Текст книги "Приключения бравого солдата Швейка в русском плену"

После обеда все трое выстирали свои рубашки и пошли на улицу.

Мужики сидели в одном месте, а женщины в другом. Девчата клали друг дружке на колени головы и, разгребая волосы, пели песни, разговаривали и били в голове вшей и гнид.

Они пели своё любимое:

 
Ночкой тёмной я боюся,
Проводи меня, Маруся
 

Когда появились пленные, взгляды всех устремились на них. Все притихли, и только Дуня потихоньку что-то рассказывала. Она указала на Марека и сообщила:

– Они – все равно как наши мужики; они работают, курят, играют на гармонике, напиваются; и жён у них бьют. А он мальчик славный и умный. Все у них, как у наших. Только у них малюсенькие…

Дуня это сказала так, что у неё все лицо искривилось от удивления. Затем подняла мизинец левой руки и, показывая на его половинку, снова подтвердила:

– Такой вот малю-ю-юсенький!

И девчата вокруг неё разразились бурным, неподдельным смехом.

МЕДИЦИНА БАБКИ МАРФЫ

На другой день шёл дождь, и Трофим Иванович во вторник утром вывел своих рабочих в хлев, где зимой стоял скот. Он принёс лопаты и от одной плетёной стены начал из навоза вырубать куски в форме кирпича.

– Вот как, ребята, нужно рубить. Накладывайте их на воз, Наташа будет возить их за хату, а Дуня складывать в кучи.

– Ты будешь строить новую хату? – спросил его Марек. – Для чего это ты, хозяин, готовишь эти кирпичи?

Трофим Иванович объяснил, для чего служат кизяки, потом, видя, что его никто не понимает, он потащил Марека за собою в кухню и показал ему на печь:

– Вот для чего это надо! Это русский антрацит.

И тогда только была разъяснена загадка кирпичей, которые они видели, когда ехали по России.

За два дня они вычистили весь хлев, и хозяин был доволен. Дождь перестал, но было ещё холодно, так как дул свежий ветер, и Трофим Иванович решил веять пшеницу.

Из сарая вытащили веялку, поставили её на двор, и все поочерёдно вертели ручку. Звержина, хваставшийся своей силой, таскал мешки и складывал их, а остальные ссыпали зерно. Швейк все время отгонял вечно голодных поросят, которые в каждый момент готовы были забраться в ворох и сожрать пшеницу.

И все-таки из-за свиньи однажды произошло несчастье. Как-то в полдень свинья прогрызла мешок, который оставили у веялки, съела почти половину пшеницы, а когда Швейк погнался за ней, она подбила Звержину, который в это время нёс на плече другой полный мешок. Звержина упал через свинью, а мешок упал на неё. Свинья заорала, Звержина закричал. Свинья убежала, а Звержина сам встать уже не мог. При падении он почувствовал, что у него что-то хрустнуло в крестце. Его отнесли в сено в сарай, Трофим Иванович принёс икону, обнёс её с молитвой три раза вокруг Звержины и потом опять пошли работать, так как Трофим Иванович, положив к изголовью заболевшего икону, уверил его:

– Теперь ты на неё молись и к утру будешь здоров.

Но к вечеру, когда кончили работу, больному стало хуже; он стонал, не мог повернуться и молился так отчаянно, что Швейк счёл необходимым посоветовать ему:

– Она, эта святая, не знает, где у тебя болит. Марек, подымем его и покажем ей это самое место, чтобы она долго не искала.

Соединёнными силами они сунули ему икону под спину. Звержина уснул, но ночью разбудил Швейка:

– Дружище, вынь её, мне уже лучше. А то эта проклятая рама давит. У меня уже два раза от неё треснуло в крестце. Ну вот, теперь не болит.

Утром Трофим Иванович пришёл их будить, ощупал немного припухшую спину Звержины и удручённо сказал:

– Он больной, и свинья больная, – жалко, жалко. И нельзя было понять, кого ему жалко – пленного или свинью.

Бравый солдат Швейк, задумавшись об этом проявлении двойного сочувствия, стал рассказывать Мареку:

– У них, у крестьян, у всех такое доброе сердце. Это я знаю ещё по Чехии. Это было в Вшетатах. Один богатый крестьянин Пивонька сидел в трактире со своим приятелем и играл в карты. И вдруг туда приходит за ним девочка и говорит: «Папа, папа, иди скорей домой, мама заболела». А он, значит, оборачивается и говорит: «Скажи, что скоро приду домой. Акушерка к ней пришла? Скажи ей, чтобы она поспешила». И играет в карты дальше. Через минуту прибегает к нему другая девочка. «Папа, лапа, иди скорее домой! Вашек упал с чердака, и доктор до сих пор не может привести его в чувство». А он даже и не оборачивается: «Скажи, что доиграю и сейчас же приду». Через час прибегает снова первая девочка и говорит: «Папа, папа, что делать? Из коровы вылезает задними ногами телёнок, пришёл ветеринар, но корова отелиться не может». Как только услышал это Пивонька, моментально бросил карты, схватил шапку и полетел домой так, что бедная девочка за ним не могла поспеть, по дороге кричит: «Что нынче за сумасшедший день! С матерью плохо, Вашек убился, корова не может отелиться!» А девочка, не попадая зуб на зуб, говорит ему: «Папа, прости меня, с Вашеком ничего не случилось, с маменькой тоже, я только не хотела тебя сразу пугать такой бедой с коровой».

– Друзья, – застонал наконец Звержина, – если я умру, разделите моё имущество. Ты, Марек, возьми мой мешок, а тебе, Швейк, я завещаю чайник.

– Об этом, друг, не заботься, – поспешил его утешить Швейк. – Ты знаешь, что похороны у тебя будут торжественные. Зароем тебя, как солдата, который пал на поле славы, хотя бы его убила и свинья. Давай мы тебя вынесем наружу, чтобы тебе не было так печально умирать, как одинокому человеку.

Они вынесли Звержину наружу, положили его на солому, и Швейк, вертя ручкой веялки, пел ему погребальный марш:

 
Тяжело мне, мать моя,
Тяжело ты меня родила.
Лишь только ты меня взрастила,
Меня взяли в солдаты…
 

Чем дальше, тем он медленнее и жалостнее пел и медленно вертел ручку веялки. Трофим Иванович не выдержал такой песни и, подойдя к Швейку, взял у него ручку и сказал:

– При русской работе пой русскую песню. Вот такую:

 
Наши хлопцы-рыболовцы рыбу ловили,
Го-го-го, го-го-го, рыбу ловили.
 

И в такт вертел ручку так, что мякина отлетала от веялки шагов на двадцать.

– Ты, хозяин, – сказал ему Швейк, – напоминаешь мне того ксёндза из Тшеботова, который нанял двух человек для пилки дров. Они пилят бревна, он смотрит на них из окна. Потом выходит к ним и говорит: «Ребятушки, что вы такие печальные? Без песни плохо идёт работа, да и Бог радуется, когда люди поют. Затяните какую-нибудь, но божественную».

И опять идёт к себе в хату, а люди пилят и поют: «Мы несём вам новости, послушайте». Скажут эти слова и один раз проведут пилой к себе. А потом опять: «Из Вифлеемского края, внимание». И в это время другой тянет к себе пилу назад. Тогда ксёндз позвал кухарку, пришёл с нею к ним и стал им показывать: «Несём вам» вы пели целых полдня. А теперь начните так «Христос рождается» – и запел при этом так, что с каждым словом проводил пилой три раза.

– Эта песенка очень красивая, – кивнул в знак согласия крестьянин, увидев, что Швейк начинает вертеть быстрее. – Но наши русские лучше. Раз ты ешь русский хлеб, то и пой по-русски. Но вот Марфа пришла полечить свинью. Пойдёмте, ребята, выпустим свиней.

Они вытащили больную свинью на двор. Старая, обтрёпанная баба подошла к ней, сняла с себя полушубок, накрыла им больную запором свинью и затем широко её перекрестила. Потом из сумки вынула бутылку со святой водой, набрала её в рот и, сев на корточки, брызнула ею свинье между глаз. Каждый раз свинья после этого брызганья с удовлетворением хрюкала, и баба крестила ей голову. Потом из хлеба сделала шарик, в который закатала сухие листья какого-то растения, полила шарик подсолнечным маслом, покропила его святой водой и, когда Трофим Иванович разжал свинье рот, сунула этот шарик ей в пасть, так что свинья вынуждена была его проглотить. Затем она пошла в хату, принесла другую икону и стала обходить с нею вокруг свиньи но большому кругу, все время суживавшемуся, до тех пор, пока не подошла вплотную, затем наклонилась над хвостом и начала что-то шептать, крестя себя, икону и свинью. Потом удалилась и вернулась только в полдень. У свиньи были, очевидно, какие-то внутренние боли, так как она, пытаясь встать, все время пронзительно визжала. Старуха, присев опять на корточки возле неё, ощупала рукой её бок, попрыскала его святой водой, а затем длинным острым ножом с одного удара отрезала ей хвост и вновь брызнула на хвост святой водой изо рта.

Свинья вскочила с земли, как ужаленная, и бешено помчалась по двору, визжа так, что лопались барабанные перепонки. А старуха, подымая икону вверх, бегала за нею и причитала так дико, что нельзя было понять, кто сошёл с ума – старуха или свинья.

Наконец свинья успокоилась, сгорбилась, и из-под окровавленного обрубка сзади у неё раздался спасительный грохот. Баба моментально намазала мылом, смешанным с маслом, палец и воткнула его в отверстие, откуда выходят газы. Потом икону положила на сгорбленный свиной хребет, и тут произошло чудо: свинья ещё раз пронзительно взвизгнула, потом спокойно захрюкала, и из её зада начали падать орехи полупереваренной пшеницы. После этого свинья отбежала и стала пастись на траве, словно с ней не было никакой трагедии, очевидно, совершенно выздоровев.

С удивительным интересом смотрели на всю эту картину Марек со Швейком. Трофим Иванович закряхтел почти с таким же удовлетворением, как и свинья, когда из неё посыпались первые орешки, и стал говорить что-то Марфе, показывая рукой на Звержину. Старуха подошла к больному и стала расспрашивать, что у него болит. Затем она обернулась к Трофиму Ивановичу и сказала:

– Три фунта сала дашь? Два за свинью и один за австрийца. Ей-Богу, дешевле не могу. Ты видел сам, что царь. небесный не сразу услышал просьбу рабы своей. Не сразу послал свинье здоровье. Ты думаешь, что он над австрийцем, нашим врагом, так это сразу смилуется?

– Больше чем два фунта не дам, – решительно заявил Трофим Иванович. – Полтора фунта за свинью и полфунта за австрийца. Свинья моя, я это признаю, а что с пленным?.. Военнопленный – человек божий, и что мне от него? Умилосердись, Марфа, ведь Богу ещё одно чудо сделать ничего не стоит. А работник мне нужен, ты пойми сама, что даром я его кормить не могу. Теперь когда везти его в больницу за сто вёрст? Ты знаешь, что он человек казённый и доктора должны лечить его бесплатно.

– Меньше как за три фунта и стараться не буду, молитва не дойдёт. Свинья на десять пудов будет, а ты не хочешь рабу божью уважить. Не боишься гнева божьего? У старосты заболела свинья, так он мне дал пять фунтов!

– А ты, старая колдунья, – сердясь, ответил крестьянин, – не можешь даром помолиться за человека, чтобы Бог ему послал здоровья? Если Бог захочет, пошлёт ему здоровье, не захочет – не пошлёт. Ну, так и быть, я тебе дам два с половиной фунта.

Марфа поняла, что большего гонорара от него она не получит, и согласилась.

– Только ты давай свежее, а не какое-нибудь вонючее, старое.

Она снова сняла с себя полушубок, которым утром закрывала свинью, и заставила Звержину надеть его. Затем велела отнести его в сарай на сено, а Трофиму Ивановичу строго наказала:

– Вечером поставишь самовар и намажешь австрийцу спину тёплым постным маслом, а потом напоишь его горячим чаем, и пусть он пьёт столько, сколько хочет. А я утром приду и помолюсь за него Богу. И сала два с половиной фунта самого лучшего приготовь.

И на ночь Швейк мазал спину Звержины, делая ему такой массаж, что тот стонал и кричал. Дуня принесла горячий самовар, Звержина налился горячей водой и ночью, проснувшись, сообщил Швейку:

– Я мокрый, как мышь, значит, я не умру, я весь вспотел.

Утром, когда Звержину вынесли во двор, пришла Марфа, ничего не говоря, нагнулась над ним и брызнула ему в лицо святой водой, которую она принесла во рту из дому. Звержина от испуга вздрогнул и опять почувствовал, как у него хрустнуло в крестце. Но вслед за этим по всему его телу разлилось приятное тепло, и сейчас же его заставили ещё выпить бутылку святой воды. Когда эта вода забулькала, переливаясь в его живот, старуха начала ходить вокруг него с иконой. Потом стала на колени возле него и вынула из сумки хлеб, а Швейк, стоя у изголовья Звержины, предложил ему:

– Ты этот шарик проглоти смело, а то иначе Трофим Иванович станет силой разжимать тебе рот. Она – старуха умная, вреда тебе не сделает. Эй, старуха, ножик этот ты брось – он женатый.

Вместо ответа Марфа вытащила нож из ножен. Звержина вскочил, как олень, сбросил с себя полушубок, за который было его поймала старуха, и бросился бежать через двор. А старуха с криком гналась за ним:

– Возьми хлеба, скушай просфору, я её от батюшки принесла.

Но Звержина только оглянулся и, увидев в её руке нож, отчаянно завопил:

– Старуха, не подходи ко мне! Я тебя убью, я не позволю у себя ничего резать! У меня в Штявнице молодая жена, я уже выздоровел – мне ничего резать не надо!

А Швейк, смотря на Марека, умиравшего со смеху, смело сказал:

– Это правда, от неё надо удирать. Такой старухе раз полоснуть – ничего не стоит. Конечно, это, наверно, недоразумение, если немного подождать, все объяснится. В Каменных Жедровицах жил один староста, по имени Саска. Во время мобилизации к нему приходит полицейский и говорит: «Господин староста, будьте любезны пойти посмотреть к ратуше, что там случилось». Он видит, как этот полицейский дрожит от злости, и бежит туда. А у ратуши уже стоит жандарм. Ружьё у него на плече, а шлемом он что-то такое прикрыл на земле. Когда он увидал старосту, то поднял этот шлем и спрашивает: «Господин староста, не изволите ли вы знать, кто это мог сделать?»

Староста наклоняется и видит: у дверей лежит человеческий помёт с вишнёвыми косточками, а под ним лежит фотография его апостольского величества императора Франца Иосифа. Он разражается смехом, потому что он был социалист, а полицейский говорит: «Я, господин староста, приведу вашего Река. Это очень хорошая собака, она полуполицейская. Она сейчас же по нюху нападёт на преступника». И он привёл Река. Пёс вынюхал этот кактус, посмотрел на жандарма и на старосту хитрыми глазами, потом поднял ножку и обмочил императора. Жандарм, увидев все это, лишился чувств, а когда его привели в себя, он арестовал господина Саску и его собаку Река. Саску отправили на суд в Кладно, а оттуда его уже одного перевели в Прагу. А Река повесили на Кладненской площади на страх всем социалистам. Ну, а его старостиха ничего не знала, почему его посадили в тюрьму. Она, значит, ему и написала: «Напиши, о который ты это параграф споткнулся», так как узнать прямо было нельзя. В ответ на это она получает от него из Панкраца открытку: «О параграф пятьдесят восьмой уложения о наказаниях».

Он слишком поспешил написать о законе о наказаниях. Она берет с полки собрание узаконений, находит там пятьдесят восьмой параграф и читает:

«Кто из супругов допустит измену…» Больше она уж читать не стала и сейчас же ему написала: «Муж, я и не думала, что ты при всей моей верной любви допустишь такую штуку».

А ей все говорили, что его арестовали за измену и оскорбление его величества, но она не верила никому до тех пор, пока его не выпустили из тюрьмы и он ей на той открытке показал, что она должна посмотреть не гражданское право, а уголовное. Ну, тогда все объяснилось, и с тех пор она его полюбила ещё больше.

Между тем Трофим Иванович ругался с Марфой о сале, крича, что она никого не вылечила, что австриец начал бегать сам, и раз в это дело не вмешивался господь Бог, то он ей больше двух фунтов не даст.

СВАТОВСТВО И СВАДЬБА

Хлеб был провеян, сложен в амбар, солнце опять засветило, и Трофим Иванович в субботу решил:

– Будем возить домой сено. Эй, ребята, идите в степь и пригоните с пастбища коней и быков.

Их выгнали на рассвете, как только проснулись. В степи над росою поднимался белый туман. Работники шли в том направлении, в каком им хозяин показал рукой, шли уже целый час, и все время тянулось поле, а в поле люди, лошади и скот, но ни лошадей, ни волов Трофима Ивановича нигде не было.

– Черт возьми, – вспомнил неожиданно Марек, – да ведь мы не знаем, кто и где их пасёт, Я вернусь и спрошу хозяина.

– А ведь верно, – согласился Швейк, – ведь уж целую неделю мы их не видали. Так их, наверное, пасёт общественный пастух.

– Да у них никто не пасёт, – смело сказал Звержина. – По крайней мере я никогда не видал возле стада никаких пастухов.

Марек ушёл. Потом Звержина предложил:

– Иди туда, а я пойду сюда. Как только их найдёшь, закричи мне или я закричу тебе.

– Если ты найдёшь лошадей, приезжай за мной, – кричал издалека Звержина Швейку, – мы бы на них поехали, а быков погоним перед собой.

И с этим они разошлись в разные стороны, а Швейк пошёл дальше в степь, осматриваясь вокруг, чтобы поскорее пригнать скот хозяина.

На сжатых полях паслись огромные стада, но Швейк нигде не встречал таких лошадей и быков, которых он бы мог признать принадлежащими Трофиму Ивановичу. Когда ему случалось набрести на быков, пасшихся в одиночку, они подымали хвосты и убегали. Точно так же было и с лошадьми. Едва только к ним приближался Швейк, как они раздували ноздри, втягивали воздух, фыркали, били задними ногами, и Швейк только смотрел, как они летели по степи с развевающимися гривами и хвостами.

Было жарко. Швейк уже выбился из сил; он снял блузу, лёг, немного поспал и опять принялся искать лошадей.

Недалеко виднелась уже другая деревня, когда ему улыбнулось счастье. Возле пасшегося стада он заметил лошадей, в которых признал лошадей своего хозяина.

Он подошёл к ним и стал звать:

– Фуша, Фуша!

В то время как другие лошади бросились бежать, одна кобыла, вытянув шею, стала принюхиваться к куску хлеба, который вынул Швейк из своего кармана.

Швейк победил. Он схватил лошадь за гриву, вскочил на неё, отделил от стада шесть быков, о которых он не сомневался, что они принадлежат его хозяину, и стал их гнать по направлению к своей деревне.

Это была чудовищная работа, так как быки отказывались повиноваться. Они разбегались, тоскливо мычали и бежали назад к стаду. Едва Швейк возвращал одного, как убегали три других.

– Раз я оказался в этой Америке ковбоем, то я не должен опозориться, – сказал Швейк, сгоняя быков вниз в овраг. – Черт возьми, я повиновался столько лет на войне, а тут мне волы[4]4
  «Вол» – на чешском языке слово ругательное, как «осел» на русском. (Прим. пер.).


[Закрыть] не хотят повиноваться? Это забавно, вот тут человек не может управлять шестью волами, а там два осла управляют целыми народами!

Эта речь подействовала на волов. Возможно, это объяснялось тем, что когда он их загнал в овраг, то стадо исчезло у них из глаз, они скучились и побежали вместе, а лошадь пошла за ними быстрым темпом.

– Вот бы теперь на меня посмотрел гейтман Сагнер, – продолжал разговор сам с собою Швейк. – Вот бы он поучился, как нужно вести солдат в бой. Честное слово, это как у нас в армии: волы впереди, а офицер сзади.

Швейк выпятил грудь и, полный гордости от своего «офицерского» чина, начал командовать во все горло.

Крик понёсся по степи такой, что старый крестьянин, складывавший сено на отдалённом поле, поднёс руку к глазам, осмотрелся и затем неожиданно заорал:

– Эй, православные! Австриец – конокрад! Эй, люди добрые, гоните чёртова сына. Подожди ты, чёртов сын, мы тебе покажем!

И он побежал к соседнему полю, отвязал от воза лошадь, вскочил на неё и во всю прыть погнался за Швейком, отчаянно крича:

– Конокрад, конокрад! Держите его, у Петра Ивановича кобылу украл, догоняйте его!

Шум, который поднял старик, разносился далеко по полю, как звук трубы архангела о последнем суде, и произвёл соответствующее действие. Со всех сторон появились мужики на конях, бабы, девчата и дети, и по степи загудело:

– Конокрад у Петра Ивановича кобылу украл!

Понукая лошадей, крестьяне собирались окружить Швейка со всех сторон. Швейк скорее почувствовал, чем увидал, что ему придётся плохо, бросил волов и стал бить сапогами в бока свою лошадь.

Рёв всадников становился сильней и безумней. Самый отважный из них направился было прямо к Швейку и так перепугал лошадь Швейка, что она понеслась во всю прыть против желания её всадника. Она рванулась вперёд с такой силой, что Швейк вынужден был схватиться за её шею, чтобы не слететь, и понеслась по полю, едва касаясь копытами земли, и, совершенно неуправляемая, влетела во двор Трофима Ивановича, ожидавшего с Мареком, когда пленные пригонят скот.

Швейк слез с лошади. Трофим Иванович его спрашивает:

– Где нашёл? Зачем же ты её так гнал, лошадь вся потная! – Но, осмотрев внимательнее лошадь, он воскликнул: – Да ведь это вовсе не моя лошадь, ведь это кобыла! Это кобыла, которую я в прошлом году продал Петру Ивановичу!

И в этот момент во двор влетело около пятидесяти всадников с криком: «Где конокрад? Убить его! Закопать живьём!»

Они остановились, когда увидели Швейка с Трофимом Ивановичем. Хозяин вышел к ним и широко развёл руками:

– Ну, глупцы, глупцы, что с ними сделаешь? Пошлю я их за лошадьми – они мне чужих приведут! Коней не знают, быков не могут найти, а говорят о себе, что люди грамотные и что дома газеты читают! Возьмите, пожалуйста, эту кобылу назад и отведите её в Королевку, а Петру Ивановичу кланяйтесь.

Всадники повернули лошадей, выехали, а Трофим Иванович долго ругался и проклинал всю Австрию, австрийцев, проклиная день, когда ему вздумалось взять пленных на работу, плевался, удивлялся и наконец перестал тогда, когда услыхал голос Звержины: «Ну, цоб-цобе, цобе!»

– Ну, хоть бы тот пригнал мне быков. Ну-ка, ребята, запрягайте, мы ещё успеем два раза нынче сено привезти.

Первая пара волов вбежала во двор, и из уст Трофима Ивановича вновь посыпались ругательства. Потом двор наполнился быками, коровами, овцами, а Трофим Иванович рвал на себе волосы и кричал на Звержину, гордо стоявшего среди ревущего, мычащего и блеющего скота.

– Я, мать… приказал, чтобы ты пригнал наших быков, мать… а ты, мать… что ты пригнал, мать… Морда германская, сволочь австрийская, ведь этот скот, мать… не наш! Гони его туда, откуда пригнал, а то убью, мать…

А когда его отчаяние прошло, он побежал к хате и позвал дочерей. Те выбежали, и он распорядился:

– Попросите сейчас же трех лошадей у соседа, поедем искать свою скотину.

Девчата моментально прибежали с лошадьми. Трофим прыгнул На одну, показал рукой на пленных и сказал:

– Самим приходится искать быков, у них ни у одного шарик не работает.

– У них все, что у других людей обыкновенное, – у них маленькое, – вздохнула Дуня, садясь по-мужски на спину лошади.

Наташа уже выезжала со двора.

Поздно вечером вернулся Трофим Иванович с лошадьми, а ещё позже дочери пригнали быков.

Когда все пришло в порядок, хозяин пришёл к пленным и. каясь, сказал:

– Простите, дети, что я вас утром ругал по матушке. Вы не могли найти, скотина зашла далеко, кони на тридцать вёрст в степи были. А быки были аж возле самых Кохоновиц. Простите, ребята, грехи мои.

– Прощаем, прощаем, – усмехнулся ему Швейк, – но я так набил задницу, что теперь буду целую неделю прикладывать сладкий лист, чтобы охлаждало и чтоб слишком не горело. Почему ты не напишешь на быках свою фирму, когда пускаешь их в мир божий?

Как Дуня говорила, так и случилось: в воскресенье приехали гости – жених с родственниками. Трофим Иванович низко кланялся, приветствуя гостей, и сейчас же позвал их к обеду. Они вошли в хату, долго молились, кланялись, потом уселись вокруг стола, все подали руки пленным и стали расспрашивать их об Австрии и о том, почему произошла война.

Потом Наташа начала ставить на стол все, что мать напекла и наварила. Это был торжественный обед, состоявший из лапши молочной, вареников, жареной курицы, блинков, намазанных кислой сметаной. Деревянные миски ставились на стол такими полными, что Швейк и Звержина закрывали глаза от блаженного ощущения, а Швейк, расстёгивая пуговицу у брюк, понукал Марека:

– Ты ешь тоже, пользуйся случаем. Черт возьми, жалко, что человек не верблюд: нельзя наесться на семь дней сразу.

Дуня на обед даже не показывалась. После обеда Наташа поставила самовар. Хозяйка любовно во все глаза смотрела на жениха и уж видела в нем своего сына. Это был двадцатилетний парень, в начищенных сапогах, красной рубахе, подпоясанной пёстрым шерстяным кушаком. Потом мать жениха посмотрела на пленных, а затем вопросительно на Трофима Ивановича. Тот понял, равно как и Марек, что она хочет начать и что перед ними не решается. Хозяин поэтому сказал:

– Можно, они ни черта не понимают. Марек оттащил Швейка на лавку у печки, чтобы не мешать. Звержина ушёл. Мать жениха откашлялась и затем, посмотрев на иконы, на подушки и вычищенный самовар, сказала:

– Чтобы вы знали, зачем мы пришли к вам. У вас есть товар, не какой-нибудь товар; а у нас есть купец, тоже не обыкновенный. Наш Илья парень хороший, хозяйственный, да и красавец на погляденье.

– Да, да, – радостно подтвердил Швейк Мареку, – это, видно, какой-то фрайер с этим кушаком.

– И уж время, чтобы Илья невесту в дом привёл, – продолжала, словно резала, мать. – Барышни у нас в деревне за ним бегают, а он и слышать не хочет. Я сама ему одну выбрала, красивую да горячую, иду к нему: «Вот, Илюша, вот на этой тебя женим». А он отказывается: «Как же, мамаша, у нас на дворе чёрной курицы нет, а ты хочешь меня женить на чёрной?» Ну и признался, что не любит её, потому что ваша Дуня засела у него на сердце. Вот он её бы хотел в жены взять. А я её не знаю, ещё и не видала, где она у вас?

Наташа выбежала во двор, чтобы позвать сестру. Мать жениха сделала ораторскую паузу, а потом начала снова:

– Илья бы мог найти невесту богатую и не такую красавицу, как ваша Дуня, но мы сами богатые и можем позволить ему, чтобы он взял себе жену по сердцу. Сколько вы можете за Дуней дать?

Тогда заговорила хозяйка, Дунина мать:

– А сколько бы вы хотели?

– Ну, что вы хотите ей дать?

– А на что вы рассчитываете?

– Ведь товар ваш, купец скажет, за сколько он продаёт.

– Правда, товар наш, но вы скажите, что мы должны к нему прибавить?

– Вы решайте сами!

– Так ведь вы приехали к нам, а не мы к вам. Вы нам предлагаете.

– Они торгуются, как на ярмарке, – заметил удивлённый Швейк, когда услышал эти слова.

– Мы за нашего Илью хотим невесту, у которой был бы самовар, подушки…

– И сундук кованый, – вставила его жена.

– Вот самовар дам, подушки дам, но обитый сундук не дам, – решительно заявил Трофим Иванович. – Сундук, но только крашеный, такой невесте, как наша Дуня, вполне достаточен.

– Нет, сундук дайте кованый, – отвечала мать. – Что нам Илюшу бесчестить?

Дуня, одетая в праздничное платье, вошла в комнату. Все, за исключением жениха, притворились, что её не заметили, и Трофим Иванович сказал:

– Ну так дадим и сундук кованый. Но Дуня бы такого жениха, как ваш Илья, нашла бы и без сундука. А за это Илья калоши ей должен купить и половину на водку на свадьбу дадите.

– Что? Невесте калоши? Половину на водку? – вскочила будущая свекровь и, взяв одной рукой мужа за плечи, протянула другую к Илье: – Пойдёмте отсюда, ничего из сватовства не выйдет. Вы видите их, бесстыдников! Сундук кованый не хотят давать, подушки, наверное, будут наполовину пустые, да ещё невесте калоши и водку требуют на свадьбу!

Она вытолкнула обоих мужиков из комнаты и, крича, сама ввела лошадей в оглобли и начала запрягать. Но прежде чем она поставила дугу, во двор вышла Дунина мать и сказала:

– И чего ты с ума сходишь? Говоришь, что богатые, а сами не хотите, чтобы сын купил моей дочери калоши? Ведь я же должна видеть, как жених умеет ценить невесту! А подушек у тебя и самой таких не было, какие я дочери дам.

Тогда мать жениха сама выпрягла лошадей, стала понукать мужа и сына, чтобы они шли назад, и, войдя сама за ними, взяла Дуню за плечи, открыла двери в другую комнату, впихнула её туда, а за нею и сына.

– Так там познакомьтесь. – И заперла их.

– Это может здорово хорошо кончиться, – заметил Швейк, – в этой каморке нету окон. Ведь они там в темноте, а в темноте могут случиться всякие вещи.

Пока старшие договарились, кто кого позовёт на свадьбу, кто сколько должен поставить водки, Илья в каморке сидел на бочке с салом и спрашивал Дуню:

– Посмотри, какие у меня красивые сапоги, видишь?

Там была совершенная тьма, и Илья шептал очень тихо. Дуня угадала, что он испытывает, хорошее ли у неё зрение и слух, и очень громко отвечала:

– Я вижу. Подмётки на гвоздях, а голенища покрыты хорошим лаком. Где ты их купил? Рублей небось двадцать дал?

– Двадцать два заплатил, – шептал он ещё тише, а Дуня, повышая голос, ответила:

– Двадцать два? За них и двадцать пять не жалко.

– Ну, а что, ты выйдешь за меня замуж? – сказал он вполголоса.

И теперь Дуня зашептала сама:

– А бить меня не будешь? И напиваться пьяным, как свинья, не будешь?

– Я тебя, Дуня, никогда не обижу, – огорчённо вздохнул Илья. – Я и так пью только по праздникам. И, может, пойду на войну, а ты солдаткой останешься.

Он взял невесту за руку, провёл по руке пальцами вверх, испытывая, насколько у неё крепкие мускулы. Точно так же ощупал он икры и бедра, и они были настолько хорошими, что он подумал: «Мамаша будет довольна, как только я ей скажу, что глаза у неё видят, уши слышат, мускулы, как жгуты».

И едва слышным шёпотом, гладя её открытые голени, он сказал Дуне:

– А калоши я тебе куплю, чтобы ты знала, что для тебя ничего не пожалею.

Дуня впилась в него, как пиявка, и Илья вдруг почувствовал, что воротник его чёрной рубашки неожиданно стал тесен и душит его. В это время мать быстро открыла двери.

– Пойдём, ничего из этого не выйдет. Сто рублей хотят на водку! Калоши им обещала, пятьдесят рублей на пропитье, да их, проклятых, не накормишь. В другом месте тебе найду жену.

А за нею хозяйка кричала Дуне:

– Лучше я тебя утоплю, чем пущу в такую семью. Придут за дочерью, а вместе с ней хотят унести весь дом. Такому жениху невеста должна бы зубы повыбивать.

И снова вышли, снова запрягли, сели в тарантас и уехали. Через минут десять снова тарантас вернулся во двор, и из него соскочил отец Ильи.

– Трофим Иванович, восемьдесят рублей на водку дам. Подумай и отвечай. Хороший товар продашь, никогда во всю свою жизнь так выгодно не продавал. Восемьдесят, а я сам пить много не буду. Ну, смотри, чтобы мы не уехали домой понапрасну.

– Ну, будь божья воля! – вздохнул на это крестьянин и вошёл в хату.

Другие за ним. Трофим Иванович снял со стены икону, Дуня и Илья стали на колени, и Трофим первый благословил их иконой, подавая другим, чтобы они последовали его примеру. Затем ужинали.

Дуня была невестой, свадьбу назначили через три недели, и Швейк, когда они шли в свою берлогу спать, сказал Мареку со вздохом и большой завистью:

– Эти молодые будут счастливы. Они их благословили той самой иконой, которой старая колдунья исцелила свинью. У них он, этот святой, от всех болезней.