Текст книги "Повесть о прекрасной Отикубо. Записки у изголовья. Записки из кельи (сборник)"

Основная точка соприкосновения между «мужским» и «женским», как и в любой литературе, – стихи: японская поэзия тоже знала своих Сафо, женщины-поэтессы рождались на этих островах даже чаще, чем на островах Эллады. И, пожалуй, в Японии поэзия сближает два противоположных пола успешнее, чем в Греции, поскольку в творческом процессе участвуют не только поэтессы (кто знает, может быть, они – прекрасное исключение, лишь подчеркивающее правило), но и читательницы с читателями. Знатного рода мужчины и женщины заучивали наизусть сборники классической китайской и японской поэзии, обменивались поэтическими загадками и посланиями. Как читатели они были равноправны: женщины допускались к чтению китайских стихов, от мужчины требовалось серьезное знакомство с отечественной поэзией. Обмен стихами превратился в тщательно разработанный ритуал; требовалось опознать образец, по которому составлено стихотворение, и адекватно ответить. Нередко поклонник и вовсе набрасывал только начало танка, ожидая от дамы продолжения. Показателен анекдот из личной жизни Сэй-Сёнагон: давний друг решил положить конец их роману, однако назначил последнее испытание: сумеет ли она достойно принять его поэтический вызов. После удачного ответа возлюбленной тюнагон не нашел в себе решимости порвать с ней.

Непростительная грубость со стороны мужчины – после тайной встречи не отправить возлюбленной стихотворное послание, привязанное к ветке сливы. Однако и от дамы требуется, наградив посланца новой одеждой, возвратить с ним равноценный ответ. Обмен любовными посланиями в определенных ситуациях становился столь же обязательным, как для нас – обмен кольцами. Японский брак той эпохи зачастую был гостевым; поутру новобрачный возвращался к себе домой. Не прислать молодой жене стихи с сожалениями о вынужденной разлуке – чудовищная оплошность. В «Повести о прекрасной Отикубо» глупец и всеобщее посмешище – «беломордый конек» – мается, пытаясь сочинить хоть что-то «классическое».

А уж какую роль играли конкурсы чтецов и поэтов в придворной карьере, нетрудно понять из дневника Сэй-Сёнагон. Чтобы достойно участвовать в таких состязаниях и поддерживать любовную переписку, женщина должна была ориентироваться в китайской и японской поэзии ничуть не хуже мужчины. Здесь они говорили на одном языке.

Из обмена стихами строился как бы конспект любовного романа и придворной карьеры, с помощью танка отмечались основные события в жизни, подытоживался опыт и размышления. Без них не обходится и окончательно сложившийся на глазах Сэй-Сёнагон аристократический роман, и более наивные и свободные жанры автобиографических повестей, дневников, и ранний полусказочный роман, та же «Повесть о прекрасной Отикубо», и поздние романы, как написанная в XIII веке «Непрошеная повесть». Фактически, если добавить к стихам историю их написания или ситуации, когда они были прочитаны, пояснить чувства автора и адресата, перед нами – готовый роман во вкусе той эпохи. По такому принципу создана в Х веке «Исэ-моногатари», якобы художественная автобиография поэта и «кавалера былых времен» (еще одна мистификация). Благодаря стихотворным скрепам японский роман с самого начала обретает ту диалогичность и даже полифоничность, до которой теоретики европейского романа додумались только в ХХ веке. Танка и ее прозаическое обрамление говорят «об одном и том же», но разными голосами. Чаще всего два голоса – это голос мужской и женский, но порой это голоса двух ценителей поэзии, двух любителей природы или двух людей с утонченными чувствами, которые видят, читают, переживают «одно и то же», но опять-таки – со своими оттенками.

Сопереживание, совместное переживание одного и того же – ключевая тема как дзуйхицу, так и романов.

В сопереживание включены явления природы, растения, предметы. Японская культура менее других повинна в исключительном интересе к человеку в ущерб всему прочему, одушевленному и неодушевленному. Лунная пора и мрак, светляки и вороны – их нужно видеть, ими нужно на мгновение стать, не перестав быть самой собой. Как в религии действует буддистский принцип сочувствия всему живому, так в поэзии и в прозе художественный принцип «моно-но аварэ», «очарования печалью вещей через осознание преходящей сути бытия».

Нетрудно заметить, что и персонажи, и авторы старинных текстов, собранных в этой книге, отзывчивее, чем их европейские собратья. Нашей Золушке сочувствует только фея-крестная, принц же руководствуется не состраданием, а влюбленностью (и кстати, нам ничего не известно о дальнейшей супружеской жизни этой четы: в какой мере они сумеют понимать, принимать друг друга?). Японская Золушка – прекрасная Отикубо – может всецело положиться на свою служанку и молодого оруженосца, и оба они хлопочут не из выгоды, а из естественного сочувствия, связующего всех людей. Молодой вельможа влюбляется в нее заочно, по рассказам этих преданных слуг, любовь начинается с интереса к другому человеку, уважения и опять же сочувствия. И в «Непрошеной повести», где вроде бы основной интерес – половой, более тонкие человеческие отношения, преданность (не прописная, по тому или иному кодексу, а невольная, грустная, как «по человечески» предан изменнице-фрейлине государь) оказываются не менее важными.

«Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо», – провозглашал римский драматург, перенимавший греческие образцы, но там дело не шло дальше любопытства и досужих советов. Похоже, японской литературе человеческое присуще в большей мере, чем прочему человечеству.

Европейские романисты неоднократно сетовали на то, что сюжет принято завершать свадьбой. Лев Толстой чувствовал себя отважным нарушителем правил, когда добавил к «Войне и миру» эпилог о супружеском счастье, а уж в «Анне Карениной» брак и вовсе разрушается. Но японская «Золушка» отнюдь не кончается свадьбой. Самое интересное только начинается: как муж и жена будут ладить друг с другом, как примут родственников с обеих сторон, а родственники – их, как будут изжиты обиды и комплексы, приобретенные в «исконной семье», какую карьеру сделает муж и как приспособится к этим кардинальным изменениям жена, как появятся на свет, как будут воспитаны и кем станут их дети. Казалось бы, это и составляет насущный интерес в жизни любого человека, но почему-то мы, европейцы, так и не сумели поговорить об этом средствами литературы.

Для нас, а может быть, и для авторов этой прозы, грустное очарование отчасти заключается в хрупкости самой хэйанской культуры. Мы понимаем, что подобная красота устоять не сможет, будет сметена внутренним напором или нашествием извне или погибнет от собственной изощренности, как погибли этруски или марсиане Рэя Брэдбери. Не пройдет и двух столетий, как начнутся распри между могущественными родами, потом – перенос столицы, гражданские войны и военная диктатура.

Власть императоров была несколько декоративной уже в эру Хэйан: всемогущие Фудзивара женили их на своих дочерях, занимали все правительственные посты, предоставляя воплощенному божеству тешить себя изящными искусствами. Для поэзии такое положение дел было весьма полезно, как для истории – не берусь судить. Когда реальную власть захватил военный правитель – сёгун, император и вовсе превратился в фикцию. На престол сажали маленьких детей, а едва они достигали совершеннолетия, их вынуждали отрекаться в пользу младенца-наследника. Ощущение бренности и «ненастоящести» жизни к XIII веку становится всеобщим. Теперь уж записки пишут не у изголовья, в комфорте и праздности, а либо в келье, либо от скуки (точнее – от «чувства ничтожности бытия»). И повесть Нидзё – «непрошеная».

Если сравнить судьбу Нидзё с биографией Сэй-Сёнагон или Мурасаки Сикибу, мы поймем, насколько интереснее, реальнее жила дама эры Хэйан. Пусть за бамбуковым занавесом, но Сэй и ее современницы не были игрушкой мужских страстей, не были так беспомощны в попытках осознать и направить свою жизнь. Беглые заметки у изголовья кажутся более связными, чем нагромождение судьбоносных вроде бы событий в «Непрошеной повести». Император сделал тринадцатилетнюю девочку своей наложницей (дата рождения Нидзё – 1258 год, в год начала повести, 1271, она еще ребенок даже по собственным ощущениям), потом возродилась первая любовь, но тут вдруг родовитый епископ ее возжелал, императрица обозлилась, беременность случилась невовремя, еще какой-то придворный загляделся – а заканчивается все опять же монашеской кельей. Самоизоляцией. Как ни странно, времена грозных самураев отличались каким-то женским страхом, глубоко спрятанной (или подавленной) сентиментальностью (она прорвется в городских повестях XVI века) и желанием укрыться от мира. Частные люди осуществляли это желание, удаляясь в горные монастыри, правительство – строя бамбуковый занавес (женский инстинкт!) вокруг страны.

Но даже в периоды умышленной самоизоляции, когда самурайское правительство потребовало отказа от общения с внешним миром, японская литература не вырождалась в единообразие, в ней всегда играли, складываясь в новые комбинации, элементы иных традиций. Эта генетическая память помогала Японии по прошествии веков вновь раскрываться навстречу иным культурам. Более того, во второй половине ХХ века, вслед за последним (будем надеяться) и самым страшным разрывом, японские писатели внезапно обнаружили необычайную склонность вживаться в чуждые интонации. А свой опыт отчуждения от мира, приведший их к войне против всех и кошмару Хиросимы и Нагасаки, «закрытые» японцы сумели поведать на языке «других», и мало кому из народов, переживших национальную катастрофу, удалось так внятно и выразительно рассказать о себе миру, добиться такого отзвука.

Если бы японский опыт сводился лишь к политкорректному принятию, ученичеству, он был бы не столь насущен для Европы и для России в особенности. Разделение на «мужское» и «женское», «китайское» и «японское» органически необходимо, поскольку благодаря ему литература в самой себе несет не только опыт принятия, но и опыт отчуждения.

Японская литература многие столетия развивалась отдельно от европейской и иных родственных нам культур; когда же для Европы наступила эра великих географических открытий и встреча двух цивилизаций могла бы наконец состояться, Япония как раз надумала отгородиться от опасных влияний извне. Схождение двух полюсов теперь уже всечеловеческой культуры намечается лишь на излете XIX столетия, и это движение навстречу друг другу (и неизбежное отталкивание) еще отнюдь не исчерпалось. Это больше, чем встреча двух рас, двух культур с несхожими историческими судьбами. И даже появление Пятницы в жизни Робинзона Крузо не столь экзистенциально – к идее дикаря цивилизация уже присмотрелась. По отношению к дикарю «цивилизованный человек» не испытывает страха и злобы, не боится утратить самоидентификацию. Не оберегает свою особость, не постигает ее заново, увидев себя со стороны, и не стремится к познанию другого. Встреча цивилизаций, уже прошедших огромный путь самостоятельного, отдельного развития, всколыхнула и отторжение, и неутолимую потребность друг в друге, взаимную агрессию, яростное желание подчинить, уподобить «их» «себе», и восхищение чужим, страх растворения и преодоление этого страха.

Если когда-нибудь нам повезет отыскать жизнь в космосе, мы припомним тот первый межгалактический контакт. Мы припомним вечернее чтение «Записок у изголовья» или «Прекрасную Отикубо» – японскую «Золушку», столь же убедительное (и более трогательное) доказательство всечеловеческого родства, как предания о потопе у антиподов. Мы вновь раскроем японскую «Манон Леско» – «Непрошеную повесть» Нидзё. И когда волшебный ключик отомкнет для нас далекую во времени и пространстве культуру, мы перечтем поздних, печальных Кэнко-хоси и Камо-но Тёмэя, услышим голоса, которых недостает в нашей традиции, – не обиду на уходящую жизнь, а примиренное желание любоваться опадающими листьями, любить кратковечное, ибо и наше существование бренно, и в нашей смертности – залог родства со всем, что процвело и обречено умереть.

Л. Сумм

Повесть o прекрасной Отикубо

Часть первая

Не в наши дни, а давно-давно жил один тюнагон по имени Минамото-но Тадаёри и было у него много красивых дочерей. Двух старших достойным образом выдали замуж и поселили в роскошных покоях родительского дворца – одну в западном павильоне, а другую в восточном. Двух младших окружили самыми нежными заботами, готовясь в скором времени торжественно отпраздновать обряд их совершеннолетия, когда на девушку впервые надевают длинное мо.

Была у тюнагона и еще одна дочь. В былые дни он иногда навещал ее мать, происходившую из обедневшей ветви императорского рода, но возлюбленная его рано ушла из этого мира.

У законной супруги тюнагона Китаноката – «Госпожи из северных покоев» – было жестокое сердце. Она невзлюбила свою падчерицу, обращалась с ней хуже, чем с последней служанкой, и поселила ее поодаль от главных покоев дворца, в маленьком домике у самых ворот. Звали: этот домик просто «отикубо» – «каморкой», потому что пол у него был почти вровень с землей.

Само собой разумеется, падчерицу не дозволяли величать, как других дочерей, ни высокородной госпожой, ни каким-нибудь другим почтительным прозвищем. Хотела было Госпожа из северных покоев дать ей такое имя, какое годится только для служанки, но побоялась, что мужу это не понравится, и приказала: «Живет она в отикубо – каморке, пусть и зовут ее «Отикубо». Так это имя за ней и осталось.

Сам тюнагон тоже не выказывал особой отеческой нежности к этой своей дочери. С самых ее младенческих лет он был к ней равнодушен, и потому она попала безраздельно во власть мачехи и нередко чувствовала себя одинокой и беззащитной.

На всем свете не было у нее ни родных, ни близких, ни даже кормилицы, никого, кто мог бы послужить ей опорой в жизни, кроме одной молоденькой служанки. Служанка эта, бойкого ума девица по прозванию Усироми, ходила за ней еще при жизни ее матери. Обе девушки от всей души жалели друг друга и не разлучались ни на одно мгновенье.

В красоте Отикубо не уступала своим холеным и балованным сестрам, но на людях она не показывалась, и потому свет о ней ничего не знал.

Чем старше становилась Отикубо, чем больше входила в разум, тем сильнее страдала оттого, что жизнь к ней так немилосердна и что на долю ее выпадают одни только горести. Она жаловалась на свою судьбу в песнях, всегда таких грустных. Вот одна из них:

 
Каждое новое утро
Новой бедой грозит,
Новой обидой ранит.
Что мне сулит этот мир?
В чем я найду отраду?
 

Девушка всегда была печальна. Ее грустный вид без слов говорил о том, как глубоко она чувствовала людскую несправедливость.

От рождения Отикубо была наделена светлым умом и многими талантами. Она могла бы хорошо играть на семиструнной цитре, но кто стал бы учить ее? Только в самом раннем детстве, лет шести-семи, она училась у своей матери играть на цитре с тринадцатью струнами, и то в совершенстве овладела этим искусством.

Когда ее младшему брату Сабуро, сыну законной жены тюнагона, исполнилось десять лет, он очень полюбил игру на цитре.

– Обучи его, – приказала мачеха, и Отикубо иногда показывала мальчику, как надо играть на цитре.

От скуки в свободные часы она начала заниматься шитьем и скоро научилась отлично владеть иглой.

– Вот это похвально! – обрадовалась мачеха. – Девицы ничем не примечательной наружности должны прилежно учиться какому-нибудь мастерству.

И посадила падчерицу за шитье, не давая бедняжке ни минуты отдыха. Отикубо пришлось одной мастерить все наряды для обоих мужей своих старших сестер. Иногда она ночами глаз не смыкала. Чуть опоздает, мачеха начнет донимать попреками:

– Попросишь эту недотрогу сделать сущий пустяк, и то корчит недовольное лицо. Что же она считает подходящей для себя работой, скажите на милость?

Девушка украдкой лила слезы и вздыхала:

– О, как бы я хотела поскорее умереть!

Тем временем торжественно отпраздновали совершеннолетие третьей дочери, Саннокими, и вскоре же выдали ее замуж за одного молодого человека в чине куродо-но сёсё. А Отикубо стало еще тяжелее: пришлось шить для зятя новые наряды.

В доме не было недостатка в молодых и красивых прислужницах, но кто из них согласился бы взять на себя такой низкий труд, как работа иглой! Служанки часто издевались над Отикубо, и она, проливая слезы над шитьем, сетовала:

 
Напрасно путь я ищу,
Чтоб навсегда покинуть
Этот жестокий мир.
Несу я трудную ношу:
Грустную жизнь мою.
 

Усироми могла поспорить с кем угодно красивой наружностью и длинными прекрасными волосами, и потому ее приставили для услуг к новобрачной. Поневоле пришлось подчиниться. Грустно было Усироми, но что могла она поделать?

– Самое мое заветное желание в жизни: никогда не разлучаться с вами. Даже когда моя родная тетушка прислала за мной, я и то отказалась покинуть вас. За что же мне судьба послала такое наказание? Почему должна я служить не вам, моей любимой госпоже, а чужой женщине?

– Полно, что за разница, ведь мы по-прежнему будем жить в одном доме. Я даже рада, ведь ты ходишь в жалких отрепьях, а теперь тебе подарят новые наряды.

Усироми была полна признательности к своей юной госпоже за ее доброту и любовь. Она не в силах была видеть, как Отикубо грустит в одиночестве, и, страдая за нее душой, каждую свободную минуту прибегала к ней. И крепко же доставалось за это Усироми!

– Отикубо по-прежнему то и дело зовет к себе эту служанку! – сердилась госпожа Китаноката. Не часто случалось теперь девушкам поговорить по душам. Даже звать Усироми стали теперь по-новому. Мачеха решила, что раз она служит новой госпоже, то и прежнее имя ей не подходит, и дала ей новое – Акоги.

В свите нового зятя, мужа Саннокими, находился один меченосец, очень смышленый молодой человек по имени Корэнари. Ему приглянулась Акоги. Долгое время они посылали друг другу любовные письма и, наконец, вступили в брачный союз. Супруги откровенно, без утайки, говорили обо всем между собой. Акоги часто рассказывала мужу о своей любимой госпоже, о том, какое доброе сердце у Отикубо, как она хороша собой и сколько ей приходится терпеть незаслуженных притеснений и обид от бессердечной мачехи.

Заливаясь слезами, Акоги просила:

– Ах, помоги мне устроить ее счастье! Вот было бы хорошо, если б мою барышню тайком выкрал из дому какойнибудь достойный человек и женился бы на ней.

Акоги с меченосцем все время говорили между собой о грустной участи Отикубо и от души ее жалели, стараясь придумать способ, как помочь ей.

Мать этого меченосца была кормилицей одного знатного молодого человека по имени Митиёри. Он был сыном главного начальника Левой гвардии и сам имел звание сакон-но сёсё: младшего начальника Левой гвардии. Юноша был еще не женат и потому расспрашивал всех о том, какие дочери имеются на выданье в благородных семьях.

Как-то раз меченосец завел при нем речь о горькой участи Отикубо, и этот рассказ запал юноше в сердце. Митиёри улучил минуту и, оставшись с меченосцем наедине, стал его подробно расспрашивать о ней.

– Ах, несчастная, как, верно, тяжело у нее на душе! – воскликнул он. – Ты говоришь, она происходит из высочайшего рода… Устрой мне с нею тайную встречу!

– Как же так сразу! Ведь она и в уме таких мыслей не держит. Я должен сначала сообщить ей о ваших намерениях и узнать ее ответ.

– Введи меня к ней в покои, введи непременно, ведь она живет отдельно от семьи, у самых ворот…

Меченосец рассказал обо всем Акоги.

– Но у моей госпожи сейчас ничего подобного и в помыслах нет. Я слышала, кроме того, что этот молодой человек – порядочный повеса, – стала возражать Акоги. – Как же я стану уговаривать ее довериться известному ветренику? Но, увидев, что муж раздосадован отказом, она мало-помалу сдалась.

– Хорошо, я поговорю с моей госпожой при удобном случае.

Акоги отвели для жилья тесный закуток рядом с комнатой Отикубо. Но Акоги думала, что ей, как служанке, не подобает стелить свою постель вровень с господским ложем, и уходила спать в клетушку, пол которой был еще ниже, чем в покоях ее молодой госпожи.

Был первый день восьмого месяца года.

Отикубо лежала одна на постели. Не в силах сомкнуть глаз, она послала тихую мольбу к своей покойной матери:

– Матушка, возьми меня к себе, мне так тяжело.

 
О, если у тебя осталась
Хоть капля жалости ко мне,
Вернись, возьми меня с собой.
Не оставляй меня в добычу
Печалям горестной земли.
 

Так искала она утешения в напрасных жалобах.

На другое утро Акоги попыталась было завести с ней разговор о любовных исканиях молодого вельможи.

– Муж мой сказал мне то-то и то-то… Что вы об этом думаете? Ведь нельзя же вам до конца ваших дней оставаться одинокой.

Девушка ничего не ответила. Акоги смутилась и не знала, как продолжать, а в это время ее позвали:

– Подай госпоже Саннокими воду для умыванья! Так и пришлось ей уйти ни с чем.

В глубине души Отикубо решила, что в жизни ей все равно нечего ждать хорошего. Несчастная сирота, потерявшая еще в раннем детстве мать, она только и мечтала о смерти. Даже если б она постриглась в монахини, ей все равно не удалось бы покинуть отцовский дом, где к ней так безжалостны. Нет, уж лучше умереть!

Тем временем меченосец отправился во дворец отца Митиёри.

– Ну, что слышно насчет того дела? – нетерпеливо спросил юноша.

– Я потолковал с моей женой, а она говорит: «Так сразу тут ничего не добьешься!» Обычно если у девушки есть родители, то можно как-нибудь поторопить сватовство, но отец молодой госпожи настолько под пятой своей супруги, что навряд ли с ним столкуешься.

– Я же тебе говорил с самого начала: устрой нам тайную встречу. В такое семейство не очень-то приятно войти на правах законного зятя. Если я ее полюблю, то возьму себе в дом. А если она мне не понравится, то связь можно и прекратить под тем предлогом, что в свете пошли пересуды.

– Я узнаю ее решение и сообщу вам, – сказал меченосец.

– Ты погоди! Надо же мне посмотреть на эту девушку раньше, чем решить окончательно. Как я могу дать свое слово, не повидав ее? Ты скажи, что я, мол, человек верный, не покину ее скоро.

– Не покинете скоро? И это, по-вашему, пылкое признание в любви? – нахмурился меченосец.

– Я хотел сказать «никогда», но оговорился. – И Митиёри со смехом вручил меченосцу любовное послание. – На, возьми, передай.

Тот с неохотой принял письмо и отдал его Акоги.

– Вот послание для твоей госпожи.

– Ах, что за мерзость! Нет, уж избавь меня! Я не хочу подбивать свою барышню на разные глупости.

– А ты все-таки уговори ее написать ответ. Ничего в этом нет дурного.

Акоги отнесла письмо к Отикубо.

– Вот послание от того молодого человека, о котором я вам недавно говорила.

– Что ты делаешь? Если об этом узнает матушка, разве она меня похвалит? – ужаснулась Отикубо.

– А когда ваша мачеха сказала о вас доброе слово? Вот еще была забота с ней считаться!

Отикубо ничего не ответила.

Акоги зажгла свечу и прочла письмо. В нем было только одно это стихотворение:

 
Едва я узнал, что живешь ты на свете,
Как сердце мое прилепилось к тебе.
О чистый ключ на горе Цукуба,
Незримый для путника, скажи мне,
Где ключ к незримой моей любви?
 

– Какой изящный почерк! – тихонько ахнула от восторга Акоги, но, увидев, что Отикубо осталась безучастной, сложила письмо, спрятала его в ларец и вышла из комнаты.

– Ну как, прочла твоя госпожа письмо? – полюбопытствовал меченосец.

– Нет, и не взглянула даже. Так непрочитанным я его и спрятала.

– Не понимаю. Уж все бы лучше, чем жить так, как она сейчас живет… И нам обоим, глядишь, этот любовный союз пошел бы на пользу.

Наутро тюнагон заглянул по дороге из дому в комнатку своей дочери и увидел, что на ней самое убогое платье. Только длинные черные волосы, красиво рассыпаясь по плечам, несколько скрадывали безобразие этого наряда. Отцу стало жаль девушку.

– Как ты плохо одета! Жаль мне тебя, ты совсем заброшена, но сначала ведь надо позаботиться о законных дочерях. Если подвернется тебе случай устроить свою жизнь, пожалуйста, без церемоний поступай сама как знаешь. Бедняжка, несладко тебе живется!

Отикубо от смущения не могла выговорить ни слова…

Под впечатлением этой встречи тюнагон сказал своей жене:

– Сейчас я заглянул к Отикубо. На ней только одно убогое тонкое платье из некрашеной ткани. Нет ли у наших дочерей какого-нибудь лишнего старого платья? Нынче ночи такие холодные…

– Ах, я ей все время дарила наряды. И куда только она их подевала? Совсем не умеет беречь!

– Беда с ней! Отикубо рано лишилась материнских забот и к тому же, видно, неряшлива по натуре, – с досадой воскликнул тюнагон.

Госпожа Китаноката велела падчерице сшить парадные хакама для младшего зятя.

– Уж постарайся, сшей как можно лучше. За труды я подарю тебе хорошее платье.

Восторгу девушки не было границ. Она сшила хакама быстро и так красиво, что мачеха осталась довольна и подарила ей со своего плеча старое шелковое платье на вате, украшенное ткаными узорами.

Стояла осенняя пора, когда ледяной ветер пронизывает до костей и не знаешь, как укрыться от холода. Отикубо так зябла, что обрадовалась и этому жалкому подарку. Видно, бедственная жизнь уже надломила ее гордый дух.

У младшего зятя, куродо, был горячий нрав. Он громко возмущался всем дурным, но зато и до небес превозносил все хорошее. Вот и теперь тоже он не поскупился на похвалу:

– Превосходная вещь! Отлично сшита! Прислужницы пересказали его слова мачехе.

– Потише, не так громко! – прикрикнула она на них. – Еще, чего доброго, Отикубо вас услышит. Она и без того зазнается. Таких надо держать построже. Счастье для нее, что ей приходится услуживать другим, а то она возомнила бы о себе неизвестно что.

Женщины тихонько шептались между собой:

– Как только госпоже не совестно так безжалостно говорить о такой милой и скромной девушке!

А между тем Митиёри, решившись не отступать от своего, послал Отикубо второе любовное письмо, привязав его к пучку полевого мисканта.

 
Уже завязали колос
В сердце моем побеги любви.
О прекрасный цветок полевой!
Прошелести чуть слышно,
Голову тихо склони в ответ.
 

Ответа не было.

В один из дней, когда лил осенний дождь, он снова послал ей письмо:

«Я слышал, что у вас нежная душа, а между тем вы не знаете сострадания.

 
Просвета нет в облаках.
Сыплется дождь бесконечный…
И, словно осенний день,
Туманится от печали
Сердце, любящее тебя»
 

И опять никакого ответа.

Но Митиёри, упорствуя, написал снова:

 
Зыбкий мост облаков
Над стремниной Небесной реки.
Ты на том берегу.
Берегу я надежду в пути,
Что блеснет мне ответный луч.
 

Так он писал ей почти каждый день, а Отикубо все не отвечала. Наконец Митиёри сказал меченосцу:

– Девушка эта, видно, очень застенчива. Она никогда еще не получала любовных писем и, наверно, даже не знает, как отвечать на них. Но я слышал от тебя, что у нее доброе сердце, открытое для сострадания, так почему же она не пошлет мне хоть самый краткий ответ?

– Вот уж не знаю почему. Может, боится. Мачеха у нее – сущая ведьма. Молодая барышня живет в вечном страхе, только и думает, как бы не прогневить Госпожу из северных покоев каким-нибудь пустяком. Того и гляди, из дому выгонит.

– Я же тебе все время говорю, введи меня без дальних слов в покои к девушке, – настойчиво потребовал Митиёри, и тот не посмел ослушаться. Оставалось только найти удобный случай.

Десять дней не было вестей от влюбленного. Наконец он написал:

 
«Пора образумиться мне.
К чему писать понапрасну?
Твоя жестокость растет,
Как в озере Масута
Густеет трава водяная.
 

Я пытался усмирить свою любовь, но напрасно! Не в силах дальше так страдать, я снова пишу вам, хотя и сам понимаю, что нарушаю этим светские приличия…»

Меченосец сказал Акоги:

– На этот раз непременно нужно дать ответ. Уж ты как-нибудь уговори свою барышню, а то молодой господин бранит меня за недостаток усердия…

– Госпожа моя сказала, что не умеет писать любовные письма, – отговаривалась Акоги. – Ты бы видел, как она смутилась.

Она показала письмо Отикубо, но как раз в это время муж второй дочери собирался в отъезд по срочному делу. Отикубо спешно шила для него парадную одежду и опять не ответила на письмо.

Митиёри подумал, что она и в самом деле, как говорит Акоги, не умеет писать любовные письма, но он много слышал о том, какое доброе, отзывчивое сердце у Отикубо, и потому не терял надежды. Скорее ему был по душе такой скромный нрав девушки.

– Что ты тянешь! – торопил он меченосца.

Однако на господском дворе всегда толклось много народу и удобный случай все не представлялся. Митиёри изнывал от любовной тоски. Но тут стало известно, что тюнагон отправляется в храм Исияма исполнить один свой старинный обет. Все домочадцы принялись осаждать тюнагона просьбами, чтобы он взял их с собой. Даже старух и тех постеснялись оставить дома, одну только Отикубо покинули в ее каморке.

Наканокими, вторая дочь, попробовала было вступиться за сестру:

– Возьмем с собою и Отикубо. Жаль оставить ее, бедняжку, дома в одиночестве.

Но Госпожа из северных покоев и слушать не стала.

– Что за новости! Она никогда порога дома не переступала. Да и как она будет шить в дороге? Ни к чему приучать ее к ненужным развлечениям, пусть-ка лучше посидит дома взаперти.

Акоги, как служанку третьей дочери – Саннокими, собрались было красиво нарядить и взять с собой, но она пожалела оставить свою прежнюю госпожу в одиночестве и отговорилась от поездки под предлогом, что у нее внезапно настало месячное очищение и в храме ей появляться нельзя.

– Вот еще выдумки! – рассердилась Китаноката. – Ты это нарочно говоришь, потому что тебе жаль оставить Отикубо.

– Ах, нет, напротив, мне очень досадно, что так случилось. Но ведь срок очищения скоро придет к концу. Если прикажете, я с радостью поеду. Кто же по доброй воле откажется от такого интересного путешествия? Старухи и то просятся… – говорила Акоги так убедительно, что Госпожа из северных покоев наконец поверила и приказала нарядить покрасивее и взять вместо нее в дорогу простую девушку для черной работы, а ей позволила остаться.

В доме начались шумные сборы, поднялась дорожная суматоха, но наконец все уехали, и Акоги в наступившей тишине начала сердечную беседу со своей юной госпожой, чтобы развеять ее грусть. В это время принесли записку от меченосца:

«Я слышал, что ты не поехала в храм вместе с другими.

Если это правда, я сейчас же приду».

Акоги написала ему в ответ:

«Госпоже моей нездоровилось, и она осталась дома. Могла ли я покинуть ее? Нам очень скучно. Приходи навестить нас и принеси с собой те картины, которые ты однажды пообещал нам показать».

А надо сказать, что у младшей сестры Митиёри, носившей высокое звание младшей императрицы, было много свитков с красивыми картинами. Меченосец как-то говорил Акоги, что если молодой господин начнет посещать Отикубо, то он непременно покажет им эти свитки.