Текст книги "Мы совершенно не в себе"

Лоуэлл жалел меня иногда, а иногда казалось, он и сам напуган. Мы оба несли на себе тяжесть исчезновения Ферн и маминого срыва и временами – не подолгу – несли ее вместе. Лоуэлл читал мне книжку или просто давал тараторить вволю, пока сам раскладывал трудные, почти безнадежные пасьянсы из двух-трех колод карт. Если бы они удавались каждому, Лоуэлл и время тратить не стал бы.

Порой он, если был уже сонный, позволял мне забираться к нему в кровать поздно вечером, чтобы я не слышала отцовского крика, хотя в другой раз мог вспомнить, что злится, и я, тихо рыдая, отправлялась обратно наверх. Обычай перескакивать с кровати на кровать в доме уже укоренился: мы с Ферн редко засыпали там, где ложились спать. Родители понимали, что это естественно и по-животному – не хотеть спать в одиночку, и хотя предпочитали, чтобы мы оставались в своих кроватях, а не брыкались и ерзали в чужих, никогда на этом не настаивали.

Пока Лоуэлл спал, я утешалась тем, что баловалась его волосами. Мне нравилось зажать прядку между двумя пальцами и провести по щекочущим кончикам. Лоуэлл стригся под Люка Скайуокера, но мастью был чистый Хан Соло. Конечно, фильма я тогда еще не видела. Была слишком мала, да и Ферн пойти не смогла бы. Но у нас были коллекционные карточки, и про стрижки я знала.

К тому же Лоуэлл, который видел фильм несколько раз, пересказал нам его в лицах. Больше всего мне нравился Люк: “Я Люк Скайуокер. Я пришел тебя спасти”. У Ферн был более тонкий вкус, и ей больше нравился Хан: “Смейся-смейся, пушистик”.

Дети не выносят несправедливости. Когда я наконец-то посмотрела “Звездные войны”, тот факт, что в конце Люк и Хан получают медали, а Чубакка нет, испортил мне все кино. В пересказе Лоуэлла этот эпизод был переделан, и я испытала немалый шок.

В комнате Лоуэлла пахло мокрыми кедровыми опилками. Всю ночь в клетке, в крутящемся колесе, попискивали и поскрипывали три мыши – изгои из отцовской лаборатории. Если подумать, есть непостижимая странность в том, что лабораторная крыса в одночасье может из элемента данных превратиться в домашнего зверька, у которого будет имя, особые права и визиты к ветеринару. Прямо сказка про Золушку! Но я задумалась об этом гораздо позже. Пока что Герман Мюнстер, Чарли Чеддер и капюшонная крыса малютка Темплтон не были для меня ничем, кроме самих себя.

От Лоуэлла тоже пахло, не противно, однако я слишком остро чувствовала его запах, потому что он изменился. Тогда я приписывала перемену его злости – ее-то я и чую, казалось мне. На самом деле он, конечно, взрослел, терял детскую сладость и приобретал горечь. Во сне его прошибал пот.

По утрам он обычно уходил, когда все еще спали. Мы не сразу узнали, что он завтракает у Баярдов. Бездетная пара, набожные христиане, жили на другой стороне улицы. У мистера Баярда было плохое зрение, и Лоуэлл читал ему вслух спортивные новости, пока миссис Баярд жарила яичницу с беконом. Лоуэлл такой сладкий пирожочек, сказала она, мы ему всегда рады.

Она немножко знала о том, что произошло в нашем доме. Почти весь Блумингтон знал, но никто толком не понимал. Однажды утром она появилась на пороге, держа в руках банку печенья с шоколадной крошкой, в ангельском ореоле мягкого осеннего солнца:

– Я молюсь о вас обо всех. Просто не забывайте, что созданы по образу и подобию Божию. Держитесь крепко за эту мысль, и она проведет вас через бурю.

О боже, все подумают, что Ферн умерла, сказала бабушка Донна. Возможно, так подумали и вы, и что будь я постарше, догадалась бы об этом сама, но в пять лет без подсказки не сообразила.

Могу предположить только, что родители объяснили мне, куда пропала Ферн, а может, и не единожды, но я вытеснила это из сознания. Трудно поверить, что они ни слова не сказали. Но вот что я помню отчетливо: как каждое утро просыпаюсь и каждый вечер ложусь спать в состоянии первобытного ужаса. Я не знала его причин, но менее ужасным он от этого не становился. Скорее наоборот.

В любом случае, Ферн не умерла. Она жива и сейчас.

Лоуэлл стал посещать школьного психолога, каковой факт регулярно делался предметом отцовских ночных монологов. Что бы ни предложил психолог – прийти к нему на совет всей семьей или одним родителям, упражнения на визуализацию или гипноз, – отец взрывался. Психоанализ, говорил он, полнейшая фикция, годная только для теории литературы. Придумывая сюжет книги, может, и удобно представить, что человек способен формироваться под влиянием одной детской травмы, даже если она не доступна воспоминанию. Но где слепые исследования, контрольные группы? Где воспроизводимые данные?

По мнению отца, номенклатура психоанализа покрылась научной патиной, едва ее перевели на английский язык латинизмами. В родном немецком она была освежающе проста. (Представьте в красках, как он это выкрикивает. В доме, где я выросла, было абсолютно нормально закатить сцену, пользуясь такими словами, как “латинизмы”, “номенклатура” и “патина”.)

Между тем затея с психологом была папина. Как многие родители трудных детей, папа чувствовал: что-то надо делать, и единственное, на что его, как и многих, хватило, – психолог.

Мне же он взял няню Мелиссу, студентку колледжа: совиный взгляд сквозь очки и голубые пряди зигзагом молнии через всю прическу. В первую неделю, стоило Мелиссе появиться в доме, я ложилась в кровать и не вставала, пока она не уходила. Согласитесь, мечта бебиситтера.

Научил меня этому опыт. Когда мне было четыре года, няня по имени Рейчел высыпала мне из ложечки на язык несколько зерен кукурузы и пообещала, что они лопнут и превратятся в попкорн, при условии, что я надолго закрою рот. Это был сильнейший соблазн, я не сдавалась до последнего и переживала из-за неудачи, пока Лоуэлл не сказал, что ничего такого все равно бы не случилось. С тех пор я не доверяла няням.

Привыкнув к Мелиссе, я решила, что она мне нравится. И появилась очень кстати. Я состряпала план, как восстановить семью с помощью единственной ценности, которую могла предложить другим, – своей болтовни, но одной мне было не справиться. Я попыталась объяснить Мелиссе, в какие игры собираюсь играть ради папы и какие тесты пройти, но она то ли не поняла, то ли не захотела понимать.

Мы сошлись на компромиссе. В каждый свой приход она учит меня одному новому слову из словаря. Единственное правило: слово должно быть такое запыленное и всеми позабытое, что не знакомо и ей самой. Значение этих слов мне было неважно, и это позволяло сэкономить время и нервы. Я, со своей стороны, обещала не разговаривать с Мелиссой в течение часа. Для верности она включала таймер духовки; в результате я обычно дергала ее каждые несколько минут, спрашивая, когда кончится час. Невысказанное теснилось в груди, меня распирало так, что я была готова лопнуть.

– Как прошел день, Рози? – спрашивал папа, вернувшись домой с работы, и я отвечала: искрометно. Или транспарентно. Или додекаэдром.

– Рад это слышать, – говорил он.

О пользе новых слов речи не шло. Взаимосвязи, разумеется, тоже не требовалось. Катахреза? Плюс балл.

Это была всего лишь попытка показать отцу, что я, по крайней мере, продолжаю наши занятия. Как только он захочет к ним вернуться, я готова вкалывать засучив рукава.

Как-то в разгар дня заявилась бабушка Донна; она заставила маму совершить вылазку в город – попить кофе и пройтись по магазинам. Лето прошло, у осени тоже кончался срок годности. Сидеть со мной осталась Мелисса, но сидела она в основном перед телевизором.

Мелисса к тому времени стала в доме совсем своя и смотрела телевизор каждый день, хотя раньше его включали только по вечерам, полагая, что дети должны сами придумывать себе развлечения.

Мелисса подсела на мыльную оперу. Но не ту, что у бабушки с дедушкой, не про Карен и Ларри. Мелиссино мыло было про Аманду и Бена, Алана и Люсиль. И если в первом сериале все огорчительным образом свели к сексу, то второй был – чистая оргия. Мелисса разрешала мне смотреть вместе с ней, потому что я бы все равно ничего не поняла; а поскольку я ничего не понимала, мне и смотреть хотелось редко. И мы разошлись во мнениях насчет того, как тихо я должна себя вести, пока идет серия.

Мелисса начинала забываться. Она как раз научила меня новому слову, но заставила пообещать, что я не скажу его при родителях. Это было слово “итифаллический”. Если бы много лет спустя оно всплыло на проверочном экзамене, я всем дала бы сто очков вперед, но, увы, такого шанса мне не выпало. В общем-то не самое нужное слово.

Как я держу обещания, спросите у Лоуэлла. Стоило отцу вернуться, и я тут же выдала, что дела мои идут итифаллически, хотя официально слово дня было “психомантия”. Не знаю уж, сыграло ли это роль в скорой отставке Мелиссы.

В любом случае, прежде чем сказать это слово папе, я сказала его Лоуэллу. Ему полагалось быть в школе, но он рано пришел домой, проскользнул через заднюю дверь и поманил меня наружу. Я послушалась, хотя и не так тихо, как ему хотелось бы. Мои новые слова Лоуэлла не интересовали – он отбился от них, нетерпеливо прищелкнув пальцами.

На улице ждал сосед – мальчик из белого дома на углу, здоровый старшеклассник Рассел Тапман. Прислонившись к маминому голубому “датсуну”, он, втягивая воздух, закуривал мятую сигарету. Никогда не думала, что увижу Рассела Тапмана на дорожке нашего дома. Я была польщена и очарована. Я влюбилась в тот же миг.

Лоуэлл поболтал рукой в воздухе. В его кулаке звякнули ключи от машины.

– Ее точно берем? – спросил Рассел, указывая на меня глазами. – Треплется много.

– Она нам нужна, – сказал Лоуэлл.

Так что мне велели сесть назад, и Лоуэлл пристегнул меня. Он очень добросовестно за этим следил, даже когда машину вел не Рассел. Позже я узнала, что формально Рассел еще не получил права. Он учился на курсах и все такое, водить умел и ни одного тревожного момента во время нашей поездки я не припомню, хотя вокруг этого потом подняли много шума.

Лоуэлл сказал, что у нас секретное приключение, шпионская вылазка; мне разрешили взять с собой Мэри, потому что она умеет держать рот на замке и послужит нам примером. Я всему этому страшно радовалась и страшно гордилась, что еду с большими мальчиками. Теперь-то я понимаю, что между Лоуэллом одиннадцати лет и Расселом шестнадцати был огромный разрыв, но в то время они пленяли меня одинаково.

А еще мне тогда отчаянно хотелось выбраться из дома. Как-то мне приснилось, что кто-то стучит в родительскую дверь изнутри. Сначала в веселом ритме чечетки, только с каждым ударом все громче, и под конец так, что у меня едва не лопнули барабанные перепонки. Я проснулась в ужасе. Простыня подо мной намокла, и пришлось звать Лоуэлла, чтобы он поменял мне пижаму и перестелил постель.

Рассел переключил радиостанцию с маминой на студенческую WIUS. Заиграла песня, которую я не знала, что не помешало мне подпевать с заднего сиденья, пока Рассел не сказал, что я адски действую на нервы.

Адски. Я произнесла это несколько раз, но тихонько, так чтобы Рассел не услышал. Мне нравилось, что нужно прищелкивать языком.

Ветровое стекло мне видно не было, только затылок Рассела, прыгавший у подголовника. Я попыталась сообразить, как же понравиться Расселу. Каким-то чутьем я знала, что умными словами его сердце не завоюешь, но не могла придумать, что бы еще ему предложить.

Прозвучало уже много песен и реклама оригинальной радиопьесы к Хэллоуину. Потом был звонок от слушателя, он рассказал о профессоре, который заставлял всю группу читать “Дракулу”, даже христиан, считавших, что это опасно для души. (Остановимся на минутку и представим, каково живется в наше время человеку, который уже в 1979 году чувствовал избыток вампирщины. И двинемся дальше.)

Еще звонки. Большинству “Дракула” нравится, кому-то нет, но никому не нравятся профессора, которые указывают тебе, что читать.

Машина начала подпрыгивать, я услышала хруст гравия под колесами. Мы приехали. Я узнала яркую крону тюльпанового дерева на подъезде к старому фермерскому дому, его золотые листья, парящие в бело-синем небе. Лоуэлл вышел отпереть ворота, снова сел в машину.

Я не знала, что мы едем сюда. Хорошее настроение сменилось тревогой. Хотя никто мне об этом не говорил, да и вообще говорилось мало, я предполагала, что Ферн осталась жить в бывшем нашем доме вместе с аспирантами. Мне виделось, что живет она по-старому, может быть, даже не так страдает от разрыва, как я: скучает по маме, конечно (как и все остальные), но меньше по папе, который по-прежнему заезжает понаблюдать за учебой, за играми с изюмом и фишками для покера. Через пару месяцев ей исполнится шесть лет, и ей наверняка преподнесут, по ежегодной традиции, праздничный торт в сахарных розочках, которые мы обе так любили. (По крайней мере, не могу доказать обратное про нее.)

Я размышляла так: грустно, что она совсем не видится с нашей мамой, и мне не хотелось бы оказаться на ее месте, но вообще, это не так уж грустно. Аспиранты были очень милые и никогда не кричали, потому что им не разрешалось и потому что они любили Ферн. Ее они любили больше, чем меня. Иногда я обвивалась вокруг их ног, отказываясь отпускать, просто чтобы привлечь к себе внимание.

Мы уже двигались по дорожке к дому. Ферн всегда слышала машину издалека – она уже возникла бы у окна. Я толком не знала, хочу ли видеть ее, но точно знала, что она меня видеть не захочет.

– Мэри не хочет встречаться с Ферн, – сказала я Лоуэллу.

Лоуэлл крутанулся назад и взглядом прищуренных глаз пригвоздил меня к месту.

– О господи! Ты что, думала Ферн еще тут? Ё-мое, Рози!

Я еще ни разу не слышала, чтобы Лоуэлл сказал “ё-мое”. Теперь я не сомневаюсь, что он пытался произвести впечатление на Рассела. Это слово мне тоже понравилось выговаривать. Йо-йо-йо. Ой-ёй-ёй.

– Не будь таким ребенком, – сказал Лоуэлл. – Там никого нет. Дом пустой.

– Я не ребенок.

Это я ответила машинально: трудно обижаться, когда испытываешь такое облегчение. Значит, никакого болезненного воссоединения. Знакомые кроны деревьев плыли вверху, как золотые облака, а под колесами знакомо шелестел гравий. Я вспомнила кусочки кварца, чистые и прозрачные, которые находила на этой дорожке. Они, как четырехлистный клевер, попадались достаточно часто, и я все время их высматривала. Перед новым домом гравия не было, так что и искать было нечего.

Машина остановилась. Мы обогнули дом и подошли к кухонной двери, но она была заперта – все двери заперты, сказал Лоуэлл Расселу, и окна тоже. Даже верхние окна в последний год забрали решетками, так что путь от яблони к спальням был отрезан, едва я успела его испробовать.

Единственной надеждой оставался собачий лаз на кухне. Никакой собаки я не помню, но якобы когда-то у нас была здоровенная терьерша по имени Тамара Пресс[3]3
  Тамара Пресс (р. 1937) – олимпийская чемпионка в метании ядра и диска (СССР).


[Закрыть], и якобы мы с Ферн обожали ее до умопомрачения и прямо на ней спали, пока она не умерла от рака – как раз перед тем, как мне исполнилось два года. В отличие от большинства таких дверок наша запиралась снаружи.

Лоуэлл отодвинул щеколду. Мне велели пролезть внутрь.

Я упиралась. Мне было страшно. А вдруг дому обидно, что я в нем больше не живу, что я его бросила?

– Это всего-навсего пустой дом, – подбадривал меня Лоуэлл. – И Мэри с тобой пойдет.

Даже я бы не подумала, что Мэри пригодится в драке. Мэри никуда не годилась. Мне нужна была Ферн. Когда Ферн вернется домой?

– Эй, мелочь, – сказал Рассел. Он обращался ко мне! – Мы на тебя рассчитываем.

И ради любви я полезла.

Я пробралась в кухню через собачий лаз и выпрямилась в луче солнечного света. Вокруг меня, как блестки, метались и сверкали пылинки. До сих пор я не видела кухню пустой. Там, где стоял стол для завтрака, потертый линолеум сохранил гладкость и блеск. Однажды мы с Ферн спрятались под этим столом и втихомолку рисовали на полу фломастерами. Следы нашего творчества еще можно было разглядеть, если знать, где искать.

Звенящая пустота сомкнулась вокруг меня и стиснула так, что стало трудно дышать. Кухня бурлила от ярости, я это чувствовала, только не знала, дом так страшно злится или Ферн. Я поспешно открыла дверь, и как только вошли Лоуэлл и Рассел, дом разжал тиски. Он больше не злился. Но сделался грустный до слез.

Мальчики пошли вперед, о чем-то едва слышно переговариваясь, и я последовала за ними, томясь подозрениями. В доме было так много вещей, по которым я скучала. Я соскучилась по широкой лестнице. Мы брали кресла-мешки и соскальзывали по ней вниз. Соскучилась по нашему подвалу. Зимой в нем всегда стояли корзины с морковью и яблоками, которые можно было сколько угодно таскать без спросу, только сначала нужно было спуститься во мрак. Сейчас мне не хотелось спускаться во мрак, разве что вместе с мальчиками, а если бы спустились они, то я не хотела бы идти последней.

Мне не хватало здешнего простора и шумной жизни. Двора, который не охватить взглядом. Амбара, лошадиных стойл, забитых ломаными стульями и велосипедами, журналами, люльками, детскими колясками и автокреслами. Ручья и кострища, где мы летом жарили картошку и воздушную кукурузу. Банок с головастиками, которые мы держали на крыльце в натуралистических целях. Потолков, разрисованных созвездиями. Карты мира на полу в библиотеке – можно было принести ланч и поесть сидя в Австралии, или в Эквадоре, или в Финляндии. По западному краю карты вилась надпись красными буквами: “Я ладонями покрываю всю сушу”[4]4
  Уолт Уитмен “Песня о себе”. Перевод К. Чуковского.


[Закрыть]. Моя ладонь не покрывала даже Индианы, но я могла найти ее по очертаниям. Еще немного, и я смогла бы прочитать слова. До переезда мама учила меня по математическим книжкам отца. “Произведение двух чисел дает число”.

– Что за пещера ужасов, – сказал Рассел, и все вокруг тут же лишилось блеска.

Что за дыра. В новом доме у меня комната больше, чем здесь.

– А лужайка еще под током? – поинтересовался Рассел.

Участок травы перед домом был утыкан одуванчиками, клевером и лютиками, но его прежнее назначение еще угадывалось.

– Ты о чем? – спросил Лоуэлл.

– Слыхал, если шагнуть на траву, получишь удар током. Будто здесь всюду электрическая проволока, чтобы народ не совался.

– Нет, – сказал Лоуэлл. – Трава как трава.

Мелиссин сериал наконец-то кончился, и она заметила, что меня нигде нет. Она прочесывала квартал вдоль и поперек, пока Баярды не заставили ее позвонить отцу, который как раз обнаружил, что Лоуэлл сбежал с уроков. Отец вынужден был отменить занятие; этот факт в последующие несколько дней повторяли нам неоднократно – что мы причинили неудобство не только ему, но и целой группе студентов. Как будто его отсутствие не скрасило им всю неделю. Добравшись до дому, он увидел, что пропала машина.

Поэтому, когда мы вернулись, он не спросил, вынимая меня из машины, как прошел день. Что не помешало мне рассказать.

5

Вы еще не всё знаете о Мэри. Воображаемая подруга моего детства не была девочкой. Это была маленькая шимпанзе. Как и моя сестра Ферн, разумеется. Кто-то из вас уже об этом догадался.

Остальные, быть может, думают, что так долго скрывать обезьянью природу Ферн – неуместное кокетство с моей стороны.

Но я могу привести аргументы в свою защиту. Тот факт, что меня воспитывали вместе с шимпанзе, определил первые восемнадцать лет моей жизни. Чтобы оставить этот факт позади, мне пришлось уехать за полстраны. Таким не будешь делиться с людьми при знакомстве.

Но что гораздо, гораздо важнее, я хотела показать вам, как все было на самом деле. Я говорю вам, что Ферн – шимпанзе, и вы тут же перестаете думать о ней как о моей сестре. Вы думаете, что мы ее любили, как любят домашнего питомца. Когда Ферн уже не было с нами, бабушка Донна сказала мне и Лоуэллу, что после смерти нашей собаки Тамары Пресс мама была безутешна – подразумевалось, в точности как сейчас. Лоуэлл передал это отцу, и мы все так обиделись, что бабушка Донна тут же пошла на попятный.

Ферн – не любимая собака. Сестренка Лоуэлла, его тень, его друг не разлей вода, вот кто она была. Родители обещали любить ее как собственную дочь, и много лет я задавалась вопросом: сдержали они свое обещание или нет. Я стала внимательнее слушать истории, которые они мне читали, а скоро я и сама начала читать, пытаясь узнать, насколько крепко любят родители своих дочерей. Я была и сестра, и дочь и искала ответ не только ради Ферн.

В книгах мне попадались дочери угнетенные и дочери избалованные, говорливые и печально молчаливые. Дочери, заключенные в темницы, побитые и низведенные в служанки, дочери любимые, но отправленные вести хозяйство у безобразного чудовища. Те дочери, которых отсылали из дома, чаще всего были сироты, как Джейн Эйр и Энн Ширли, но не обязательно. Гретель с братом отвели в лес и бросили там. Дайси Тиллерман с сестрой и братьями оставили на парковке перед торговым центром. Сару Крю, которую отец обожал, все-таки увезли жить в пансион. В общей сложности примеров набралось предостаточно, и история Ферн легко вписывалась в общую картину.

Помните старую сказку, которую я упомянула в самом начале книги, – про то, как у одной сестры слова превращались в цветы и каменья, а у другой – в жаб и змей? Вот конец этой сказки: старшую сестру заводят в лес, где она умирает, несчастная и одинокая. Собственная мать отвернулась от нее, говорится в сказке, и мне от этого становилось настолько не по себе, что лучше бы я вообще ее не слышала. Еще задолго до расставания с Ферн я попросила маму больше никогда не читать нам эту историю.

Хотя, возможно, последний момент я придумала, от огорчения и тревоги. Может быть, лишившись Ферн, я поняла, что должна была чувствовать и задним числом изменила воспоминание. Люди так делают. Постоянно.

Пока не изгнали Ферн, я ни минуты не сидела одна. Она была мой близнец, мое смешное кривое зеркало, моя неугомонная вторая половина. Важно, что я была для нее тем же самым. Я могла бы сказать, что любила ее как сестру, ведь и Лоуэлл любил ее так же, но у меня она была единственной сестрой, поэтому не уверена: это эксперимент без контрольной группы. С другой стороны, когда я впервые прочитала “Маленьких женщин”, мне подумалось, что я любила Ферн если и не так сильно, как Джо – Бет, то не меньше, чем Джо – Эми.

В то время мы были не единственной семьей, которая попыталась вырастить детеныша шимпанзе как человеческого ребенка. Полно таких семей бродили по супермаркетам города Норман, штат Оклахома, где доктор Уильям Леммон щедро прописывал шимпанзе своим ученикам и пациентам.

Более того, мы были не единственные, кто растил шимпанзе одновременно с ребенком, хотя только мы последовали за Келлогом, экспериментатором тридцатых годов, и растили их двойняшками. У большинства обезьяновладельцев семидесятых ребенок был значительно старше детеныша и в эксперименте не участвовал.

Мы с Ферн воспитывались насколько это возможно одинаково. Готова биться об заклад, что была единственным ребенком в стране, кому приходилось отказываться от всех приглашений на дни рождения, в основном чтобы не принести домой простуду: маленькие шимпанзе ужасно восприимчивы к респираторным инфекциям. За первые пять лет моей жизни мы были в гостях только однажды; я этого даже не запомнила, но Лоуэлл говорил, что произошел неприятный инцидент, в котором оказались задействованы пиньята[5]5
  Фигура из папье-маше, по которой нужно с завязанными глазами попасть палкой, чтобы добыть спрятанные внутри сюрпризы.


[Закрыть], бейсбольная бита и много разлетевшихся конфет, а кончилось все тем, что Ферн укусила за ногу именинницу Берти Каббинс. Укусить не своего, а чужого – видно, и правда большой проступок.

Конечно, я могу только предполагать, но другие семьи с шимпанзе жили иначе. Ферн, безусловно, очень сильно чувствовала любой фаворитизм и реагировала на него едко и метко. Шимпанзе не выносят несправедливости.

Мое первое воспоминание, больше осязательное, чем визуальное, – я лежу рядом с Ферн, ее шерсть щекочет мне щеку. Она принимала ванну и пахнет клубничным мылом и мокрым полотенцем. С редких белых шерстинок на подбородке еще свисают капельки воды. Я смотрю на них, прижавшись к ее плечу.

Я вижу ее руку, она сжимает и разжимает пальцы с черными ногтями. Наверное, мы были совсем маленькие, потому что ладонь у нее еще мягкая, розовая и в складочках. Она протягивает мне большую золотистую изюмину.

Тарелка изюма стоит перед нами на полу, и я думаю, он предназначен не мне, а Ферн, это ее приз, но какая разница, ведь она со мной делится: изюмина ей, изюмина мне, еще одна ей, еще одна мне. В этом воспоминании я страшно довольна.

А вот другое, более позднее. Мы в отцовском кабинете, играем в “похоже – непохоже”. Вариант игры для Ферн такой: ей показывают два предмета, например, два яблока или яблоко и теннисный мячик. У нее в руке две покерные фишки, красная и синяя. Если она считает, что предметы одинаковые, то должна дать студентке Шерри, своей партнерше, красную фишку. Синяя означает различие. Пока неясно, поняла Ферн игру или нет.

Между тем для меня это уже слишком просто. Я работаю с Эми, которая задала мне несколько рядов по четыре предмета в каждом. Меня спрашивают, какой предмет выпадает из ряда. Есть довольно заковыристые случаи. Котенок, утенок, лошадь и медвежонок превращаются в кота, утку, лошадь и медведя. Я полюбила эту игру, особенно когда папа объяснил, что в ней нет правильных и неправильных ответов: им просто нужно видеть, как я думаю. Мне досталась игра, в которой не проиграть, да еще я могу сообщать всем и каждому все, что я думаю, пока играю!

Я размышляю над выбором и одновременно рассказываю Эми, что знаю об утках, лошадях и так далее и кого из них видела живьем. Если бросить уткам хлеб, то все съедят большие утки, а маленьким ничего не достается, вещаю я. Так же нечестно, правда? Нехорошо так делать. Хорошо делиться.

Я говорю Эми, что ни разу не каталась на лошади, но когда-нибудь прокачусь. У меня будет собственная лошадь по имени Звездочка или Искорка. А Ферн, небось, на лошади ездить не сумеет? – спрашиваю я. Мне нравится отыскивать вещи, которые я делать могу, а Ферн – нет.

– Может, и не сумеет, – отвечает Эми, записывая мои слова. Жизнь прекрасна.

Но тут Ферн раздражается, потому что ей не разрешают съесть яблоки. Она прекращает игру, подходит, и ее шершавый лоб полочкой упирается в мой плоский, янтарные глаза смотрят прямо в мои. Она так близко, что я глотаю ее дыхание. Я чую, что она расстроена: к обычному запаху, как будто мокрого полотенца, примешивается что-то остренькое, чуть едкое.

– Отстань, Ферн, – говорю я и слегка ее отпихиваю. Я же работаю, в конце концов.

Она немного бродит по комнате, показывая жестами, что хочет яблок, и бананов, и конфет, и еще чего-нибудь вкусного, но тщетно: ее желания не материализуются. Тогда она принимается прыгать взад-вперед с папиного стола на большое кресло. Ее любимая желтая юбка с черными дроздами задирается в прыжке, так что видно подгузники. Губы вытянуты в трубочку, личико голое и бледное. Я слышу тихое уханье, которым она обычно выражает беспокойство.

Ее прыжки – не развлечение, но мне так не кажется. Я тоже забираюсь на папин стол, и никто не говорит “нельзя” или даже “осторожно”: если Ферн этого не сказали, то теперь и мне не скажешь. Свалившись, я слышу смех Ферн. Все ахают: обычно шимпанзе смеются только при физическом контакте. До сих пор Ферн смеялась, если ее догоняли или щекотали. Насмешка – отчетливо человеческая черта.

Отец просит Шерри и Эми внимательно слушать смех Ферн. Этот звук регулируется ее дыханием, поэтому она смеется, как будто пыхтит. Возможно, предполагает отец, Ферн не способна в течение цикла вдохов и выдохов удерживать один и тот же звук. Что это дает для понимания развития речи? Судя по всему, никого не волнует, что Ферн вредничала, хотя по мне это ключевой момент.

Мою жалобу на больной локоть все проигнорировали, а это оказался перелом, и папа в качестве извинения дал мне посмотреть рентген. Тоненькие трещины, как на фарфоровой тарелке. Сломать кость – дело серьезное, и я немного утешена.

Но не совсем. То, что могу делать я и не может Ферн, – жалкий холмик по сравнению с горой тех вещей, которые доступны одной Ферн. Размером беру я, это вроде бы преимущество, но Ферн в разы сильнее. Единственное, что я делаю лучше, – разговор, но мне не очевидно, что это большой плюс, что его не так легко променять на умение резво взлетать по перилам или растягиваться по-кошачьи на двери в кладовку.

Вот чтобы сравнять счет, я и придумала Мэри. Она умела делать все то же, что Ферн, и даже больше. И она-то свои таланты использовала во благо, а не во зло. Иными словами, действовала под моим руководством и от моего имени.

Хотя изначально мною двигало желание изобрести себе подружку, которую никто не любил бы сильнее, чем меня. Мэри получилась вроде таблетки, и это лучшее, что в ней было.

Через несколько дней после путешествия на старое место мы с Мэри сидим в ветвях клена, растущего во дворе у Рассела Тапмена, и заглядываем в окно кухни, где его эльфообразная мама в лоскутной жилетке застелила стол газетой и принялась потрошить тыкву.

Почему мы сидим на клене? Потому что это единственное дерево на участке, куда мне легко залезть. Основание ствола разделилось натрое, один ствол лег почти параллельно земле, и поначалу я просто иду как по мосту, держась за ветки для равновесия. Выше мне уже приходится лезть, но веток много, и лезу я легко, как по лестнице. Возможность заглянуть сквозь ветки в окна к Расселу – всего лишь бонус. Естественно, мы пришли сюда лазать, а не шпионить.

Мэри сумела забраться выше, чем я, и сказала, что видит всю улицу вплоть до крыши дома Баярдов. Еще она сказала, что видит комнату Рассела. Он прыгает на кровати.

Но она соврала: я тотчас увидела, как Рассел выходит из двери кухни и направляется прямо ко мне. На дереве еще остались клочки красной листвы, и я надеялась, что они скрывают меня. Я сидела тихо-тихо, пока Рассел не оказался строго подо мной.

– Ты что там делаешь, мелочь? – спросил он. – И что ты там высматриваешь?

Я сказала, что его мама режет тыкву. Только я употребила слово “анатомирует”. Однажды, на старом месте, Лоуэлл нашел у ручья мертвую лягушку и вместе с отцом провел полдня, анатомируя ее на обеденном столе, вскрывая влажный орешек ее сердца. Я не это имела в виду, но теперь от зрелища Расселовой мамы, терзающей тыквенное нутро, у меня подвело живот, а рот наполнился слюной. Я судорожно сглотнула и перестала смотреть в окно.

Я стояла на ветке, уцепившись за другую, непринужденно покачивалась и говорила. Вы бы ни за что не догадались, что у меня в желудке буря. Сама светскость.

– Девочка-обезьянка, – сказал Рассел (с этим словом я познакомлюсь близко, когда пойду в школу). – Ну ты и псих.

Но тон его был мягок, и я не обиделась.