Текст книги "Дневник моего исчезновения"

Джейк

У могильника нашли тело убитой женщины.

Папа сказал нам это утром, перед тем как я поехал в школу. И добавил, что готов поставить месячную зарплату на то, что и жертва и убийца – обитатели «арабского санатория» в здании бывшей текстильной фабрики.

В школе тоже все это обсуждали, но подробностей никто не знал.

Мы с Сагой хотели поехать к могильнику и проверить, но ей пришлось сидеть с младшей сестрой, так что я пошел домой.

И теперь сижу за письменным столом с дневником Ханне, вложенным внутрь учебника истории на случай, если папа или Мелинда зайдут в комнату. Рядом со мной Эйфелева башня. Она готова. Или, по крайней мере, лучше, чем сейчас, она уже не будет. В четверг покажу ее учительнице.

Что-то во мне изменилось, но я не знаю, что именно. Может, поцелуй Саги выбил меня из равновесия. А может, рассказ Ханне так повлиял на мои мысли. Так или иначе, но моя жизнь стала ярче, ощутимее. Вкус колы ощущается сильнее, деревья в лесу выглядят красивее, чем обычно. Каждая следующая елка, припудренная белым снежком, прекраснее предыдущей, а река похожа на бесконечную серебристую ленту, вьющуюся между камнями. Ханне словно обрела голос и говорит со мной со страниц дневника. Словно каждое слово, каждый слог предназначается только мне.

Это меня и забавляет, и пугает одновременно. Чем дальше я углубляюсь в дневник, тем большую ответственность ощущаю за Ханне и этого П., которого совсем не знаю. Как бы то ни было, я единственный, кому известно, что они делали в последние дни перед тем, как П. исчез.

От этих мыслей у меня внутри все холодеет, как будто я проглотил кубик льда. И меня мучают угрызения совести за то, что я строил Эйфелеву башню и тусил с Сагой вместо того, чтобы читать дневник.

Я провожу рукой по странице. Бумага вся выпуклая, шершавая. Я читаю строки, написанные теперь хорошо знакомым мелким почерком, и сердце начинает биться быстрее.

– Привет, Ханне, – шепчу я.

Суббота и выходной

Утром в субботу я работала в номере отеля. Искала в интернете информацию о преступниках, забиравших обувь в качестве сувениров. Нашла историю об одном серийном убийце в США, забиравшем обувь своих жертв. Он был фетишист и шизофреник. После убийства надевал туфли жертв и мастурбировал. Он также отрубил ногу одной из жертв, взял домой и примерял на нее туфли.

Поразительно, что я могу проанализировать этот пример и сделать вывод, что за этими поступками стоят серьезные психические отклонения. Я могу покопаться в его детстве и найти смягчающие обстоятельства.

Чего я не могу, так это ПОНЯТЬ.

Это меня расстраивает, потому что напоминает мне о невидимой, но непреодолимой границе между людьми. Невозможно до конца понять другого человека. Или во всем полагаться на него.

Мысли сами обращаются к П.

После обеда мы долго гуляли по лесу. Посетили захоронение. Поднялись на Змеиную гору. Солнце ярко сияло, было холодно и свежо.

П. был в прекрасном настроении, говорил о расследовании. А меня угораздило спросить, кто такая Малин. Просто слетело с языка. Надо было, конечно, проверить в дневнике.

Его взгляд тут же потух, живость сменилась пустотой. Он выпустил мою руку из своей.

Я попыталась отшутиться, но П. было не до шуток.

П. не самый внимательный человек (и не самый чувствительный), но он не дурак. Тридцать лет в полиции не прошли зря. Его так просто не проведешь.

Он заставил меня пообещать позвонить врачу в понедельник.

(Разумеется, я звонить никому не собиралась. С меня хватило той встречи в отделении памяти с врачихой, которая так расписывала фантастические приюты для больных деменцией, словно это были пятизвездочные отели, а не бараки, где пациенты писаются в пеленки на диване перед телевизором.)

Рано или поздно я там окажусь.

Если только…

В последнее время меня посещают мысли, что из моей ситуации может быть и другой выход. Я могу закончить свою жизнь до того, как превращусь в овощ.

Сложно только решить когда. Пока что я справляюсь. И мне не хочется умирать. Но я должна принять решение, пока еще буду в сознании. Пока я не дошла до точки невозврата, после которой это решение будет для меня недоступно. И если я упущу правильный момент, то окажусь на том диване перед телевизором в приюте для маразматиков.

Я закрываю книгу и смотрю в окно. Там темно, но сквозь голые ветви виднеется черная блестящая река.

В горле стоит ком.

Я не хочу, чтобы Ханне умерла. Не хочу, чтобы вообще кто-нибудь умер, но в особенности Ханне. Вспоминаю, как встретил ее в лесу в мокрой одежде и с босыми ногами. С растрепанными грязными волосами. И как решил, что она может быть опасной убийцей. Тянусь за мобильником и гуглю «фетишист» и «шизофреник», чтобы отвлечься от мыслей о Ханне, но это нелегко. Она словно держит меня, не отпускает, шепчет со страниц книги, что ей нужна моя помощь.

Кстати, где она сейчас?

Папа упоминал, что Ханне поселили у Берит за церковью. Он сказал, что это абсурд, что «дряхлой старухе» поручено присматривать за Ханне. Но потом добавил, что наша теперешняя жизнь один сплошной абсурд, так что чему тут удивляться.

Это навело меня на мысли о том, что было раньше. Была ли жизнь проще, понятнее? Я хотел спросить папу, но тут вошла Мелинда в суперкороткой юбке, и они жутко поссорились.

Они так часто делают – папа с Мелиндой – ссорятся из-за всяких мелочей и при этом избегают по-настоящему серьезных вещей.

Таких как мама, например.

Мы никогда не говорим о ней, хотя с ее смерти не прошло еще и года. Вся ее одежда по-прежнему висит в шкафу. И папа по-прежнему застилает постель для двоих.

Я смотрю на часы, потом снова в окно. Половина пятого.

Ничто не мешает мне поехать к Берит и посмотреть, как там Ханне. Я, конечно, не могу зайти в дом, но, может, увижу что-нибудь в окно, чтобы удостовериться, что с ней все в порядке.

Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что это хорошая идея. Я не только могу, я обязан съездить и проверить, как она там.

Я аккуратно кладу книгу в ящик стола, выключаю лампу и встаю.

Домик Берит светится в темноте, как новогодняя елка. Теплый свет льется из окна и окрашивает снег в золото. Мопед я спрятал в лесу и остаток пути преодолел пешком.

Не думаю, что я делаю что-то плохое, но не хочу, чтобы меня заметили, потому что не смогу объяснить, зачем мне понадобилось шпионить в окно за Ханне.

На улице жутко холодно.

Когда я открываю рот, из него идет пар. Щеки онемели от холода. Пальцы мерзнут даже в теплых варежках.

Я медленно иду к дому и гадаю, какое окно выбрать. Окно справа от входной двери самое подходящее для этой цели. С клумбы все должно быть видно.

Стоит тишина. Не слышно ни звука. Не видно ни души. Только я, домик и тихая зимняя ночь.

Мои штаны путаются в кустах под окном. Слишком поздно я понимаю, что это розы. Шипы впиваются в щиколотку, и я морщусь от боли.

Но мне удается заглянуть внутрь.

В комнате пусто.

Справа вдоль стены два раскладных дивана, слева – стол со стульями. В глубине – дверь. Дверь приоткрыта, и за ней угадывается движение, словно кто-то ходит в соседней комнате.

Я выбираюсь из розовых кустов, обдумываю ситуацию и решаю зайти за угол. Там тоже есть окно, но оно слишком высоко. Нужно что-то подставить, чтобы в него заглянуть.

Снежинка падает мне на лицо, за ней еще одна.

Я оглядываюсь по сторонам, но не вижу ничего подходящего. Ни ящиков, ни ведер, ни лестницы в снегу. Тогда я хватаюсь руками за подоконник, подтягиваюсь и сую ноги в щели между фундаментом и стеной. Осторожно заглядываю в окно, где крайне удачно стоит горшок с комнатным растением.

Они сидят за столом в кухне. Берит спиной ко мне. Ее короткая толстая шея вздымается из воротника, как дрожжевое тесто. Ханне сидит напротив и смотрит прямо на меня. На полу перед печкой лежит старая собака Берит.

Моя первая мысль – спрыгнуть обратно, но я быстро понимаю, что в такой темноте, да еще и за горшком, меня не видно.

Ханне не узнать.

Волосы длинные, кудрявые и пушистые. В руках чашка чая. Она смеется. На плечах – шаль, а в вырезе кофты – большое украшение.

Она выглядит сильной, энергичной, радостной и совсем не похожа на человека, который писал, что хочет умереть. Но, может, так бывает. Не всегда по человеку видно, что он страдает от депрессии. Иногда грустные мысли прячутся глубоко внутри – в темном чулане за толстой дверью. Как, например, мое болезненное пристрастие к женской одежде.

Думаю, в таком же чулане папа держит воспоминания о маме.

Берит встает, подходит к печке и тянется за чайником. Она прихрамывает, словно у нее болит нога. Ханне протягивает чашку, и Берит подливает ей кипятка.

Кухонный стол стоит у окна, из которого открывается вид на церковь. Рождественская звезда из соломы свисает с крючка в оконной раме. На подоконнике – полуувядший цветок. Пожелтевшие листья поникли. Пара еще сохранившихся розовых цветочков смотрят в темную ночь.

Руки горят от напряжения, но я не разжимаю хватки, зачарованный сценой, разворачивающейся в маленькой кухне. С трудом верится, что там, внутри, Ханне. С одной стороны, я знаю ее лучше, чем кого-либо из взрослых, с другой стороны – она для меня незнакомка.

Тишину нарушает какой-то звук, но непонятно, идет он из дома или с улицы.

Берит садится. Я слышу, что они разговаривают, но сквозь стекло невозможно разобрать слов.

Снова раздается странный шум. Звучит так, словно кто-то медленно проводит ногтями по железу. Я замираю, потому что теперь точно знаю, откуда идет этот звук. Кто-то или что-то находится здесь, в саду.

Но Ханне с Берит ничего не слышат, они продолжают пить чай и болтать.

И тут я вижу его. Под рождественской звездой в другом окне появляется бледное, как полотно, лицо. Глаза – темные круги, вместо рта – тонкая черта.

От страха я разжимаю руки и лечу прямо в снег. В ту секунду, как я шлепаюсь спиной в сугроб, я понимаю, что человек в том окне находится за углом – в каких-то десяти метрах от меня.

Спина болит, я задыхаюсь, но со всех ног бегу обратно к мопеду.

Грудь сдавило от напряжения, нос течет, но я не снижаю скорость, не оборачиваюсь. Я смертельно боюсь, что человек из окна меня догонит. Повалит в снег и сожмет шею своими бледными пальцами.

Но никто за мной не гонится. Никто не хватает меня за плечо. Никто не дышит мне в затылок. Никто не мешает мне завести мопед и уехать.

Здесь только я, лес, темнота и снег, который продолжает бесшумно падать на домик Берит.

Малин

Я гляжу в переднее окно. Отмечаю, что почти забыла, какие темные здесь ночи.

Как в гробу.

К тому же идет снег, а в снег видимость почти нулевая, так что мне приходится вести машину медленно и крайне осторожно.

Добравшись наконец до дома, вижу, что лампочка над входной дверью перегорела. Напоминаю себе купить завтра лампочек. Рагнхильд была права, говоря, что дому нужен присмотр. А ввернуть пару ламп – на это даже я способна, хотя ремонтник из меня никудышный. Я, наверно, в этом смысле самый бесталанный житель на памяти Урмберга.

Когда живешь в деревне, нужно, чтобы руки у тебя росли из правильного места.

Это не место для лодырей, не способных даже гвоздь прибить. Деревья падают, дороги заносит снегом, машины ломаются посреди леса, электричество отрубается во время бури.

Все это требует от местных жителей особых умений.

Еще здесь не приветствуется нытье. Здесь нельзя жаловаться и говорить, что где-то жизнь лучше, чем здесь, например, в Стокгольме. Особенно в Стокгольме. И даже если ты на самом деле так думаешь, самым умным будет держать язык за зубами. Иначе глазом не моргнешь, как окажешься изгоем. И это точно, как точно то, что все стокгольмцы вернутся домой в конце августа, а ты останешься.

Мама стоит у печки. Ее короткая приземистая фигурка совсем не похожа на мою. Когда я была маленькой, мы шутили, что родители, должно быть, украли меня у троллей в лесу, потому что мы совсем не похожи.

В кухне пахнет лосиным рагу, фырчащим на плите. В руках у мамы бокал вина.

– Привет, – говорит она, ставит бокал на стол и неожиданно стискивает меня в объятьях. У меня даже дыхание перехватывает.

Да, мама словно создана для деревни.

Сильная, жилистая, довольная жизнью. По крайней мере, своей – за меня она по-прежнему переживает до смерти. Главным образом, потому что я работаю в полиции. До нее так и не дошло, что моя работа в Катринехольме состоит по большей части из разговоров с пьяницами, допросов карманников и написания рапортов. Может, поэтому я так обрадовалась, получив предложение поучаствовать в настоящем расследовании.

Наконец что-то интересное: тяжкое преступление, убийство, возможность найти преступника и призвать к ответственности.

Да еще и в самом немыслимом из всех возможных мест – в Урмберге.

Я не слышала, чтобы здесь было совершено какое-нибудь преступление с тех пор, как немецкого туриста порезали в драке на кемпинге у озера три года назад. Но и тогда все закончилось тем, что немцу наложили три шва в больнице в Вингокере и он вернулся к распиванию пива под навесом своего трейлера.

Помимо этого можно припомнить мелкие кражи, хулиганство, граффити в бывшем здании сталелитейного завода, обладающем магической притягательностью для местных подростков. Случаются драки по пьяни и задержания за хранение наркотиков. В деревне ширяются гораздо больше, чем люди думают.

Вот и все.

Я присаживаюсь за стол и спрашиваю маму:

– Тебе помочь?

Мама качает головой, вытирает пот со лба тыльной стороной руки и делает глоток вина.

– Нет-нет. Сиди, ты же весь день работала.

И я думаю о том, чем занималась целый день. Сидела в участке, потом у Берит, потом опять в участке.

– Это ужасно, – медленно произносит мама. – Эта история про женщину.

– Да.

– Она отсюда?

– Нет. Я ее никогда раньше не видела.

Мама пробует рагу. Тянется за ступкой, что-то толчет и досыпает в кастрюлю.

– А тот полицейский из Стокгольма? Его нашли?

Я думаю о Петере. Впервые со времени его исчезновения я говорю самой себе, что, скорее всего, с ним что-то случилось. И это что-то посерьезнее сломанной ноги.

– Нет, мы его не нашли.

– Сколько уже дней прошло?

– Пять.

Мама склоняет голову набок, будто раздумывает, мог бы кто-то выжить в течение пяти дней в лесу или нет.

Думаю, что она, как и я раньше, пришла к выводу, что шанс минимальный, поскольку она больше ничего не говорит на эту тему. Вместо этого поворачивается к плите и начинает помешивать в кастрюле.

Я смотрю на четыре тарелки с цветочным узором на столе, на столовое серебро, которое обычно мама держит в коробке с красной подложкой в ящике шкафа с хрусталем.

– Нас будет четверо? – интересуюсь я. – Я думала, придет только Маргарета.

Маргарета – моя тетя, но мы теперь видимся не часто. Как и мама, она всю свою жизнь живет в Урмберге. И как мама, она настоящая деревенская жительница – сильная и неприхотливая. Я ни разу не слышала, чтобы она выражала желание уехать из деревни. Думаю, здесь ее все устраивает.

Для кого-то Урмберг – дыра дырой, а для кого-то – центр вселенной. Все относительно.

– Магнус тоже придет.

Я киваю. Я не рассказывала маме, что спасла Магнуса от шайки подростков-хулиганов в понедельник. Потому что обещала ему молчать и потому что мне не хочется вспоминать эту историю.

– Ты говорила со священником о венчании? – спрашиваю я.

Мама перестает мешать. Подходит к столу, вытирает руки о передник и садится напротив.

– Малин, дорогая, ты хорошо все обдумала?

– Ты о чем?

Она трет одну руку о другую, не отрывая глаз от крышки стола.

– Дело в том… иногда мне кажется… я не понимаю… Ты его правда любишь?

– Ты с ума сошла? Конечно, люблю.

Мама вздыхает.

– Свадьба – это серьезный шаг. Не поторопились ли вы? Может, лучше сначала пожить вместе?

Мама права в том, что мы мало жили вместе. Мы познакомились, пока я училась в Полицейской школе, и успели пожить вместе месяц, прежде чем я получила работу в Катринехольме. Теперь у нас отношения на расстоянии, и это, конечно, не лучший вариант. Но я все равно не понимаю, почему мама говорит мне такие вещи. Почему она не уважает мой выбор? Я же уважаю ее решения. Например, то, что она решила остаться в этой дыре.

Мама продолжает:

– Иногда мне кажется, что ты… Я о том, что случилось с Кенни…

– Мама, пожалуйста, прекрати!

– Хорошо-хорошо, – бормочет она.

– Зачем ты говоришь такие вещи? Тебе же нравится Макс?

Мама набирает в грудь воздуха и поднимает на меня взгляд. Глаза у нее покрасневшие. А морщины вокруг губ и опущенные веки делают ее старой и усталой.

– Да, нравится. Но не я же за него замуж собралась, Малин. Расскажи, за что ты его любишь. Что ты в нем любишь?

– Что это? Допрос? Проверка домашнего задания? Я люблю его, потому что… Нам с ним хорошо. Он хороший парень. Веселый, умный, хорошо зарабатывает, и у нас будет хорошая жизнь.

– В Стокгольме!

– Какая разница?

– Нет, нет никакой разницы. Неважно, где вы будете жить. Но иногда у меня возникает такое чувство, что ты хочешь сбежать отсюда. А это не лучшая основа для брака. И если это так и ты от чего-то бежишь, то я надеюсь, что ты бежишь не от себя самой.

Мама, естественно, права в том, что я хочу отсюда свалить. Любой человек в здравом уме хотел бы свалить из этой дыры. Хотеть остаться в Урмберге может только сумасшедший или родившийся здесь, но чаще требуется и то и другое.

И Макс не имеет никакого отношения к моему стремлению свалить.

Макс – само совершенство. Другими словами его не описать. Он воплощает собой все, о чем я мечтаю: амбиции, столицу, экономическую стабильность.

И потом, что такое любовь, если не дружба, приправленная сексом? Я занимаюсь сексом с лучшим другом, и меня все устраивает.

Но этого маме не скажешь.

Почему люди все время твердят про любовь, как будто это что-то сверхъестественное? Словно это религия. Я не верю в любовь и не верю в Бога.

Я верю в упорную работу, решимость, настойчивость и другие вещи, которые дают конкретный результат. Я верю в факты и в науку, а не в суеверия и чувства. Особенно чувства. Их стоит остерегаться. Иначе можно сильно напороться. Залететь и навеки застрять в такой дыре, как Урмберг. Сидеть тут с сопливыми младенцами и придурком, с которым тебя угораздило переспать по пьяни летним вечером у озера.

Что-то мигает за окном. Это свет фар. Маленький «сааб» с ржавым капотом подъезжает к дому.

Магнус и Маргарета.

Мама смотрит на часы.

– Они вовремя. Я сказала Маргарете в семь.

Стоит маме открыть дверь, как в дом врывается Зорро, огромная овчарка. Она лает, носится по комнате, как шальная пуля, прыгает и лижется. Закончив приветствие, несется в кухню проверить пол на предмет съестного.

Старая тетушкина собака явно бодра для своих лет. Зорро живет с ней, сколько я себя помню. Магнус топчется на крыльце, отряхивая снег, потом входит и снимает куртку. За ним следует Маргарета в старом грязном пальто и розовом шарфе. Коротко подстриженные темные волосы наэлектризовались от шерстяной шапки с сердечком и стоят торчком.

Мама снимает фартук, вытирает руку и протягивает гостям.

– Привет, как поживаете?

Магнус стаскивает ботинки, уставившись в пол. Когда он в этой позе, видно, что кузен начал лысеть. Залысины поблескивают в свете лампы. И горбится он сильнее, чем раньше. На лице – больше морщин. Видно, что ему уже далеко за сорок.

– Все хорошо, – вежливо отвечает он.

Я обнимаю кузена, и, к моему удивлению, он отвечает мне тем же. Может, из чувства благодарности за свое спасение от хулиганистых мальчишек.

– Все прекрасно, – прокуренным голосом хрипит Маргарета и сжимает меня в своих пахнущих луком и старой собакой объятьях.

– Малин, боже мой, я и забыла, какая ты высокая. Тебе бы стоило стать баскетболисткой, а не полицейским.

Маргарета смеется над своей шуткой, демонстрируя кривые зубы с кучей пломб. Ее руки на моих плечах сильные и жилистые.

На Магнусе застиранная флисовая кофта, обтягивающая живот, и джинсы, из тех, что можно купить в торговом центре на шоссе в Катринехольм.

– Входите, садитесь, – приглашает мама. – Еда готова.

Мы идем в кухню. Мама с Маргаретой громогласно жалуются на уборку снега, и Маргарета заявляет, что в этом году ей снова придется звонить властям и устраивать скандал, иначе никто не пошевелится, чтобы им помочь.

У Маргареты талант добиваться своего. И она активно участвует в жизни деревни. Наверно, она самый влиятельный человек в Урмберге, чему остается только радоваться, потому что добиться такого авторитета бывшей акушерке, а теперь одинокой пенсионерке с сыном-дурачком было нелегко.

До смерти Кенни я старалась не общаться с Маргаретой. А мама все время напоминала мне о том, что ей тяжело и что тетя в нас нуждается. Ее первый ребенок умер от воспаления легких в шесть месяцев. А ее муж, чье имя запрещено произносить вслух, ушел от нее к парикмахерше из Флена, когда Маргарета была беременна Магнусом.

– Магнус получил работу! – щебечет Маргарета.

– Поздравляю! – улыбается мама. – Что за работа?

Магнус сидит, уставившись на свои коленки.

– Будет помогать Рагнхильд Сален собирать валежник у реки, – отвечает за него Маргарета. – По весне, разумеется.

– Это отличная работа, – ободряюще улыбается мама.

– Поздравляю! – говорю я, думая, что у жизни в такой маленькой деревне, как Урмберг, есть и свои преимущества. Местные жители помогают друг другу в сложных ситуациях. Здесь еще сохранился дух общинности, от которого не осталось и следа в Катринехольме и Стокгольме. И хоть мальчишки и издеваются над Магнусом, местное общество его принимает. Здесь для таких, как он, есть место. Ему дают почувствовать себя нужным.

Мы еще немного обсуждаем уборку снега, а потом Маргарета поворачивается ко мне и накрывает мою руку своей.

– Это просто ужасно, Малин. Ужасно то, что вы нашли в лесу труп. Да еще и у могильника. Разве это не странно?

Я киваю.

– Что произошло? – спрашивает она.

– Мне нельзя это обсуждать.

– Ну конечно.

Маргарета хлопает меня по руке и продолжает, как ни в чем не бывало:

– А тот полицейский из Стокгольма? Его нашли?

– Нет.

Она качает головой и поджимает тонкие белые губы.

– Такой кошмар! – говорит она. – Что, если он лежит там в лесу? Замороженный, как рыбная палочка.

– Не говори так, Маргарета, – просит мама, ставя бокал на стол.

– Прости. Но ведь этого-то все и опасаются?

Маргарета встречается со мной взглядом.

– Да, – подтверждаю я и пытаюсь не думать о Петере как о замороженной рыбной палочке.

– Не хочу говорить ничего плохого про стокгольмцев, – кашлянув, добавляет Маргарета, – но в здешних лесах легко заблудиться. Часто люди просто недооценивают, какая опасность может им грозить. И еще этот могильник. Я не суеверна, но готова поклясться, что там водятся привидения. Помните ту немецкую семью, которая…

– Маргарета, пожалуйста! – умоляет мама.

Тетя пожимает плечами. Вид у нее обиженный. Магнус молча поедает лосиное рагу.

– Думаете, исчезновение полицейского как-то связано с этой женщиной у могильника?

– Понятия не имею, – отвечаю я. – Может быть. Должна быть причина, по которой Петер и Ханне – та, которую нашли в лесу, – отправились туда в бурю. Но мы ничего не знаем наверняка. Хотя…

– Хотя? – спрашивает Маргарета с жадным блеском в глазах.

Такой она человек, Маргарета. Всегда сует свой нос не в свое дело и любит покопаться в чужом грязном белье.

– Мы его найдем, – говорю я, стараясь звучать уверенно. – Как только Ханне начнет вспоминать, что произошло.

– Мы все на это надеемся, – поддакивает Маргарета. – А то он так и пролежит там в снегу всю зиму.

Мама посылает ей предупредительный взгляд, но ничего не говорит.

– Я просто хочу сказать, что плохо получится, если его найдут дети по весне, – извиняется Маргарета.

Магнус замирает с вилкой на полпути в рот.

– Кто умер? – спрашивает он испуганно.

– Никто из знакомых, – успокаиваю я, нагибаюсь и глажу его по руке. Магнус убирает руку.

– Но что говорит эта женщина, которая потеряла память? – спрашивает мама и тянется за вином.

– Ханне? Я не могу вам рассказать. Тайна следствия.

Маргарета поворачивается к маме и показывает пачку сигарет.

– Можно?

– Конечно, – отвечает мама, пододвигая к ней старую пепельницу, которая стоит у нас в кухне, сколько я себя помню.

Маргарета зажигает сигарету и делает затяжку. На лице у нее написано удовольствие. Но сразу после она заходится кашлем.

– О чем они только думали, когда разместили бедняжку у Берит?

– Она у Берит Сунд? – удивляется мама.

Маргарета с жаром кивает.

– Не самая умная идея, – заявляет она. – Старуха едва способна присмотреть за собой и своей хромой псиной.

Она снова делает затяжку. Пламя на кончике сигареты фырчит и мигает.

– Я слышала, что Берит нуждается в деньгах, – произносит мама. – Может, ей хорошо заплатили.

– У Берит всегда проблемы с деньгами, – ехидничает Маргарета. – Я хорошо помню зиму восемьдесят пятого года. Я ехала рожать в Бергу. Ситуация была критическая, плод перевернулся, снежная буря, я не могла добраться до больницы…

Мне хотелось бы быть сейчас где угодно, только не здесь. Сил нет слушать бесконечные истории Маргареты.

Магнус продолжает сидеть, уставившись в стол. Ни разу за весь вечер мы не встретились с ним глазами. Он смотрит куда угодно – на маму, на Зорро, на еду, в потолок.

Как раз в тот момент, когда тетя начала во всех подробностях расписывать, как Берит одолжила у неё денег, чтобы сменить сгоревшую машину, раздается звонок мобильного. При других обстоятельствах я не стала бы отвечать, но сегодня решила воспользоваться шансом избежать этой истории, которую слышала миллион раз.

– Извините, – говорю я, поднимаясь. – Мне нужно ответить. Это по работе.

Звонит Манфред. На заднем плане слышно шум обогревателя. Очевидно, что он все еще в участке, хотя на часах начало десятого.

Впрочем, его жена с дочерью в Стокгольме. Здесь ему, кроме работы, больше нечем заняться.

Урмберг – это место, полное невозможностей.

Здесь нельзя пойти в фитнес-клуб, нельзя выпить бокал пива в пабе, нельзя купить «Маргариту» в пиццерии. Нельзя зайти в кафе и заказать кофе-латте, нельзя купить вечернюю газету. Нельзя сходить на почту, купить литр молока или коробку яиц для блинов, когда вдруг захотелось блинов, а ты забыл затариться заранее.

Несмотря на это, Манфред только раз ездил в Стокгольм за те две недели, что мы работаем здесь, хотя это всего два часа на машине.

Интересно, что Афсане думает обо всем этом.

Манфред не извиняется за поздний звонок. О не из тех, кто извиняется по любому поводу. И сразу переходит к делу:

– Криминалисты звонили.

– И?

– Кровь на кроссовке Ханне…

– Да?

– Это не ее кровь. ДНК-тест еще не готов, но они проверили группу крови, чтобы получить быстрый ответ. Так делали раньше, до того, как изобрели ДНК-тестирование. Кровь первой группы с положительным резусом, а у Ханне вторая.

– Петер?

– Нет, у него четвертая, резус отрицательный, очень редкая группа крови. Такая только у одного процента населения Швеции.

– Ты имеешь в виду, что…

Мой голос дрожит при мысли о женщине на снегу. Об изувеченном лице, о длинных седых волосах.

– У убитой женщины тоже первая группа крови, резус положительный. Такая у 32 % населения, но я осмелюсь предположить, что кровь на кроссовке Ханне – это кровь жертвы убийства. Это самое логичное объяснение. Ханне была там в момент убийства, Малин. У меня нет доказательств, но я чувствую, что это так.