Текст книги "Все лгут"

12

На следующее утро по телевизору только и говорили, что об аресте Самира. Я пошла, а вернее сказать, стремглав выскочила из кухни, чтобы поскорее выключить телевизор в гостиной, пока Винсент ничего не понял, но оказалось, что переживать было не о чем. Винсент свернулся на диване, зарывшись носом в один из журналов Ясмин. Зарывшись носом – это буквально.

– Он пахнет, как Ясмин, – пояснил он, откладывая журнал.

Я погладила сына по голове и заглянула ему в глаза.

– Тебе грустно? – спросила я.

Выпятив нижнюю губу, он кивнул, но тут же просиял.

– А теперь можно будет мне взять собаку, мама?

Да, что ни говори, Винсент был лучиком света в самые темные времена. После ареста Самира должно было пройти время. Честно говоря, я плохо помню, как жила в те дни и недели. Но свои обязанности мне приходилось исполнять, а одной из них была забота о Винсенте. Он уже потерял Ясмин и нуждался во мне больше, чем когда-либо.

Само собой, помимо общения с сыном у меня имелись и другие занятия. Приходила Грета, например. Когда я открыла дверь, она крепко меня обняла и потащила в кухню, неся в одной руке бутылку белого вина, а в другой – контейнер с креветочным салатом.

– Это немыслимо, – заявила она, устраиваясь на стуле. – Значит, они считают, что это он убил?

Я села напротив. Короткие темные волосы Греты торчали во все стороны, а щеки горели от мороза. Глаза блестели от возбуждения – и я не могла понять, было то любопытство или нечто иное, но что-то в выражении ее лица привело меня в бешенство.

Грета стащила с себя пуховик.

– Там дубак, – пояснила она и тут же чихнула, не озаботившись прикрыть рот.

Я кивнула.

– В такую погоду даже кот не пойдет гулять, – продолжала она. – Будет лежать у печки и пухнуть, как тесто. Где у тебя штопор, дорогая?

Я принялась доставать штопор, хлеб, бокалы и тарелки.

В этом была вся Грета – притащила вино, хоть на часах было всего одиннадцать утра. Она пила постоянно и частенько перебирала.

– Рассказывай! – велела она, когда я, наконец, снова села на стул.

– Что рассказывать?

Она наклонила голову набок.

– О том, как продвигается следствие. У них есть какие-то доказательства?

Я рассказала ей о куртке и сапожках Ясмин. О следах крови, которые полиция обнаружила на утесе, о фотографиях и содержимом мусорных контейнеров.

– А что конкретно они нашли на этом полотенце? – спросила она, подавшись вперед.

Этот вопрос показался мне немного странным. Какое ей было дело до этого?

– Кровь, – ответила я.

– Чью кровь?

Я замялась.

– Грета, ты же не думаешь, что он и вправду это сделал?

Она секунду помолчала, глядя в свой бокал, а потом выдала:

– Ты знаешь его не так давно, как я.

– И как я должна это понимать?

Она пожала плечами.

– Возможно, ты знаешь его не так хорошо, как тебе кажется.

Когда Грета произнесла это, мне сделалось неуютно. Я не могла взять в толк, почему она намекает, что у Самира есть стороны, о которых я, его жена, не имела понятия. Словно лишь потому, что она была в него влюблена еще до нашей с ним встречи, она автоматически должна была знать его гораздо лучше.

– Что ты хочешь сказать? – спросила я.

Она опустила глаза, и щеки ее запылали еще ярче.

– Пойми, я не хочу сказать, что это сделал он. Но только Самир совсем не такой идеальный, как тебе кажется.

– Грета!

– Да-да. Ладно. Он – ловелас. Или, по крайней мере, был им.

– Ловелас? И за кем же он приударил?

– Это не важно. – Она снова откинулась на спинку стула и посмотрела мне в глаза. – Ну сама подумай, – упрямо проговорила Грета. – Ты же знаешь, какими могут быть мужчины? Они сделают все, лишь бы подцепить девчонку на крючок. А когда та заинтересуется…

Грета махнула рукой в сторону окна.

Я так растерялась, что не знала, что сказать. Я никогда не замечала, чтобы Самир флиртовал с другими женщинами. В общем, мы с Гретой смогли каким-то образом сменить тему, а когда я снова спросила ее об этом через какое-то время, она только покачала головой.

– Я только хотела сказать, что до свадьбы вы не так уж долго друг друга знали. У него за плечами целая жизнь до знакомства с тобой. Разве не так?

Следствие продолжалось, и меня еще несколько раз вызывали на допрос. Гуннар больше не присутствовал в допросной. Очевидно, он был на больничном, а Анн-Бритт не хотела мне рассказывать, что произошло. Меня это выбивало из колеи – Анн-Бритт я презирала, и мне очень недоставало Гуннара с его мягким голосом и успокоительным взглядом.

– Я хочу говорить с Гуннаром, – твердила я.

– Вам придется потерпеть меня, – отвечала она.

Время от времени я совершала долгие прогулки по Королевскому Мысу, любуясь красотой построенных на рубеже веков зданий, которые теперь утопали в снегу, или бродила по тропе вдоль моря. Той самой тропой шла злополучная собачница поздним декабрьским вечером.

– Ты здесь, Ясмин? – шептала я, вглядываясь в темные воды.

Но море оставалось спокойным и безмолвным и не желало со мной говорить. Оно не могло ничего рассказать о судьбе Ясмин. Холодное и безразличное ко всем человеческим невзгодам, оно простиралось до самого горизонта. Невысокие волны стального цвета лизали тонкую корочку льда, которой схватился край замерзшего берега. Это бульканье звучало почти как смех.

Однажды я поднялась на утес Кунгсклиппан. Заградительная лента давно исчезла, а вместо нее, обозначая близость обрыва, кто-то устроил временную ограду из красных колышков, воткнутых прямо в глину. Возле этой импровизированной ограды выросла гора цветов, мягких игрушек и подушечек в форме сердца. Повсюду были расставлены поминальные свечи и фотографии Ясмин, а на земле валялись размокшие от дождя рукописные послания. Кто-то оказался более предусмотрительным и свои письма упаковал в пластиковые кармашки.

Репортеры продолжали меня осаждать – они караулили нас в саду, по дороге в школу Винсента и ко мне на работу. Однажды в школьном дворе к Винсенту подошел мужчина, объяснил, что работает в газете и хочет поинтересоваться, как себя чувствует его мама. Может быть, ей грустно? Она сильно скучает по Самиру?

К счастью, помощница Винсента – Майя – вовремя подоспела, и сын не успел даже раскрыть рта.

Майя, крепкая уроженка Норланда, прекрасно могла постоять за себя и не питала ни малейшего уважения к чьему-либо авторитету. Писаке пришлось выслушать ее гневную отповедь. Как можно было пасть столь низко, чтобы преследовать особого ребенка даже на школьном дворе? Нужно быть совсем тупым, больным на голову или долбанутым. В общем, Майя посоветовала репортеру проваливать к черту, да поживее.

Пересказывая мне эту историю, Майя улыбалась самыми уголками губ.

– Точно тебе говорю, я б ему врезала по яйцам, кабы он не убрался, – протяжным говором пропела она, со значением поглядывая на свои черные мартинсы.

Я ушла на больничный, но поддерживала связь с директором и с некоторыми из коллег. Они снабжали меня регулярными отчетами о попытках репортеров из вечерних газет разнюхать, кто же я. На самом деле, за фальшивым фасадом нормальности. Слушая их рассказы, я уже не знала, плакать мне или смеяться. Словно у меня была другая, тайная жизнь, помимо официальной, в которой я работала учителем средней школы и была самой обычной мамой и домохозяйкой.

Что они, в самом деле, себе возомнили? Что у меня в подвале среди заготовок сложены молитвенные коврики? Что Самир меня угнетал и принуждал к подчинению? Что я – ведьма, так сильно ненавидевшая падчерицу, что теперь мне наплевать, жива она или умерла?

Газеты безостановочно гнали колонки о мужчинах, настолько озабоченных контролем за жизнью и сексуальностью своих сестер и дочерей, что они не останавливались ни перед насилием, ни перед убийством, если их женщины отказывались подчиняться воле семьи. По телевизору шли ток-шоу и дебаты, куда приглашали различных экспертов, которые свидетельствовали о факте передачи культуры чести из поколения в поколение – даже в Швеции.

Я изо всех сил старалась не слишком часто читать заголовки газет и выключала телевизор сразу, как только возникала эта тема.

«Это все не о нас, – уговаривала я себя. – Это не обо мне, это о ком-то другом».

Иногда я пыталась представить, что этот «кто-то» – Анн-Бритт, хладнокровная сучка.

Выходило так себе.

К тому же… в чем лично для меня заключалось преимущество игнорирования газет, если все остальные их читали?

Соседи пялились, когда я проходила мимо, продавцы в магазине, заметив меня, тут же замолкали. Если я оказывалась в центре города, знакомые давали задний ход или вовсе предпочитали сделать крюк, лишь бы не столкнуться со мной.

Кто-то реагировал с точностью до наоборот. Люди заходили, задавали назойливые вопросы и готовы были часами обсуждать случившееся. Кто-то плакал, словно ожидая, что я стану их утешать. Словно они всерьез считали себя вправе приходить ко мне со своими печалями и вываливать их мне на голову, как содержимое мусорных мешков.

Однажды вечером позвонил директор гимназии, в которой училась Ясмин, и сообщил, что в ближайший вторник школа собирается организовать поминальное мероприятие. Он интересовался, придем ли мы с Винсентом.

– Благодарю, но мы не встаем с постели – подхватили грипп, – соврала я, потому что не могла вынести даже мысли о том, чтобы оказаться среди друзей Ясмин.

Ее баскетбольная команда прислала маленький альбом, в котором все девушки написали что-то для Ясмин, а еще баскетбольный мяч с автографами всех членов команды.

Я не знала, что делать с этим мячом. Я бродила с ним по дому из комнаты в комнату, пока, наконец, не придумала отдать его Винсенту.

Примерно через неделю позвонил Гуннар.

Он рассказал, что проверил Пито. Тот сидел в тюрьме «Халль» и не мог иметь никакого отношения к исчезновению Ясмин, по крайней мере лично.

Я не удивилась – мне ведь было известно, что Пито отбывает срок за наркотики.

– Спасибо, что рассказал, – поблагодарила я. – Как ты себя чувствуешь? Заболел?

Он довольно долго молчал, а потом прокашлялся и сказал:

– Кое-что случилось. Мы позже об этом поговорим.

Но никакого позже не случилось. Дни все так же приходили и уходили, а пространство нашей жизни тем временем словно сужалось.

Ближе к вечеру, две-три недели спустя после задержания Самира – я помню это, потому что тогда состоялось первое заседание суда, на котором принималось решение о продлении срока его нахождения под стражей, – со своего места за кухонным столом за окном я разглядела худощавую фигуру. Он немного приволакивал ноги. Волнистые темные волосы спадали на лоб. Надет на нем был все тот же тонкий непромокаемый плащ, что и в прошлый раз, и никаких перчаток или шапки.

Я отправилась к двери, но не стала открывать, пока он не позвонил, потому что и так замерзла и не хотела впускать в дом холодный зимний воздух.

– Входи скорее, – сказала я, едва открыв дверь.

Он поднял на меня удивленный взгляд.

– Ты куда-то спешишь? Я не вовремя?

Она снова вернулась – та самая неуверенность, которая всегда заставляла меня испытывать по отношению к нему материнские чувства. Словно его присутствие здесь могло оказаться нежелательным, или мое время было слишком ценно, чтобы он на него покушался.

– Ты всегда вовремя, – ответила я, втащила его в дом и захлопнула дверь. – Просто здесь ужасно холодно.

– Понял.

– Раздевайся.

Он сбросил туфли и стащил с себя куртку.

– Ты не можешь разгуливать в таком виде, – заявила я. – На улице минусовая температура. Так можно подхватить… не знаю, как это называется у мальчиков, но у девочек это цистит.

Он ухмыльнулся.

– С каких пор ты сделалась моей мамашей?

Мы часто шутили, что я для него – бонусная мать. Так что я ответила, как всегда:

– С тех пор, как ты пачкал свои штанишки.

Мы устроились в кухне.

– Как ты? – спросила я.

– Не очень. А сама?

Со вздохом я откинулась на спинку стула и смахнула со стола письмо из Управления социального страхования, в котором сообщалось, что для продления больничного листа мне необходимо получить новую медицинскую справку.

– Честно говоря, я не вижу никакого будущего.

Он молча кивнул, опустив взгляд на сложенные на столе изящные руки. Пальцы были бледными, а кожа вокруг ногтей содрана до мяса.

– Я должен знать точно, – невнятно проговорил он.

– Что знать?

– Что это сделал Самир. Убил ее.

Глядя на покрытый снегом пейзаж за окном, я попыталась сформулировать подходящий ответ, но вскоре сдалась. Я больше ни в чем не была уверена, у меня не было ответов.

– Потому что если это он, – продолжал Том, – тогда… тогда…

Помимо воли он принялся всхлипывать. Слезы покатились по бледным щекам.

Я оторвала кусок бумажного полотенца и протянула ему.

– Я должен был догадаться, – пробормотал он и громко высморкался. – А если Самир убил ее, а я ни о чем не догадывался, то я тоже виноват. Наверное, я плохо слушал ее. Не был рядом, когда она во мне нуждалась. У меня с этим проблемы – не умею слушать. Я…

– Том, – оборвала я его. – В том, что произошло, нет ни твоей, ни моей вины.

Том недоверчиво уставился на меня:

– Но. Если.

– Нет, – отрезала я. – Никаких «но». Никаких «если».

Мы долго сидели в тишине. Единственным звуком, нарушавшим ее, было глухое гудение холодильника. В доме, который всегда был полон звуков, теперь звучали лишь он и тишина.

– И что теперь? – спросил Том.

* * *

Да, что было дальше?

Дни шли и превращались в недели. Время неумолимо бежало вперед, хоть я и желала перевести стрелки часов назад. «Сейчас» превращалось в «тогда», но каждый день был так же мучителен, как предыдущий. Срок содержания Самира под стражей продлевали несколько раз, и в конце февраля было возбуждено уголовное дело. Франц Келлер держал меня в курсе и даже предлагал помощь в решении насущных вопросов.

– Как обстоят у вас дела с оплатой счетов? Вам нужна помощь? – поинтересовался он однажды, когда я сидела у него в кабинете.

«Счета?» – удивленно подумала я. В тот момент они представлялись мне наименьшей из всех проблем.

Я покачала головой.

– Как чувствует себя Самир? – спросила я адвоката.

Франц поправил бабочку, которую любил носить. Он был относительно молод для адвоката, этакий стиляга, которому нравилось одеваться, как солидные мужчины. Много твида, костюмы-тройки и… верно, бабочки.

Мама, присутствовавшая на некоторых из наших встреч, окрестила его «Тюре Свентон»[15]15
  Оке Хольмберг, «Тюре Свентон, частный детектив» – серия книг о приключениях частного детектива, для школьного возраста.


[Закрыть]. Не думаю, что она этим выражала какой-то негатив, мне кажется, адвокат ей нравился. Он был в точности таким, за какого, по ее представлениям, мне следовало выйти замуж: хорошо образован, вежлив, и ни капли арабской крови в анамнезе.

– Учитывая обстоятельства, он чувствует себя неплохо.

– А что он говорит по поводу обвинений?

– Я не могу с вами это обсуждать.

– Почему же?

– Мне нельзя никому передавать содержание наших с Самиром бесед. Даже вам.

Я замолчала.

– Тогда что говорит прокурор? – спросила я.

– До начала суда мы не узнаем, какое наказание запрашивает обвинитель. Так уж все устроено.

– Но что думаете вы?

– Не хотелось бы строить догадки. Но сроки наказания за убийство варьируются от десяти лет до пожизненного.

Я не издала ни звука.

Пожизненное. Звучало как смертный приговор.

– Все зависит от того, сочтет ли прокурор обстоятельства дела отягчающими, – продолжал Франц.

– Что вы имеете в виду?

– Если при реконструкции событий выяснится, что преступление было совершено с особой жестокостью или спланировано заранее.

– Но, – вмешалась я, – тело ведь так и не нашли. Разве в таком случае можно осудить человека за убийство?

Франц смахнул со стола несколько крошек и принялся разглядывать свою ладонь.

– Человека можно осудить в любом случае.

– И приговорить к пожизненному заключению?

Франц заерзал на стуле.

– В теории – да. Основной вопрос здесь – имел ли место преступный умысел.

– Что, черт побери, это означает?

– Что преступник имел намерение убить жертву.

– Разве не все убийцы имеют такое намерение?

Франц кисло улыбнулся.

– Не обязательно. Существуют иные юридические категории вины, помимо прямого умысла. Косвенный умысел, или преступная небрежность, или оставление в опасности.

– Какие странные формулировки, – пробормотала я.

– С точки зрения закона все логично. К примеру, кто-то оставляет раненого умирать без помощи, прекрасно сознавая последствия, но, тем не менее, бездействуя.

Возникла неловкая пауза, и Франц тут же спросил:

– Еще кофе?

Да, все это действительно было донельзя абсурдно.

Мы сидели в эксклюзивных кожаных креслах в адвокатской конторе «Келлер и Форслюнд», помешивая в чашках дорогой кофе, а моя жизнь тем временем была разбита вдребезги. Человек, которого я думала что любила, сидел за решеткой за убийство собственного ребенка, а в нашем опустевшем доме царила давящая тишина.

* * *

Во время одной из этих встреч мне позвонила Майя. Винсент подрался в школе, не могла бы я подъехать?

Не то чтобы я стремглав бросилась к машине, но близко к тому. Когда Винсент ссорился со своими товарищами, он приходил в крайне возбужденное состояние. Порой для того чтобы Винсент впал в отчаяние или ярость, кому-то достаточно было просто высказать мнение, которое не разделял он. А когда его бушующие эмоции затихали, на смену им приходила совершенно особая тишина – тишина, которую мог поддерживать лишь Винсент, а он мог не разговаривать неделями.

Когда я подоспела, Майя, Винсент и его классный руководитель сидели в школьном дворе на скамье под старым дубом. Серое зимнее небо роняло одинокие снежинки, а под моими ногами потрескивал лед.

Винсент, не достававший до земли, болтал ногами в воздухе, взглядом уставившись вниз.

– Что случилось? – запыхавшись, выдохнула я. Сердце бешено колотилось в груди, хоть я собственными глазами видела, что с Винсентом все хорошо. Я провела рукой по его голове, погладила по щеке. Мы уязвимы, когда речь идет о наших детях. Чтобы расслабиться, нужно ощутить тепло их кожи, увидеть живой блеск их глаз.

Майя немного потерла сережку у себя на носу и взглянула на «фрекен» – так называл свою учительницу Винсент.

– Он ввязался в драку с Александером из третьего «Б». Александер выбил зуб… вернее, Винсент выбил зуб Александеру, – сообщила фрекен.

В холодном воздухе от ее дыхания возникали белые облачка пара. Тыльной стороной ловиккской варежки[16]16
  Знаменитый шведский сувенир – вышитые варежки, которые вяжутся из пряжи Lovikka из шерсти исландских овец; прядут эту шерсть в Швеции.


[Закрыть] фрекен смахнула снежинку с щеки и натянуто улыбнулась.

Винсент продолжал глядеть в землю, все так же болтая ногами в воздухе. Рукой он отковыривал примерзший к деревянной скамейке листок.

– А что ты скажешь? – спросила я, оборачиваясь к сыну. – Ты бил его, Винсент?

Он промолчал.

Мы с Майей переглянулись.

– Винсент, – произнесла я самым строгим голосом. – Что произошло?

Винсент молчал.

– Винсент?

Но Винсент оставался безмолвным, и сомкнутые бледные губы делали его маленький рот больше похожим на тонкую линию.

13

Судебный процесс стартовал пятнадцатого марта две тысячи первого года и продолжался три дня.

Так как меня вызвали в качестве свидетеля, возможности присутствовать на суде с самого начала не было – меня приглашали в зал, лишь когда подходила очередь допроса.

Несмотря на то, что в целом Франц Келлер подготовил меня к тому, что меня ожидало, войдя в зал, я была шокирована. Там было полно зевак и репортеров, и, судя по всему, соседний зал также был занят любопытной публикой – там можно было наблюдать за происходящим с экрана.

В самом центре разместился судья, а по бокам от него – трое судебных заседателя и секретарь. С левой стороны я заметила прокурора, а справа, рядом с Францем Келлером, сидел Самир. В тот миг, как он увидел меня, выражение его лица смягчилось, и что-то внутри меня смягчилось тоже. Ведь там сидел он. Мужчина, которого я любила – по крайней мере, в прошлом, а не какой-то монстр.

Но мгновение миновало, оно растаяло, как тает всякое из них, и затерялось среди всех прочих чудовищных мгновений прошлого.

Самир опустил взгляд, ко мне вернулось самообладание, и я направилась к маленькой кафедре напротив судьи.

Я не очень хорошо помню допрос, и я так волновалась, что голос отказывался повиноваться. Но я изо всех сил старалась давать полные и правдивые ответы на вопросы. Нет, Самир никогда не был религиозен, насколько мне известно. Да, у них с Ясмин были чудесные, близкие отношения. Нет, он не бил ее, но разумеется, ссоры между ними случались. Да, она выглядела подавленной, похудела и перед исчезновением была сама не своя.

После того, как меня допросили, мне было позволено занять место среди слушателей. Капли пота стекали со лба, катились между грудей и из подмышек. Меня трясло.

Я снова взглянула на Самира.

Он был изнурен. Кожа побледнела, волосы отросли, а хвост поредел с тех пор, как мы виделись в последний раз.

«Как же ты со всем этим справишься?» – подумалось мне.

На другой день стороны обвинения и защиты выступили со своими заключительными речами.

Прокурор обрисовал собственную картину случившегося: Самир, род которого происходил из консервативной мусульманской страны, не смог принять того, что его дочь выбрала для себя западный стиль жизни. Он связался с кузеном, они обсудили вопрос, и вскоре тот прислал Самиру письмо со списком подходящих молодых людей, за одного из которых Ясмин предстояло выйти замуж. Когда попытки Самира уговорить Ясмин не увенчались успехом, он стал угрожать убить ее в случае, если она не покорится его воле. Самир заставил ее написать предсмертную записку, а затем отвел на утес Кунгсклиппан. Там, вероятно, по причине оказываемого Ясмин сопротивления, между ними произошла стычка, что объясняет обнаруженные впоследствии на утесе следы крови. Затем Самир столкнул дочь с утеса – в качестве доказательства прокурор привел свидетельство собачницы, а также результаты криминалистического исследования куртки Ясмин и одежды Самира.

Совершив преступление, Самир обставил все так, словно это было самоубийство. Он поместил предсмертную записку – на которой были обнаружены его отпечатки – в сапог Ясмин. Затем переоделся, испачканную кровью одежду положил в пакет, отвез его на свалку и там от него избавился, о чем свидетельствовали записи с камер видеонаблюдения.

Я слушала, и слова прокурора проникали ко мне в душу, убивая последнюю надежду и рассеивая остатки доверия к Самиру. Для меня рассуждения обвинителя звучали убедительно, и против воли я призналась себе, что верю ему.

В очередной раз взглянув на Самира, я посмотрела ему в глаза. В них читалась мольба. Но в этот раз я ничего не почувствовала. Ничто не смягчилось у меня в душе, не напомнила о себе глухая тоска.

Я даже не смогла бы ответить, чего хотела больше – чтобы его освободили или чтобы осудили.

Взявший слово Франц Келлер разразился долгой тирадой о неправомерности полного исключения иного варианта развития событий. Адвокат напомнил суду, что прокурор обязан предъявить неопровержимые доказательства того, что Самир убил собственную дочь.

Но вот сделал ли это прокурор?

Франц подводил к отрицательному ответу. В отсутствии тела невозможно доказать даже факт смерти Ясмин – на этом месте Франц взял долгую театральную паузу и со значением улыбнулся, словно давая присутствующим время вникнуть в суть сказанного.

Один лишь тот факт, что на одежде Самира была обнаружена кровь Ясмин, не мог автоматически означать, что отец нанес ей какой-либо вред. Кровь могла попасть на одежду иным образом. Что касается записей с камер наблюдения… было темно, изображения зернистые, и вполне может оказаться, что на них запечатлен некто иной. Этот человек мог намеренно создать ложные улики и подбросить их на свалку с целью очернить Самира. Следы крови, обнаруженные в автомобиле, также могли появиться там при совершенно иных обстоятельствах. Ясмин часто ездила с отцом и нередко бросала свою баскетбольную форму в багажник. Время от времени на тренировках она получала ссадины, что может объяснить следы крови.

Франц завершил речь, в пух и прах разнеся предложенный прокурором мотив. «Самир любил дочь, – заявил адвокат. – Множество свидетелей подтверждают, что их взаимоотношения были необыкновенно теплыми и сердечными, возможно, потому, что шесть лет назад Самир уже потерял жену и младшую дочь в результате автомобильной катастрофы. Ничто не указывает на то, что Самир мог быть религиозен или придерживался консервативных взглядов. Он лишь одаренный, трудолюбивый человек и заботливый отец, который пошел бы на все ради своей дочери».

Когда я покидала зал суда, на меня было направлено целое море камер. Вспышки ослепляли, и я сделала точь-в-точь, как в кино делают обвиняемые – накрыла лицо шалью и поспешила прочь, к уже ожидавшему такси. Забравшись в машину, я бросила последний взгляд на толпу людей снаружи. Там, между двумя фотографами, вдруг мелькнуло знакомое лицо. Короткие темные волосы, пылающие щеки – это не мог быть никто другой.

Грета.

«Что она там делала?» – подумала я, вдруг вспомнив ее настырные вопросы о найденных полицией доказательствах. С какой стати, ради всего святого, она явилась на суд? Если она хотела поддержать, не логично ли было сообщить мне об этом загодя?

Вернувшись домой, я проспала почти целые сутки, а когда проснулась, то приняла снотворное и уснула снова. Каждая мышца в теле ныла, каждый квадратный сантиметр кожи саднило. В голове стучало, и мысли пребывали в полном беспорядке. Когда позвонил гостивший у мамы Винсент и оживленно сообщил, что они испекли «малиновые пещерки», я поначалу не могла сообразить, какой на дворе день. Суд казался нереальным, словно состоялся у меня во сне, однако эсэмэски от Франца доказывали обратное.

Адвокат был доволен и писал, что все прошло по плану. Решение суда должно было быть оглашено в течение двух недель.

«Еще две недели неопределенности, как это можно пережить?» – думала я. Но время шло. Как известно, время то ползет, то скачет галопом – лишь на месте оно не стоит никогда.

* * *

Двадцатого марта Самир был освобожден из-под стражи.

Суд исходил из того, что неопровержимых доказательств, что он совершил убийство Ясмин, обвинение предъявить не смогло. Главный довод – тело так и не было найдено. Между строк отчетливо читалось, что Самира сочли виновным, но, увы, осудить не могли.

И в этом они не были одиноки. Бурная реакция общественности на приговор последовала незамедлительно. В глазах людей Самир был убийцей. Газеты и интернет-издания наводнили письма возмущенных читателей. Как шведское правосудие могло оправдать человека, убившего собственную дочь? Может ли Швеция вообще называть себя правовым государством после такого предательства по отношению к наименее защищенному члену общества – юной беспомощной девушке, убитой тем, кто должен был ее любить и защищать? Иные не пускались в такие пространные рассуждения, а сразу предлагали собрать всех мусульман и отправить на историческую родину. Чуркам место в пустыне, а если мы ослабим бдительность, Швеция вскоре станет жить по законам шариата.

Лично я чувствовала себя опустошенной и обескураженной.

Не знаю, чего я ожидала. Наверное, считала, что суд положит всему конец. В некотором роде так и случилось. Но настоящая неопределенность жила у меня внутри – я не могла ответить самой себе на вопрос, был Самир в самом деле виновен или нет. Он саднил в моей душе, словно камушек, попавший в туфлю, и в конце концов на месте доверия к мужу разверзлась глубокая рана.

Меня волновал вопрос, что теперь будет. Мы должны были зажить как раньше?

Разве такое вообще возможно?

* * *

Самир вернулся домой в середине того же дня, когда суд огласил свой вердикт. Его привез Франц Келлер – я заметила машину из окна комнаты Винсента.

Самир выскочил, энергично потряс руку Франца и тут же потрусил к дому. Когда Франц отъехал, он остановился и поднял ладонь на прощание. Затем повернул голову к дому и заскользил взглядом по фасаду.

Сердце сделало сальто у меня в груди, и я поспешно отступила от окна, спрятавшись за гардиной с зебрами.

– Самир вернулся, – сказала я Винсенту, который рисовал, сидя на полу. Я решила некоторое время не водить его в школу. Винсент сильно беспокоился после той драки с другим мальчиком, и я надеялась, что перерыв пойдет сыну на пользу. Если совсем честно, мне просто нужно было общество, потому что тишина в доме начинала сводить меня с ума.

– Ура! – завопил Винсент и вскочил с пола. – Это мой лучший день!

И он вприпрыжку понесся вниз по лестнице, я услышала вначале топот его шагов, а потом сильный грохот – это Винсент спрыгнул с трех последних ступеней и приземлился на пол в прихожей.

Через несколько секунд раздался звук открывающейся двери и до меня донеслись возбужденные голоса.

Часть меня тоже хотела радоваться, но в то же время, невзирая на решение суда, я все сильнее убеждалась, что Самир солгал. Я не купилась на доводы Франца Келлера, который напирал на то, что некто ненавидел Самира до такой степени, что решил убить Ясмин и повесить на него убийство.

Это было слишком притянуто за уши – таким сюжетам место в кино.

Только глупец в такое поверит, а я была кем угодно, но только не глупышкой.

Я долго спускалась по лестнице, намеренно растягивая каждый шаг.

– Привет, – сказала я, глядя на Самира с Винсентом, которые уже с хохотом валялись на полу.

* * *

Что мы, по сути дела, знаем о тех, кого любим, да и вообще о прочих людях, если уж на то пошло? Я не знала наверняка, что Самир совершил или чего не совершал, но понимала, нет, ощущала всем существом, что он каким-то образом все равно замешан в смерти Ясмин. Ночами напролет я думала о словах прокурора, но так и не смогла найти иного объяснения. И хотя я изо всех сил старалась отыскать в памяти хоть что-нибудь, что могло бы подтвердить утверждение Самира о том, что некто пытался засадить его за решетку, приходили на ум, напротив, только события, подтверждавшие точку зрения следствия и прокурора.

Возможно, Грета была права, утверждая, что я знала Самира не так хорошо, как мне казалось. Быть может, у него была другая, тайная жизнь, которая протекала параллельно размеренному существованию семьи среднего класса из небольшого сонного предместья.

В той жизни он мог быть ловеласом, а мог превыше всего ставить понятие чести.

Я многое прочла о насилии на этой почве, никак не могла остановиться. Существовал такой общественный строй, при котором женщины жили в строгих рамках, а каждое недозволенное действие с их стороны каралось определенным образом, начиная от утраты каких-либо привилегий и заканчивая телесными наказаниями и даже смертью.

Эта информация вызвала у меня рвотный рефлекс. Мне всегда казалось, что узнавать новое о чужих культурах – увлекательное занятие. Я была позитивно настроена по отношению к мигрантам, уверенная, что человеку совершенно не обязательно перенимать обычаи той местности, куда он переехал. Если кто-то, живя в шведском городке, желал продолжать носить хиджаб, посещать мечеть и говорить по-арабски, мне это было не только понятно, но и вызывало положительный отклик.