Текст книги "Седой Кавказ. Книга 2"

Не думая, Самбиев бросился к поверженному, стал шарить по карманам: нашел свои сигареты, ключи от дверей, еще кое-что, а денег не было. Он зажег спичку: поверженный лежал неестественно наклонив голову, рука откинута в сторону, меж пальцев зажата купюра – как он ее достал, так и уносил.

Остаток ночи Арзо провел в каптерке, спал мертвецким сном. Когда проснулся, вокруг него на цыпочках передвигались тени.

– Здравствуйте, гражданин вождь! Как спали? – чуть ли не хором, заискивающе-шепеляво интересовались они. – Можно завтрак готовить? Как всегда?

– Я остаюсь вашим помощником? – склонился тот, кого звали Семеном.

– В какое время вас ублажать? – фальшивое сопрано у самого уха и поглаживание спины.

– Пошел вон! – гаркнул Самбиев, и все, толкаясь, шипя, еле протискиваясь вылетели из каптерки.

Не зная, во сне это или наяву, Самбиев вышел в коридор, чтобы не сойти с ума, двинулся на второй этаж, дабы полюбоваться мечтой – Столбищами, и, увидев, как полностью оголенный труп-скелет валяется на том же месте, он понял, что это явь и наверняка он сходит с ума.

– Можно открыть ворота? – отвлек его вопрос.

Самбиев отдал ключ, не глядя на труп, пересилив себя, перешагнул, в прохладном просторе казармы задышал легче.

– А где Захар? – сквозь разбитые окна услышал Самбиев голос Тыквы.

Арзо подошел к окну, несколько заключенных окружили прапорщика, заметив Самбиева, поспешили скрыться. Встревоженным взглядом Самбиев отметил, как по-новому, с открытым ртом смотрит на него Тыква, даже выпрямил мощную спину.

За спиной Самбиева – шелест подошв, лакейский кашель. Он обернулся, в протянутой руке – стакан с черно-мутным чефиром.

– А что делать с этим? – взмах в сторону лестницы.

– Закопать… Немедленно, – чувствует, как всасывается в роль Самбиев.

Попивая горячий, крепкий чай с сахаром, покуривая сигарету с фильтром, Арзо видит, как за ноги, небрежно вытащили убитого, поволокли по снегу.

– Куда вы его? – выскочил из дежурки Тыква. – Участковый должен приехать, снимок сделать, акт…

Он не договорил, тени бросили труп, как готовые к атаке шакалы, стали наизготовку к броску.

– Вождь сказал, – еле расслышал Арзо.

– Все, все, все, – выставил вперед руки Тыква, соглашаясь, пятясь.

Потом он глянул на второй этаж и с неведомыми доселе Самбиеву нотками в голосе промямлил:

– Прикажи им вернуться, а то убежать могут, ты ведь это им не запрещал.

– Никому не покидать территорию! – так властно и громко гаркнул Самбиев, что Тыква аж втянул шею, а новый вождь следом захохотал, мысленно задавая себе вопрос, не лишается ли он разума?

В последней надежде Самбиев отпрянул от окна, пересек казарму и, как на уплывающую мечту, глянул на деревню. До боли кусая губу, ощущая бешеный бой сердца и такое же неравномерное дыхание, поглаживая в кармане сто рублей, как рычаг для исцеления и спасения, он все-таки не как прежде стремился к походу: власть, безмерная власть, даже над прапорщиком, предательски слащивала нынешнее существование, подсказывала, что за окном его ожидают побои, пересылка, новые испытания, лишения.

Этот внутренний раздрай пересилил шум двигателя.

– Участковый, – пронеслась отрезвляющая мысль, он глубоко вдохнул, не имея возможности перебороть дрожь в коленках, ухмыляясь, осознал, что не «вождь», простой уголовник, убийца и получит еще один срок, да не вольного поселения, а строгого режима. – И слава Богу! – поддался он этой судьбе. – Все пройдет! И это тоже! – скривилось в усмешке бледное, худое лицо, и он как в последний раз, теперь ощущая, что сам уплывает, глянул с тоской в сторону Столбища.

Странная тишина, потом бег по лестнице, в казарме:

– Гражданин вождь, к вам женщина… Зовет.

Страшно удивленный, насилу пересек Арзо казарму. У некогда мощных ворот – бежевый вездеход, рядом мужчина в тулупе и маленькая девушка в не по-местному в собольей шапке, в темном пальто с таким же воротником и как местный колорит – большие валенки. Перед ними огромная на фоне девушки фигура Тыквы в тулупе.

– Здравствуйте, – очень приятный, нежный девичий голос. – Вы Самбиев? – нескрываемо смущается она. – Я главный экономист колхоза, Смирнова Светлана… Это вы составляли наряды? А не могли бы вы помочь мне составить промфинплан и годовой отчет? Я первый год работаю, не могу состыковать, нет многих данных. А банк деньги не выдает, к Новому году скандал будет…

– Я готов! – в иную систему координат перенеслось существование Самбиева. – Но где?

– Поехали с нами. Председатель и участковый в курсе, ждут в конторе.

Как на последнее препятствие перед спасением Арзо глянул на Тыкву, тот подтянулся, и Самбиев вспомнил, что он вождь на этой территории. Галопом ринулся в казарму, взял скудные личные вещи: блокнот с письмами, станок бритвенный, зубную щетку, и будто уходит навсегда, не прощаясь, выбежал.

– Самбиев! – взмолился Тыква, – назначь вместо себя главного.

Арзо ничего слышать не хотел, лишь бы уехать.

– Я прошу тебя! – взмолился Тыква. – Бардак будет.

«Вождь» остановился, одумался.

– Ты, Семен, вместо меня! Понял?

– Есть, – выпятил тощую грудь.

– Ха-ха-ха, – захохотал шофер, прыснула смехом и отвернулась, закрыв лицо, Смирнова.

Не обращая на это внимания, как в спасательную шлюпку, бросился к машине Самбиев.

Долго ехали молча, и только миновав густой лес и выйдя на светлый простор, обернувшись к сзади сидящему Самбиеву девушка сказала:

– Если бы вы застали здесь врачей, то я с вами контактировать не посмела бы.

– Каких врачей? – удивился Арзо.

– Да брехня это все, – махнул рукой шофер, и больше до конторы ни слова не обронили.

На той же машине, только с председателем Кузьивановым вместо Смирновой, поехали в милицию.

Внутреннее убранство здания, как и фасад, в сдержанных тонах, по-милицейски мрачно. Оставив Самбиева в пустой приемной, председатель и участковый вошли в кабинет начальника местной милиции.

– Да надоели мне эти психи! Когда они сдохнут наконец? – четко поставленный командный голос слышит Самбиев. – Что у вас специалистов нет? Ну и что, что вольноосужденный?

Потом непонятно бубнят посетители.

– Значит, врачей не застал? – еще громче голос, шаги, рывком открывается дверь, вываливается не похожий на местных высокий, крепкий, с мужественными чертами лица капитан. Увидев Самбиева, он явно изменился в лице: подобрел, задумался.

– Ты застал врачей из Москвы? – вопрос к Самбиеву. – Как его туда сунули? – оборачивается к участковому.

– Кто-то «сжалился», ведь там не знают, что здесь творят, – рапортует участковый.

– Где его дело? – уже в другом тоне говорит капитан, он вернулся в кабинет, следом участковый и председатель, и в еще не прикрытую дверь, – хоть этого огородить надо.

– А куда я его дену? – голос участкового, и дверь захлопнули.

Минут через пять первым выходит председатель, участковый еще в кабинете, и Самбиев вновь слышит голос капитана:

– Только на две недели, до Нового года. И только в Столбищах. Сюда, в контору, ни шагу. Понял? Потом обратно… Врачи только летом будут, там посмотрим. – С этими словами два милиционера вышли в приемную, и тут капитан огорошил Самбиева: – Ты этого козла убил? Вождя!.. Ха-ха-ха! Задушил?

Самбиев склонил голову, молчал.

– Да не, он сам подох, – вступился участковый.

– И остальных бы так же, – выдохнул капитан, и председателю вдогонку. – Ты мне мясо и картошку к празднику завези, все кончилось.

– Замотался, сделаю, – уже с улицы кричал Кузьиванов.

Обратно ехали без участкового.

– Арзо, – сказал председатель, – я это делаю по просьбе Ансара. Он рекомендовал. Так что не подведи меня, я за тебя поручился… Кстати, от Нины привет, она мне двоюродная сестра.

На эту ночь разместили Самбиева в гостинице колхоза. До ужина он долго мылся в душе, потом оделся во все новое – рабочую одежду, вплоть до сапог.

Наутро в кабинете главного экономиста выяснилось, что Света – выпускница Ярославского филиала Тимирязевской академии, поэтому они быстро нашли тему для разговора, долго пили чай и только к одиннадцати часам приступили к работе.

Самбиев поражен: учет запущен, произволен и не стыкуется по многим статьям, анализ только годовой и тот по трем показателям, без калькуляции себестоимости, без расшифровки по отраслям и видам продукции. Словом, колхоз был дотационный и жил припеваючи. Ныне картина иная: дотации целевые, только на капстроительство, самоокупаемости нет и при таком подходе быть не может.

К обеду приехала Нина. Прямо в кабинете ели чеченские жижиг-галнаш, распространяя по конторе пряный запах чеснока и жирного бульона.

А вечером Самбиева и всю отобранную документацию уазиком доставили в Столбище. В селе много нежилых домов, однако для присмотра и обихода его поместили к двум бабкам.

Бабушки оказались хлебосольными, в такой же степени и болтливыми. Арзо поставил на стол две бутылки водки, подарок Нины. После опорожнения их (а пил в основном он один) перешел к бражке, и допоздна разговор только о комендатуре, (бабульки не знают, что он оттуда), о страхе перед ее обитателями и просьбах жителей во все инстанции – убрать эту гадость подальше.

На следующее утро проснулся поздно: тело ныло, как и ветер за окном. Арзо глянул на улицу – вмиг отрезвел: прямо перед ним зияет комендатура. Штор нет, только на сельский манер, по середине занавеска. Это его не устраивает, боясь выглядывать, используя сподручные скрепки, тщательно замуровал окно простыней.

Первоначальный замысел Арзо – упорядочить всю учетно-аналитическую документацию колхоза – за две недели выполнить невозможно, и он мечтает хотя бы справиться с производственно-финансовым планом на будущий год.

Режим дня жесткий – с восьми утра до шести вечера труд, с часом на обед; потом ужин с бражкой, телевизор, спокойный сон. Через пару дней от бражки горькая изжога и сильные боли в нездоровой печени. Стал спать трезвым – не может, кошмары мучают его, и постоянно одно и то же: он спит в комендатуре, а его пытаются задушить эти страшные, маленькие доходяги, полумертвые тени. С ужасом пробуждаясь, он боится вновь заснуть, и все же дремота одолевает, и еще не заснув, только в полусне, будто воочию, вновь обступают его эти беззубые твари. Чтобы хоть как-то избавиться от этого кошмара, он даже по ночам, до ряби в глазах, работает, под утро засыпает и вновь ужас – он боится спать, он со страхом смотрит, как спешит секундная стрелка, неумолимо подталкивая его к тяжелому испытанию, к жизни в комендатуре.

Изнурен Самбиев. И все-таки жизнь однообразной не бывает, в субботу, к обеду на рейсовом автобусе приезжает Света.

– Я этим же рейсом обратно, – сообщает она и, стесняясь, выкладывает на стол гостинцы – пельмени со сметаной и бутылку крепленого вина. – У нас ничего порядочного не достать, – извиняется она за спиртное.

Смирнова не пьет, только пригубляет. Зато Самбиев усердствует, под хмельком осмелев, разглядывает девушку: она щупленькая, миниатюрная, с тонкой кистью, с не очень развитой рельефностью тела. Арзо отмечает, что в отличие от прошлого раза, Света готовилась к встрече – запах духов, завитушки из русых волос, тени на серых, по-детски добрых глазах. Крепленое вино, как умудренная женщина – обманчиво: пьется со сладостью, отдается болью. После второго стакана Самбиев думает: «А зачем она приехала, если не для этого?» – и начинается позабытое желание, пошлые разговоры, рукоприкладство, попытки поцеловать. Насилу вырвалась Смирнова, со слезами ушла. В первый раз Арзо покинул двор, на остановке, среди людей, извинялся, она просила его уйти, не позорить перед знакомыми.

Вернувшись, он допил вино, до вечера крепко спал, а ночью терзался, как в искупление – еще усерднее работал.

Вторая неделя пошла – мучительно тяжело ему: не днями, а часами считает он время до возвращения в комендатуру. От усталости и нервного расстройства работа не клеится, и в дополнение ко всему еще он боится не успеть даже промфинплан завершить. И тут вдруг хозяйки пронюхали, кто он такой, да откуда (деревня есть деревня – ничего не скроешь). Забелела хлорка – от его кровати до туалета и кухни, дышать невозможно, глаза, нос щиплет. При его виде бабки крестятся, прячутся, образами и иконами жилье спасают, а в комнате Арзо аж во всех углах свечи, следом чем-то кадят воздух.

– Крестись, антихрист, крестись, – требуют они.

– Да мусульманин я, – выдавливает жалкую улыбку Самбиев.

– Не мусульманин ты и не христианин – ты из комендатуры! Уходи от нас! Убирайся! Прочь!

Чуть ли не полсела помогало бабушкам с переселением «супостата». Самбиева вселили в заброшенный дом, в низине, у реки, прямо напротив комендатуры. Видимо, в годы большого весеннего половодья дом затапливался: полы прелые, прогнившие, кругом паутина и вольная жизнь грызунов, а холодней, чем на улице, от стен веет стужей.

Хоть и противен узник комендатуры, все равно сельчане сердобольны – понатаскали заснеженных дров, кто-то дал старое одеяло. Дрова не разгораются – сырые, печь отвыкла от огня, дымоход забился. Сообразили принести канистру с бензином: щедро плеснули, а огонь не только в печи, но по полу, по капелькам жидкости понесся.

С криком «Еретик горит!» местные убежали, а Арзо с трудом, до пота борясь, загасил возгорание.

Из удобств в доме только свет, и даже окна выходящие на комендатуру занавесить нечем. В поиске спокойствия, Самбиев приспособил под стол фанерный ящик, спиной уперся в разогревающуюся печь, принялся за итоговый раздел промфинплана.

В ранних сумерках со двора оживленный говор, скрип снега под учащенным шагом, в окне – Нина.

– Ух! Еле нашла. Поехали в Вязовку, сегодня ночью твоя мать звонить будет.

– Я слово дал, – от раздвоенности стонет Самбиев.

– Никто не узнает… Поехали, машина ждет, туда и обратно.

Голос матери… Нет в мире слаще звука, нет в мире искреннее слов! Нет роднее и ближе человека! Мать жизнь отдаст, лишь бы дитя мизинец не порезало!

Голос Кемсы дрожит, со всхлипами прерывается.

– Арзо! Арзо! – беспрестанно повторяет она имя первенца, как самое драгоценное слово.

После слов о здоровье, о житье-бытье, сын забрасывает ее вопросами.

Ансар дважды приезжал; это он организовал переговоры. Передал ей не тысячу (как просил Арзо), а тысячу четыреста рублей. Тысячу она отвезла Букаевым, чтобы погасить злосчастный долг, и случайно напоролась на главу семейства. Букаев совсем не тот, видимо, мандат народного депутата сблизил его с народом: от денег категорически отказался, жену при Кемсе обругал, сказал, что сын Арзо будет носить фамилию Самбиев и, если Самбиевы дали ему имя – Висит – то так оно и есть. В любое время ребенка могут забрать, но желательно, пока маленький – будет с матерью, да к тому же зима надвигается, а в Ники-Хита даже газа нет. По пожеланию Кемсы, в тот же день ее с ребенком отвезли в Ники-Хита на персональной «Волге» Букаева (на последнем Кемса делает особое ударение). Неделю жил внук в селе, а затем его забрали. Висита – прекрасный ребенок, кучеряшки, как у отца, такой же нос и подбородок, а глаза – просто копия.

Отвечая на следующий вопрос, Кемса сникла. Бук стоит, надел огорожен, под охраной и даже расширился.

– Так еще лучше, – успокаивает она сына, – в сохранности будет до вашего возвращения.

Еще много вопросов, но время ограничено, и в самом конце Арзо не сдержался:

– А Полла как?

– Поллу, – большая пауза, – допекли бывшие мужья, она из городской перебралась в сельскую больницу, а теперь и вовсе уехала в Краснодар… Несчастная, беззащитная девушка.

– Время окончено, – голос телефонистки.

– Арзо, береги себя!

– Ты себя береги, Нана! – последний крик и обрывающий гул.

Эту ночь он провел у родителей Нины, на рассвете его отвезли в Столбище. Только он вошел в жилище – возился у печи, как сзади появился участковый.

– Ну что, Самбиев? Не сдержал слово, подвел председателя?

– Мама звонила, – ссутулившись, как провинившийся ребенок, сопя, пробормотал Арзо.

– «Мама-Папа» – что это, детсад?.. Ну, ладно, раз мать, не доложу капитану… Завтра к обеду отвезу в комендатуру.

– А я еще дело не окончил, – ожил узник.

– Ну и что? У меня распоряжение.

К вечеру Арзо закончил промфинплан, были готовы основные таблицы к годовому отчету. Не ужиная (есть нечего), усталый и сонный, кутаясь в одно лишь ветхое одеяло, он лег у печи, плотно к ней прижавшись. Ему тяжело от мысли, что завтра он будет в комендатуре, хоть куда он готов пойти, лишь бы не видеть эти мерзкие рожи.

В горестных думах он засыпает и видит кошмарный сон. Подопытные узники костлявыми руками хватают его и хотят кинуть в огонь. Спиной он уже чувствует жар, не может противиться им, кричит. И в это время появляется Кемса.

– Пожалейте его, киньте лучше меня, – умоляет она.

К ней кидаются новые скелеты, и тут Арзо просыпается. В ужасе долго не может найти выключатель, чтобы отдышаться, выходит на улицу, страшен ему этот пустой дом. И прямо перед ним на снегу мрак строения комендатуры, только в отдельно стоящей дежурке Тыквы – слабый свет, да у подобия ворот – фонарь. Промерзнув, вернулся он в дом. Чтобы хоть как-то убить время, забыться, уложил всю колхозную документацию, для удобства, в две стопки, связал.

Делать больше нечего, а сон одолевает. Вновь ложится он спать, свет не гасит… и вновь тот же кошмарный сон. Арзо вскочил, и первое что он увидел – канистра: тронул, а она почти полна. Не соображая, по глубокому снегу, с канистрой помчался Арзо к мраку комендатуры.

Самое тяжелое – забраться на крышу бывшей бани и котельной, а оттуда в окно второго этажа. Даже в проветриваемой казарме – трупный смрад, устоявшаяся вонь, исходящая от немытых доходяг.

На цыпочках Арзо спустился по темной лестнице, к каптерке. В памяти – лежащий здесь труп, и он еще боится на него наткнуться.

Кажется, что сердце разорвется, и его бой слышен по всей округе.

У каптерки могильные лопаты, одной из них Арзо подпер дверь, щедро облил бензином и, струйкой сливая, тронулся обратно. Стоя на подоконнике, он кинул в казарму зажженную спичку – потухла, еще одну – то же самое. Второпях он достал сразу несколько спичек, чирканул о коробок. Вспыхивая поочередно, огонь разросся, заискрился в взбешенных глазах, током прошиб сознание: «Что я делаю?! Ведь они люди!».

Еще больший ужас смятения овладел им, он застыл в оцепенении от борьбы противоположных помыслов; и в это время огонь, обжигая, дополз до его озябших судорожных пальцев; боль пробудила сострадание и, выкинув спички наружу, следом сам сиганул в снег.

Взмокнув от пота, Арзо бегом добрался до села. Мысль, что не согрешил, ублажила сознание, и он измотанный в беспамятстве завалился спать, и вновь пробудился от шума.

В селе бьют в рельс, кричат «пожар». Он выскочил из дома, в центре села гудит толпа. Самбиев обернулся – вместо прежнего мрака – веселое озарение, зарево пожара – комендатура в огне… Как на божий дар, как исполнение его желаний, с радостью смотрел Самбиев на фейерверк в ночи, и с восхищением поддаваясь восторгу толпы, он осознавал, что больше пути в комендатуру нет, он не подопытный, а нормальный человек. Ему хочется быть среди себе подобных. В ночи он подходит к гудящей толпе.

– Горят! Горят! Слава Богу, горят!

– Бог их покарал! Нас избавил от ереси!

– А у нас один остался!

– Жечь его! Жечь!

– Люди! Вперед!.. Наконец-то избавимся от них!

Самбиев попятился, хотел бежать наутек, потом вспомнил о документах, блокноте с письмами. Огибая квартал, сделав крюк, околицей он достиг дома, сунул блокнот в карман, взял две стопки – и к двери, а там уже толпа теней, и ему показалось, что они ничем не отличаются от узников комендатуры. Самбиев ногой вышиб окно, поранив руку выскочил, под наклон устремился к реке, к огню, в сторону маячащей комендатуры.

* * *

– Эй, жена! Жена, включай телевизор! – восторженно кричал Домба-Хаджи, бодро преодолевая ступеньки дома. – Да куда она запропастилась? Неужели замуж вышла?!

– Хе-хе-хе, – хихикнул идущий сзади Мараби.

Алпату заканчивала молитву.

– Что ты разорался, будто счастье нашел? – недовольно оглянулась она на входящих.

– А что же, если не счастье? Ты знаешь, что сегодня произошло? Верховный Совет республики провозгласил «Декларацию о суверенитете»! Все говорили, что Ясуев – московский приспешник, взяточник, вор, а он как дал! Это просто здорово!

– Я не знаю, о каком суверенитете ты говоришь, но от Ясуева ни мне ни нашему народу добра ждать не следует, – проворчала Алпату, ставя на плиту чайник.

– О чем ты говоришь, старая дура! От своей нелюбви к снохе такого человека хаешь… А он лидер нации! И наш родственник, сват.

– Какой он лидер? Хапуга!

– Замолчи! Кто услышит! А он лидер, мужественный человек. На такое пойти?! Просто здорово! А потом, представляешь, лично меня, как уважаемого человека, попросил растолковать народу это историческое событие по телевидению. Сейчас после новостей запись покажут… Мараби, скажи, как я выступил?

– Удивительно хорошо! – странно сияет лоснящееся лицо Мараби. – Просто оратор – с такой дикцией, с таким смыслом!

– Какая «дикция»? – передразнила Алпату. – Только шепелявить на ухо сплетни да интриги плести – твой голос.

– Замолчи! – на крик сорвался голос Домбы-Хаджи, восторженность исчезла. – Лучше стол накрывай.

– Слушай, Домба-Хаджи, – глядел в телевизор Мараби, – а что это Горбачев и Буш вдвоем на катере в океан уплыли?

– Не знаю… Наверное, для оригинальности, чтобы показать свою смелость и близость в дружбе.

– Ой-ой! – ехидно усмехнулась Алпату. – Разве не понятно? Уплыли подальше в океан, чтобы никто их речи не подслушал. Торг идет, о чем-то сверхсекретном договариваются, видимо, Союз распродают?

– Много ты знаешь, старая, – презренно скосился Домба-Хаджи. – Кто их может подслушать? Президенты сверхдержав!

– Ой, а что ж вы с Албастом аж на задворки уходите, шепчетесь, даже больше жестами объясняетесь? Боитесь? Даже в родном доме своих стен боитесь!

– Замолчи! Давай что-нибудь поесть.

– Да, я что-то тоже очень проголодался, – Мараби подошел к холодильнику, раскрыв, долго всматривался, что-то потрогал, понюхал, в недовольстве скривил лицо. – Я, наверное, поеду.

– Поешь с нами, – спохватился Домба-Хаджи, видя, что Мараби уходит, крикнул вслед: – Ну ты завтра за мной заедешь?

– Посмотрим… Если успею, – уже со двора сказал Мараби.

– Что, твой нукер барином стал? – съехидничала Алпату. – Теперь ты его упрашиваешь?

– Его услуги мне нужны. Кто-то должен меня возить.

– Знаю я его услуги… Смотри, «довезет» он тебя куда следует. Ух, как отъелся, округлился, как жеро, в дверь не проходит, даже на нашу еду морщится. Раньше за стакан чая благодарил. А сейчас раз в месяц на базар отвезти попросишь – на такси деньги сует.

– Ну что я сделаю, сейчас такими все стали, все за деньги, обнаглели, совесть потеряли. А Мараби сейчас не со мной, кооператив Албаста возглавляет, что-то они там выдумывают… Во-во, смотри, сейчас меня покажут.

На экране появилась физиономия Докуева Домбы-Хаджи. Он говорил недолго, вкрадчиво, повелительно. Раз десять назвал фамилию Ясуева, потом читал выдержки из Корана на арабском языке, подтверждающие правильность выбранного пути на суверенитет и роль лидера в этом поистине мирового масштаба событии.

Докуев отмечал исключительность вайнахов в данный исторический момент для развития мировой цивилизации вообще, и для исламского мира, в частности.

– Раньше только мне мозги пудрил, а теперь всем, – съязвила Алпату.

– Ой, тоже мне умная! – ублаженный своей речью расплылся довольный Домба-Хаджи. – Ты лучше слушай, как я говорю!

– Говоришь красиво, а вот что дает нам эта декларация?

– Все! Свободу!

– Свободу воровать?

– Замолчи!

– Так на что еще ты и Ясуев годны?

– Замолчи, я тебе сказал! Вот вышвырну тебя из дому, будешь в своем Ники-Хита в нищете помирать.

– Я не из нищих, в отличие от некоторых, и, может, голодной буду, но нищей – никогда.

– Замолчи, дрянь! – Домба-Хаджи вскочил, для острастки замахнулся, однако бить жену он давно не бил, раньше сам ее боялся, а теперь, хоть и вредная, но преданная, душа. – Великое дело сделали, а ты, дура, ничего не понимаешь! Да мы… – на полуслове телефонный звонок оборвал заготовленную в телепередаче тираду. – Да-да. Албаст – ты? Что так плохо слышно? Из Ники-Хита, по рации? Ты на самбиевском участке? Ой извини, извини! Конечно, твоем… Да, точнее на нашем родовом… А бук как? Стоит?

– Хе, – усмехнулась Алпату. – «Наш, родовой!»

– Да, Албаст, – продолжает Докуев-старший разговор с любимым сыном, взмахами указательного пальца успокаивая жену, – да-да, все сделаю, завтра заеду… А Мараби только уехал…

Домба-Хаджи с умиленной улыбкой положил трубку.

– Хоть с одним сыном нам повезло, – то ли жене, то ли самому себе сказал он. – Достойным вырос человеком.

– Человек-то он достойный; вот только достоинство из семьи должно исходить, да и этот «родовой» надел как бы нам боком не вышел?

– Что ты запричитала, дура. Там мои отцы жили, спроси у людей, у мулл.

– Правильно, жили, в землянках, холуями были. А эти так называемые муллы – твоего фасона.

– Замолчи, гадина! – не на шутку разозлился Домба-Хаджи.

– Ты на меня не кричи и не отмахивайся от правды. Лучше подумай, как от Самбиевых отмахиваться будешь. Не оставят они ваши проделки, не говоря уже о наделе.

– Больше Самбиевы сюда не вернутся, можешь в этом не сомневаться.

– А ты забыл, что у покойного Денсухара три внука растут, против твоего одного. Ты об этом подумал? Дальше своего чревоугодливого носа ничего не видишь!

– Да замолчишь ты или нет? – завизжал Домба-Хаджи, однако в голосе нет той злобы; напоминание о Денсухаре задело какие-то струны, всколыхнуло уснувшую совесть. – Принеси мне успокоительную настойку, – уже на просящий изменился его тон, а про себя он читает свое заклинание: «Я спокоен. Я абсолютно спокоен. Я счастлив. Я богат».

От внушений и настойки Докуев немного успокоился. Умом он понимает, что в корне жена права, и действия его сыновей в принципе восторга и у него не вызывают, однако ныне противиться им он не в силах, к тому же от них он понемногу приумножает свой капитал.

– Слушай, жена, подай-ка мою папку… На, вот тебе Албаст передал твою долю, – на стол упала нераспечатанная банковская пачка кредиток.

– Это за что? – удивилась Алпату, с жадностью хватая пачку, любовно осматривая, ощущая милый хруст новеньких банкнот.

– Как «за что»? Ты ведь у нас крупный предприниматель! – говоря это, Домба-Хаджи достал несколько документов из папки, положил на стол. – На-ка, подпиши вот здесь, здесь и здесь.

Не раздумывая, полуграмотная Алпату везде поставила свою подпись.

– Ты хоть объясни, что я делаю, а то вдруг что, как я объясняться буду, – явственно ощущая тепло от пачки денег в кармане халата, от этой неожиданной благодати возбуждаясь, добрея, податливым тоном затеребила она.

– Ну что тут объяснять? – вальяжно раскинулся в кресле муж. – Ты, как сама знаешь, председатель кооператива, директор малого предприятия, а теперь и президент ассоциации крестьянских и фермерских хозяйств горных районов республики. Так вот, из бюджета выделяются деньги на развитие малого бизнеса и предпринимательства, и твои предприятия получают льготные кредиты… Это все присказка! Ну, Албаст, просто гений! Весной в горах были оползни, для ликвидации последствий выделена огромная сумма, и ее распределять будет «твоя» ассоциация. Поняла? Во масштаб! Вот это возможности! Просто ничего не делая, ничем не рискуя, – миллионы из бюджета в карман! В мое время это и не снилось!

– Так значит люди пострадали, без жилищ остались, а деньги от моего имени будут разворовываться? – очнулась Алпату.

– Какое тебе дело до этого люда? Они добра все равно не понимают, да и на всех денег нет. Одному дашь – другой обидится.

– Ведь это грех! На чужом горе благодать строим?

– Ныне это называется предпринимательством.

– Не нужно мне это, – на стол полетела пачка денег, – лучше жить бедно, но не грязно… Скажи Албасту, чтобы прекратил эту подлость, а то я сама властям пожалуюсь.

– Каким властям? – усмехнулся Домба-Хаджи. – Ведь он ныне сам власть! К тому же – суверенная!

– Ах, вот для чего суверенитет нам нужен! – как в былые годы подбоченилась Алпату.

Зная, что данная поза – предвестник бури, муж засобирался в ванную, готовясь ко сну.

– Ты, старый черт! – вдогонку крикнула Алпату. – Ты хоть огороди сыновей от неверного пути, подскажи им! Ведь это к добру не приведет.

– Как не приведет! А это что? – и он поманил ее, как конфеткой, брошенной ею же пачкой. – Что, хочешь – верну? Еще не жалеешь? Ничего, к утру передумаешь, и учти, только половину получишь за свои происки… Больше меня не тревожь, сегодня великий день! Я, как гражданин суверенной республики, свободен! Я впервые в жизни ощутил эту независимость, это счастье! Впредь я независим, я свободен, больше я не подневольный, я счастлив!

– Хм, дурень! Размечтался, – проворчала вслед Алпату, но муж из виду исчез, и ее дальнейшие рассуждения были в пустоту: – Декларациями свободу не получают. Для свободы дух нужен, честность нужна, порядок и справедливость.

* * *

В час, когда возбужденный суверенитетом Домба-Хаджи усиленным внушением нагонял на себя сонливую истому, его старший сын устраивал первый прием на «родовом» наделе в Ники-Хита.

На огороженном участке ударными темпами возвели легкие летние постройки, со всеми причиндалами светского пикника. Прямо под буком веранда из резного дерева, здесь же мангал, оборудованная терраса, окаймленная вечнозелеными кустарниками и разноликими цветами; от террасы – аллея, прямо к реке, вдоль нее – скамейки, фонари – словом, все как в красивых фильмах или в городских парках советского застоя. Только запах невысохшей краски и не застывшего цемента подвел хозяина, а так он вроде доволен, однако важнее реакция сверхжеланного гостя, признанного лидера нации.

Как и положено, Ясуев прибыл позже основной группы, с небольшой охраной. Его ожидает тоже немногочисленная когорта – в основном члены элитарного клуба – ныне члены Правительства, руководители высшего ранга, единомышленники, верные соратники, преданные сподвижники. Это многократно доказано клятвами, если не на Коране, то на хлебе, точно, в сопровождении мощных ударов толстых кулаков об такую же грудь во время нередких застолий, в хмельной искренности, и дело уже до того дошло, что Ясуеву поднадоела однообразная лесть, и он просит от голословности переходить к фактам, к делам, к осязаемой верности, преданности навек.

– На сколько веков он запасается? – думают подчиненные, но все равно улыбаются, боятся вслух, даже близкому «одноклубнику» что плохое о Ясуеве сказать.

Вначале, как студент на экзамене, Албаст Докуев демонстрирует достоинства «родового» надела.