Текст книги "Дом, который построил семью"

Глава 4. Чему я научилась в первом классе

Нужны годы, чтобы настроиться на поражение. Девочки попадают в группу риска из-за зарплаты поменьше, работы похуже, а также множества богов, которые велят им спуститься на ступень или пару ступеней ниже мужчин-конкурентов. Ну а если вы добавите к этому травлю, то почти всякая признает себя бессильной.

Мы с братом росли дикарями, раскачиваясь на ветвях молодых сосен на шестнадцати гектарах в глуши Висконсина. Джон был на три года старше меня, так что ему разрешали больше, чем мне. Но он всегда отставал от сверстников на шаг или два в силе, знаниях, социализации.

Я не думала об этом, когда вслед за ним пришла в начальную школу. Когда мы с Джоном бегали по лесу с нашим черным псом Снупи, метисом пуделя, мы были Тарзаном и Джейн. Те шестнадцать гектаров принадлежали маме с папой, но мы плевать хотели на это и всю землю вокруг считали своей детской площадкой.

Больше всего из наших вещей мы ценили одинаковые перочинные ножи: они были практичны и полезны для выживания в лесу. Папа выжег кривоватым курсивом наши имена на рукоятках из искусственной кости. С помощью этих волшебных вещиц мы заостряли копья, перепиливали веревки и разрезали силки. А когда лезвия загибались, мы отбивали их на наковальне за гаражом. Иногда, когда для наших приключений требовалось что-то посерьезнее, Джон запихивал ржавый топор в нашу сумку для пикников.

На первый взгляд наше детство могло показаться идиллическим. Но, как и пассажиры «Титаника», я обнаружила, что безмятежная поверхность бывает чертовски обманчивой.

Когда мне исполнилось шесть, я украла книгу под названием «Сделай сам», которую мама получила по почтовой рассылке. Я надеялась, что с помощью своего ножика смогу смастерить все эти свитера и бирюзовые шарфы с обложки, но с разочарованием узнала, что для вязания нужны спицы и крючки. Я нашла моток белой хлопковой нити, которую отец использовал, чтобы подвязывать овощи в огороде. Потом я смастерила спицы из длинных тонких кисточек и спряталась с ними в подвале, боясь, что меня поймают за попытками вязать. Я никогда не видела, чтобы шестилетние дети вязали. Я вообще никогда не видела, чтобы кто-либо вязал. На картинках были изображены мудрые пожилые женщины в креслах-качалках. Судя по всему, вязание, как и просмотры фильмов ужасов по ночам или распитие спиртных напитков, было занятием не для детей.

Джон застукал меня за вязанием и выдал маме. Она немедленно купила мне набор изумрудно-зеленых спиц и дала моток оранжевой шерсти, которая принадлежала ее матери. Худенький ребенок, сидящий в затемненном углу комнаты со спицами в руках, превращается в невидимку, так что осенью первого класса я провела много времени слушая и размышляя.

Моя бабушка Лаура, мамина мама, недавно умерла, и это изменило отношения в нашей семье. Мамина грусть была похожа на боль, так что я чувствовала ее, даже когда она стояла спиной ко мне. Ее голова опустилась ниже, длинные темные волосы спадали на ее карие глаза, и она сутулила плечи, но дело было не только в этом, не только в тяжести скорби, которая прижимала ее к земле. Когда той осенью она закручивала банки с помидорами возле газовой старой плиты, каждое движение ее рук, каждый шаг от плиты к раковине был чуть легче, словно она превращалась в призрака, чтобы скоро улететь туда же, куда удалилась ее мать.

Из-за стола гостиной я продолжала наблюдать за взрослыми, щелкая моими зелеными спицами, не пропуская ни петли. Меня успокаивало то, как нить соединяет и скрепляет все воедино. Мне казалось, что, если я смогу связать достаточно узлов, они удержат нас всех вместе.

В первом классе я попала в ту же школу, что и мой брат, и все перевернулось. Там я научилась прятаться, там я научилась сидеть тихо, и там я научилась ненавидеть. Это не была легкомысленная обида первоклашки в духе «Ты мне больше не подруга». Это была ненависть – реальная, жестокая, уродливая, темная и памятливая. Мощь ее захватила меня врасплох, потому что моя мама – фанатично религиозная женщина – возила меня в церковь три раза в неделю и брала Библию с собой в магазин и на прогулки по пустынным деревенским дорогам. «Ты должна прощать несмотря ни на что, – говорила мне мама. – Или ты будешь гореть в аду».

Гореть в аду казалось куда менее приятно, чем уютно устроиться у очага, но я не могла полностью принять идею, что ненавидеть неправильно. Мама говорила, что даже если бы мой брат не выжил, когда в прошлом году его сбил грузовик, она бы все равно простила водителя. Так угодно Богу. Я старалась быть такой же светлой и хорошей, как она, и верить, что страдания необходимы во имя чего-то большего, какого-то плана, но я бы предпочла, чтобы Господь действовал оперативнее.

К несчастью, мой отец не верил в Бога. Если бы я просто решила придерживаться противоположной точки зрения на веру, это было бы удобно. А вот постоянное напряжение и разногласия между родителями – это совсем не удобно. Вспоминая себя в детстве, я представляю канатоходца, уворачивающегося от летящих снарядов. Каждое сказанное слово, каждое действие становилось причиной для споров. Я придирчиво оценивала даже собственные мысли в поисках варианта, который, как я надеялась, устроил бы и мать, и отца. Атмосфера в семье превратила меня в мыслителя, в слушателя и ловкого дипломата.

Но в первую очередь она подтолкнула меня стать мечтательницей, которая превращала снежные иглу и летние палатки Висконсина в волшебные миры, где можно было скрыться. А когда мне не удавалось прокрасться в одно из моих убежищ, я погружалась в книги. Я читала об инопланетянах, эльфах и единорогах, я провела несколько лет, веря, что смогу научиться телепатии, а затем еще несколько, притворяясь, что живу в Средиземье. В мире моих фантазий люди в конце концов понимали друг друга. Все приходили к компромиссу. Каждому конфликту находилось идеальное решение.

Впрочем, бесконечные споры и роль дипломата, которую я взвалила на себя, не имели особого отношения к обнаруженной мной ненависти. Я столкнулась с ней в школьном автобусе и в коридорах начальной школы Лемонвейр. Тогда еще не вошло в моду бороться с травлей. На самом деле учителя и водители автобуса сами принимали в ней участие, и никто не отчитал бы их за это, если б узнал. Возможно, они полагали, что таким образом закаляют слабых, но истинная причина не казалась мне столь уж благородной. Люди всегда цеплялись к слабым, чтобы почувствовать себя сильнее, и в этом нет ничего благородного.

Мой брат был слабым. Он был маленьким, родился слишком рано, что привело к деформации головы и ряду других проблем, которые в те времена не могли диагностировать. После того как его сбил грузовик, когда мы играли на закрытой улице во время наводнения, травма отбросила его еще дальше назад, и ко всему прочему добавилась хромота, а уверенности в себе стало меньше. У бедняги теперь не было шанса.

Каждое утро, когда мы заходили в автобус, ему ставили подножки, его били по голове и толкали, плевали на него. Мы ехали в школу десять миль по гравийным проселочным дорогам. Десяти миль вполне достаточно, чтобы разрушить жизнь маленького мальчика и забрать с ней существенную часть жизни его сестры. Водительница автобуса либо игнорировала происходящее, либо, по сути, присоединялась к задирам, потому что наказывала моего хилого брата за шум. В какой-то момент она закрепила на первом сиденье ремень безопасности, чтобы он оставался на своем месте, но, к сожалению, ремень также помогал удерживать брата на месте во время избиений. Выхода не было.

В школе происходило примерно то же самое. Я наблюдала, как лицо моего брата разбили о фарфоровый питьевой фонтанчик, когда он наклонился, чтобы попить. Я видела пытки на детской площадке, я знала, как он боялся зайти в туалет, где кто угодно мог его поджидать. Его очки постоянно разбивали кулаками, ногами или брошенными в него книгами. Его отправляли к директору для наказания. Он был крошечной, тихой проблемой.

А когда мы возвращались домой, наказание продолжалось, потому что его очки были разбиты, потому что снова звонили из школы, потому что его могли выгнать из автобуса или потому что он украл двадцать долларов из сумочки матери, чтобы попытаться купить себе хотя бы один день покоя.

Мама ничем не могла ему помочь. Я была самым маленьким, худым ребенком в классе, слишком робким, чтобы заговорить, слишком слабым, чтобы драться, да и с телекинезом, который я хотела обратить против врагов, у меня не задалось.

Самый важный урок, который я получила в школе, был уроком беспомощности. В школе я научилась принимать удары и молча ненавидеть. Я узнала, что доносчик получает первый кнут и что никто, даже твоя семья, не может тебя спасти.

Глава 5. Честные люди

Хотя сон в нашем меню на День благодарения отсутствовал, зато было обильное угощение. Мы провели ночь, продолжая склеивать дом и помогая Хоуп готовить рулет с зелеными бобами, роскошную макаронную запеканку с восемью сортами сыра и пирог. На следующий день нам останется только сидеть, откинувшись, и принюхиваться, как все это запекается вместе с ветчиной в перечном соусе. Нам и в самом деле было за что поблагодарить.

Мы с Дрю работали над первым этажом дома. Несущие конструкции мы проклеили густым слоем клея и потратили невероятное количество времени на то, чтобы соорудить правильную лестницу. Я сделала двери из картона и подвесила их на петли из ниток из набора для шитья. В моей библиотеке были распашные двери со стеклянными панелями, сделанными из пластиковой обертки от сыра.

Роман вручил Дрю кусочек коры размером с костяшку домино. Качели.

– Я поставлю их вот тут, – сказал Дрю, – чтобы мама могла смотреть на тебя из окна библиотеки.

– Нет. Здесь, – недовольным тоном ответил Роман и немного подвинул кору в сторону, как будто Дрю следовало самому догадаться, где должны стоять качели.

Когда первый этаж был практически готов, мы осторожно сдвинули конструкцию на разрезанную и расплющенную коробку из-под хлопьев. Я поставила дом возле очага, чтобы огонь помог клею поскорее засохнуть. К этому времени Роман заснул, так что его барабанные палочки дому не угрожали.

Мы начали работать над вторым этажом, пока Хоуп и Джада делали мебель из веточек, картона и всего, что они смогли отыскать. Крышка от бутылки с молоком стала кофейным столиком, а куски пластиковых бутылок превратились в душевые и экраны телевизоров. В час ночи я встала, чтобы размяться, и пошла за стаканом сока. Видели бы вы наш холодильник! Две нижние полки занимали аппетитные рулеты в фольге, подготовленные ко Дню благодарения, – и это вполне нормально. Но вот на остальных полках и на дверце холодильника от каждой упаковки было что-то оторвано или отрезано и переделано в мебель или декор для дома. Бутылки с маслом, соком и молоком стояли без крышечек. Горчица и майонез лишились этикеток, коробка из-под яиц вообще исчезла. Если так и дальше пойдет, дети начнут вырезать кресла из кусков чеддера.

Поделки и проекты всегда были частью нашей жизни, но мы никогда настолько не концентрировались на них и никогда не ставили себе цель, которая увлекла бы и девочек, и Дрю в равной степени и с равной силой.

Я села напротив Дрю и поправила стену спальни, но моя энергия иссякала, и никакое количество сока уже не могло меня взбодрить. Джада сдалась больше часа назад, одна ее рука и нога свисали с дивана. Она была единственным жаворонком в семье, так что всегда засыпала первой, иногда даже раньше Романа.

– Я отрубаюсь, ребята. Роман проснется через пару часов, так что я пойду посплю.

Дрю и Хоуп, не отвлекаясь, пробормотали: «Угу». Мы почти не говорили, но работали невероятно слаженно. Общее видение и цель связали нас воедино.

Я забралась в кровать к Роману, думая, что быстро засну. Но ночной лес издавал непривычные звуки. Каждый шорох и скрип вынуждали меня задуматься, а вдруг Хоуп была права, вдруг кто-то все-таки следовал за нами. Навязчивые кошмары затянули меня в безрадостно знакомое состояние полусна. Место действия и мелкие детали изменялись, но во сне я всегда находилась внутри дома и пыталась запереть дверь, которая не запиралась. Замок либо был сломан, либо раскручивался и открывался снова. Медленно, упорно опасность подбиралась все ближе к моей незапертой двери. Я проснулась на рассвете в холодном поту и в состоянии иррационального ужаса.

Я накинула куртку, сунула ноги в ботинки, схватила ключи от машины и мобильный телефон. Закрытые окна и запертые двери не успокаивали, только усиливали мой страх. Мне нужно было выйти, хотя бы на несколько минут. Адреналин, оставшийся в крови после кошмара, помог мне на полной скорости пробежаться по дорожке. Я распахнула водительскую дверь и села, спрятав замерзшие в холодном утреннем воздухе руки под мышками. Затем, чтобы сдержать слезы, потому что я ненавидела плакать, я начала наводить порядок в машине. Крошки от чипсов, салфетки, наушники – я занялась всем, что было не на месте, а хлама хватало.

Я пролистала пачку писем, которые захватила, уезжая из города, и сначала счет за газ и предложение завести кредитную карту успокоили меня своим обыденным видом, но потом я разозлилась. Мне надоела старая добрая жизнь. Нам было нужно что-то новое. Что-то большое. Что-то, что изменило бы то, какими мы видели себя. Мы стали жертвами, а нам нужно было превратиться в героев. Но как бы упорно я ни пыталась поверить в это будущее, оно все еще воспринималось как фантазия, выдумка, очередная ложь, которую я сочинила, а дети прилежно повторяют.

Я распахнула дверь машины и выскочила, рассыпая обрывки салфеток и крошки чипсов на листья и гравий. Я медленно направилась обратно к домику. К тому времени, как я дошла до крыльца, моя идея окрепла. Мы свободны. Нам по силам что угодно.

Но прежде чем я зашла внутрь, я все равно проверила окно, чтобы узнать, можно ли заглянуть в дом, несмотря на жалюзи. Они были плотно закрыты, и я не стала их открывать. Дверь оказалась не заперта, и это напомнило мне о моем кошмаре, хотя я знала, что сама и оставила ее открытой. Ладно, мы пока были только на пути к свободе, мы ее еще не достигли.

Джада уже проснулась. Я слышала, как она шлепала картами по кофейному столику, раскладывая пасьянс. Она всегда жульничает и выигрывает, к ужасу Хоуп. Я присоединилась к ней, радуясь, что Роман заспался. Мы сообща раскидывали карты по мастям, словно пытаясь поставить рекорд скорости.

– Хоуп боится, – сказала она, незаметно вытягивая перевернутую карту из-под короля.

– Когда мы не понимаем, о чем думают другие люди, это может нас напугать, – сказала я, ненавидя себя за притворство. Ведь я поклялась, что не буду больше никого покрывать. Однако привычку нельзя просто так взять и бросить. Я все еще притворялась, что было не слишком поздно, что я могла защитить свою дочь, – один из самых больших обманов, что я скармливала себе.

– О чем ты думаешь, мама?

– Я думаю, что после завтрака нам нужно снова пойти искать сокровища, пока еда в духовке.

– Я хочу печенье, – сказал Роман, сползая задом наперед по лестнице и останавливаясь на каждой ступеньке, чтобы подтолкнуть перед собой Пикабу – одноглазую плюшевую кошку.

– Сегодня у нас печенье-оладушки, – сказала я и потянулась к Роману. Он забрался на ручки и растаял на моей груди так, как это делают только сонные двухлетки.

Черничные оладьи разбудили подростков – а может, дело было в беконе, – и они стали наводить порядок и чинить игрушечный дом, одновременно набивая рты оладьями с сиропом.

Следующие два дня мы ели, мастерили, гуляли, а затем повторяли цикл снова. Мы отказались от плана отправиться в поход вдоль реки Буффало. Все были вполне довольны нашим проектом и прогулками по лесу в поисках веток, орехов и других лесных даров. Это был самый благодарный День благодарения на моей памяти.

В последний субботний вечер в лесу мы упаковали почти все наши вещи, все время притворяясь, будто на самом деле это не означает, что мы возвращаемся в наш дом. Я забралась в постель, впервые за год чувствуя себя в полной безопасности. Шторы и ставни были плотно закрыты, дверь заперта на три замка, а газета все еще наклеена на кухонное окно. Ладно, чем бы дитя ни тешилось.

Я провалилась в слишком мягкий матрас с улыбкой, согретая мыслями о полной безопасности. Утром мне не придется ходить на цыпочках вокруг какого-то мужчины или пытаться угадать его настроение. Мне больше не придется взвешивать любое слово или давать детям сигналы тревоги: осторожно, это один из тех дней. Будь начеку. Не раскачивай лодку. Я смогу спокойно спать до самого утра. Никто не станет будить меня тяжелым дыханием, дикими воплями или лихорадочным шепотом: опять корпорации хотят похитить его патенты. Никаких рук на моей шее.

Я перекатилась на бок, закрыв ухо одеялом, как делала моя мама, когда я была маленькой. Она вкладывала шерстяное армейское одеяло папы между двумя более тонкими и мягкими, говоря, что шерсть – это не только самый теплый материал для одеяла, но и единственный, который дарит людям яркие сны. Я так и продолжала спать под шерстяным покрывалом зимой, а снам я теперь верила больше, чем когда-либо в жизни.

Лишь отдельные переживания в моей жизни оказывались настолько значительными, что я сознательно приказывала памяти отправить их на вечное хранение. Это был один из таких моментов – ощущение безопасности в моей постели впервые за… Господи, сколько времени прошло? Одиннадцать лет? Больше? Всю оставшуюся жизнь я буду вспоминать этот момент каждый вечер, ложась в постель. Я буду улыбаться и вспоминать, что я ощущала себя в безопасности, что я могла спать прямо до рассвета без страха, а еще я буду думать о тысячах женщин и детей, которые этого так и не добились.

Я буду помнить, что я очень везучая девочка.

Воскресное утро началось с того, что мы доели остаток ветчины в перечном соусе и оладий – или блинчиков-оладушек, если вам два года и вы привереда. Мы привыкли называть любое мясо курицей и прибавлять слово печенье к названию почти любой другой еды. Как знает каждый специалист по рекламе и каждая мать, главное – грамотная подача. Но никакие рекламные слоганы не смогли бы развеселить моих старших детей. Все трое выглядели так, словно завтракали куличиками из песка, и сколько ни называй это песочными печеньями, делу не поможешь.

Хорошо было бы поверить, что пара счастливых вечеров надолго подарит нам ощущение безопасности, но в реальности их хватило только на то, чтобы раздразнить желание жить так постоянно. «Не жадничай, – сказала я себе. – Будь терпеливой». Но мне хотелось послать этот снисходительный внутренний голос подальше. Мне чертовски надоело быть терпеливой. Если мечта о сне в безопасности означала жадность, то, черт побери, зовите меня жадиной. Я улыбнулась и нащупала гвоздь в кармане. Я уже чувствовала себя чуть более похожей на женщину, которая выбрала красные шторы, на мою воображаемую Кэролин, чем несколько дней назад.

Дрю чуть ли не зарычал, когда увидел, что я улыбаюсь. Он заворачивал наш дом в страницы, вырванные из телефонного справочника. Мало кто сегодня берег телефонные справочники, а наш дом – нашу мечту – надо было защитить.

– Мы доставим его в безопасности, – сказала я. – Даже если нам придется оставить тут кого-то из детей.

– Только не меня! – закричала Джада, которая с помощью швабры пыталась выудить свои носки из-под дивана.

– Меня! – закричал Роман. – Возьмите меня!

Я подняла его и ткнулась лицом в его животик, издавая пукающие звуки:

– А вот как я на тебя нападу! Защекочу-защекочу-защекочу! – когда он начал икать от смеха, я опустила его на землю, и он побежал по дорожке, опережая меня на три шага. Укладывать вещи в машину было тяжелее всего. Старшие дети шли за нами тихо и медленно.

Несмотря на то что мы съели большую часть еды, которую взяли с собой, и то, что девочки купили на праздник, казалось, что мы увозим с собой больше, чем привезли.

Дом из веток уместился в багажнике, потому что три мешка с грязной одеждой встали на пол между ногами детей. Наконец, еще раз пройдясь по коттеджу, чтобы собрать все вещи, которые забыла Джада, мы попрощались с «Пекановым раем».

Как обычно, дети быстро заснули, или, по крайней мере, мне так показалось. Когда мы были почти в миле от дома, разрушенного торнадо, я присмотрелась к Дрю, сидевшему на переднем сиденье, и поняла, что он, скорее всего, весь последний час притворяется.

– Я хочу показать тебе дом, – прошептала я.

Он выпрямился, его глаза за стеклами солнечных очков распахнулись, и он даже не стал делать вид, что зевает или потягивается. Его левый наушник упал на плечо.

«Выходите, выходите, где бы вы ни прятались!»[4]4
  В фильме «Волшебник страны Оз» 1939 года с этими словами фея зовет жителей волшебной страны выйти из их убежищ, потому что Дороти раздавила злую ведьму.


[Закрыть] – хотелось мне запеть. Эта песенка срабатывала, когда Дрю было столько же, сколько Роману, и он прятался от чего-то, чему боялся посмотреть в глаза.

Я свернула на подъезд к дому и поняла, что и он как будто возвращался домой. Он больше не был маленьким мальчиком. Будучи подростком, он видел вещи, с которыми сталкивались не все взрослые мужчины. Еще до того, как я полностью остановила машину, он открыл дверь, и его правая нога скользнула по заваленной листвой подъездной дорожке.

Я осталась в машине, крутя гвоздь в руке. Дом уже дал мне все, в чем я нуждалась, пусть я и не находила слов, чтобы выразить это. Отчасти он поделился со мной смелостью, а также видением будущего. Может, еще надеждой?

Дрю завернул за дом со стороны, противоположной хозяйской спальне. Я понятия не имела, что он найдет, но знала наверняка, что это окажется именно то, что ему необходимо. Девочкам тоже были нужны свои волшебные предметы, но я не думаю, что они нашли бы их тут, в оставшихся после бури руинах. Хоуп и Джаде понадобится больше времени, чтобы исцелиться. Им придется подобраться куда ближе к эпицентру урагана. Я боялась за них. Но мы так долго жили под затянутым тучами небом, что я боялась не так сильно, как стоило бы. Мои чувства притупились, как слух ребенка, который вырос возле артиллерийского полигона и потому не бежит в дом, когда слышит гром.

За окнами гостиной возникла тень, и я подскочила, едва не уронив гвоздь. Не только потому что я на секунду испугалась, что Дрю зашел внутрь. С чего я взяла, что комната – именно гостиная? Но я знала это, а еще знала, что Дрю не забирался внутрь, что увиденная мной тень существовала только в моей голове. Я провела недели, даже годы, пытаясь склеить заново сознания Мэтта и Адама, и в итоге мое собственное сознание раскололось, и часть его бродила по пустым домам как потерянная душа. Я сжала гвоздь Кэролин, нуждаясь в его силе, пока мне не хватало веры в свою собственную силу, чтобы вернуть мою тень на место. Красные шторы метались на ветру, и я дрожала.

Сантиметр за сантиметром я сравнивала конструкцию дома с тем чертежом, который мы с Дрю нарисовали, а также с нашим домом из веток. Мы работали над ним вместе, комната за комнатой, отбрасывая неудачные идеи и не говоря ни слова. Я знала, без тени сомнения, что наш дом из веток в масштабе будет совпадать с этим до сантиметра. Вот только на месте спальни я поместила библиотеку, но лишь потому, что я планировала спать наверху, ближе к облакам.

Маленькая птица опустилась на землю возле парадной двери, покрашенной в шоколадно-коричневый цвет. Я обернулась, чтобы посмотреть на девочек и Романа, и убедилась, что они и правда спят. Мне был виден голубой кофейный столик из крышки от молока в нашем домике из веток, и у меня возникла мысль, что девочки наверняка сделали мебель и декор такими же, как в этом доме. Я не заметила качели во дворе, но я знала, что и качели Романа будут здесь, именно там, где он велел Дрю их поставить.

Я так часто и громко задышала, что испугалась, что всех разбужу. Не сошла ли я с ума? Может, я одержима? А может, все мы?

Я продолжала крутить гвоздь в пальцах, теплый и почти живой. Я выдохнула. «Успокойся, черт возьми, или ты выплеснешь младенца вместе с водой». Я не вполне понимала, что означает поговорка, но она напомнила мне о моей бабушке, и это воспоминание меня успокоило. Я уставилась на дом, стараясь посмотреть на него чужими глазами. Не самый красивый дом из тех, что я видела, всего лишь большая простая коробка. Но в нем было что-то… что-то мое. Я не хотела знать полную историю этого дома. Она осталась в прошлом, а я больше не желала смотреть в прошлое. Отныне мы с детьми станем смотреть в будущее. Хорошее будущее, в котором нас ждет удача.

Дрю вернулся с той же стороны дома, за которую он завернул, держа правую руку в кармане. Я не спросила его, что он нашел, а вернее, что нашло его. В моей ладони лежал гвоздь, теплый и обнадеживающий, и Дрю тоже получил именно то, что ему нужно.

Он улыбался, когда сел в машину. Но не широкой жизнерадостной улыбкой. Нет, это было скорее его привычное хмурое выражение лица последних лет, но чуть более расслабленное, близкое к улыбке как никогда. Наушники свисали из его заднего кармана, и он оставил их там. Если бы я узнала, что они шесть месяцев как не работают, я бы не удивилась. Они были маской, в которой он больше не нуждался.

Когда я оперлась рукой на его кресло и развернулась, чтобы сдать задним ходом, раздалось тихое «Ого». Девочки и Роман проснулись и с изумлением во все глаза смотрели на дом. Я улыбнулась и подождала на случай, если я ошиблась, и кто-то из них захочет выйти и осмотреться. Но в том, что касалось этого дома, я всегда угадывала абсолютно правильно. Я вывела машину на обочину дороги медленнее, чем было нужно, и притормозила, остановившись под таким углом, чтобы они могли хорошо все разглядеть через боковые окна.

Они ничего не сказали, никто из нас не заговорил. И нам не нужно было говорить. На самом деле мы никогда не говорили об этом доме.

Нам осталось ехать минут тридцать, когда Роман сердито заворчал: его спина устала от детского кресла, и он выгибался, борясь с ремнем безопасности, который я называла его автодоспехами.

– Почти дома! – пропела я, чувствуя себя лгуньей. Место, куда мы ехали, не было нашим домом, и мы все боялись того, что могло нас там ожидать. – Хочешь сок?

– Я хочу печенье, – сказал Роман, но мой вопрос поднял ему настроение. – Печенье с поцелуями.

– Мы испечем его сегодня, – сказала Хоуп. – Для школьных завтраков.

Она любила планировать, что взять с собой в школу, и хотя я не говорила детям, как мало у нас денег, она помогала мне экономить, готовя домашнюю выпечку.

– Печенье на завтрак! – пропел Роман.

– Хочешь, построим сегодня вечером крепость, Роман? – спросил Дрю. – Можем построить ее в гостиной.

– В домике? – спросил он, высоко подняв брови и быстро кивая.

– Не в домике. Увидишь. О, смотри, авария! – Дрю показал на любимый плакат Романа, рекламу местного адвоката, специалиста по возмещению вреда здоровья. Половина реального автомобиля втыкалась в рекламный щит. – Мы уже почти… дома.

Роман восхищался своим старшим братом, но они редко играли вместе. Это было что-то новенькое. Если бы все новые события в нашей жизни оказывались такими приятными!

Дом, вернее, наш не-дом, все еще стоял на месте. Несмотря на мрачные воспоминания и безумные мысли, я понимала, что это хорошо. Я открыла окно машины и потянулась к набитому почтовому ящику. Мне следовало проявить сознательность и предупредить почтальона отложить доставку на несколько дней.

Я заехала в гараж слегка быстрее, чем нужно, и мне пришлось резко притормозить, чтобы не врезаться в полку, заваленную канистрами с маслом, гвоздями, сачками и мячами для баскетбола.

– Подождите. Я хотела сдать назад. Будет легче выгружаться.

Я сумела отъехать назад, но меня била дрожь, и дети продолжали сидеть в машине даже после того, как я все-таки вышла и открыла багажник. Приглушенный окном голос Романа взывал о печенье, но никто не шевелился.

С полными руками сумок и пакетов я постучала локтем по окну, пока Джада не открыла дверь. Я сказала ей:

– Отведи Романа к миссис Ленц, заберите у нее Херши.

– Херши! – закричал Роман, временно забыв о печенье.

Дрю вышел и вытащил оставшиеся сумки и разбросанную обувь, пока я протискивалась в гостиную. Он как-то ухитрился меня обогнать, обратив свой гнев в яростное желание защищать семью. Я бросила сумки на кухне. Хоуп пришла вслед за нами. Она подошла к микроволновке и переставила часы, затем занялась часами кухонной плиты, которые как-то по-хитрому настраивались с помощью кнопок для переключения температуры. Приборы показывали нули из-за сбоя электричества, но это пугающе напоминало нам более мрачные дни.

– На ланч будет жареный сыр и хот-доги, – сказала Хоуп, разгружая сумку-холодильник.

– И морковь, – добавила я. Никакие мигающие часы не сбили бы меня с толку: дети должны есть овощи. Я все-таки еще не настолько сошла с ума, чтобы забыть об этом.

– Вареная, – отозвалась она, и сказанное ею слово равно подходило для описания моркови и нашего эмоционального состояния.

Держа гвоздь в правом кулаке, словно перышко Дамбо[5]5
  В мультфильме 1941 года «Дамбо» найденное слоненком «волшебное перышко» помогает ему поверить, что он умеет летать.


[Закрыть], я быстро прошлась по первому этажу и услышала, как Дрю делает то же самое на втором.

Дети и собака вбежали через дверь гаража. Когти Херши стучали по плитке пола, словно пальцы машинистки по клавишам. Счастливая собака чуть не повалила меня на пол, дала почесать себя за ушами, погладить бока, а затем отправилась изучать дом, чтобы проверить, не разбросал ли Роман свежих крошек, пока ее не было.

– Мамочка? – крикнул сверху Дрю. Я улыбнулась, впрочем, понимая, что повод, по которому он меня позвал, не будет поводом для улыбок. Мне нравилось, что дети все еще называли меня мамочкой. От этого возникало ощущение, словно я выиграла какой-то приз в соревновании родителей.

– Роман, помоги Джаде покормить Херши и налить воду в ее миску. И поищи ее мячик, хорошо?

– Ищи, Херши! – закричал он, падая на живот, чтобы поискать теннисный мячик под кроватью. Несомненно, он найдет там дюжину игрушек и разбросает по комнате. Удивительно, что еще никто не сломал ногу, спотыкаясь о них.

Я поднялась на второй этаж, перешагивая две ступени за раз, и притворилась, что мое сердце так громко стучит из-за спешки. Дрю стоял в комнате Романа.

– Тут так все было, когда мы уезжали? – спросил он.

Вокруг комода валялись охапки вещей, и повсюду в беспорядке лежали игрушки.

– Я упаковывала летнюю одежду и разбирала зимнюю, пока Роман искал игрушки, которые он перерос. И мы не успели закончить.

Я пожала плечами. Можно было догадаться, почему Дрю решил, что комнату разгромили.

Дрю сунул руку в правый карман и оставил ее там. У него было собственное перо. Если он справлялся, то и я должна.