Текст книги "Эдгар Аллан По и Перуанское Сокровище"

– Ну хорошо, – раздраженно ответила миссис Рейнольдс, – делайте, что там следует.

Миссис Лэрд кивнула, встала у стола и, смачивая мягкие губки различными притираниями, начала долгую и, очевидно, весьма трудоемкую процедуру удаления белой краски с лица актрисы.

– Прошу прощения за малоизящное зрелище, но мне хотелось бы избавить душу от бремени, пока вы, мистер По, здесь, передо мной.

Жена искоса взглянула на меня, но ничего не сказала.

– Присядьте. Вон там пара кресел – придвиньте их поближе.

Я выполнил ее просьбу, и мы с Сисси устроились так, чтобы она могла видеть в зеркале отражения наших лиц.

– Поскольку мы вряд ли еще когда-либо встретимся вне присутствия мужа – а при нем я того, что собираюсь сказать, не повторю ни за что, – перейду прямо к делу.

Если миссис Лэрд и питала хоть какой-то интерес к тому, что должно воспоследовать далее, она ничем этого не выказывала, а попросту без остановки трудилась над лицом хозяйки, удаляя с кожи толстый слой белой краски.

– Прошу, говорите, – кивнул я. – Мне весьма интересно услышать, что вы хотите сказать.

– Я объявила мужу, что прошлое пора предать забвению. Ожесточенность сердца пожирала его изнутри и тем разрушала связующие нас узы. Теперь мы живем той жизнью, какой нам хотелось, и я полагаю, что с этим… делом меж вашими семьями покончено.

Разумеется, я всею душой желал бы того же самого, однако не верил, что ее супруг склонен с этим согласиться. Неужто эта леди ни сном ни духом не ведает об ужасающей посылке, оставленной им на ступенях моего крыльца?

– О свершенных несправедливостях вам известно, – продолжала миссис Рейнольдс, – и сетовать на его, вернее на наши действия, вам, конечно же, не следует: в сравнении с тем, что были вынуждены претерпеть Джордж с отцом, все это пустяки.

В ее устах все эти умопомрачительные слова звучали, будто неоспоримая истина. Потрясение лишило меня дара речи. Сисси также молчала, старательно скрывая замешательство.

– Продолжившись, эта война между вами уничтожит все, что нам дорого, – объявила актриса, и на сей раз я ничуть не усомнился в правдивости ее слов.

Тем временем миссис Лэрд покончила с удалением остатков грима. При виде лица миссис Рейнольдс, лишенного всяких прикрас, я едва сумел не выказать охватившего меня ужаса. Кожа под краской имела цвет прогорклого масла, текстурою же напоминала изношенный детский башмак. Когда же миссис Лэрд сняла с хозяйки роскошный парик, явив нашим взорам корни волос надо лбом и заметно поредевшие седые локоны, боюсь, скрыть потрясения мне не удалось, о чем наглядно свидетельствовал вонзившийся в мой бок локоть Сисси.

Увидев собственное отражение, миссис Рейнольдс поморщилась.

– Да, мистер По, последние три года обошлись с моей внешностью далеко не так любезно, как с театральной карьерой. Я изо всех сил скрываю это от поклонников и верю: вы не обратите моих стараний в прах.

– Разумеется, – отвечал я (иного ответа мне в голову не пришло).

– Сидите смирно, дорогая, – велела миссис Лэрд, принимаясь накладывать на лицо, шею и декольтированную грудь хозяйки свежий слой белого грима.

Будто завороженный, смотрел я, как полужидкий крем покрывает ее черты слоем белой эмали, пряча от посторонних глаз их нездоровый оттенок.

– Давайте же пообещаем: пока мы обе живем на этой земле, наши мужья более не посрамят нас враждою и жаждой мести, – сказала миссис Рейнольдс, не сводя фиалковых глаз с отражения Сисси.

– Уверяю вас, миссис Рейнольдс, все ссоры между моим и вашим мужем забыты. Сама судьба свела нас сегодня вместе, чтоб мы смогли объясниться.

Лицо жены хранило абсолютную невозмутимость. Казалось, она прекрасно понимает, о чем говорит ее визави, хотя это, конечно же, было невозможно.

– В этом даю вам слово, – продолжала Сисси, пожимая руку спутницы жизни моего врага. – И желаю вам доброго здравия.

– Как и я – вам, – в свою очередь заверила ее миссис Рейнольдс.

Обе обменялись загадочными взглядами, словно бы проникающими в самую душу собеседницы, затем моя жена крепко пожала руку актрисы, поднялась и с искренним состраданием на лице двинулась к выходу. В этот момент миссис Лэрд приступила к работе более тонкой и принялась выводить на белоснежной коже миссис Рейнольдс синеватые вены. С трудом оторвав взгляд от ее макабрического художества, я пробормотал: «Прощайте», – и поспешил следом за женой.

Глава четвертая

По пути домой мы обсуждали достоинства пьесы, но о самой актрисе не обмолвились ни словом. Только после того, как мы расположились в гостиной, с чашками подогретого сидра в руках, дабы прогнать прочь холод зимней ночи, Сисси устремила на меня ожидающий взгляд. В экипаже я лихорадочно размышлял, что ей сказать, и решил не изменять истине, но и не раскрывать ее всю целиком.

– С миссис Рейнольдс и ее мужем мы познакомились в Лондоне, где они были известны под именами миссис Ровены Фонтэн и мистера Джорджа Уильямса. По-моему, в то время она была замужем за кем-то другим, однако и с Уильямсом имела… полное взаимопонимание.

Сисси задумчиво поджала губы.

– Ты хочешь сказать, они были любовниками и обманывали ее мужа?

– Да, – согласился я, радуясь возможности бросить на обоих тень. – В ознаменование сего союза она носила расписную брошь, в точности повторявшую его глаз, а он – копию ее глаза. Отчего они сменили имена, мне неизвестно. Возможно, мистер Фонтэн еще жив, и они скрылись от него за океаном, либо считают, что пятно развода может повредить их театральным успехам.

Сисси согласно кивнула и, не сводя с меня взгляда, поднесла к губам чашку.

– Да, но каково совпадение: ведь миссис Фонтэн приехала в Филадельфию вскоре после твоего возвращения из Лондона. И этот ее портрет, что мистер Стрит выставил в зале Фонда художников… не странно ли, что она или ее возлюбленный заказали такую работу, едва появившись в городе?

С тех пор, как мы увидели портрет миссис Фонтэн на той злополучной выставке, прошло более трех лет. Отнюдь не желая волновать жену всей правдой о миссис Фонтэн и Джордже Уильямсе – особенно об их стараниях погубить меня там, в Лондоне – я всей душой надеялся, что Сисси позабыла о нем. Но нет, не тут-то было…

– Да, дорогая, действительно, выглядит это странно, но не забывай: мистер Стрит утверждает, будто имеет нюх на чужие таланты. Помнишь, как он объявил, что написать мой портрет для него – честь, ведь он-де знает, что мое искусство переживет века. Держу пари, его нос учуял и тщеславие сей леди, и аромат ее таланта, едва она появилась в городе, и посему он предложил запечатлеть ее лик на холсте за символическую плату.

Сисси с улыбкой подняла взгляд на мой портрет, повешенный ею на стену в гостиной. Я в знак протеста, чтобы избавить себя от необходимости лицезреть его, поставил свое кресло прямо под ним. На все уговоры Роберта Стрита позволить ему запечатлеть мой лик для грядущих поколений (и, конечно же, заработка ради) я неизменно отвечал отказом, но затем он предложил выполнить сию работу даром, и я не смог отказать жене в просьбе подарить ей этот портрет ко дню рождения. Конечно, портрет был написан искусно, но мне не слишком понравилось выражение собственного лица, да и идея изобразить меня с пером в руке, над чистым листом бумаги, казалась слишком уж очевидной.

– Что ж, тот потрясающий портрет я прекрасно запомнила, – объявила Сисси, вновь взглянув на меня. – Более того: по-моему, именно этот образ миссис Рейнольдс был отпечатан на афишах «Мстительного духа».

– Должно быть, ныне этот портрет внушает ей противоречивые чувства: ведь с тех пор ее красота понесла столь страшный урон. Полагаю, в ее гриме содержится некий вредоносный элемент. Возможно, мышьяк. И этот зеленый костюм, по всей видимости, также выкрашен мышьячной краской[4]4
  Зеленый пигмент под названием «зелень Шееле», «изумрудно-зеленый», «парижская зелень», изобретенный в 1775 г. и пользовавшийся невероятной популярностью в викторианскую эпоху, содержал большое количество мышьяка, что повлекло за собой немало смертей. Этот краситель использовался для самых разных нужд вплоть до начала XX века.


[Закрыть]. Воистину, тщеславие – вот мстительный дух, ведущий эту леди к погибели.

– Как это печально, – согласилась жена. – По-моему, она понимает, что ее здоровье серьезно подорвано, вот ей и хочется избавиться от всех мстительных духов и обрести душевный покой.

– Ты проницательна и в то же время добра!

– Однако до сих пор в толк не возьму, что породило вражду между тобой и мужем миссис Рейнольдс.

Во взгляде Сисси чувствовался вызов. Определенно, уклоняться от этого вопроса далее я не мог.

– Отец Джорджа Уильямса провел шесть лет в Ньюгейтской тюрьме. Джордж Уильямс полагает, будто в этом виновны родители моей матери, а значит, я, их потомок, должен поплатиться за их предполагаемые преступления.

– «Сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем и остается, и беззаконие беззаконного при нем и остается»[5]5
  Иезекииль, 18:20.


[Закрыть], – процитировала Сисси.

– Суждения более истинного, пожалуй, на свете не сыскать, однако, боюсь, Уильямс ожесточен до глубины души. Могу лишь надеяться, что, взяв себе новое имя, он принял и новый характер. Или что хотя бы жене удалось убедить его забыть обиду.

– По-моему, вполне удалось, – прошептала Сисси. – Я сердцем чувствую. Смерть подступает к ее изголовью, вот ей и не хочется тратить впустую или пятнать раздорами отпущенное время. Наверное, потому-то и игра ее так убедительна. На сцене она воспаряет духом, чтоб люди запомнили ее самые лучшие стороны, а не самые низменные помыслы.

Возможно ли, что ползучего злобного беса по имени Месть более незачем опасаться? Мог ли успех в самом деле изменить эту парочку к лучшему? Так ли, иначе, однако меня все не оставляла мысль: что, если красота актрисы и в самом деле столь немилосердно изглодана тлетворным духом ее дурных намерений?

Глава пятая

Среда, 14 февраля 1844 г.

Уму непостижимо, насколько непредвиденный случай способен изменить ткань человеческой жизни, как расседается покойное сплетение ее нитей в острых когтях страха! Два года назад мы, как обычно, радовались приятному вечеру, слушали пение Вирджинии под фортепьяно, и вдруг из ее рта брызнула кровь, оросившая дьявольским дождем ее платье! Сколько бы я ни относил сей эпизод на счет лопнувшего кровеносного сосуда, что вполне излечимо толикой отдыха, этот момент остался в памяти, точно шрам. С тех пор любая, пусть самая мелкая перемена в ее самочувствии, будь то легкое першение в горле, усилившаяся бледность, а то и просто усталость, ввергала меня в отчаяние; когда же Сисси становилось лучше, от облегчения сердце пускалось в пляс.

Жену мои колебания меж страхами и надеждой немало раздражали, а уж наша с Мадди манера, согласно собственному ее выражению, «кружить над ней, точно стервятники, в ожидании малейших признаков слабости» и вовсе выводила из себя. Посему я что было сил старался жить одной минутой, радоваться каждому новому дню в ее обществе и делать вид, будто с ней все прекрасно. И много чаще, чем хотелось бы признавать, ударялся в загул, дабы утопить страхи в вине.

Однако получение этой ужасающей посылки подтолкнуло меня к воздержанию. Исполнившись решимости уберечь семью от новой, куда более ощутимой опасности, я отнес шляпную коробку со всем ее жутким содержимым в Церковь Святого Августина, а отец Кин вполне понял мое желание спрятать расчлененных птиц подальше о домашних, но в то же время сохранить их как улику. Не отказал он в помощи и во второй раз, когда, спустя почти месяц, шестого февраля, в почтовую контору на мое имя была доставлена еще одна странная посылка. Внутри обнаружился тщательно упакованный прямоугольный стеклянный ящик с крышкой на петлях, около двух футов в длину, восемнадцати дюймов в ширину и примерно фута в высоту. Дно этого террария было укрыто парой дюймов земли, поросшей изумрудным мхом. Заднюю стенку изнутри украшал фон: любительское изображение зеленых гор, достигавших вершинами облаков. Во мху возле правого переднего угла террария зияла прямоугольная ямка, весьма напоминавшая разверстую могилу.

В ответ на расспросы об отправителе этой посылки почтмейстер не смог сообщить мне ничего. Письма к посылке также не прилагалось, однако я сердцем чуял: подобная злокозненная выходка могла прийти в голову только Уильямсу, терзавшему меня постепенной доставкой тех самых писем четыре года назад!

Третья посылка, оставленная для меня в почтовой конторе двенадцатого февраля, обескуражила меня сильнее прежних. То был небольшой – не более четырех дюймов на три – деревянный столик с целой коллекцией миниатюрных ножей и прочих режущих да колющих орудий, аккуратным рядком приклеенных к краю столешницы. Да, мне очень хотелось поверить миссис Рейнольдс, утверждавшей, будто они с мужем начали новую жизнь и позабыли о прошлом, но как я мог не счесть это ложью, если этот стол с разложенными на нем клинками столь бесцеремонно пробуждал в памяти преступные деяния Лондонского Монстра?!

Разумеется, жене я не обмолвился о сих угрожающих предметах ни словом и изо всех сил старался держаться хладнокровно, но, стоило теще спустя два дня после прибытия третьей посылки постучаться и войти в мой кабинет с четвертой, всякому самообладанию пришел конец.

– Я проходила по Маркет-стрит, и меня пригласили заглянуть в почтовую контору: у них-де для тебя посылка.

С этими словами она подала мне небольшой сверток.

– Спасибо, – только и смог пролепетать я.

Почувствовав мое волнение, Мадди сощурилась, но от объяснений я воздержался, и она без лишних слов вышла.

Исполненный страха пополам со злостью – ведь было четырнадцатое февраля, день, посвященный счастью и любви, – я некоторое время взирал на пакет, а затем вынул из ящика стола ножницы и перерезал бечевку. Под бурой оберточной бумагой оказалась коробка около двенадцати дюймов в длину, восьми в ширину и шести в высоту. Сделав глубокий вдох, дабы набраться смелости, я поднял крышку и вынул из коробки комок тонких полосок мягкой бумаги, прикрывавшей содержимое. Внизу, на дне сего импровизированного гроба, обнаружился мертвый человек – точнее, кукла, изображавшая такового. Одета она была словно бы для нелегкого путешествия: кожаные сапоги по колено, широкополая шляпа, палевые бриджи и плотная хлопчатобумажная куртка. С плеча человечка свисал объемистый джутовый мешок, а рядом, в коробке, лежал деревянный крест, примерно в половину его роста. Фигурка была вылеплена из воска, а голову ее украшал пучок темных волос. Вынув человечка из коробки, я обнаружил, что из спины его торчит рукоять ножа.

Не прошло и четверти часа, как я, с завернутой в бумагу и перевязанной бечевкой коробкой под мышкой, вышел из дому и отправился к отцу Кину.

Атмосфера тихого, спокойного прилежания, царившая в библиотеке, отчасти уняла сердечную тревогу. В Академии Святого Августина учились мальчики от шести до двенадцати лет; одни прежде посещали филадельфийские начальные школы, другие недавно прибыли из Ирландии, однако и те и другие ходили к мессе в Церковь Святого Августина. Написав отцу Кину записку, я попросил серьезного щуплого мальчишку передать ее по назначению. Не прошло и пяти минут, как сверху на меня пала тень.

– Мистер По, – негромко, с тягучим, как мед, ирландским акцентом сказали за спиною. – Рад видеть вас.

– И я рад видеть вас, отец Кин.

Увидев на столе передо мной пакет, отец Кин приподнял брови.

– Не пройти ли нам?..

Я молча кивнул. Покинув тишь библиотеки, мы миновали длинный коридор. Здесь отец Кин отпер дверь и ввел меня в свою святая святых – в небольшой кабинет, где он держал личную библиотеку и немало научных диковин: старинный глобус, микроскоп, бинокль, мелких зверьков в банках с формалином и остекленный футляр с коллекцией птичьих яиц, почетное место в коей занимало огромное чирково-голубое яйцо страуса эму.

– Когда получена? – спросил он.

– Сегодня утром. И снова – никаких записок и никаких сведений об отправителе.

– Вы позволите? – осведомился отец Кин, указывая на поспешно завернутый мною пакет.

– Разумеется.

Отец Кин развязал бечевку, и оберточная бумага упала на стол. Увидев, что лежало в коробке, он изо всех сил постарался скрыть изумление.

– Согласитесь, это явная угроза, – сказал я. Сам я ничуть не сомневался, что восковая фигурка должна символизировать меня.

Отец Кин сдвинул брови.

– Но, согласитесь, для обычной угрозы сложновато.

– Вы просто не знаете моего врага.

– Верно, – согласился отец Кин, – но, будь это хоть угроза, хоть нечто более содержательное, сия загадка нами пока не разгадана.

Вынув из коробки жуткую куклу, он внимательно осмотрел ее со всех сторон.

– Одежда весьма аккуратно сшита кем-то, прекрасно владеющим иглой и нитью, это очевидно.

Засим он развязал горловину джутового мешка, удивленно хмыкнул, вынул из ящика стола длинный пинцет и осторожно извлек на свет его содержимое – искусно сработанную миниатюрную фигурку ворона, а за нею еще две.

– Поразительно, – объявил он. – Перья настоящие, все пропорции соблюдены… Да они словно бы вот-вот взлетят!

– В самом деле: ведь они целы, а не расчленены, как те, присланные ранее, – заметил я.

Отец Кин невозмутимо кивнул.

– Значит, от вас ждут, чтоб вы, отметив эту взаимосвязь, догадались, что обе посылки присланы одним и тем же лицом.

– Учитывая странное, а вернее сказать, зловещее содержимое обоих, иного мне бы и в голову не пришло, – буркнул я.

Но друг, поглощенный устройством миниатюрных птиц, словно не слышал меня. В той же мере, что и я, заинтригованный жуткими созданиями, доставленными в первой посылке, он еще тогда, в середине января, аккуратно разложил разрозненные части птичьих тушек на столе.

– Весьма аккуратно сработано, – заметил он.

– Вы об… об анатомировании? – переспросил я, не зная, как еще это назвать.

– Нет, о работе таксидермиста. Не будь эти создания расчленены, могли бы показаться живыми.

– В самом деле. Открыв коробку, я испугался, что они вот-вот бросятся на меня.

– Однако ж у искусных таксидермистов не в обычае оставлять работу столь явно незавершенной.

Отец Кин взглянул на меня, словно бы в ожидании объяснений.

– Могу лишь предположить, что мой заклятый враг наказал таксидермисту оставить чучела в таком виде, дабы помучить меня – ведь эта ужасающая композиция явно угрожает смертью.

– Да, вороны и впрямь ассоциируются со смертью, – согласился отец Кин, – но не странно ли нанимать для подобной работы таксидермиста? Не слишком ли сложно для обычной угрозы?

– С этого человека станется! Джордж Уильямс жизнь посвятил тому, чтоб отомстить моей семье за какую-то воображаемую обиду. Он явно не в своем уме.

О том, что отец Уильямса провел шесть лет в Ньюгейтской тюрьме, будучи обвинен в преступлениях, действительно совершенных родителями моей матери, и о том, что Уильямс три с половиной года тому назад последовал за мною из Лондона, торжественно поклявшись отомстить мне и моей семье, я предпочел не упоминать.

От тревожных мыслей меня отвлек голос отца Кина.

– Возможно, вот она, необходимая нам подсказка! – победно воскликнул мой друг, подняв в воздух пинцет с зажатым в нем клочком бумаги. – Это было здесь, на дне миниатюрного мешка птицелова, – пояснил он в ответ на мой вопросительный взгляд и подал бумагу мне.

Крохотный лист превосходной писчей бумаги, свернутый и запечатанный капелькой красного воска, весьма напоминавшего кровь… Вскрыв послание, я развернул бумагу. То была диаграмма, явно относящаяся к террарию с горным пейзажем в качестве задника: прямоугольник с номерами внутри, а в левом нижнем углу – легенда, указывавшая, что каждый из номеров означает.

– По-моему, это чертеж, указывающий, как превратить террарий в диораму.

Мы переместились к террарию, стоявшему на столе у окна, я отдал диаграмму отцу Кину, и тот окинул ее быстрым взглядом.

– Нарисованные горы здесь названы «Чачапояс»[6]6
  Чачапояс – город и горная провинция на северо-востоке Перу, где расположено большое количество археологических памятников инкского и доинкского периодов.


[Закрыть], а ямка в земле обозначена буквами «И. М.». А деревянный крест следует установить сюда.

С этими словами отец Кин водрузил крест на краю прямоугольной ямки, что сразу же подтвердило мою первоначальную догадку, будто она изображает собою разверстую могилу. Поместив в сию усыпальницу восковую фигурку убитого, я убедился: да, ямка устроена специально для него.

– Странно, странно. Но что это: угроза, предостережение или же нечто иное? – проговорил отец Кин, постукивая пальцем по сопровождавшей диаграмму легенде. – «И. М.»… похоже на чьи-то инициалы.

– Жертвы или убийцы? А может, это и вовсе не инициалы, а какая-то аббревиатура?

Оставив мое предположение без внимания, отец Кин установил в левом переднем углу террария убийственный столик.

– Согласно диаграмме, стол этот должен стоять здесь, однако он обозначен буквами «Х. Л.». Учитывая складывающуюся картину, возможно, это инициалы предполагаемого убийцы И. М., – рассудил он.

Сии логические умозаключения не говорили мне ровным счетом ни о чем. Х. Л.? Инициалы не подходили никому из тех, кого я мог бы заподозрить в убийстве – ни Джорджу Уильямсу, ни его отцу Ринвику, ни его пособнице Ровене Фонтэн, и даже не совпадали ни с одним из их вымышленных имен. Кого-либо с инициалами «И. М.» мне тоже на ум не приходило.

– Я в растерянности. Если это и инициалы, для меня они не означают ничего.

Отец Кин кивнул.

– Тогда нам следует обратиться к другой подсказке, к Чачапояс.

Я лишь покачал головой.

– Чачапояс – так называется один из регионов Перу, – пояснил отец Кин. – Мы, августинцы, имеем с ним связи. В середине шестнадцатого века там побывал отец Хуан Рамирес, обративший в нашу веру немало туземцев.

– Вы полагаете, эта диорама имеет какое-то отношение к ордену Святого Августина? Или – что это угроза кому-либо из вас?

Нелепость сего предположения я осознал, еще не успев договорить.

– Навряд ли. А сам вы связей с Перу не имеете?

– С Перу? Никогда не бывал ни в этой стране, ни даже поблизости.

Вопрос отца Кина казался абсурдным… но лишь до тех пор, пока в памяти не всплыл день, проведенный в лондонском Риджентс-парке, в компании моего доброго друга, шевалье Огюста Дюпена, тем ужасным летом тысяча восемьсот сорокового. Во время прогулки в зоологических садах Дюпен, заметив нескольких лам, обмолвился, что некогда побывал в Перу. Вообразить себе утонченного, светского Дюпена в этакой глуши я не мог до сих пор, но если его слова были правдивы… не означает ли диорама угрозы в его адрес?

– Вам что-то вспомнилось, мистер По?

– Да, в самом деле. Мой друг, шевалье Огюст Дюпен, путешествовал в Перу в юности. И не однажды спасал меня от заклятого врага. Быть может, эта диорама означает, что опасность угрожает ему?

– Разумеется, вам следует его предупредить, – согласился отец Кин. – Возможно, его связь с Перу – лишь совпадение, но лишняя предосторожность не помешает.

– К несчастью, он проживает в Париже. Почтовый пароход доставит туда письмо только через две недели, а парусный пакетбот будет идти и того дольше.

– Тогда остается молиться о том, чтоб всякий, кто мог бы желать ему зла, находился здесь, по эту сторону Атлантики.

Его слова привели меня в ужас. Ведь отправитель посылок нам неизвестен – возможно, они присланы из Филадельфии, но ведь может оказаться, что из Парижа!

Тем временем мой друг снял с полки жестяную шляпную коробку, подошел с нею к столу, где аккуратным рядком лежали три миниатюрных ворона, и разложил рядом с ними части тел расчлененных птиц.

– Что бы сия шарада могла означать? – негромко проговорил он. – Три рукотворных ворона в миниатюре плюс три настоящих птицы, убитые и расчлененные, однако предохраненные от разложения искусством таксидермии. Плюс сцена смерти… Шесть воронов… Целая стая… Как говорят в простонародье, «целая гибель». Ну, разумеется! Мы с вами должны каким-то образом сложить кусочки мозаики воедино… – Он бросил взгляд на расчлененных птиц. – И предотвратить чью-то гибель.

– А если убийство уже свершилось? – мрачно возразил я.

– Нет, я так не думаю. Ваш враг приложил столько сил, дабы прислать вам все это. Скорее, тут стоит подумать о требовании выкупа, облеченном в форму загадки, – предположил отец Кин.

– Надеюсь, вы правы. И даже молюсь об этом.

Однако из головы никак не шел нередко повторяемый Дюпеном обет: «Amicis semper fidelis»[7]7
  Друг верен всегда (лат.).


[Закрыть]. Конечно, обет сей был взаимен, но как встать плечом к плечу с другом перед лицом опасности, если нас разделяют воды Атлантического океана? И как я сумею простить самого себя, если Дюпен падет от рук человека, желающего моей смерти?