Текст книги "Маскарад лжецов"

10
СИГНУС

– Итак, мы поймали убийцу, – торжествующе произнес Зофиил. – Болтаться тебе в петле, если не хуже, как только мы отдадим тебя шерифу, а уж мы отдадим, не сомневайся, потому что деньги за твою поимку будут нам как нельзя кстати.

– Если кто и получит награду, то мы с ним. – Абель кивнул на Родриго. – Мы его поймали. Ты тут у огня задницу грел, а наружу и выглянуть побоялся.

Абель не простил Зофиилу недавнего спора.

– Я не убийца! – вмешался юноша-лебедь. – Я девочку не трогал. Даже не видел ее с того разговора на рынке.

– Тогда чего ж ты ударился в бега? – спросил Зофиил, делая вид, будто не слышал Абеля.

Мне стало жаль юношу.

– Полно, Зофиил. Побег – не доказательство вины. Ты видел разъяренную толпу. Неужто ты веришь, что он дожил бы до честного суда? Я бы на его месте тоже сбежал.

Юноша-лебедь закивал.

– Камлот прав. Я и впрямь испугался, да и было с чего. Я, кажется, видел настоящего убийцу, и он про это знает. Думаю, он-то и сказал, что видел меня с девочкой, чтобы отвести подозрение от себя.

– Мы все видели, как ты с ней говорил, – отвечал Зофиил. – И еще полгорода.

– Нет, ты не понял. Я видел, как человек выходил из амбара примерно тогда же, когда хватились девочки. Он озирался по сторонам, но я прятался в подворотне от дождя, и он сперва меня не заметил. Я обратил на него внимание только потому, что собака кидалась на него и лаяла. Он пнул ее изо всех сил, и я разозлился. Собачка показалась мне знакомой, но только когда девочку нашли, я вспомнил… Тогда мне не с чего было думать…

– Почему ты не рассказал все шерифу? – ехидно полюбопытствовал Зофиил. – Как я понимаю, ты видел его лицо, мог бы описать этого человека.

– Лицо я видел: он прошел мимо подворотни, где я стоял. Заметил меня и явно испугался.

– Тогда я повторяю свой вопрос.

– Я увидел и кое-что еще: эмблему на его плаще. Он – глава гильдии башмачников. Кому, по-твоему, поверят горожане: бездомному сказочнику или главе гильдии?

Зофиил поднял бровь.

– А мы, что ли, глупее горожан и поверим твоей сказочке? Поверим, что ты по чистой случайности оказался рядом с тем самым амбаром, в котором произошло убийство?

– Но я правда видел там башмачника.

– Если и видел, то он, скорее всего, осматривал груз кожи. Что тут странного? Вполне законная причина, чтобы заглянуть в амбар, а вот бродячий сказочник мог делать там только что-нибудь нехорошее. По меньшей мере ты намеревался что-нибудь стащить. Может быть, девочка увидела, как ты воруешь? За это ты ее и прикончил? Или ты нарочно заманил девочку в амбар, изнасиловал и убил?

Мне вспомнилась одна подробность.

– Девочку задушили. Крылом этого не сделаешь.

– У него и рука есть. Долго ли задушить ребенка одной рукой? У него и пальцы сильнее, если он ею все делает.

– А летать он может? – неожиданно встрял из угла старый Уолтер. Он таращился на крыло сказочника и тер глаза, силясь убедить себя, что ему не мерещится с перепою.

– Да конечно не может, старый ты дуралей! Как же летать на одном крыле? – буркнул сын с таким видом, будто крылатые люди заглядывают к ним каждый божий день.

– Они говорят, он исчез из города, хотя ворота стояли на запоре. Может, улетел.

Зофиил обратился к юноше-лебедю.

– Абель дело говорит. Как ты выбрался?

– Я схоронился… в твоем фургоне.

– Что?! – заорал Зофиил. Краска сошла с его лица. Он схватил юношу-лебедя за грудки и едва не оторвал от пола. – Если ты там что-нибудь испортил, я сам тебя удавлю!

Он оттолкнул юношу так, что тот рухнул на пол, а сам бросился к двери и с ругательствами отодвинул тяжелую щеколду. Родриго помог сказочнику встать, крепко держа его за плечо, чтобы он не ринулся в открытую дверь. Однако юноша и не пытался бежать.

– Зофиил живет в постоянном страхе, что кто-нибудь тронет русалку или другие ящики, хотя один Бог знает, что у него там такое ценное, – пришлось объяснить мне, потому что отец и сын в изумлении таращились на дверь – видимо, гадали, не сошел ли Зофиил с ума.

Юноша-лебедь открыл рот, как будто собирался что-то сказать, но быстро передумал и промолчал.

– Надеюсь, ты ничего там не повредил, не то, поверь старику камлоту, ты пожалеешь, что не остался с разъяренной толпой. Как тебя звать-то, кстати?

– Сигнус.

– Ну вот, Сигнус, в котелке осталось немного бобов, так что садись и ешь. Сегодня с тобой все равно ничего не сделают, и что толку сидеть голодным, коли есть еда. Нам всем предстоит длинная ночь.

Дверь заперли, и мы снова устроились у очага на глинобитном полу, подложив под себя куски мешковины или поленья – в доме была только одна маленькая скамья и табурет. Сидели мы плотно, как сельди в бочке, но никто не жаловался – все радовались сытости и дремотному теплу потрескивающего огня.

Внимательно осмотрев ящики, Зофиил вынужден был признать, что все цело, однако гнев его отнюдь не утих. Он сам невольно скрыл беглеца, не позволив обыскать фургон, и гордость его была уязвлена. Чтобы не попасть впросак вторично, он хотел привязать пленника к колесу повозки и оставить на ночь под дождем, но мы все воспротивились. Хозяева не возражали против того, чтобы юноша переночевал под их кровом, и даже рады были возможности насмотреться на такую диковину, как человек-лебедь. Зофиил, злясь, что ему не дали наказать пленника по-своему, принялся изводить его словами.

– Расскажи-ка нам правду, – потребовал он, – и не вздумай плести небылицы про заколдованных принцев и башмачников – мы тут не дети. Крыло ведь не настоящее – просто трюк, чтобы выманить несколько лишних пенни у горожан вдобавок к тому, что они заплатили бы за сказку? Ты, конечно, многих обманул, но не рассчитывай провести меня.

Сигнус робко огляделся.

– Это долгая история.

– Нам некуда торопиться, да и тебе тоже, – мрачно произнес Зофиил.

Адела ободряюще улыбнулась юноше, и тот, с опаской покосившись на фокусника, обратился к ней:

– Я родился с одной здоровой рукой и другой… ну, это была не рука, а культяпка с шестью крохотными отростками, которые расходились веером, словно зачатки маховых перьев. Хорошо, что матушка рожала одна, потому что повитуха, будь она рядом, не дала бы мне сделать первый вдох. Матушка говорила, многие повивальные бабки так делают, зная, что от ребенка-калеки одно горе.

– Лишь Бог ведает, какому ребенку жить, а какому – нет, – резко оборвал его Зофиил. – Таких женщин надо вешать. Будь моя воля, я бы никому не позволил помогать при родах.

Он зыркнул на Плезанс, которая еще сильнее сжалась в своем углу.

– Они делают это не по жестокосердию, – возразил Сигнус. – Они не хотят, чтобы мать и дитя мучились. Я сам видел: матерей гонят из селений и даже судят, как ведьм, обвиняя их в том, что они-де зачали от дьявола. Детей без всякой жалости вешают вместе с матерями.

– Их и надо судить как ведьм, ибо от кого они прижили чудовищ – ясно, что не от данных Богом мужей, – отрезал Зофиил.

– Ты только что сказал, что дитя невинно, а теперь говоришь, что его надо вешать вместе с матерью, – проговорила Адела. Лицо ее раскраснелось, но непонятно, от возмущения или от духоты в жарко натопленном помещении.

– Я не говорил, что оно невинно. – Как всегда, тон Зофиила становился тем холоднее, чем сильнее горячились собеседники. – Я сказал, что Богу решать, кому из младенцев жить. Если мать виновна, то ребенок – демон и должен умереть. Не настолько же ты глупа, чтобы заступаться за демона, каким бы безгрешным он ни казался? Если же мать чиста, суд это докажет. Господь защитит невинных и избавит их от смерти.

– Как избавляет их от чумы? – с горечью вмешался Жофре.

Все смолкли. Осмонд перекрестился. Никто не смел поднять глаза. Вопрос занимал каждого, и ни один не смел дать на него ответ.

Мне пришлось легонько ткнуть Сигнуса дорожной палкой.

– Ты рассказывал о своем рождении. Как вышло, что твоя мать рожала одна и никто ей не помогал?

Все разом выдохнули, как будто мы на миг заглянули в пропасть, а теперь разом от нее отступили.

– Матушка… – юноша в страхе покосился на Зофиила, – знала, что я буду особенный.

Зофиил фыркнул.

– Откуда, позволь спросить? Ее ангел посетил?

Юноша поник головой.

– Не ангел.

– Может быть, сон? – с жаром предположила Адела.

– Она говорила… что к ней явился лебедь. В ночь накануне свадьбы.

– Я слышала, что, если чего-нибудь испугаться, можно родить чу… необычного ребенка, – сказала Адела. – Одна наша соседка, когда была в тяжести, испугалась медведя, и потом родила ребенка, с ног до головы покрытого густой черной шерстью.

– Я не хотел сказать, что матушка испугалась лебедя. Она…

Зофиил пристально смотрел на сказочника, и вместе с пониманием на его лице проступал ужас. Фокусник и без того был настроен против юноши, теперь же тот сам сказал, что явился на свет от противоестественного союза девы и птицы. Этого было довольно, чтобы Зофиил объявил его чудищем, убивающим детей, ибо кто еще мог родиться от такого соития?

Надо было немедленно вмешаться.

– Так из-за своего странного сна твоя матушка решила, что ты будешь особенный? Потому и рожать захотела без повитухи?

Сигнус поморщился.

– Она знала, что я буду не такой, как все, но любила меня заранее. Она всегда так говорила.

Осмонд смотрел на юношу с каким-то странно-напряженным выражением. Он явно думал не о Сигнусе, но об их с Аделой еще не рожденном дитяти.

– Хорошо расти, зная, что ты желанный ребенок.

Услышав эти мои слова, Сигнус впервые за вечер улыбнулся. Он долго смотрел в огонь, словно различая в языках пламени любящее лицо матери, потом наконец продолжил:

– В ночь моего рождения матушка лежала на кровати рядом со спящим мужем. Почувствовав схватки, она не стала его будить, но тихо поднялась и вышла из дома. Была ясная ночь, холодная и безветренная, иней в свете луны лучился голубизной. Матушка бесшумно проскользнула под тенью серебристых берез и вышла к темному озеру. Здесь, среди тростника, она сделала себе гнездо. Она была одна и не одна, ибо с высоты взирал на нее лебедь, плывущий по небесной реке, которую иные называют Млечным Путем. Под этим созвездием я родился и в его честь был наречен. Матушка укутала меня в пух, чтобы я не замерз, и до утра пела мне колыбельные под тихий плеск озаренных луной волн.

Когда она на заре вернулась в дом, муж ее посмотрел на меня и сказал, что не нужен ему бесполезный нахлебник – лучше сразу утопить его в том же озере, у которого матушка родила. Однако она не позволила меня убить. Муж ее прожил с нами несколько месяцев, но, когда я начал ползать и мою культяпку нельзя было больше скрывать под свивальниками, он ушел к трактирщице на другой край деревни. Мы часто его видели, но он предпочитал нас не замечать.

Матушка работала за десятерых – днем доила коров и взбивала масло, ночью пряла и ткала шерсть на продажу. Она так приноровилась, что могла прясть и ткать при одном только свете луны и звезд, чтобы не тратить свечей. И каждую ночь, прядя, она пела мне озерные колыбельные.

Сколько могла, матушка держала меня при себе, подальше от других детей. Когда я начал ходить, она стала привязывать меня длинной веревкой к столбу у хлева, но со временем я научился развязывать узел даже одной рукой. Так я познакомился с другими детьми и вскорости понял, что я – иной. Тут и понимать было нечего – они сами мне сразу это сказали. Как-то матушка нашла меня в хлеву, где я стегал свою культяпку прутом и горько плакал. Тогда только она поведала историю моего чудесного рождения и объяснила, что из крохотных отростков со временем вырастет прекрасное белое крыло, как у лебедя.

Я обрадовался, что у меня будет сияющее крыло, и немедленно рассказал об этом другим детям. Однако те только посмеялись и стали дразниться пуще прежнего. Каждый день они ловили меня, задирали рубашку, проверяя, не растут ли перья, а увидев, что не растут, осыпали меня насмешками и ударами. Когда же я в слезах прибегал к матери, она говорила: «Терпи, лебеденок, перья вырастут. Вырастут, если ты будешь очень сильно этого желать». Но как бы сильно я ни желал, кожа оставалась розовой и голой, как у новорожденного крысеныша.

Я загадывал про себя: если увижу до вечера семь сорок, то к утру крыло начнет расти… Если неделю есть только овощи… если дождь будет лить три дня кряду… если… если… И с каждым днем надо мною смеялись все обиднее, а я плакал все горше. Наконец матушкино сердце не выдержало. Она пошла к озеру, рядом с которым родила меня на свет, и попросила лебедей уступить немного перьев младшему братцу. Из этих перьев она сделала крыло и прикрепила к моей культяпке, чтобы я видел, каким стану. Матушка сказала, что, чувствуя его, я обрету веру, которая совершит чудо. Так и случилось. Начав ходить с крылом, я понял, что значит быть крылатым. Отростки выпустили перья, а культяпка превратилась в крыло, как и обещала матушка.

Адела восхищенно захлопала в ладоши.

– Значит, крыло все-таки отросло! Когда это случилось?

– Когда я поверил, что крыло мое, оказалось, что так и есть. Оно всегда было моим, как и рука.

– А когда крыло выросло, другие дети не стали мучить тебя еще больше? – спросил Жофре. – Потому что ты стал… – замялся он, – не таким, как все.

Сигнус улыбнулся. Вместо ответа он развернул крыло и замахал им так, что дым от очага заклубился по комнате. Даже Абель не выдержал:

– Прекрати, перья спалишь!

– Занятный трюк, – проговорил Зофиил. – Но летать ты не можешь, так зачем тебе одно крыло?

Адела с досадой повернулась к фокуснику.

– Отстань от него, правда! Почему тебе все хочется испортить? А крыло такое красивое! Потрогать можно?

Сказочник кивнул, и Адела, дрожа от удовольствия, погладила крыло – осторожно, словно оно принадлежало крохотному хрупкому существу. Осмонд схватил ее за руку и потянул в сторону.

– Подумай о своем ребенке! – резко сказал он.

По лицу Сигнуса прошла тень. Адела сама сказала, что женщина, увидевшая медведя, родила косматое чудище. Случалось, мужья загораживали от меня беременных жен. Жофре прав: плохо быть не таким, как все.

Внезапно Сигнус вскрикнул. Все посмотрели на него и увидели, что Наригорм сидит рядом на корточках, держа в руке длинное белое перо. Сигнус расправил крыло, и все заметили зазор в том месте, откуда перо было вырвано.

Адела нахмурилась.

– Какая ты злая! Нельзя вырывать перья у живых существ. Ему больно!

Сигнус наклонился и ласково погладил белые волосы Наригорм.

– Она не нарочно. Дети часто причиняют другим боль без всякого умысла, словно играющие котята.

Наригорм подняла на него невинные глаза.

– Скоро отрастет новое, ведь правда, Сигнус? Когда у лебедя перо выпадает, на его месте со временем появляется другое. А раз перо вырастет, то крыло настоящее.

Девочка поглядела на Зофиила. Тот мгновение смотрел на нее, потом вдруг рассмеялся.

С первым светом мы вновь двинулись в путь, оставив старому Уолтеру и Абелю достаточно поводов браниться и спорить долгими зимними вечерами. Хотя накануне Абель сказал Зофиилу, что стребует долю награды за поимку беглеца, в холодном свете утра его решимость растаяла без следа. Чтобы получить награду, надо было отвести Сигнуса в Нортгемптон и передать властям, Абель же, как выяснилось, терпеть не мог города – грязные, многолюдные, кишащие ворами и грабителями – и уж тем более не намеревался соваться туда сейчас, пока свирепствует чума.

Старый Уолтер, как выяснилось, тоже на дух не переносил города и представителей власти.

– Сколько раз бывало: честный человек хочет выполнить свой долг, помочь им, а его самого хватают за нарушение закона, о каком он и слыхом не слыхивал. – Старик откашлялся и сплюнул на пол мокроту. – Мельник наш вытащил из мельничного пруда утопленника – рекой его туда принесло. Послал за судьей, все честь по чести. А судья не идет и не идет. Тело лежит, смрад такой, что мельничиха с детками уже и задыхаться стали, того и гляди мука вся провоняет. Ну мельник и закопал его – не то народ бы совсем перестал возить на мельницу зерно. А когда судья наконец соизволил явиться, он, вместо того чтобы поблагодарить мельника, вкатил тому огромную пеню за то, что не сберег тело. Вот что бывает, когда связываешься с властями. Надо было закопать покойника, как выловил, и держать рот на замке. А я так думаю, судья нарочно мешкал, чтобы содрать пеню. – Старик снова откашлялся и сплюнул. – Урок нам всем: не буди лихо, пока лихо спит; не трогай власть, пока она сама тебя не трогает.

Итак, участь Сигнуса предоставили решать нам. В город, из которого мы ушли два дня назад, никто, кроме Зофиила, возвращаться не хотел. Да и сам он заколебался, когда Родриго указал, что ему наверняка припомнят запрет обыскать фургон. Зофиил мог угодить под суд за укрывательство беглеца – преступление, караемое не менее сурово, чем само убийство. Фокуснику нечего было возразить на доводы Родриго, но расположение его духа они явно не улучшили.

Сигнус по-прежнему клялся в своей невиновности, однако, как справедливо заметил Осмонд, для нас это было не важно; главное, что его разыскивают по обвинению в убийстве. Если мы отпустим пленника и его поймают, то вынудят рассказать, как он сбежал. Едва правда станет известна, нас наверняка задержат. Может, судья и поверит, что из города мы вывезли юношу ненамеренно, но уж точно не простит того, что мы видели беглеца и отпустили. Оставалось только взять Сигнуса с собой, чтобы при первой возможности передать приставу или стражникам.

Сигнус с немой мольбой оглядел всех собравшихся и наконец задержал взгляд на мне. Он весь трясся от страха и отчаяния.

– Ты сам сказал, камлот, что я не мог задушить ребенка одной рукой. Отпустите меня. Они меня не поймают, а если и поймают, я ни слова о вас не скажу. Матушкиной жизнью клянусь!

– Будь дело только во мне, я бы отпустил тебя, не колеблясь. Но с нами беременная женщина… девочка… – Мне не хотелось говорить очевидное: на суде он наверняка сознается во многом таком, в чем сейчас не думает сознаваться. На моей памяти ломались люди покрепче Сигнуса, а он явно не боец.

Юноша сразу сник, словно утратил всякую волю к борьбе, и обреченно уставился на мокрую колею под ногами.

– Я не стану подвергать их опасности. Простите меня.

Родриго с мрачным выражением лица похлопал его по плечу.

– Тебя будут судить по справедливости, ragazzo. Об этом мы позаботимся.

Зофиил настаивал, чтобы Сигнус шел за фургоном на веревке, связанный, – тогда стражники, если мы их встретим, не усомнятся в наших намерениях. Коли же он просто пойдет со всеми, нас наверняка задержат как его сообщников. Адела пыталась возражать, но остальные согласились с доводами Зофиила, хотя у меня было подозрение, что он хочет не столько обезопасить нас, сколько помучить Сигнуса. Фокусник привязал юноше здоровую руку за спину, потом обмотал веревку вокруг его пояса и шеи и закрепил другим концом за фургон, так что теперь при попытке высвободиться Сигнус только затянул бы удавку на своем горле.

– Если он поскользнется и фургон потащит его за собой, то веревка сломает ему шею, – прорычал Родриго, отталкивая Зофиила и принимаясь ослаблять узлы.

– Он сам рассказывал, что еще в младенчестве научился одной рукой развязывать веревку, на которую сажала его мать. Я не хочу, чтобы он сбежал.

– Думаешь, он сбежит на глазах у нас десятерых? – Родриго снова привязал Сигнуса к фургону, но уже за руку. – Вести его как пленника я согласен, но не убивать же!

Зофиил, все еще яростно хмурясь, занял свое место рядом с Ксанф и, схватив ее под уздцы, что есть силы дернул вперед. Коняга в отместку шагнула в сторону и наступила копытом ему на ногу. Фокусник взвыл. Придерживаясь рукой за фургон, он принялся растирать ногу, обливая кобылу потоком брани, та, как ни в чем не бывало, вернулась к кустику травы, который ощипывала минуту назад. Положительно, она начинала мне нравиться.

Нам предстояло несколько ночей провести под открытым небом, прежде чем мы вновь окажемся в обжитых местах, где можно сыскать крышу над головой. Дорога была не людная, нам попадались только местные жители, которые несли хворост либо гнали скот с пастбища домой. При встрече с ними мы закрывали рот и нос полою плаща и внимательно разглядывали незнакомцев, как и они нас: нет ли признаков болезни. Однако на лицах селян мы видели только голод. Они смотрели на нас с безучастным любопытством, иногда здоровались в ответ, иногда проходили молча. Мы не обижались. Заговори с чужаками на дороге, и не успеешь глазом моргнуть, как они напросятся ночевать. Однако, судя по виду, здешние обитатели сами жили впроголодь, куда им было еще и пускать нахлебников.

Урожай погибал на корню – это видел и не землепашец. Запах гнили висел над всей округой. Ни бобы, ни зерно было не спасти, и хотя зелень вымахала в тот год как никогда, на ней одной в холодную зиму не протянешь. Даже осенним плодам нужно немного солнца, чтобы созреть.

Нам повезло чуть больше, чем местным жителям. Мы успели закупить в Нортгемптоне немного сушеных бобов, солонины и вяленой рыбы, хотя несколько лет назад торговца, запросившего за них такие деньги, назвали бы негодяем и мошенником. Что ж, когда еды мало, каждый назначает свою цену. Впрочем, все понимали, что купленного надолго не хватит, поэтому, увидев неподалеку от дороги орешник или кустики щавеля, мы останавливались и набирали, сколько могли, чтобы растянуть припасы еще на день.

Охотиться в эти месяцы было опасно; человеку могли отрубить ухо или руку только за то, что при нем нашли лук или капкан. Иное дело птицы; как оказалось, Осмонд прекрасно владел пращой, а Жофре быстро перенимал у него это умение. С приближением темноты птицы устраивались на голых ветвях деревьев, и, пока мы разбивали лагерь, Осмонд и Жофре шли на охоту. Они возвращались через час или чуть больше, неся дичь: по большей части дроздов, скворцов и голубей; впрочем, как-то они добыли целый выводок бекасов. Мяса в птицах было мало, особенно в скворцах, но они придавали похлебке вкус, а когда голоден и замерз, даже крохотный кусочек мяса кажется пиршеством.

Наригорм постоянно терзалась голодом. Ей клали столько же, сколько взрослым, но она никогда не наедалась. Девочка натягивала между деревьями силки и, услышав, что кто-нибудь попался, бежала в темноту на звук. Долго-долго из темноты доносился визг, потом он затихал, и появлялась Наригорм с тушкой. Иногда зверек был съедобный – белка или еж, чаще это оказывались мышь или хорек, которых приходилось выкидывать. Но всегда зверушка была мертва.

Осмонд предлагал пойти с Наригорм и показать, как быстрее распутывать зверьков, но она отказывалась, говоря, что умеет их убивать. И хотя писк умирающих животных доставлял неприятные минуты всем, особенно Аделе, мы не вмешивались; как сказал Зофиил, девочке надо учиться, и хорошо, что она помогает нам добывать пропитание. И то правда: даже такое подспорье было далеко не лишним.

Холод и сырость оставались нашими постоянными спутниками; проведя ночь в лесу, мы просыпались разбитыми и не отдохнувшими. Однако не только холод тревожил мой сон. Несколько ночей кряду меня будил звук, похожий на волчий вой. Первый раз он доносился так тихо, что его впору было принять за шум ветра, если бы Зофиил не проснулся тоже и не сидел, пристально вглядываясь в темноту. Собака завывает – подумалось мне тогда, но с каждой ночью вой становился все громче, все отчетливее. Определенно выла не собака. Если бы в здешних краях водились волки, можно было бы побиться об заклад, что это волк. Воображение порой играет с усталым человеком странные штуки.

Больше всех уставал Сигнус. Даже силача вымотало бы такое испытание – идти на веревке за фургоном, приноравливая шаг к его скорости, не имея возможности обойти ямы. Грязь из-под колес летит в лицо, а если оступишься, тебя проволочет по земле. Родриго обычно шел рядом с юношей, развлекая того историями из придворной жизни. Когда Сигнус выбивался из сил, Родриго обнимал его за пояс и поддерживал, чтобы он не падал. Часто музыкант просил остановить фургон под тем предлогом, что должен поправить тряпье на запястье Сигнуса, где веревка натирала кожу, и перематывал повязку не торопясь, давая юноше возможность перевести дух. На ночевках Зофиил требовал привязывать Сигнуса к дереву или к колесу повозки, но кто-нибудь из нас, улучив минутку, пока фокусник возится с ящиками, ослаблял узлы, чтобы пленник мог хотя бы устроиться поудобнее.

Однако при всех тяготах, выпавших на долю Сигнуса, он держался куда лучше Жофре. Трудно сказать, что подействовало на младшего музыканта – внимание наставника к сказочнику, выматывающее однообразие дороги или просто холод и сырость, – но он мрачнел с каждым днем и оживлялся лишь во время вечерней охоты на птиц, и то не больше, чем на час-другой. Жофре возвращался с охоты раскрасневшийся, глаза его горели. Как-никак, единственное развлечение для юноши, привыкшего к жизни при дворе, полной музыки, забав, интриг и сплетен. Однако стоило нам усесться у костра, черные мысли слетались к Жофре, как мухи на падаль; до конца вечера он сидел, молча глядя в огонь или на дремлющих в обнимку Аделу и Осмонда.

Жофре не мог даже упражняться в игре на лютне и флейте, потому что дождь сгубил бы инструменты. Родриго поначалу настаивал, чтобы он хотя бы пел, однако юноша всякий раз находил отговорки. Родриго разражался длинными нотациями, Жофре только сильнее замыкался в себе и еще больше упрямился. В довершение беды Зофиил открыто смеялся над Родриго за его неспособность сладить с подмастерьем: хороший наставник-де давно бы взял палку, и ученик запел бы как миленький. Однако ни издевки Зофиила, ни настояния Родриго, ни упреки Аделы не шли юноше впрок. Красный от злости, он отбегал подальше, сжимая в руке фляжку с элем или сидром. К утру она оказывалась пуста, а Жофре еще глубже погружался в пучину меланхолии.

Как-то после очередной его выходки мы проснулись мокрые, замерзшие и разбитые, встали и принялись, постанывая, собирать лагерь, чтобы вновь двинуться в путь. Жофре в качестве наказания поручили растреножить и запрячь Ксанф. Работу эту он ненавидел и в лучшем расположении духа, а Ксанф в тот день упиралась еще больше обычного. Она нашла особенно сочную травку и не собиралась бросать пиршество. Поначалу, когда Жофре подкрался и схватил ее под уздцы, она вроде бы не стала упираться. Вдохновленный своим успехом, юноша, ведя кобылу к фургону, неосторожно повернулся к ней спиной. Ксанф только этого и ждала; она вскинула голову так, что Жофре полетел лицом в грязь, и больно укусила его за икру, после чего преспокойно вернулась к трапезе, будто всего лишь отогнала докучную муху. Маневр был произведен с такой ловкостью, что даже сердобольная Адела невольно расхохоталась. Однако Жофре не видел тут ничего смешного. Он катался по траве, растирая ногу, и со стонами повторял, что едва ли сможет сегодня идти.

Потребовались совместные усилия Зофиила, Родриго, Осмонда и несколько крепких ударов хлыстом, чтобы подвести Ксанф к фургону и поставить между оглоблями. Кобыла упрямилась. Без пут она могла вскидывать и задние, и передние ноги и не только кусаться, но и лягаться, так что вскорости все трое уже обливались потом, несмотря на утреннюю прохладу. Зофиил остановился, чтобы утереть лоб, и внезапно поднял руку, призывая к молчанию. Мы замерли. С дороги за деревьями доносились голоса и стук конских подков. Родриго положил руку на плечо Жофре.

– Поди глянь, что там, ragazzo, только смотри, чтобы тебя не увидели, – прошептал он.

Жофре, забыв про укушенную ногу, побежал к дороге. Мы все застыли. От всадников на заброшенной дороге можно ждать чего угодно. Лучше не привлекать внимания к себе, пока не узнаем, кто они такие.

Жофре вернулся в мгновение ока.

– Стражники, – прошептал он. – Налегке, без поклажи.

– С какой стороны едут? – спросил фокусник.

– С той же, что и мы.

Зофиил взглянул туда, где сидел привязанный к дереву Сигнус.

– Значит, ищут нашего птенчика, – осклабился он. – Ну все, дружок, твоя песенка спета.

– Нет, – хрипло зашептала Адела. Она вразвалку заковыляла к юноше, словно хотела спрятать его под юбкой. – Ты его не выдашь, я не позволю.

– И как же ты мне помешаешь? Стоит мне крикнуть, и они здесь, – отвечал Зофиил, впрочем не повышая голоса.

Стук копыт приближался. Всадники ехали размеренной рысью, очевидно, куда-то торопились. При нас были ножи и палки, мы могли бы дать бой. Но лишь человек, которому совершенно нечего терять, поднимет руку на стражника, исполняющего королевскую волю, даже и на одного. Вести жизнь изгоя, за голову которого назначена награда – даже самый отчаянный смельчак трижды подумает, прежде чем отважится на такой риск.

Мы стояли неподвижно, едва смея дышать. Сигнус весь сжался, ни жив ни мертв от страха. Он дернул было веревку, которой был привязан к дереву, но Зофиил затянул узлы накрепко. Стук копыт приближался; вот всадники уже поравнялись с тем местом, где мы свернули с дороги в рощицу. Увидят ли они следы колес и, если да, станут ли проверять, чьи они? Все взоры устремились на Зофиила. Ему оставалось только подать голос, и все было бы кончено. Адела, крепко стиснув руки, беззвучно шевелила губами, хотя к кому обращена ее мольба – Богу или Зофиилу, – сказать было нельзя.

Всадники проскакали мимо, стук начал удаляться. Они не увидели следов. Однако все по-прежнему молчали. Если мы слышим стражников, то и они могут нас услышать. У Зофиила еще оставалась возможность их окликнуть. Он сделал шаг вперед. Осмонд двинулся к нему, но был остановлен Родриго, который, как и мы все, понимал: тронь сейчас Зофиила, и он точно закричит. Итак, мы стояли, боясь шелохнуться, пока стук копыт не затих вдали. Дождь стучал по веткам, ветер свистел в кронах, но больше мы не различали ни звука.

Зофиил обвел нас взглядом, явно забавляясь зрелищем наших перекошенных волнением лиц.

– Забавное происшествие. А теперь, если все достаточно отдохнули, не попытаться ли нам вновь запрячь эту бессовестную скотину?

Как только он нарушил молчание, все словно вспомнили, что давно уже сдерживают дыхание. Раздался общий вздох. Адела повернулась к Зофиилу и открыла было рот, но, поймав мой предостерегающий взгляд, смолчала. Таких людей лучше ни о чем не спрашивать. Возможно, мы все заблуждались, и в нем все же теплится искра сострадания.

Покуда собирали лагерь, никто не проронил ни слова. Угли давно угасшего костра раскидали, а Ксанф, удовлетворившись тем, что показала норов, милостиво разрешила себя запрячь.

Когда сборы закончились, Зофиил подошел к дереву, к которому был привязан Сигнус. Юноша, все еще белый как полотно, робко улыбнулся.

– С-с-спасибо, – прошептал он.