Текст книги "Оцепенение"

Пернилла

Мы сидим кругом на полу в зале дома для собраний. На скамейке у окна горят свечи. На стенах мелками нарисованы сцены из Первой книги Моисея – разноцветные образные изображения побега из Египта, сна Фараона и Иосифа и его десяти братьев.

Напротив меня сидит пастор Карл-Юхан, а вокруг нас – дети от девяти до тринадцати лет.

Мне нравится, что в приходе работают и с детьми.

Дети гораздо восприимчивее к посланиям Бога, их любопытству нет предела, и им нравится открывать новое. Карл-Юхан хорошо ладит с детьми. Я тоже. Со всеми, кроме своего собственного ребенка. Этим детям и в голову не придет поставить под сомнение мой авторитет взрослого, в отличие от Самуэля, который всегда делал что хотел.

Смотрю на Карла-Юхана. Со своей седой бородой и приземистой фигурой он похож на сказочного Деда Мороза, намного старше своих сорока семи лет.

Мне стыдно за это сравнение. В конце концов, мы тут не сказки читаем, а Слово Божье, записанное в Священном Писании.

И нехорошо разглядывать тело пастора.

– Итак, – обводит взглядом детей Карл-Юхан, – почему жена Иова сказала ему, что он должен осудить Бога и умереть?

Петер молниеносно вытягивает руку вверх, за ним – Лили и Юлия.

Карл-Юхан кивает Юлии, бледной тихой девочке с лошадиными зубами и вечно приоткрытым ртом. Она очень застенчивая, и Карл-Юхан хочет, чтобы она проявляла больше активности.

– Потому что… потому что… Бог сделал его больным, украл его ослов и верблюдов и убил отца… И десять его детей, – добавляет она после паузы.

Дети хихикают.

– Ну… – протягивает Карл-Юхан. – Все так, Юлия, но это не Бог, а дьявол сотворил все это.

– Я это и имела в виду, – быстро отвечает Юлия и краснеет.

Карл-Юхан одобрительно кивает.

– И что тогда сделал Иов? Проклял Бога?

Юлия трясет головой.

– Нет. Он не хотел. Хотя три ложных друга сказали, что он живет неправильно. И Бог обрадовался, сделал его здоровым, дал ему новых ослов и верблюдов. И десять новых детей.

Карл-Юхан довольно улыбается.

Смех прошел, и дети заскучали. Мы работали с Иовом почти час, на дольше у детей не хватает концентрации.

– Именно, – говорит Карл-Юхан. – И какой урок мы извлекли из этой истории?

– Тот, кто верен Богу, получает… получает… – заикается Юлия.

– Верблюдов? – вставляет Джеймс, наш главный клоун, полный мальчик с ярко-рыжими волосами и смеющимися глазами.

Снова хихиканье.

Карл-Юхан тоже улыбается, но я знаю, что эта улыбка притворная, во взрослой группе он таких шуток не допускает.

– Если будешь верен Богу, Он благословит тебя и дарует тебе вечную жизнь, – проникновенно произносит он.

Дети затихают и смотрят на пастора во все глаза.

– Думаю, на сегодня достаточно, – продолжает он с улыбкой. – Перед уходом возьмите у Перниллы листовки про поход на следующей неделе.

Он кивает мне. Я поднимаюсь, поправляю юбку и беру стопку листовок со скамейки.

– Встречаемся перед домом для собраний в шесть, – объявляю я. – Я составила список вещей, которые нужно взять с собой. Прочитайте внимательно, чтобы ничего не забыть. И еще, там, куда мы пойдем, не будет магазинов. В лесу то есть.

Снова хихиканье.

Я начинаю раздавать памятки детям и добавляю:

– Прогноз обещает теплую солнечную погоду, но на всякий случай возьмите дождевики. И приходите вовремя. Автобус отправляется в шесть тридцать.

Дети начинают шептаться, собирать книги и рисунки и подниматься с пола.

– Оденьтесь практично, – продолжаю я. – И не забудьте про удобную обувь. Мы будем много ходить, и я не хочу, как в прошлый раз, заклеивать пластырем мозоли…

Никто не отвечает, дети уже в дверях.

– И никаких мобильных! – кричу я им вслед.

Карл-Юхан улыбается.

– Присядь со мной ненадолго, – просит он, похлопывая по ковру своей ручищей.

Последний ребенок вышел, и дверь за ним глухо захлопнулась. Пламя свечи дрожит от сквозняка.

Я подхожу и сажусь в паре метров от священника.

– Разве они не чудесные? – восторгаюсь я.

Пастор с улыбкой кивает. Потом хмурит брови и наклоняет голову набок.

– Как дела у Бернта? – интересуется он.

Я думаю о том, как отец ждет в хосписе, когда Господь призовет его к Себе, об его истощенном теле и коже и белках глаз, ставшими совсем желтыми, как нарциссы.

– Не очень хорошо, – искренне отвечаю я.

Карл-Юхан грустно кивает.

– Мы будем за него молиться, – произносит он, выделяя каждое слово, и потом добавляет: – Тебя что-то гнетет, Пернилла? Ты какая-то рассеянная.

Я поспешно качаю головой.

– Нет, все нормально. У меня новая работа, она мне очень нравится. Все хорошо. Со мной. На работе. И в остальном. И вообще.

Он не отводит от меня взгляда. И, словно прочитав мои мысли, спрашивает:

– Самуэль снова что-то выкинул?

Я киваю, закрываю глаза и чувствую, как на них набегают слезы. Думаю о дрозде дома в клетке, смотрящем на меня обвиняющим взглядом. И против своего желания я рассказываю о странных пластиковых пакетиках, о том, как я выставила Самуэля из дома, и о визите полицейских.

Как обычно, история получается более долгая и обстоятельная, чем хотелось бы, но Карл-Юхан терпеливо меня слушает.

Он умеет слушать.

Мне никогда не стать такой, как он, потому что я болтаю без перебоя, сводя людей с ума своей болтовней.

– Ох, Пернилла, – вздыхает он, когда я наконец замолкаю. – К сожалению, не могу сказать, что я удивлен, но я уверен, что у Самуэля все будет хорошо, как только он откроет свое сердце Господу.

Я киваю и утираю слезы. Вспоминаю все те разы, когда я сидела здесь с Самуэлем, и мне было стыдно за него.

Тут можно только добавить, что члены моей общины проявляли фантастическое терпение.

В детстве он дрался с другими детьми и воровал печенье. Потом стал совершать вещи похуже. Намного хуже. Как-то он даже устроил в саду костер из псалтырей.

Но это он не со зла.

Просто был горазд на разные проделки.

Из псалтырей он построил башню, потом превратил ее в дом, а в доме, разумеется, нужно было освещение, которое он решил устроить при помощи свечки.

Так что это был просто несчастный случай. Он не специально поджег книги. Но, разумеется, никто этого не понял. Все сочли поступок Самуэля кощунством.

В школе было то же самое. Учитель отправил его к школьной медсестре, а та – к психологу.

Психолог же сказала, что у Самуэля явные проблемы с концентрацией и плохо управляемая импульсивность, но, возможно, это пройдет с возрастом.

После разговора с ней я отправилась прямиком в церковь.

Вместе с пастором мы молились за Самуэля. Молились, молились, молились, но Бог явно решил продолжить испытывать нашу веру, потому что улучшений не наблюдалось.

Скорее наоборот.

Я закрываю глаза и борюсь со слезами.

– Главное, не принимай его обратно, – просит пастор. – Он взрослый человек, Пернилла. Он должен учиться на своих ошибках. Если будешь защищать его каждый раз, когда сын делает какую-нибудь глупость, он никогда не научится. Выжди. Прояви терпение. Он вернется, когда будет готов. И мы тоже будем готовы. И Господь тоже, – с чувством добавляет он.

Я киваю не в силах произнести ни слова: в горле стоит чудовищный ком. Но я знаю, что пастор прав. Он сталкивался с такими вещами сотни раз. И столько раз помогал нам с Самуэлем. Когда тот украл деньги из коробки для сбора подаяний, он согласился не заявлять в полицию, а когда у нас были проблемы со средствами, одолжил мне из собственных сбережений. И это задание – отвечать за работу с детьми и подростками – я бы не получила без его хороших рекомендаций.

– Пообещай, что на этот раз не станешь связываться с Самуэлем, – просит он. – Обещаешь, Пернилла?

– Да, – шепчу я и улыбаюсь, потому что он говорит совсем как мой отец.

Карл-Юхан довольно кивает, потом оглядывает меня с головы до ног, словно я подержанный автомобиль на продажу.

– Ты с кем-нибудь встречаешься? – спрашивает он, склоняя голову набок.

Я ничего не понимаю.

– Что значит «встречаюсь»?

Карл-Юхан усмехается.

– Я имею в виду мужчин. Ты долго уже одна, несмотря на юный возраст.

Его взгляд останавливается у меня на уровни груди.

– И красива, – добавляет он. – Ты не должна быть одна. Это против воли Бога.

Я и удивлена, и обеспокоена, не знай я его хорошо, я решила бы, что он ко мне пристает.

Но это невозможно.

Карл-Юхан женат на Марии столько, сколько я себя помню. Они идеальная пара во всех смыслах, пользующаяся уважением всех членов нашей общины.

Нет, у меня богатое воображение, говорю я себе.

– Ты правда так считаешь? – шепчу я.

Карл-Юхан с улыбкой кивает. Протягивает руку и гладит меня по щеке.

Я вздрагиваю, хочу что-то сказать, но язык словно прилип к гортани. Совсем нетипично для такой болтушки, как я.

– У нас будет много времени поговорить во время похода, – говорит он, кладет в рот таблетку для горла – они у него всегда с собой – и наклоняется вперед.

– Ага, – выдавливаю я и уклоняюсь от физического контакта, борясь с неприятным чувством в груди.

– Давай помолимся за Самуэля, – говорит он, поднимаясь. Разглаживает старческие чиносы и жестом просит меня следовать за ним.

Я встаю и иду за ним к большому деревянному кресту на стене. Смотрю на худое тело Иисуса, вырезанное из темного дерева.

Карл-Юхан делает шаг назад, встает сзади меня и кладет руки мне на плечи.

– Ты мне веришь, когда я говорю, что все будет хорошо? – спрашивает он и легко массирует мне плечи.

– Да, – шепчу я.

Его руки скользят вниз вдоль моих, он подходит еще ближе, обнимает меня сзади и накрывает своими ручищами мои сложенные руки, сцепляет пальцы.

От этой внезапной близости мне не по себе, я хочу вырваться, выбежать наружу, оставив пастора тут вместе с Распятием.

Но это невозможно, он наш пастор, из всех нас он ближе всего к Богу.

Нужно его уважать.

– Господи, – начинает он, – спасибо Тебе за то, что даровал нам Самуэля. Сегодня молодым людям приходится нелегко. Их окружает столько искушений и ложных богов.

Он делает паузу и плотнее прижимается ко мне. Руки вдавились мне в грудь.

Меня тошнит, мне трудно дышать.

– Убереги Самуэля от зла, – продолжает он. – Зажги свет в его сердце и укажи ему верный путь. Помоги ему обрести душевный покой, помоги ему найти Христа.

Его живот упирается мне в спину. Я ощущаю его запах – запах пота и таблеток для горла.

– Во имя Иисуса…

Он пододвигает одну ногу, прижимается пахом к моим ягодицам, и я явственно ощущаю это – его эрекцию.

Вырываюсь из объятий, на подкашивающихся ногах делаю шаг к стене, опираюсь о крест, чтобы не упасть.

– Прекрати! – кричу я. – Прекрати, а то я…

Дальше мне не хватает слов. В тот момент, когда мне действительно нужны слова, они меня не слушаются. Вместо того чтобы прийти мне на помощь, они прячутся где-то в уголках сознания, парализованные чувством уважения к пастору, Церкви, Богу и святости.

Пастор же изображает полное недоумение, что делает его похожим на хулиганистого мальчишку. Но взгляд у него сальный, когда он смотрит, как я пробираюсь ближе к двери.

– Прекратить что? – изображает он невинность.

– Ты… Ты… – заикаюсь я, – ты меня трогал!

Но слова не оказывают никакого эффекта.

Вместо того, чтобы попросить прощения, он только качает головой. Улыбка сошла с лица, и он холодно смотрит на меня.

– Но, Пернилла, – обвиняющим тоном произносит он. – Я бы никогда…

– Но я же чувствовала. Чувствовала. Тебя. Его. Когда ты…

– Прости? – поднимает он брови. – Что ты чувствовала?

Мое лицо вспыхивает, я не могу произнести эти слова, не здесь, не в доме Божьем.

– Пернилла, я знаю, что ты расстроена, – продолжает пастор доверительным тоном. – В таком состоянии легко неверно истолковать ситуацию. Особенно когда ты столько лет одна. Я бы тоже на твоем месте мечтал о близости. В этом нет ничего странного. Наоборот. Это человечно, этого не нужно стыдиться.

Я вся горю от стыда.

– Я заявлю на тебя, – говорю я.

– За что? – взмахивает он руками. – Пернилла, все, чего я хотел, это только помочь тебе и Самуэлю. Сделать для вас все, что в моих силах.

Он прав.

Что я скажу? Что мне кажется, что я почувствовала спиной его эрекцию? Меня просто поднимут на смех, примут за одуревшую без мужика тетку, которая бредит пастором. Озабоченную и неблагодарную, потому что все знают, как много он для нас сделал.

– Прошу тебя, – продолжает он, – не позволяй этому недоразумению встать между нами. Наша работа с детьми очень важна. Она ведь тебе нравится?

Я делаю пару шагов назад. Только теперь осознаю всю степень его предательства. Потому что сейчас он говорит, что если я хочу и дальше отвечать за работу с детьми и подростками, мне лучше держать язык за зубами.

Поворачиваюсь и иду прочь из дома для собраний. Стараюсь изо всех сил идти спокойно, чтобы сохранить контроль над своим телом, но против воли ускоряюсь и перехожу на бег.

В груди растет чувство потери.

Будто бы он отнял у меня все самое важное – веру в него, веру в общину, может, даже веру в Бога. Не говоря уже о чувстве собственного достоинства. Впрочем, это последнее в этом списке.

Выйдя на солнце, я замечаю, что юбка на мне висит косо, и поправляю ее.

Может, это моя вина? Я оделась развратно и дала ему повод.

Лицо ангела и сердце змеи.

Может, я действительно вся в мать.

Манфред

Мы на Орнэ, острове Стокгольмского архипелага. Тут холодно и мокро, прибрежные скалы уже спрятались в сумраке, но синее июньское небо еще не успело потемнеть. Пахнет морем и водорослями. Этот запах смешивается с удушливым приторным запахом смерти.

В пятидесяти метрах от нас на камнях расставлены сумки и прожекторы. Мужчины в белых комбинезонах нагнулись над мешком.

Полицейский в униформе представляется Мириам и сообщает, что находка, сделанная немецким туристом пару часов назад, оказалась трупом.

– Он лежал в воде у скал, но мы вытащили его на берег, – поясняет она.

В паре метрах от нас ее коллега говорит по телефону.

– Судмедэксперт был тут, – продолжает Мириам, – Но труп плотно завернут, сложно что-то сказать. И она бы хотела, чтобы этот… сверток… доставили целиком в морг. Но, по крайней мере, нам удалось выяснить, что это мужчина и что скончался он давно. Больше мы ничего не знаем.

Я смотрю на море, гладкое, как черный шелк.

– Что там? – спрашиваю я.

Мириам кивает в сторону горизонта:

– Пара островов, шхеры и дальше открытое море. На востоке – Эстония, на северо-востоке – Финляндия. А на западе… – Она делает паузу, кивает в сторону материка и продолжает: – По-соседству с Орнэ есть Аспэ и еще пара островов. Ближайший – Даларэ, на северо-западе. Вы же оттуда приплыли?

Я киваю.

Криминалисты щелкают камерами. На секунду меня ослепляет яркий свет камеры. Я ничего не вижу, слышу только шум удаляющейся моторной лодки.

В метрах пятидесяти от нас стоит группа оживленно беседующих людей, очевидно, любопытные соседи.

– Ты с ними говорила? – спрашиваю я у Мириам, кивая на группу. Она качает головой. –   Так иди поговори. И запиши имена и контактные данные.

– Хорошо, – неуверенно отвечает Мириам и идет к местным жителям.

– Посмотрим? – спрашивает Малин, кивая в сторону трупа.

– А что нам остается?

Мы идем вниз по гладким камням, здороваемся с криминалистами и присаживаемся на корточки перед с трупом.

В ярком свете прожекторов контуры тела четко вырисовываются под мокрой белой тканью. Можно разглядеть контуры плеча и бедра. Грубая ржавая цепь, очень похожая на ту, которой был обмотан Юханнес Ахонен, несколько раз обмотана вокруг тела. Часть покрыта водорослями и глиной. В одном месте ткань разошлась, обнажив руку.

Я нагибаюсь, чтобы рассмотреть получше.

Сморщенная кожа на запястье местами отошла, и все выглядит так, словно рука в резиновой перчатке.

Я на своем веку повидал много утопленников и знаю, что это обычное явление. Бывает, что кожа на руках и ступнях после пребывания в воде сходит целиком, как носки или перчатки…

Мириам подходит к нам. Взгляд ее устремлен в море. Видно, что она старается не смотреть на труп. И я могу ее понять. Нужно много лет, чтобы научиться подавлять естественное желание зажмуриться при встрече со смертью.

Я поворачиваюсь к ней.

– Кто нашел тело? – интересуюсь я.

– Хайнц Шварц, – бормочет Мириам. – Пятьдесят девять лет. Проживает в Ганновере. Тут в отпуске со своим итальянским бойфрендом Сильвио. Хайнц один прогуливался вдоль моря, когда увидел что-то необычное в воде. Он спустился ближе, понял, что это труп, и позвонил в службу спасения.

– И где этот Хайнц? – спрашиваю я. – Сколько он уже тут?

– Они вчера приехали в Швецию. Собирались провести тут неделю. Но теперь думают возвращаться домой. Думаю, для него это находка была шоком.

Приехали вчера… Раз они приехали вчера, то вряд ли имеют отношение к этому трупу, думаю я.

– Я взяла свидетельские показания, – добавляет Мириам.

– Хорошо, – говорю я и поворачиваюсь к Малин: – Что ты думаешь?

Малин кивает.

– Думаю, что эти убийства связаны, – отвечает она, заправляя прядь темных волос за ухо. – Убийца Ахонена приложил и тут руку.

По возвращении домой обнаруживаю, что жена не еще не ложилась.

Афсанех встречает меня в прихожей и бросается на шею. Жена только что из душа, волосы еще мокрые. От ее объятий мои щека и рукав тоже мокрые.

– Бедняга, – сетует она. – Работаешь допоздна.

– Так получилось.

Она отстраняется и хмурит брови.

– Ты курил?

– Нет, – вру я.

– Хм, – с сомнением протягивает жена. – Хочешь чай с бутербродом?

– С удовольствием! – отвечаю я и целую ее в лоб.

Мы заходим на кухню.

– Кстати, – внезапно останавливается она. – Я подумываю пойти на пару собраний на следующей неделе.

– Собраний? Ты записалась в общество анонимных алкоголиков?

Афсанех отмахивается.

– Очень смешно. Собраний по работе.

Я тоже останавливаюсь, словно чувствую, что сейчас произойдет что-то важное.

Со дня несчастного случая Афсанех была на больничном.

– Это здорово, – говорю я.

– Это Проект, – продолжает она, – мне любопытно, как он продвигается.

Речь идет о совместном исследовательском проекте между разными отраслями, целью которого является установить, как новые технологии, главным образом Интернет и социальные сети, влияют на человека. Помимо психологов – Афсанех и ее коллеги Мартина – в проектную группу входят врачи, нейробиологи и айти-эксперты.

После защиты докторской Афсанех получила место в Стокгольмском университете. Предметом ее исследований всегда были взаимоотношения человека и техники – машин, лодок, самолетов. Но в новом проекте ей пришлось задействовать и другие области.

– Наверное, потому что я сейчас сама столько времени провожу в Интернете, – робко улыбается Афсанех. – Я вдруг осознала, как Интернет объединяет людей.

– В хорошем и плохом смыслах, – добавляю я.

Жена пожимает плечами.

– Может и так. Но там в Сети столько любви, столько понимания. Люди готовы делиться опытом, разделять боль…

– Но и психов хватает.

Афсанех выгибает изящно очерченные черные брови, давая мне понять, что не собирается вступать со мной в спор. Потом она улыбается. Сегодня даже мой скептицизм на нее не действует.

Жена зажигает свечи, ставит чайник. Я накрываю на стол.

И только когда она ставит на стол чайник и бутерброды, я осознаю, какую ошибку совершил.

Я накрыл стол на троих.

На место Нади я поставил тарелку и стакан. Даже не помню, как я это сделал, должно быть, все произошло на автомате.

Внутри у меня все холодеет при виде того, как Афсанех обводит глазами стол.

– Прости, – вырывается у меня. – Не знаю, о чем я думал. Это все усталость. Милая, прости!

Но она реагирует совсем не так, как я ждал.

Вместо того, чтобы удариться в слезы, она подходит ко мне и обнимает. Смеется и шепчет мне на ухо:

– Недотепа. Оставь так. Я потом все уберу. И она скоро вернется домой. Скоро все будет как раньше.

От ее слов у меня все сжимается в груди.

Врачи, конечно, начали уменьшать препараты, но пройдет еще много времени, прежде чем Надя проснется.

Если она вообще проснется.

Я боюсь даже думать о том, что будет, если она не очнется. Куда Афсанех направит всю эту новообретенную энергию? Какая жизнь нас ждет, если Надя нас покинет?

Но Афсанех не замечает моих терзаний.

– Недотепа, – повторяет она и впервые жарко меня целует.

Впервые с того дня, как наш ребенок выпал из окна.

Часть вторая
Шторм

Но Господь воздвиг на море крепкий ветер, и сделалась на море великая буря, и корабль готов был разбиться. И устрашились корабельщики, и взывали каждый к своему богу…

Иона. 1: 4-5

Самуэль

Ракель встречает меня в гавани.

Припарковав черный «Вольво», она выходит и с подозрением смотрит на мой полупустой рюкзак. Легко угадать, о чем она думает.

У переезжающего человека было бы с собой чуть больше вещей.

Я поправляю рюкзак и изо всех сил стараюсь не быть похожим на парня, скрывающегося от русской наркомафии и ночевавшего все последние дни в лесу.

Волосы Ракель собраны в пучок, из которого выбились несколько прядей. В остальном она выглядит так же, как и вчера. Без макияжа, одетая в мужскую рубашку и потертые джинсы.

– Привет, – улыбается Ракель при виде мотоцикла Игоря. – Езжай тогда за мной. Это недалеко, пара километров. Но не спеши. Дорога плохая.

Я киваю и сажусь на мотоцикл.

Ракель возвращается к машине, заводит мотор и трогается. Через пару сотен метров сворачивает вправо на проселочную дорожку, такую узкую, что один я бы ее даже не заметил.

Дорога ведет через сосновый лес. Мы переезжаем через мост. Море сегодня спокойное. Летний ветерок радует душу, я жмурюсь от солнца и смотрю, как машина Ракель подпрыгивает на ухабах впереди. Через секунду вижу рытвины и резко выкручиваю руль.

Она была права, дорога просто дерьмо.

Я замедляю ход, расстояние между нами увеличивается.

Дорога извивается между соснами и скалами. Пахнет сосновой корой и землей. Дорога завалена камнями, сорвавшимися со скал. Я еду змейкой между ними и глубокими рытвинами, которыми испещрена дорога.

Показывается калитка, за которой начинается подъем к дому.

Ракет останавливается у белого забора, выходит из машины и машет мне.

Я паркуюсь рядом и подхожу к ней.

– Вы живете на острове?

Она кивает.

– Но тут есть мост, что сильно облегчает жизнь. Раньше приходилось плавать на пароме из Стувшера, – поясняет она и улыбается, отчего вокруг глаз собираются морщинки.

В метрах пятидесяти за тонкими соснами виднеется дом Ракель – белая вилла с зелеными рамами и ставнями.

Других домов не видно.

– Много людей здесь живет? – оглядываюсь я по сторонам.

Слышно только пение птиц и шум моторной лодки вдали.

– Нет. Только две семьи живут тут круглый год. И еще пара дач.

При последних словах Ракель хмурит нос. Наверно, она не в восторге от дачников. Словно угадав мои мысли, она продолжает:

– Я ничего против них не имею. Мы им многим обязаны. Если бы не они, тут не было бы ни парома, ни ресторана, ни магазина в гавани. Ты туда заходил, кстати?

– Да, – отвечаю я, вспоминая спертые бутеры.

При мысли о еде желудок скручивается узлом. От голода я плохо спал, мне снилось, что я в «Макдоналдсе».

– Он очень удобно расположен, но ассортимент оставляет желать лучшего. Гранаты, лобстер, мраморная говядина. Не самые типичные продукты для рациона обычной семьи. Но, наверно, дачникам нравится. И они могут себе позволить такие деликатесы.

Ракель идет вверх к дому, я иду следом. Тонкую рубашку треплет ветер. Мы идем против света, и сквозь тонкую ткань видно очертания груди.

– Раньше все было по-другому, – рассказывает Ракель. – Стувшер был маленькой рыбацкой деревушкой. Можешь расспросить старожилов в деревне, они тебе расскажут, как все было. Рыбаки ловили селедку и треску сетью и ставили ловушки для угрей. У каждой семьи была коптильня, которую топили стружками и валежником. В те времена все шло в пищу, даже язь и подлещики, которых теперь выпускают обратно в море.

Мы проходим через калитку и оказываемся в саду с пышной растительностью, цветущими плодовыми деревьями и кустами роз на клумбе в форме эллипса, возвышающейся перед входом. Узловатые кусты сирени со светло-зелеными сердцевидными листочками и отцветшими сухими соцветиями окружают один угол дома. Сильный запах травы и полоски от газонокосилки говорят о том, что Ракель совсем недавно косила траву.

Старинный дом словно с картинки. Ощущение такое, слово его доставили сюда прямо из Буллербю на гигантском грузовике. К входной двери ведет крыльцо, но его почти не видно из-за надстроенного пандуса для инвалидного кресла. Рядом расположились горшки с розовыми цветами, названия которых я не помню. У мамы в кухне такие же.

От мысли о маме сердце сжимается от боли. Я по ней скучаю, несмотря на то, что она постоянно выносит мозг и следит за каждым шагом.

Но не на этот раз.

На этот раз она даже не написала.

Наверно рада, что наконец избавилась от тебя с твоими выходками.

Игнорирую этот голос в голове и обвожу взглядом дом.

Окно на первом этаже закрыто изящной кованой решеткой, за которой виднеются кружевные занавески.

Ракель показывает на пандус:

– Мы иногда вывозим Юнаса. Обычно на террасу с другой стороны дома. Оттуда открывается вид на море. Но и на крыльце пандус есть. На случай… – Она делает паузу и тонким голосом продолжает: —…если ему станет лучше.

Ракель поднимается на крыльцо, достает тяжелую связку ключей и открывает:

– Добро пожаловать! Показать тебе дом?

Прихожая словно из старого фильма с синими деревянными панелями на стенах, отделанных кантом с цветочным узором на уровне груди. Справа крючки для одежды. Рядом узкий серый столик. На нем ваза с красными розами – такими же, как на клумбе в саду.

Я снимаю кеды, ставлю рядом с мужскими ботинками и иду вслед за Ракель в кухню справа от прихожей. Просторная, выкрашена в приятный желтый цвет. Тут есть и старая дровяная печь, и современная плита с тонким черным стеклом.

На плите большая эмалированная кастрюля. Пахнет мясом с пряностями.

У меня кружится голова.

– Я приготовила рагу, – сообщает Ракель. – Думала, может, ты проголодался. Можешь потом поесть. И бери что хочешь из холодильника и шкафа.

Мы проходим дальше через кухню в большую гостиную с белыми стенами, белыми диванами и креслами. Вдоль стен – шкафы, заполненные книгами и безделушками. Рядом с фото в рамке я вижу большую синюю вазу на ножке. У мамы такая же.

Я подхожу поближе.

В вазе лежат часы и футляр для мобильного с рисунком из листьев марихуаны.

Может, Юнас был прикольным чуваком до того, как с ним приключилось это несчастье.

Ракель вопросительно смотрит на меня.

– У мамы такая же, – объясняю я, показывая на вазу.

Она молча кивает.

Я продолжаю знакомство с гостиной. Одну стену полностью занимают окно и балконные двери, за которыми простирается бесконечное голубое море, залитое утренним солнцем.

В отдалении – скалы и маяк.

– Вау! – невольно вырывается у меня, Ракель же только улыбается улыбкой Моны Лизы и идет к окну.

Я иду следом.

Двойные двери выходят на веранду. Ракель открывает, и мы выходим наружу. Веранда просто огромная, метров тридцать. Шезлонги, кресла и столик – в одном углу. По периметру веранду окружает невысокая белая ограда.

Мы подходим к забору, и у меня перехватывает дыхание.

Сразу за забором начинаются скалы, круто спускающиеся к морю и поросшие вереском и голубикой. Деревянная лестница ведет к мосткам в двадцати метрах внизу. Рядом с мостками за кустами виднеется рыбацкий сарайчик.

– Разумеется, к воде мы Юнаса не берем, – с болью в голосе говорит Ракель. – Он все равно бы это не оценил. Но ты можешь купаться сколько хочешь. Я обычно окунаюсь по утрам. Вода, конечно, холодная, но очень… – Она усмехается и продолжает: – Освежающая.

– Хорошо.

– Продолжим?

Мы с Ракель возвращаемся в гостиную.

– Это наша с Улле спальня, – показывает она на дверь. – Комната Юнаса по соседству. Тут рядом ванная комната, но, думаю, тебе будет удобнее воспользоваться ванной на втором этаже. Давай я покажу тебе твою комнату, а потом пойдем поздороваемся с Юнасом.

Мы поднимаемся по винтовой лестнице на второй этаж и оказываемся во второй гостиной, тоже обставленной диванами и книжными шкафами. Почти как в библиотеке.

Тут тоже есть большое окно, выходящее на море.

– Комната для отдыха, – поясняет Ракель. – А это кабинет Улле. Там он пишет. Обычно он запирает его на ключ.

Она поворачивается к двум дверям, тоже со всех сторон окруженных полками с книгами.

– Твоя комната и ванная.

За правой дверью просторная комната с выкрашенными в серо-синий цвет стенами, мама назвала бы его сизым. Двуспальная кровать застелена белоснежным бельем, сверху две пуховые подушки, прямо как в роскошном отеле. Кровать выглядит так заманчиво, что хочется сразу прилечь, но это было бы неприлично. Так что я стаскиваю рюкзак, ставлю рядом с кроватью и иду за Ракель в ванную. Ванная узкая, маленькая и старая, но чистая. Стены выложены плиткой горчичного света. Над старомодной раковиной – потрескавшееся зеркало. За шторкой в горошек – душ.

– Ну вот и все, – протягивая гласные, сообщает Ракель, – идем к Юнасу?

В кровати лежит парень моего возраста. Бледный, худой, с коротко стриженными русыми волосами. Четкие черты лица, острые скулы, крупноватый нос. Маленький рот с узкими губами напоминает червяка, которого кто-то положил ему на лицо. Из носа торчит тонкая трубка, приклеенная к щеке бежевым хирургическим скотчем.

Рядом с кроватью странная металлическая конструкция, напоминающая качели. Не знаю, что это, но наверно приспособление, чтобы поднимать Юнаса из кровати.

Я внимательно его разглядываю.

Если бы я не знал, что он болен, то подумал бы, что парень просто спит. Он оказался совсем не таким, как я его представлял. Ни скрюченных рук, ни слюней, ни трясучки, ни странных звуков.

Похоже, он просто в отключке.

Без сознания, как зомби.

Я оглядываю комнату. На стенах – рисунки машин цветными мелками. Должно быть, Зомби-Юнас рисовал их, когда был маленьким, потому что выглядят они по-детски, а люди в машинах похожи на человечков с дорожных знаков. Еще тут есть постеры кинофильмов, а на крюке на стене висят бутсы со связанными шнурками и флажок Хаммарбю…

Мне становится не по себе.

Ракель подходит к кровати и садится на табурет. Мне показывает на кресло по другую сторону кровати.

– Я специально для тебя его поставила, чтобы тебе было удобно. Ты же будешь проводить здесь много времени.

Я опускаюсь в продавленное кресло и кладу руки на колени. Мне стремно. Что-то в этой комнате, в этом чуваке на кровати, похожем на куклу, вызывает у меня неприятные ощущения.

Зачем я на это согласился? Я что, правда буду просиживать тут по шесть часов в день за сто одиннадцать крон в час?

Какой же я придурок!

Ракель нежно гладит сына по голове.

– Это Самуэль, – шепчет она. – Он составит тебе компанию, пока я работаю.

Чувак не реагирует.

– Он будет читать тебе, – продолжает она, – и играть музыку. Ты рад?

Юнас и бровью не повел. Лежит неподвижно с закрытыми глазами. Лицо ничего не выражает. Не похоже, что он слышит или вообще понимает, что ему говорят.