Текст книги "Седой Кавказ. Книга 2"

А Ансар с первым снегом законсервировал незаконченные стройки (они ему ныне не интересны), наспех рассчитался с колхозом и бригадой, и уехал, оставив Нину с сыном в новой обустроенной квартире. С Арзо он вел себя в последнее время отчужденно, видимо, стыдился в глаза смотреть и вместо положенных по расчету за строительство пяти тысяч дал семь, и то вручил их не сам, а через посредника-земляка. Так и не попрощавшись, через Нину извинившись, «в связи с проблемами на Кавказе» Ансар неожиданно исчез. Зато остальные земляки – члены бригады шабашников, закончив сезон, преобразились; они благодарили Арзо, сожалели, что не может с ними уехать, даже плакали.

В середине октября, по телеграмме Арзо, буквально на день к нему приехал зять – муж младшей сестры Деши – Ваха Абзуев, с ним он отправил домой десять тысяч рублей. Еще тысяча частями ушла в Кировскую область, где отбывал срок Лорса.

Мечтая о благоденствии дотационных лет, в колхозе председателем избрали сына бывшего председателя – Героя, двоюродного брата прапорщика Тыквы, тоже Тыкву. С новым председателем Арзо шапочно знаком: увалень лет сорока, имеет диплом, но никак не образование, до сих пор всю жизнь – простой агроном бригады, и вот на тебе – председатель. Теперь Самбиев никакого отношения к колхозу не имеет, но помнит, как на дне урожая пьяный агроном Тыква уступил ему дорогу и вслед прошамкал: «вождь мафии». По слову «вождь» Арзо понял, что это последствия разговоров прапорщика Тыквы.

С наступлением зимы жизнь у Арзо совсем скучная; в неделю раз, а чаще в две, к нему является участковый, заставляет расписываться в журнале за каждый истекший день, выпивает литра два бражки, купленные Самбиевым специально для него, рассказывает до полуночи последние новости района и здесь же засыпает до утра.

Правда, есть у него и некоторые утехи. За редким исключением, почти каждую неделю, обычно в ночь с пятницы на субботу к нему приезжает Света. А иной раз, когда очень приспичит, Самбиев за литр самогона нанимает местный грузовик и под покровом ночи едет в Вязовку; там он проводит ночь у Веры, симпатичной медсестры. Вера не замужем, у нее сын (поэтому она не может приехать к нему), живет вместе с родителями. Последнее ни его, ни ее не смущает: прошедшим летом своим роскошным видом и щедрыми подарками Арзо покорил сердце красавицы, и теперь у них любовь. Правда, он знает, что она больше любит подарки, в основном в виде денег, нежели его, но это не помеха. В отличие от щупленькой, тихой Светы, Вера – упруго-габаритная, как пружина страстна, в ночь щедра.

О похождениях Арзо знает вся округа, даже байки слагает. Знают об этом и сами девушки (что в селе утаишь?), Света все время вздыхает и плаксиво говорит:

– Скажи, что больше не пойдешь.

– Не пойду!

– Ты надо мной насмехаешься.

– Нет, я так улыбаюсь!

Иной тон у Веры.

– Твоя селедка еще не отъелась? Смотри, мячик проглотит – с шеи не слезет.

Этого Арзо боится, предупреждает Свету – не смей, а она все плачет, говорит любит, издыхает, думает, что Вера во всем виновата, и не знает, что у Арзо другая любовь; очень далеко находится, очень редко пишет, очень его волнует.

Полла – вот, о ком все его мысли, вот о ком он страдает, о ком больше всего думает, кем живет. Летом, когда дела крутились, когда жизнь цвела, было легче, только изредка он тосковал по любимой – все некогда было, а сейчас лютая зима на дворе, сидит весь день дома, так, изредка по селу пройдется, на углу с кем-нибудь посудачит, семечки пощелкает, до изжоги накурится, и когда уж ногам от мороза невтерпеж, идет в свой коттедж – вновь построенный дом со всеми удобствами, только топится дровами. В доме он один, телевизор надоел, читать – все перечитал, даже старые журналы, тоскливо ему длинными, зимними ночами.

Конечно, и Света есть, и Вера для разнообразия, но они как огнетушители – страсть гасить, а любовь и тоску не угасят; тяжело ему, одиноко.

И как назло, Полла очень редко, в месяц раз ему пишет, говорит, что и писать не о чем, жизнь в колхозном поле, меж свекольных рядов нудна, грязна, несносна. Только вот в последнем послании она сообщала, что, как Шахидов ни старается, а в колхозе бардак, из Грозного Докуевы ему блокаду во всем устроили, удобрять поля нечем было, а уборка началась – горючего нет, под дожди все попало, еле-еле, с потерями, с трудом, за свой счет на завод свеклу свезли. Теперь Полла ждет марта, когда будет расчет, а так дома сидит, по зиме в Ники-Хита, как и в Столбищах, скучно.

Тогда пишет Арзо ей длинное письмо, жалуется, что очень болен, что сердце шалит, простуда, и просит, если она его любит, уважает и ценит, пусть скорее приедет к нему, будет в больнице за ним ухаживать, а как выпишется (если конечно выпишется – так ему плохо!), то она сможет уехать. О деньгах тоже просит не волноваться, только подсказывает: возьми в долг досюда, даже маршрут указывает: из Грозного прямо в Тюмень – самолетом, а оттуда до Байкалово автобусом и далее Вязовка – Столбище. Чтобы дома не волновались, скажи, что в Краснодар едешь по делам. Короче, дал он ей четкую письменную инструкцию, как надо жить дальше. В конце письма еще раз посетовал, что очень плох, что вообще они могут больше в жизни и не увидеться, и даже не знает он, сможет ли ее простить перед кончиной своей, если она сейчас к нему на помощь не приедет. И в конце письма мелким почерком: «Матери моей и никому более об этом не говори. Сама знаешь, расстроится».

Снедаемый безнадежным ожиданием ее, Самбиев в скуке еле коротал время. Новый год на носу – хоть какое-то развлечение. А тут Нина в Столбище заявилась, Арзо, как одинокому деверю, яств понавезла. Нина жалуется, что Ансар только раз после отъезда звонил, сказал, что доехал, и пропал. Она от тоски помирает, сын скучает, да в добавок какая-то повестка из прокуратуры пришла. Пока Арзо уплетал голубцы, Нина журит его за распутство, говорит, что Вера, хоть и красавица, да с нагулянным под кустом сыном, а Света – не пара ему, слишком тощая. Вот у нее сестра есть двоюродная – Юля зовут, вот это – «конфетка», так что на Новый год его приглашают, там и познакомятся, век ее благодарить будет.

– Да не могу я в Вязовку ездить, – упирается Арзо.

– К проститутке Вере – можно, а к чистой девушке нельзя?

Нина обиделась, засобиралась восвояси и только тут вспомнила:

– Так зачем я приехала? Вот дура! Тебе какая-то девушка из Грозного звонила – Полла, назавтра в полдень переговоры заказала.

От этой новости Арзо чуть не подавился. Он уже радостно соображал, как ему добираться до Вязовки, ведь зимой нелегко, и тут другая мысль:

– Нина, скажи Полле, что я очень болен, лежу в больнице и очень прошу ее приехать. Поняла? Если подведешь, ты мне не сноха, – полушутя, полусерьезно заговорщически шантажирует он.

А себя оправдывает тем, что ехать ему в Вязовку средь бела дня опасно. Все село галдит: Кузьиванов и Ансар обворовали колхоз и исчезли, все знают – это плод хитросплетений «вождя мафии» Самбиева. К нему самому да и к беглецам пока особых претензий нет, ибо милиция и местная власть щедро ублажены при разделе навара, однако, если Арзо будет шастать по селу, то оскомину набьет, нажалуются и тогда прощай, хоть и скучная, но вольная жизнь, а ведь ему всего семь месяцев осталось, зиму перезимовать, а лето быстро летит, и он дома. А тут и Полла, глядишь, поддастся его уговорам, поверит «слезе», примчится выручать; вот будет счастье!

Ожидание томительно – на радость Новый, 1991 год, наступил. Поначалу хотел Арзо в Вязовку поехать, с сестрой Нины познакомиться, может, с ней и обратно приехать. Но бабульки его, что теперь по соседству, за забором живут, не пустили, слезно причитали, что Новый год в семье отмечать надо, а он ныне их «родименький», можно сказать, опекун и кормилец. По указу Арзо, еще летом земляки-шабашники бабулькам крышу перестелили, печь новую сложили – старая чадила, гнилые полы заменили. К зиме он с дровами помог, керосину достал. А самое главное, как кажется бабулькам, от соседской дьявольщины избавил. Вот и пекутся они о нем: еду приготовят, все приберут, постирают. А на праздники носятся вокруг него пущей охраною: и не дай Бог, кто в его стакан не ими приготовленный самогон нальет, из вонючей картошки или свеклы, нет, бабульки для него специально из отборного зерна гонят, не дважды, а трижды сверхочистку делают, чтоб не было запаха, дурного привкуса и чтоб градус был не больно высок, а то родименький, когда разгуляется, хлещет водочку ведрами, и может закусить чем попало, а ему свининку нельзя, вера не позволяет, да и к грибам он осторожен, боится отравиться, вот и блюдут бабульки, чтоб он вовремя закусил, да не абы что, а ими лично приготовленное. И вроде доволен барским положением Арзо, да не всегда. Беда от старух – к девицам его ревнуют, не пускают, называют их всех шалавами, вот женись, твердят, и с одной живи, а для этого ему смотрины прямо во время праздников устраивают. А Арзо красив, нахален, девки от него тают, он этим пользуется, под хмельком, прилюдно целуется, из хоровода в хату тащит, обогревшись, раскрасневшийся вновь в круг как орел влетает, следующую обихаживает.

К вечеру третьего января Арзо – не орел, а мокрая курица: лежит, стонет, руки поднять не может, от еды воротит, от запаха спирта – вырывает; все ему противно, весь свет не мил, от всех, даже бабулек – тошно. Бабульки печалятся, знают, что если он три дня гулял, то столько же болеть будет. А тут в тридцатиградусный мороз у калитки Арзо девушка остановилась, видно сразу, не местная, от мороза продрогшая, в легком пальто, в таких же сапогах, с дорожной сумкой.

– Скажите, пожалуйста, Самбиев здесь живет? – прячет девушка голые руки в карманах, а губы аж посинели. – Меня Полла зовут, я к нему из дома приехала.

Одна бабуля вход охраняет, другая в дом пошла.

– Родимый, дорогой, какая-то Полла к тебе приехала.

Только штаны да калоши у дверей надел Арзо, в майке выскочил.

– По-л-ла! – крикнул он, в два прыжка достиг ворот, как пушинку на руки вскинул, понес бережно в дом.

– Вот лекарство! – переглянулись бабули, гуськом потянулись вслед.

– Так-так, бабули! Теперь у вас своя свадьба, у меня своя! – плотно пред ними закрыл входную дверь.

В доме Полла сразу же потянулась к печи, а Самбиеву не до этого, обхватил он ее, прямо в пальто, в сапогах повалил на кровать. Руки Поллы, как ледышки, его не подпускают, не сгибаются, он упорствовал, пока не увидел крупные слезы.

– Ну, прости, прости, Полла! – заходил он босыми ногами по комнате. – Прости… Только не устраивай банальных сцен, не порть мое счастье, не говори, что дура Что зря приехала! И прочее!

Полла, сидевшая на кровати, пряча в ладонях лицо, чуточку одними темно-голубыми влажными глазами выглянула, потом медленно, спокойно открыла все красивое, гладкое лицо, ослепительно улыбнулась.

– Арзо, Арзо! Я так рада, я так рада, что ты такой здоровый. Как бы я не приехала, ведь ты звал? Арзо…

В этот момент речь резко оборвалась, и он едва уловимо заметил – струной напряглась щека, вниз дернулся ее глаз, все выражение лица и даже осанка странно изменились, вся выпрямилась, будто несгибаемый шест через нее продели.

– Полла, что с тобой?

– А ты не знаешь что? – совсем другой тон, другой человек, даже страшно: как бы чувствуя это, большие разбитые трудом ладони, вновь закрыли перекошенное лицо, но тон прикрыть не могут. – Арзо, ты не знаешь, что я пережила, что я перетерпела?!

– Знаю, знаю, Полла! – совсем мягкий голос у него.

– Нет, не знаешь, – перебивает она, – тебе известны факты, а что внутри меня, что в моем доме, не знаешь… Самое страшное, мои братья, мои родные братья, которых я растила и вскармливала, ради них по полям на коленях ползала, теперь пинают меня. Говорят, что я жеро, стыдят, упрекают. А старший вот женился, свадьбу сыграли, все деньги отдала, а теперь его жена меня куском хлеба, углом, что я занимаю, попрекает… – тяжелый всхлип. – Требуют, чтобы я замуж за кого угодно выходила, а я не могу, боюсь я мужчин, боюсь! Сильно издевались надо мной мои мужья, мучили! Арзо! Арзо! Я люблю тебя, люблю!

С этими словами Полла кинулась к нему, рухнула на колени, и не показно, не смягчив полет, да так резко и сильно, что от удара ее костей весь дом задрожал. С яростной силой обхватила она его бедра, всем телом, лицом, плотно прижалась, даже стиснулась, и так она дрожит, что эта дрожь трясет его.

– Арзо! Арзо! – кричит она. – Помоги, спаси, если узнают чеченцы, что я здесь, опозорят вконец, убьют, заживо братья закопают! Ар-р-зо! Убереги, ты один у меня остался, нету больше никого, лучше изнасилуй и убей, никто не узнает… Ар-р-зо!

– Встань! Встань, Полла! – схватил Арзо ее неестественно напрягшиеся плечи, будто током они его бьют, покалывают. – Полла, встань! Успокойся!

А она вместо этого как-то голову уронила, поползла вниз, да так сильно, до боли сжимает его ноги, и вот обхватили ее кисти оголенные щиколотки, да так затряслись, что эта дрожь отдается не только в теле Арзо, но во внутренностях.

– Полла, вставай, вставай, – наконец решительно взялся он за нее, перевернул сникшую голову – отпрянул: губы синие-синие, меж ровно стиснутых зубных рядов пузырится белая пена, а глаз, этих красивых темно-синих, добрых глаз – нет, одни белки.

– Полла! Полла! – в испуге закричал он.

Она вдруг забилась в конвульсиях, застонала, руки себе ломает, головой со страшной силой о пол бьет.

– Помогите! – заорал Арзо.

На счастье, бабульки охраняли родимого, чеченский не понимают, а подслушивают, забежали.

– Голову держи, голову, сильней, – умело заруководили они. – Падучая, черти замучили, нервы съели! Рот открой, рот, язык вытащи, чтоб не задохнулась, голову береги. Держи ее! Держи сильней, убьется насмерть…

* * *

Ослепительно яркий, косой зимний солнечный луч нырнул в окно, лег посредине белоснежной кровати, медленно поплыл, на высокой груди замедлил ход, с легкостью скатился к порозовевшему, красивому лицу, озорством заиграл в густой бахроме ресниц, заблестел в коротких, иссиня-черных волосах. Полла проснулась, удивилась – где она?

Оглянулась, просияла – рядом, сидя на стуле, положив голову на стол, как дитя сопя, спит ее любимый Арзо. Изучающе всмотрелась: те же темно-русые кучеряшки волос, высокий, выпуклый, гладкий лоб, большой нос, выдвинутые скулы, характерный, слегка раздвоенный подбородок, упрямо-рельефные розовые губы. И все-таки есть новое – от сомкнутых глаз побежала морщинка, у губ – такая же ложбинка, да два-три седых волосика в висках.

Не сдержалась она, о чем так долго мечтала – сделала, радуясь, погладила непокорные кучеряшки волос.

Открыл серо-голубые глаза Арзо, от солнца зажмурился, счастливо улыбнулся.

– Полла! – прошептал он, виновато постарался отстранить со стола кипу лекарств, термометр, тонометр.

– Видишь, Арзо, я врач, приехала тебя лечить, а что вышло?

– Ничего, ничего, – скороговоркой заговорил Арзо, теперь он, нежно, слегка погладил ее волосы, – отросли… красивые! – хотел отвлечь он ее.

– Я только помню, как ты взял меня на руки, – виновато сказала она.

– Слишком поздно я это сделал… Сволочь я!

– Нет, Арзо.

– Да… Когда ты о мужьях говорила, то меня пожалела, а я ведь тоже в этом списке.

– Арзо, – тих, еще слаб ее голос, – я не помню, что говорила, но знай, ты никогда в списках не был. Ты один, – она отвернулась к окну.

– Не плачь, Полла. Тебе нельзя. Не волнуйся…

Она повернулась, часто заморгала увлажненными глазами, улыбнулась.

– А я теперь не волнуюсь… я в твоих руках… я об этом мечтала, делай что хочешь… Только… кто меня купал, переодевал?

– Все бабульки, я пальцем не тронул, не видел…

Полла глубоко выдохнула, устремила взгляд в потолок.

– Арзо, трогай – не трогай, а я здесь. Сверши обряд там-махъ, а потом, когда надоест, сделаешь йитар… Мне не привыкать.

– Где муллу взять? – тих, озабочен голос Арзо.

– Без муллы обойдемся, – жалко улыбнулась Полла. – Я знала, к кому еду. У меня записано, что говорить надо, только пригласи двух свидетелей… Хотя нам всем один Бог свидетель.

Арзо вскочил, ринулся к двери, вдруг вернулся, схватил ее ладонь.

– Полла, не смей даже думать о йитар! Понятно?

– Гм, теперь, к остальным регалиям, я еще и больная… не такая жена тебе нужна, Арзо! Ты…

– Замолчи, – в первый раз груб он. – Больше ни слова! Я хозяин! Теперь я твой муж не понарошку, а всерьез.

– Еще нет, – улыбается Полла, – и все пройдет.

– Скоро будешь, – метнулся Арзо к выходу, – и никогда не пройдет.

– Постой, а деньги на там-махъ, на урдо11
  Урдо (чеч.) – средства на становление семьи


[Закрыть] – есть?

– Все есть! – в сенях крикнул Арзо и уже с улицы, счастливо: – и все будет!

Скоро вернулся он с бабульками – в комнате никого: кровать застлана, все прибрано, видно – хозяйская рука оютила дом, ко всем немногочисленным предметам притронулась, на место поставила, даже микстуры с приборами исчезли, а вместо запаха лекарств – аромат недорогих духов.

– Полла, ты где? – испугался Арзо.

– Я – в ванной, – только сейчас услышали урчание воды.

Пять, десять минут сидят все трое вокруг стола в напряженном молчании.

– Полла, все нормально?

– Да… Сейчас выйду.

Еще столько же времени проходит. Арзо встает, ему не сидится, и тут щеколда щелкнула, дверь распахнулась.

– Ба! – хором ахнули бабульки. – Вот это царевна-лягушка!

Стоит Полла, высокая, статная, горделивая, от болезни и следа нет: белая косынка, как у невесты повязана, облегающее, соблазнительно-короткое, бирюзовое под цвет глаз платье, белые туфли. Полла – невеста!

Недолгий церемониал, для Арзо – вечность. Сжимая в кулаке по сто рублей – щедрые подарки невесты, – бабульки только вошли в раж поздравления, а он молча теснит их к выходу, торопит, беспардонно выставляет.

– Не пойдем! – вдруг стойко уперлись свидетельницы, – пока «горько» не будет… Горько!

Самбиев оторопел, не знает, как быть, в смущении играет он пальцами, будто впервой. Надолго затянулась пауза.

– Горько! – не унимаются старухи.

Полла улыбается своей лучезарной улыбкой, а он аж вспотел, растерялся. Тогда Полла сама сделала шаг, коснулась его руки, прильнула.

– Боже! Как они смотрятся! Какая пара!

– Все, не будем мешать.

– Да погодь ты, – и громче, – а «горько» где?.. Вот теперь мы лишние.

– Благослови вас Бог!

– Любовь вам да совет!

На улице бабульки опомнились: конечно, деньги, да такие, в кармане хорошо, но свадьба так не заканчивается.

Зимний день на севере краток; смеркалось, кое-где загорелись окна, зажегся свет и в окне молодоженов. Бабульки переглянулись, с полуслова поняли, бодро ринулись к окну, легко преодолевая сугробы в свой рост.

– Смотри, смотри, до сих пор целуются…

– Ой, я дура, дура, очки позабыла.

– А тебе и не надо… Ой, на руках понес…

– Меня Никола тоже носил…

– Да молчи ты, дура… Ой, как силен наш родимушек, просто богатырь… Вот это да?!

– Мой Никола тоже такой был.

– Да знала я твоего Николу – стыд да срам, больше я его к себе и не подпускала.

– А твой Федор, что?! Всю жизнь ко мне шастал…

– Шастал, когда мерином стал, бражку пить… Да отстань ты… Ой, какое у нее тело! Да она как в кино!

– Я тоже такой была!

– Ой, что он делает, что он делает!

– А она?

– То же самое… Пригнись… Фу ты, черт, кино выключил… Ну ладно, поперли в хату.

– А может, еще включит?

– А тебе зачем, все равно не видишь…

– Зато радуюсь, видя как ты томишься; не нагулялась всыть, как я; все морду ворочала, гордилась. А ныне – облизываешься.

– Чего? Вставай, мне нельзя остуживать, мужики жар любят.

– Жар-то любят, только от искры, а не от затухающих углей.

* * *

– Чечен бежал! Мафиозо исчез! – истошно крича, участковый вломился в дом бабулек. – Бабки, где вы? Черт вас побрал! Сдохли что ли?

– Сам ты сдохнешь, черт рыжий!

– Где вы? Что вас на чердак занесло?

– Да не ори! Лучше лестницу попридержи.

– Как не орать, ваш «родимушко» -то исчез, бежал гад! А я вам наказывал присматривать!

– А чем, ты думаешь, мы занимаемся?!

– А что он там делает? – смотрит вверх.

– Ой, и не спрашивай! Поест, в ванную сходит и вновь в кровать.

– У вас на чердаке ванна есть?

– У него ванна, а мы с чердака наблюдаем.

– Значит, до сих пор болен? – помогает второй бабульке слезть.– Так что ж вы – не люди, неужели нельзя поухаживать за больным? Три дня, как последний снег был, а к его дому и следа нет.

– Какой три дня, пятый день, ведь он женился, к нему невеста из дому приехала.

– Фу! Да не может быть!

– Вот тебе крест… Краса – неописуемая, как в кино!

– Даже лучше, – вступает вторая. – Мироныч, ты меня помнишь в молодости? Примерно такая же, только чуть выше.

– А вы подсматриваете?

– Ты приказал – наблюдаем.

– Невеста, говорите? За мной! Посмотрим.

Не быстро Арзо открыл дверь. Участковый, занося мороз, ввалился в дом, прямо в валенках прошел в комнату.

– Вот это невеста! Так, Самбиев, на моей территории непорядок: жениться, а свадьбу не сыграть – преступление. Я за все отвечаю!

Загудело Столбище, загудела Вязовка – вождь мафии на артистке кино женится. Во вновь построенном Доме культуры гулянье запланировано. Все руководство района желает присутствовать. Колхоз расщедрился: по себестоимости быка, трех свиней, двух баранов выписали, овощи так дали, столовая и ансамбль – в полном распоряжении, грузовик у Самбиева для закупок, отныне может он ездить хоть до Байкалово. Полла тоже не отсиживается, помогает бабулькам во множестве возникших забот, ожила она совсем, обильный румянец играет на щеках, ямочки радости в уголках рта, а в глазах – блеск, восторг, жизнь.

Днями напролет мотается Арзо в поисках дефицитных продуктов, хочет, чтобы свадьба как свадьба была, для Поллы больше всего старается. За день до свадьбы вроде все готово; вечером приходит он усталый домой, а Полла какая-то вялая, усталая, молчаливая. Накормила его хорошо, а вот купает в воде прохладной, обтирает – полотенце валится, перед сном делает массаж спины – руки холодные, костлявые, негнущиеся. И спать желает на другой кровати, даже в соседнюю комнату просится, лицо все от него воротит, скрывает. Вгляделся повнимательней Арзо – обмер: глаза закатываются, буквально сатанеют.

Вскочил Арзо, хотел к бабулькам бежать да одну оставить побоялся.

– Я лечь хочу, – страшен ее тон.

Арзо сам раздел ее, еле уложил с собой; она от него отвернулась, к стене жмется, а он ее обнял, чувствует, как все сильней и сильней ее тело напрягается, выпрямляется, в судороге холодеет. И тут еще грубее ее тон:

– Арзо, какая разница между женой и почти что женой?

– Не знаю, Полла, – не до вопросов ему. – К чему ты это?

– Девушка приходила, маленькая такая. Говорит, «кто ты?», отвечаю – «жена Арзо», а она: «я тоже почти что жена».

Еще сильнее напрягается ее тело, совсем деревянным, холодным становится, мелко-мелко дрожит.

– Полла! – шепчет он ей на ухо.

– Арзо! Зачем? За что?… Спаси! Помоги!

Она еще что-то невнятно бормотала сквозь стон, и тут он с силой перевернул ее, в прямом смысле стал насиловать. Тяжело ему, сердце бешено стучит, задыхается, вспотел, но не сдается он; все с большим и большим упорством борется, хочет влить в нее свою страсть, свою любовь, свою силу, пытается высосать из нее эту гадость, этот страх, издевательства.

Полла вся одеревеневшая, в прохладном, слизком поту, с твердыми, безжизненными губами, а он мнет ее, гладит, обнимает, до крови впился в губы и вдруг чувствует, как и ее губы смягчились, потеплели; вот и зубы разошлись, язычок на мгновение всплыл, вновь приплыл, с жаром влизался навстречу; ее тело расслабилось, стало мягким, она его пылко обняла, по-иному простонала…

Голова Поллы на груди Арзо, слышит четко она, как сильно бьется его сердце.

– Арзо, слава Богу, сильное, здоровое у тебя сердце… доброе.

– Как врач говоришь? – шутлив голос Арзо.

– Больше врачом не буду – сама больная.

– Полла, – прижал он ее сильнее, – а я ведь нашел противоядие.

– Да, летела я в пропасть – спас… Арзо, зачем я тебе такая? Можно я после свадьбы домой поеду? Мне самой тяжко, изведу я тебя.

– Не изведешь, у меня для тебя много лекарства… А домой я еще вчера телеграмму послал: «Поехал в Краснодар. Женился на Полле. Вернулся в Столбище с женой. Полла и Арзо Самбиевы».

– Правда? – приподняла она голову, блеснули в темноте ее глаза. – Ведь твоя мать, все село знает, что я припадочная.

– Ну и что! Все мы порой болеем, даже врачи, – иронично-добрый голос Арзо.

– Ты не знаешь главного, Арзо… Я могу оказаться бездетной.

– Знаю, ты во сне только об этом говоришь.

– Как? Так ты ведь мне и спать-то не даешь.

– Да… Поверь мне, ты абсолютно здоровая, самая красивая, теперь навечно моя, любимая жена… и скоро, очень скоро станешь матерью.

Наутро Полла нежно погладила его волосы:

– Жених, вставай, скоро свадьба, иль ты передумал?

Арзо раскрыл глаза, улыбнулся. В комнату заглянуло солнце, пахло вкусной едой. Его Полла сидела рядом: румяная, красивая, с задором в глазах.

– Ты как? – погладил он ее руку.

– Я счастлива! Наконец я твоя невеста!

У Дома культуры уже толпились люди, подъезжали машины, в динамике играла музыка. Ровно в полдень Арзо и Полла вышли из дома, под руку пошли по склону вверх. Две бабульки бережно несли сзади шлейф подвенечного платья, поверх которого Полла накинула новую дубленку, подарок Арзо к свадьбе. На высоких каблуках, ростом чуть ниже высокого жениха, она была неотразима.

На полпути Арзо вдруг остановился, обернулся. За прошедшее лето жители Столбищ разнесли по кирпичику обгоревший остов комендатуры, от которой следа не осталось. Он что-то суеверное прошептал, крепче сжал руку Поллы и, с улыбкой вглядевшись в построенное им белоснежное здание Дома культуры, твердо ускорил шаг… Только об одном он в этот миг жалел, что все это проходит не в Ники-Хита, и нет в его родовом селе Дома культуры, да и ничего нет, даже такой асфальтированной дороги, только грейдер, и тот разбит…

* * *

В 1990—91 годах от накопившейся внутренней грязи всю страну трясет в лихорадке. И если в Российской империи, переименованной большевиками в СССР, сама Россия жаждет свободы и независимости, то что говорить о многострадальной Чечено-Ингушетии?

Вся вайнахская интеллигенция (это не партийно-правящая элита или президиум элитарного клуба) пытается определиться в выборе пути. Сама цель известна – это независимость, свобода, суверенитет.

Чуя политическую конъюнктуру и упреждая многих «выскочек», Ясуев выступает с инициативой и провозглашает Декларацию о государственном суверенитете с прямым подчинением только СССР, но никак не России. В этом плане он допустил первую крупную политическую ошибку в своей долгой карьере. Считая борьбу меж личностями – руководителями Союза и России – борьбой между СССР и РСФСР, он подумал, что это разные административные образования, не зная, что это историческая закономерность, и «сброс территорий» ослабленной империи – неизбежность, как избавление от балласта во время крушения, для сохранения остова базы.

Без Москвы и ее руководства Ясуев жизни не представлял и, сделав ставку на Союз, всячески игнорировал Россию, частью которой являлась вверенная ему Москвой Чечено-Ингушетия.

По двум каналам из Москвы во все ведомства Чечено-Ингушетии идут различные указания, информация, поддержка. И если канал СССР, на который ориентируется Ясуев, уже чахнет (продан, как определила домохозяйка Алпату), то канал России, перегруппировавшись, набирает мощь, силу, размах. К тому же все крупные страны мира давно сделали ставку на Россию, считая, что если в названии страны не будет слов «советский» и «социалистический», то все кардинально переменится и им угроз сибирского медведя удастся избежать.

Не только в масштабах СССР, но даже России, территория карликовой Чечено-Ингушетии с ее полуторамиллионным населением вроде никакой роли не играет. Однако это не так. Всем понятно, (в том числе и покровителям Кремля), что выход из состава стратегически важно расположенной Чечено-Ингушетии будет той энергией диффузии, остановить проникновение которой на другие территории, в том числе, весьма вероятно и на исконно русские, – будет невозможным.

Однако миром правят не люди, а данные свыше законы природы и соответственно строятся законы общественного бытия как составной части этой природы. И могущественные умные люди, хорошо зная эти законы природы, как ошибочно предполагают, не подчиняя их себе, что в сути невозможно, а умело используя их в обществе, и в первую очередь, в общественном сознании, умело или не совсем, пытаются править миром, выискивая для себя (в первую очередь – для себя), а потом и для ближайшего окружения (по расходящейся спирали соседства), наибольшую выгоду.

Выгода от распада СССР есть, и она давно просчитана и очевидна. А вот нужен ли «умам» сего мира дальнейший распад России?

Задумались, обратились к естественным законам, прежде всего физики, и видят, что в природе есть строгое «правило отбора» – упрощенно, закон разрешающий или строго нет переходы взаимодействующих элементарных частиц с последующим изменением их физико-химических свойств. Это правило распространяется от молекул, атомов, атомных ядер, до… Стоп. И углубляться не надо: сами слова страшны. Ведь на территории России огромный ядерный потенциал, который, будучи в руках «семи нянек», может угрожать, или шантажировать идиллию «умов». Пусть лучше эта ядерная «игрушка» будет в одних руках, пусть в руках непристойных, хмельных, беспалых, зато им покорных, верных, дружеских, и пусть эти руки в своей вотчине что хотят, то и делают, хоть друг друга истребляют (это даже лучше), лишь бы кнопочку не трогали, берегли, пока она не окислится, не поржавеет, не заклинит.

А как же лозунги «умов» – о демократии, свободе, праве? Так это ж не для всех, для некоторых, а то кто ж пахать, сеять, жать будет? Мы только думать могем, и то, будучи сытыми и отоспавшимися, а то разозлимся, вас всех лбами сшибем, что мы изредка, как наскучит, делаем.

То, что чеченцы свободы хотят – похвально, но «правило отбора» нарушать, ущемлять жизнь «умов» – дико.

Чеченская интеллигенция этого не знает – верит в демократию, в общечеловеческие ценности, в духовность цивилизованного мира, надеется на помощь. А что такое чеченская интеллигенция к девяностым годам? Это маленькая горстка людей, которые упорным трудом, в условиях депортации (1944—1958 годов) народа и не лучшего положения в последующие тридцать лет, смогли хоть чего-то добиться, хоть как-то заявить о себе, подумать о народе. И первый результат их забот налицо – есть Декларация о суверенитете. Так это непорядок – думают в Москве и далее. Что же делать? Опыт есть – разделяй и властвуй. И вот ингуши созывают съезд своего народа, да не один, а подряд два; они отделяются.