Текст книги "Все лгут"

Но что, если они начнут делать своим дочерям женское обрезание? Станут насильно выдавать их замуж? Будут принуждать их к подчинению и послушанию?

В тот день я не смогла принять Самира, не обняла его и даже не положила ладонь ему на плечо. Одна только мысль о том, чтобы лечь с ним в одну постель, вызывала у меня приступ дурноты.

– Мне кажется, будет лучше, если ты ляжешь здесь, на диване, – сказала я, когда вечером мы сели пить чай в гостиной.

Винсент уже спал – Самир почитал ему сказку и уложил.

– Что? – спросил он, запустив руки в тронутые сединой волосы, а затем принялся крутить в руках чашку.

Я ничего не ответила.

– Ты хотеть сказать, что в свой собственный дом я буду спать на диван? – удивленно проговорил он, и взгляд его помрачнел.

– Я не знаю. Правда, не знаю.

– Putain de bordel de merde![17]17
  Черт! Черт возьми! (франц.)


[Закрыть] – выругался он, ударив ладонью по столу. Чашка со звоном упала на пол, и горячая жидкость залила все вокруг.

– Ты хотеть развод? – воскликнул он. – Так?

Что я могла на это ответить? Я сама не знала, чего хочу.

Глядя в очаг, я наблюдала, как язычки пламени лижут дрова. Когда влага выделялась из древесины, раздавались тихое шипение, и пощелкивание, и треск. Снаружи бушевал ветер, и тяжелые капли дождя стучали по крыше. Дождь смывал остатки снега с нашей лужайки и с лугов усадьбы Кунгсудд.

– Не знаю, – повторила я. – Но считаю, тебе лучше поискать другое жилье.

Он долго сидел в молчании. Пламя отбрасывало желтые и оранжевые отблески на его кожу. В глазах Самира – в красивых темных глазах, ставших для меня такими родными, – стояли слезы.

– Мария, – тихо произнес он. – Я не убивать ее. Ты же знать это, правда?

14

Когда на следующее утро я проснулась, Самир еще спал.

– Нет, дай ему еще немного поспать, – одернула я Винсента, когда тот хотел его будить.

– Но я же хотел…

– Вы сможете поиграть чуть позже. Мы с тобой ведь можем пока приготовить завтрак?

– Да! – радостно вскричал Винсент. – А печь будем?

Я взглянула на сына, лучившегося радостью и восторгом. Они так ясно были написаны на его лице, читались во всем его маленьком теле, от нетерпения приплясывавшем по полу босыми ногами.

– Можем испечь сконы.

– Yes! Сегодня очень хороший день! Можно я достану ингред… ингрид… ингрединты?

– Вперед, – напутствовала я, целуя его макушку. – Я схожу за газетой.

Я накинула на плечи принадлежавшую Самиру парку и толкнула входную дверь. Подол моей сорочки тут же запарусился от ветра. После ночного дождя земля была темной и блестящей. В больших лужах повсюду отражалось небо, словно решив поселиться на холодной земле.

Я добрела до ящика, открыла его и вынула газету. Та отсырела и стала тяжелой.

Это я заметила, лишь когда повернулась, чтобы возвращаться.

На фасаде дома кто-то сделал косую надпись красной краской с помощью баллончика. Краска стекала вниз тонкими ручейками, и выглядело это совсем как кровь.

Выпустив газету из рук, я несколько раз повторила слово про себя.

«УБИЙЦА»

Мы очень быстро поняли, что Самир не сможет дальше жить на Королевском Мысе – и не только потому, что я попросила его съехать.

Когда он поехал в центр за краской, чтобы перекрыть каракули на стене, сотрудники магазина отказались его обслуживать. Ему пришлось ехать за покупками в Накку. А когда по дороге домой ему понадобилось заправить машину, владелец заправки – мужик, с которым Самир раньше частенько обсуждал музыку, – посоветовал ему валить оттуда и никогда не возвращаться.

Вернувшись домой, Самир сел на диван и битый час глядел в стену. Его не могло взбодрить даже присутствие Винсента.

Мне было его жаль, в этом нет никаких сомнений. Все же с точки зрения закона Самир был невиновен. И тем не менее я не смогла заставить себя ни подойти к нему, ни прикоснуться.

Пока мы с Винсентом занимались обедом, я слышала, как Самир обзванивает владельцев съемного жилья в поисках квартиры. До кухни доносились отдельные фразы, и Винсент тоже их слышал.

Сын уставился на меня.

– Что такое арендная плата?

– Это деньги, которые человек платит за право жить в квартире.

Винсент слепил последнюю тефтельку и положил на блюдо рядом со сковородой. Она получилась крупнее остальных и больше походила на маленькую грушу.

– Вымой руки, – напомнила я ему.

Винсент сделал, как я сказала, но удивленное выражение не покидало его лица.

– Почему у папы Самира есть арендная плата?

– У него ее нет.

– Но почему тогда…

– Довольно вопросов, – вероятно, излишне жестко оборвала я его.

– Но почему…

– Потому что он собирается переехать.

Я не смогла справиться с собой – эти вопросы были невыносимы. Я не могла отрицать то, что должно было произойти. Финальный акт драмы, окончательный распад семьи.

Нижняя губа Винсента выпятилась наружу. Она задрожала, а глаза мгновенно наполнились слезами.

– Переехать из нашего дома? – прошептал он.

Я ничего не ответила.

– Нет! – завопил Винсент. – Нет-нет-нет!

Затем он изо всех сил ударил меня по лицу все еще мокрой рукой.

– Ай! Что ты такое делаешь? Драться нельзя!

Щека горела от удара. Наверное, это случилось потому, что я не подумала, прежде чем ответить ему. Или он был в шоковом состоянии – ведь раньше Винсент никогда не поднимал на меня руку.

– Это не моя вина, – отрезала я. – Самир должен винить в этом только себя. Во всем, что произошло, только его вина.

В тот же день Самир снял в субаренду однушку в Сульне. Квартира стоила безбожно дорого, но зато расположение было весьма удобно. К тому же совсем рядом с его работой.

К вечеру он уже сложил самое основное в два больших ящика, которые хранились у нас в кладовке.

Я наблюдала, как он складывает одежду, туалетные принадлежности и книги. Воспоминания обступили меня. Мне вспомнилось, как мы занимались любовью на диване в вечер нашего знакомства и страсть затмевала все вокруг. Как росла между нами взаимная нежность, потом – доверие, а затем и желание полного единения. Желание сказать миру слово «мы». На моей сетчатке, словно кадры кинохроники, промелькнули воспоминания о нашей свадьбе – то самое нелепо дорогое платье, заливистый смех Винсента, полный любви взгляд Самира. Солнце, освещавшее верхушки сосен, и море, дающее и забирающее, которое лениво раскинулось до самого горизонта.

Мы не были многословны.

Винсент сидел в комнате и играл в приставку, не пожелав спускаться. Самир накрыл ящики крышками и поднял на меня беспомощный взгляд.

– Ну что ж, – проговорил он.

– Н-да, – произнесла я.

– Я поехать. Можно мне забирать оставшиеся вещи потом? Ты не против?

– Не против.

Он вынес ящики в прихожую, и я пошла вслед за ним.

– Вот еще что. Винсент. Могу я иногда заходить его проведать?

– Само собой.

Самир надел парку и кроссовки, в которых обычно выходил на прогулку.

– Что ж, – повторил он, открывая дверь.

– Увидимся, – сказала я.

Затем дверь за ним закрылась, и в доме снова зазвучала тишина.

Чуть позже тем же вечером, едва я успела поставить в духовку рыбную запеканку, раздался телефонный звонок.

Это была Амели де Вег, мать Казимира, которая жила в усадьбе Кунгсудд.

Амели была женщиной лет пятидесяти, крепкого сложения, с вьющимися белоснежными волосами. Она обычно громко смеялась. Амели всегда мне нравилась, хоть папа порой и называл ее избалованной аристократической телкой.

Амели не работала – по крайней мере так, как большинство обычных людей представляют себе работу. Однако она была членом тысячи различных объединений и вела множество благотворительных проектов, почти как мать Тома. Эти двое, разумеется, друг друга презирали, потому что новые деньги не уживаются со старыми, а знаться с черными деньгами не хочет вообще никто.

Ко мне Амели всегда относилась дружелюбно. Она одна из немногих не стала ходить вокруг да около, когда мы столкнулись вскоре после задержания Самира. Она сама пришла ко мне, справилась о моем самочувствии и предложила помощь.

– Привет, Мария, – сказала она в трубку. – Как твои дела?

– Все нормально, – солгала я.

– Так хорошо, что Самира освободили.

– В самом деле.

– И мы все можем оставить эту историю позади.

– Именно.

Странный это был разговор. Ничего не было нормально. Катастрофа только ширилась, влекомая собственной тяжестью неслась вперед, словно гигантский снежный ком по склону горы.

– Послушай, – вдруг спросила она. – Можно одолжить у тебя дрель? Завтра приезжает новая няня, и нам нужно повесить полку в ее комнате.

Я улыбнулась про себя. Я знала, что новую помощницу по дому они искали с тех пор, как предыдущая без предупреждения исчезла прошлой осенью. Забавным было то, что Амели упорно продолжала называть прислугу няней. Казимир был младшим сыном в семье, а исходя из того, что ему было уже хорошо за двадцать, в няньке он точно уже не нуждался.

– Так вы нашли новенькую? – спросила я.

– Да, хвала Господу. Нынче не просто найти надежного человека. Она кажется милой, думаю, все будет хорошо. Скажем так, пока она не встретит парня и не смотает удочки. Сама знаешь, как бывает в этом возрасте.

Пока она рассуждала о новой помощнице, я перебирала в памяти инструменты – их у нас была масса.

– Вроде бы у нас была дрель, нужно посмотреть в сарае, – сказала я. – Могу занести в ближайшее время.

– Ты – чудо, – обрадовалась Амели.

Десятью минутами позже я обнаружила дрель в сарае, между газонокосилкой и секаторами. Взяв ее с собой, я вернулась в дом и заглянула к Винсенту.

Он все еще сидел у себя на кровати, согнув спину, как креветка, и таращился в свой «Геймбой».

– Хороший мой, не мог бы ты спуститься вниз и поглядеть за запеканкой? Мне нужно отнести в усадьбу одну вещь.

Винсент посмотрел на меня своим умоляющим, несчастным взглядом, против которого не могли устоять ни его приятели, ни учителя.

– Но я очень-очень устал, – заныл он.

– Винсент!

– Я только немножко…

– Пожалуйста, Винсент.

Закатив глаза, он издал театральный вздох и отложил приставку на кровать. Потом встал на ноги и нехотя поплелся в сторону кухни.

– Я поставила таймер. Если, когда он прозвенит, я еще не вернусь, тебе нужно будет выключить духовку.

Винсент пожевал губами.

– Ладно.

– Ты же знаешь, как это делается?

– Ну мама, не говори глупости, – протянул он, запрокинув голову назад и закатив глаза. – Конечно знаю.

– Отлично. Но тебе нельзя открывать духовку и вытаскивать запеканку, потому что она горячая. И тяжелая.

– Обещаю.

– Хорошо, я скоро вернусь.

С этими словами я оставила его и скрылась в темноте.

Тем вечером было ветрено. Сырой воздух был полон разных запахов. Мокрая земля, прелые прошлогодние листья, гниющие водоросли.

За какие-то пару минут я короткой тропой обогнула живую изгородь и через луг, разделявший наши владения, поспешила к усадьбе. На площадке у входа были припаркованы два автомобиля – принадлежавший Амели «Рендж Ровер» и спортивная машина старшего брата Казимира – Харольда.

Амели открыла дверь сразу, как будто стояла в холле, поджидая меня.

– Привет-привет! – воскликнула она, заключая меня в объятие. – Входи, я сварила кофе.

– Не могу задерживаться долго, – пояснила я, одновременно протягивая ей дрель и скидывая ботинки. – Винсент дома один, а у меня в духовке ужин.

– Только кофе, – заверила она и жестом пригласила меня в дом.

Просторная кухня была оборудована всевозможной техникой. Амели подвела меня к круглому столу, который прятался по ту сторону сверкающего мраморного кухонного острова, и усадила на стул.

– Ты одна? – поинтересовалась я.

– Нет, – проводя рукой по коротким непослушным локонам, отозвалась она. – Где-то здесь бродит Харольд, Бог его знает где. Вообще-то он должен готовиться к экзаменам.

Я кивнула. В этом доме можно было заблудиться. Более шестисот квадратных метров, три этажа. Комнаты большие, словно залы. Лестницы, галереи. Это был целый лабиринт.

– А что Казимир?

– Не имею ни малейшего понятия. Теперь нужно радоваться, когда они являются, чтобы перехватить деньжат.

Она разлила кофе по чашкам и, устроившись напротив, потянулась за сигаретой.

– Не желаешь бокальчик кальвадоса?

Я покачала головой.

– Ты не возражаешь, если я закурю? – спросила Амели.

– Что ты.

Она прикурила сигарету, глубоко затянулась, выпустила дым в потолок и оглядела меня с ног до головы.

– Он сейчас дома?

Глядя в свою чашку, я раздумывала над ответом. Перед глазами все еще стояли печальный взгляд Самира и ящики с вещами, которые он погрузил к себе в машину.

– Он… – начала было я, но слова застряли в горле. – Я сделала новую попытку: – Это…

А потом я разревелась. Такой плач одновременно пугает и выглядит отталкивающе. Рот широко открыт, как во время крика. Слюна капает на стол. Воющий звук, рвущийся из груди, больше похож на звериный рев.

– Милая, милая моя, что ты… – затараторила Амели, обняв меня за плечи.

И тогда я рассказала ей все.

Усадьбу я покинула через сорок минут.

Прежде чем я ушла, Амели заключила меня в крепкие объятия, благоухавшие духами, сигаретным дымом и, говоря откровенно, чем-то алкогольным.

– В любое время, – шепнула она. – Приходи в любое время. Договорились?

– Спасибо, – искренне поблагодарила я.

Амели на прощание махнула рукой и заперла за мной дверь.

Собираясь возвращаться домой, я уже побрела вниз по каменной лестнице, как вдруг из леса раздался крик.

Я замерла, повернулась на звук и прислушалась.

Через несколько секунд крик повторился. Но теперь добавились другие звуки – глухие удары и громкий треск, вроде звука ломающихся веток. Мне показалось, что шум доносится из той части леса, что была справа от усадьбы – мы с Винсентом, бывало, сокращали там путь, если опаздывали в школу.

Я отправилась на звук, не зная, что буду делать, если внезапно кто-то вынырнет из темноты прямо передо мной. Поднялся ветер, и верхушки деревьев закачались. В этом редколесье деревья росли и хвойных, и лиственных пород. Повсюду на земле виднелись белые пятна нерастаявшего снега, а в некоторых местах возвышались валуны.

Я осторожно пробиралась по лесу, раздвигая ветви, перешагивая через камни и обходя впадины.

Тьма стояла непроглядная, но через равные промежутки времени из-за облаков показывалась луна, ненадолго позволяя осмотреться.

– Эге-гей! – завопила я, но ветер заглушил мой крик и унес его прочь.

Я вышла к небольшой полянке, как раз когда в очередной раз выглянула луна, окрасив землю серебром.

На тропинке прямо у моих ног лежала кроссовка.

Я непонимающе на нее уставилась. Нагнулась и принялась внимательно разглядывать находку.

Как обувь Самира могла оказаться посреди леса? Он же уехал из дома в этих кроссовках…

В следующий миг я заметила ноги. Они высовывались из-за куста. Одна из них подергивалась, а снег вокруг пестрел пятнами крови.

Я бросилась к нему. Я летела, как стрела. Никогда в жизни я так быстро не бегала.

В моей голове оставалась только одна мысль – это никогда не кончится, кошмар продолжается. Мы все увязли в нем, попав в водоворот событий, ни понять, ни повлиять на которые не были способны.

Винсент

15

День, когда умерла моя сестра, начался как любой другой день.

Мама разбудила меня.

Она была веселая.

Мама почти всегда была веселая, если я не шалил и не немел.

«Онеметь» – значит ничего не говорить. Когда я немел, мама сердилась и начинала говорить Строгим Голосом – он такой тихий и очень, очень медленный.

– Винсент! Тебе… нужно… взять… себя… в руки.

Когда мама разбудила меня, было всего семь часов.

Семь – это рано, очень рано, особенно зимой, когда по утрам еще темно и ничего не видно, пока не включишь лампу. В темноте все звуки становятся громкими и четкими, а мне это не нравится, приходится затыкать уши.

Дома было холодно, поэтому перед тем, как спускаться в кухню, я надел супертолстые носки, чтобы не простудиться и не подхватить снова воспаление легких и чтобы мне не пришлось опять есть таблетки с ужасным вкусом. Мне пришлось так рано встать, потому что нужно было идти в школу. Была пятница, поэтому нужно было идти в школу. Я ходил в нее по понедельникам, вторникам, средам, четвергам и пятницам.

Мне нравились пятницы – по пятницам вечером мы уютились дома, смотрели кино и ели сырные палочки. А потом наступали суббота и воскресенье, и я мог спать сколько угодно. Мы пекли булки, играли в игры и смотрели кино. А Ясмин читала вслух книжки про монстров и убийц, которые рубили головы красивым девушкам, а потом разрубали их на мелкие кусочки.

Но только не в те выходные, потому что тогда умерла Ясмин.

Ясмин не была моей настоящей сестрой, потому что не лежала в мамином животе, как я. Но мама сказала, что это не имеет значения, потому что Ясмин стала моей сестрой, когда мама с папой Самиром поженились.

Папа Самир не был моим настоящим папой, но это тоже не имело значения, потому что он им стал, когда женился на маме.

То, что кто-то лежал у кого-то в животе, – очень важно, пока он не женится, потому что потом это перестает быть важным. Тогда люди становятся семьей, и не важно, кто в чьем животе лежал. А когда люди становятся семьей, появляются другие важные вещи – нужно помогать друг другу по дому, быть добрыми друг с другом и не говорить грубости. А еще нужно складывать одежду и вешать ее на стул, мыть руки перед едой и чистить зубы по утрам и перед сном.

Мы были добрыми друг с другом и помогали друг другу по дому.

Все убирали и готовили еду, кроме Ясмин, потому что ей больше нравилось смотреть телевизор, красить лицо и играть со мной.

Ясмин нравилась мне по трем причинам.

Первая: Она любила играть в монстров и не уставала так быстро, как мама. А если уставала, то ложилась смирно, и ее можно было щекотать под мышками или за пятки, и тогда она громко смеялась и еще немножко могла со мной поиграть.

Вторая: Она читала мне вслух суперинтересные книжки, которые мама называла неподходящими для детей.

Третья: Мне можно было заходить к ней в комнату, даже если она была занята другими вещами – красила лицо или болтала по телефону с Томом. А когда я приходил к ней в комнату, мы ели конфеты, которые она прятала в мешке под кроватью. Она разрешала мне выбирать первому, и я всегда выбирал суперсоленые или суперкислые.

Хотя в последнее время мне уже не так часто можно было заходить к Ясмин, как раньше. Все потому, что ей хотелось побыть в покое и подумать. Когда Ясмин хотела побыть в покое и подумать, она запирала дверь маленьким ключиком.

От этого становилось немного грустно, ведь мне нравилось там бывать. В ее комнате мне не нравилось только одно – там всегда был беспорядок. Мне нравится, когда вещи составлены в ряд, или лежат стопками, или аккуратно свернуты. Например, мелки я раскладывал по коробочкам, чтобы найти все цвета, когда захочу порисовать. А еще я складывал одежду, чтобы она не была мятой, когда я соберусь надевать ее в следующий раз.

Я не могу смотреть, когда вещи разбросаны повсюду, мне хочется зажмуриться. А если зажмуриться, то становится ничего не видно, и тогда все звуки делаются громче. А если мне придется одновременно зажмуриться и заткнуть уши, станет очень скучно.

Папа Самир мне тоже нравился.

У него были коричневые глаза и черные волосы, но некоторые волосинки были полностью белыми. Мама говорила, что они седые, но я внимательно их рассмотрел. Они были белыми, а не какими-то там седыми.

Были три причины, почему мне нравился Самир.

Первая: Он умел качать меня вверх-вниз, держа за ноги, так что пол казался мне потолком. Мама всегда боялась, что он меня уронит, но она просто не знала, какой папа Самир был сильный.

Вторая: Он умел играть на гитаре и очень красиво петь на другом языке, который называется французский.

Третья: Он делал маму веселой.

Пока мама не встретила Самира, она часто грустила. Мама смотрела телевизор одна, выпивала много бокалов вина, а потом засыпала на диване, положив голову на журнальный столик, как будто это подушка, хотя столик был очень жесткий и сделан был из стекла. Но когда мама познакомилась с Самиром, она сразу стала гораздо больше печь и готовила разную еду по рецептам, которые мы раньше никогда не пробовали. Иногда мы с ней ездили в специальный магазин и покупали там специи со сложными названиями и овощи, которых я раньше никогда не видел.

Сначала я не хотел их есть – они выглядели странно и на вкус были необычными. Я спускал еду в туалет, шел к себе в комнату и играл в «Геймбой».

Один такой овощ, например, назывался нут. Его горошины были желтые и немного крупнее обычных, а если их измельчить, они становились нежными и рассыпчатыми, почти как картофельное пюре. Когда я в первый раз такое попробовал, мне показалось, что вкус ужасный, но потом туда добавили чеснок, специи, оливковое масло и лимонный сок, и пюре стало вкусным, совсем как соус. Папа Самир объяснил, что это называется хумус, и мы стали макать в этот хумус хлеб и закусывать еду.

В ту пятницу я пошел в школу.

Мама проводила меня, как обычно. Мы шли через лес, как всегда, потому что немного опаздывали, а моя фрекен не любила этого. Когда кто-то опаздывал на урок, она всегда говорила, что он не уважает чужое время. А потом спрашивала, неужели так сложно встать на десять минут пораньше?

Меня она об этом ни разу не спрашивала, к счастью, потому что я не знал, что ответить. Не знал, сложно ли встать на десять минут раньше. Я ведь вставал тогда, когда меня будила мама. А на десять минут пораньше встать не мог, потому что тогда я еще спал. К тому же мне непонятно: десять минут – это много или мало? Мама говорит, это потому, что я испытываю сложности с восприятием времени.

У моей фрекен были черные волосы и коричневые глаза.

У моей помощницы были желтые волосы и голубые глаза.

У меня рыжие волосы и серые глаза.

Мне нравилась моя помощница, а моя фрекен – нет. У меня было ноль причин, чтобы ее любить.

Мою помощницу звали Майя, она была родом из совсем крохотного городка, который называется Паяла. Откуда родом была фрекен, я не знал. Может быть, она и сама не знала и потому никогда не рассказывала. А Майя только и говорила о Паяле. Там было очень много снега и водились олени, но почти не было людей. Совсем как на Королевском Мысе, только наоборот. Потому что у нас почти нет снега и оленей, зато людей полно.

После того, как мама отвела меня в школу, у нас был урок шведского.

Потом была математика.

Потом была физ-ра.

Потом мы пошли на обед.

На обед были спагетти с тефтельками, но на вкус они были гораздо хуже домашних. Спагетти были лохматые, застревали на вилке и разваливались, когда я пытался их подцепить. Тефтельки были черные по краям, а пахли совсем как пепельница у нас дома, когда у мамы с папой Самиром бывали гости.

После обеда у нашего класса был английский, но мы с Майей в это время ходили к логопеду, который принимал в центре города. Мне нужно было тренироваться выговаривать всякие слова, особенно те, что начинаются со звука «щ». Таких слов больше, чем кажется, – например, щука, или щебень, или щит, или щавель.

Мне приходилось много тренироваться, потому что моим губам сложно было выговаривать слова. Это все из-за того, что у меня синдром Дауна.

В нашей школе синдром Дауна был только у меня, и мне было немного обидно из-за этого. Но зато у нас была еще одна девочка, у которой тоже был помощник. Ее звали Алисия, и болезней у нее было две – она сидела в инвалидной коляске, потому что ей не хватило воздуха, когда она вылезала из животика своей мамы. А еще у нее был какой-то диабет. Эта болезнь может быть очень опасной, если человек забудет принять лекарство или не поест как следует.

Помощника Алисии звали Ганиф, они с Майей обычно устраивали перекур на улице возле школы.

Когда занятия закончились, за мной пришел Самир, и по дороге домой мы купили чипсов, сырных палочек и еще сладостей, потому что была пятница и мы собирались уютиться[18]18
  Практика fredagsmys так популярна в Швеции, что с 2007 года одноименное понятие включено в словари; оно не имеет четкого перевода и буквально означает «уютная пятница». Шведы вкладывают в это понятие уютный вечер в кругу семьи, на диване, перед телевизором, с чем-то вкусным, что не нужно долго готовить.


[Закрыть] вечером дома. Но у мамы и Ясмин были другие планы, так что уютиться собирались только мы с Самиром.

Мама собиралась ехать на вечеринку только для девочек. Такие вечеринки называют девичниками.

Есть еще вечеринки, которые называют мальчишниками – туда ходят только мальчики. Но почему-то не бывает никаких детишников или даунишников, и мне кажется, что это несправедливо.

Ясмин собиралась на подработку.

Она подрабатывала в ресторане «Риальто». Там она разносила еду и убирала тарелки и бокалы, а еще вытирала столы, когда гости заканчивали есть. Потом она оставляла им бумажку, которая называется счет. Клиенты оплачивали его и уходили, и после этого Ясмин нужно было все убрать и поставить на стол чистые бокалы и тарелки.

Иногда гости оставляли Ясмин немного лишних денег.

– Купи что-нибудь сексуальное, – сказал ей какой-то дядя, когда однажды я тоже был там.

Ясмин сделала вид, что обрадовалась, но когда он ушел, она скорчила рожу и сказала:

– Чертов слизняк.

Мне не нравилась подработка Ясмин, потому что после работы она всегда приходила домой уставшей, и у нее уже не было сил читать книжки или играть. Но ей нужны были денежки, потому что следующим летом она хотела поехать на остров, который называется Ибица. На Ибице есть пальмы и длинные песчаные пляжи, но совсем нет оленей, потому что им нравится снег, и на песчаных пляжах они жить не могут.

Когда мы с Самиром вернулись домой, то поели тако и стали уютиться. Мы посмотрели «Король Лев» – это мой любимый фильм. Но когда умер папа Симбы, я зажмурился и закрыл уши руками.

Я так делаю каждый раз, когда смотрю «Короля Льва».

Потом я хотел поиграть, но папа Самир уже устал. Еще он выглядел грустным, глаза у него были опухшие, а голос – хриплый, как будто он кричал на Ясмин или на маму.

– Идем, маленький принц, уложить тебя в постель, – сказал он.

Я не хотел расстраивать его еще сильнее, поэтому сделал, как он сказал, хоть еще и не устал. Я почистил зубы, пописал и вымыл руки. Папа Самир еще дал мне витаминку, но я ее выплюнул, пока он не видел, потому что на вкус она была ужасная. Потом мы пошли в мою комнату и читали «Винни-Пуха».

Потом он выключил лампу.

– Сладких снов, – сказал папа Самир и закрыл дверь.

Сразу стало темно, и все звуки сделались очень громкими. На улице дул ветер, ветка била по стеклу. Я знал, что это ветка, потому что много раз ее видел, но звук был точь-в-точь такой, как будто кто-то скребся снаружи и хотел войти. Мне пришлось заткнуть уши, я никак не мог перестать думать об одной книжке, которую мне читала Ясмин. Там убийца стучался в окно дома, где спала девушка, не зная, что он стоит совсем рядом.

Потом я заснул.

Потом я проснулся.

Когда я проснулся, все еще было темно, но я услышал странные звуки. Мне показалось, что кто-то плачет. Потом я услышал голос папы Самира, и он звучал очень строго. Я встал, чтобы посмотреть, что случилось, хоть мне и было страшно. Я подумал, что кому-то плохо, а если так, я мог его утешить, потому что у меня это довольно хорошо получается.

Вообще-то это одна из тех вещей, в которых я – чемпион.