Текст книги "Одна среди туманов"

– А кому теперь принадлежит эта земля? – Джон шагал рядом со мной, почтительно заложив руки за спину, но так близко, что я то и дело прикасалась к нему локтем.

– Думаю, по-прежнему им, Хитменам, – сказала я, немного подумав. – Дядя Джо говорит, что поскольку мистер Хитмен, отец Сары, стал теперь президентом банка и важной шишкой, ему не хочется пачкать руки, ковыряясь в земле. – Я подняла взгляд и увидела, что Джон улыбается мне той самой улыбкой, от которой я чувствовала себя сущим ребенком. – Ох, извини!.. – От огорчения я даже остановилась. – Я совсем забыла, что твои родители тоже фермеры. А я думала – они часовщики…

– Не извиняйся. На мой взгляд, фермерство – тоже важное и вполне почтенное занятие. – Джон снова улыбнулся. – Далеко не каждый человек способен вырастить урожай… тем более – хороший урожай. В конце концов, не всем хватает терпения месяцами дожидаться дождя или молиться, чтобы дождь прекратился.

– А мне нравится работать в саду и на огороде и выращивать разные… вкусные вещи, – призналась я, осмелев от его доброй улыбки. – И у меня, говорят, неплохо получается. Даже в засушливые годы мне всегда удается вырастить отличный урожай овощей. Тетя Луиза говорит, что у меня в роду было много замечательных садоводов.

Сделав еще несколько шагов по заросшей травой грунтовой дороге, мы вдруг остановились, только сейчас сообразив, куда нас занесло. Сами того не заметив, мы обогнули развалины усадьбы и оказались на ее заднем дворе, где стояло несколько подсобных строений без крыш. Воздух здесь буквально звенел от жужжания тысяч мошек и москитов, которые во множестве вились над нашими головами, но не кусались, словно и они ощущали окружавшее нас волшебство. Между стволами ив поблескивало зеркало старого пруда, а мгновение спустя мы услышали смех Сары Бет и громкий всплеск.

Бережно взяв меня за руку, Джон повел меня прочь от берега.

– Давай пойдем здесь, – сказал он, отыскав чуть заметную тропу, огибавшую заросли молодых сосенок. Тропа выглядела довольно живописно, поэтому я пошла за Джо без колебаний, однако сразу за сосновой рощей мы увидели несколько приземистых, крытых гнилой соломой хижин, в которых когда-то жили рабы.

При виде их у меня задрожали колени, и вовсе не потому, что я вспомнила предостережения тети, строго-настрого запрещавшей мне оставаться наедине с юношей или мужчиной, который не является моим близким родственником. На самом деле сейчас я подумала о том, что может обитать здесь, помимо пресловутых «подозрительных личностей», в которых я, откровенно говоря, не особенно верила.

– К-куда мы идем? – спросила я, тщетно стараясь изгнать из своего голоса предательскую дрожь.

– Мы уже пришли. – Джон внезапно остановился и повернулся ко мне. – С тех пор как год назад я впервые увидел тебя в лавке мистера Пикока, мне очень хотелось остаться с тобой наедине. А знаешь, чего мне хотелось еще больше?

– Чего? – ответила я шепотом, потому что язык с трудом мне повиновался, а горло перехватило.

– Вот чего… – С этими словами Джон сдвинул свое канотье подальше на затылок, потом бережно заключил мое лицо в ладони и наклонился. Я почувствовала его губы на своих губах, и…

В этот момент я почему-то подумала о том, что этого тетя Луиза точно бы не одобрила, сколько бы лилий Джон ей ни принес.

А он уже отстранился и теперь внимательно разглядывал мое лицо.

– Это было еще приятнее, чем я надеялся, – промолвил Джон с улыбкой и, прикоснувшись кончиком пальца к моей нижней губе, слегка отогнул ее вниз. Он уже готов был поцеловать меня снова, когда я вдруг заметила тонкий столб прозрачного дыма, поднимавшегося в воздух из-за ближайшей хижины. Этого оказалось достаточно, чтобы я высвободилась и отскочила на полшага назад. Джон, – удивленный, но, кажется, не обиженный, – проследил за моим взглядом.

– Здесь кто-то есть! – произнесла я страшным шепотом. Я не знала, что хуже – «подозрительные личности» или призраки, но встречаться ни с теми, ни с другими мне не хотелось.

Джон осторожно взял меня за плечи.

– Они нас не тронут. Если мы не станем лезть в их дела, то и они оставят нас в покое.

Я хотела согласиться в надежде, что за этим последует еще один поцелуй, но вдруг заметила нашу корзину для пикника, стоявшую на траве перед дверями хижины, над которой я заметила дым. Поспешно отстранившись, я произнесла шепотом:

– Матильда здесь! Мы должны удостовериться, что с ней все в порядке.

Джон тоже заметил корзинку. Не говоря ни слова, он взял меня за руку и повел вперед, так что мне оставалось уповать только на то, что призракам настоящий огонь ни к чему. Сначала я думала – мы потихоньку подкрадемся к хижине и так же незаметно вернемся, чтобы нас никто не увидел, но Джон шагал по траве, нисколько не скрываясь. Не успела я и глазом моргнуть, как мы обогнули хижину, и я услышала приглушенные голоса. Здесь Джон остановился, и я сильнее сжала его руку, встав так, чтобы его широкая спина прикрывала меня от возможной опасности.

Воздух над небольшой поляной был насыщен каким-то странным запахом: пахло как будто уксусом и чем-то еще, но чем – я сказать затруднялась. Был там и еще один запах – не такой резкий и сильный, но как раз он-то был мне хорошо знаком. Так порой пахло от мистера Хитмена, когда он по вечерам возвращался из банка домой.

Сердце мое отчаянно билось, и я подумала, что Джон, наверное, слышит его гулкие удары и чувствует, как кровь пульсирует в моих пальцах. Скорее всего, во всем был виноват страх, вызванный появлением на заброшенной плантации каких-то подозрительных людей, но, возможно, я взволновалась из-за недавнего поцелуя и из-за того, как нежно Джон сжимал мою руку.

– Добрый день, – произнес Джон так спокойно, словно зашел к друзьям выпить лимонада. Выглянув из-за его плеча, я почувствовала, как от удивления мой рот сам собой приоткрылся. В центре поляны стояли две большие бочки, на одну из которых была взгромождена перевернутая медная лохань. Бочки соединяла между собой короткая медная трубка. Под большим медным баком горел небольшой костер, и вверх поднимался столб светлого, смешанного с па́ром дыма, который и привлек мое внимание. Вокруг бочек валялись на траве не меньше дюжины пустых кувшинов, а возле бака сидели на деревянных чурбаках чернокожий мужчина, белая женщина и… Матильда. Чуть в стороне от нее стоял чернокожий паренек примерно моего возраста, одетый в холщовые штаны и босой. На меня он смотрел таким взглядом, каким мясник смотрит на свиную тушу, прикидывая, какую часть отхватить первой.

Услышав голос Джона, мужчина и женщина удивленно вскинули головы. Потом мужчина не спеша поднялся и, зайдя за спину женщине, опустил руку ей на плечо, как бы давая понять, что они не дадут друг друга в обиду. Щеку женщины оттопыривала табачная жвачка. Не отводя от меня взгляда, она поднесла к губам небольшой кувшин, внутри которого плескалась какая-то темная жидкость, сплюнула в него густой коричневой слюной, и я подумала, что эти двое, наверное, и есть те самые «подозрительные личности», о которых постоянно твердила мне тетя Луиза.

Потом я посмотрела на Матильду, у которой был затравленный взгляд кролика, на которого навел ружье охотник.

– С тобой все в порядке? – спросила я у нее, от души надеясь, что мой вопрос никого не оскорбит, в особенности – чернокожего мужчину, который пугал меня больше всего. Его черные курчавые волосы были припорошены сединой, но руки были толстыми, как окорока, а могучие мышцы перекатывались под ветхой и грязной рубахой, словно посаженные в мешок змеи. Спущенные с плеч подтяжки болтались, и я невольно подумала, что еще никогда не видела до такой степени раздетого мужчину (если не считать Уилли, но это было один раз и случайно).

Прежде чем Матильда успела ответить, Джон как ни в чем не бывало кивнул чернокожему:

– Привет, Леон.

В ответ негр склонил свою курчавую голову, и я задумалась, откуда Джон его знает и почему не представит ему меня. Матильда, похоже, и так была с ним знакома.

– Беги-ка к пруду, – сказал Джон девочке. – Я сам принесу корзинку.

Матильда метнула на Леона быстрый взгляд, словно спрашивая его разрешения, и тот чуть заметно кивнул, но прежде чем девочка успела сорваться с места, мы услышали смех и топот ног. Через мгновение Сара Бет и Уилли уже стояли перед нами. С их купальных костюмов еще текла вода, мокрые волосы были гладко зачесаны назад, словно у моделей на картинке в «Вог» – журнале, который часто лежал на столике в спальне миссис Хитмен. Мой кузен и моя подруга крепко держали друг друга за руки; в свободной руке у Сары Бет была небольшая бутылочка.

Я сразу догадалась, что это может быть, хотя никогда не видела виски вблизи, поскольку дядя Джо и тетя Луиза были убежденными трезвенниками. Не понимала я только, зачем моей подруге могло понадобиться виски.

Увидев нас, оба сразу замолчали, и я увидела, как Сара Бет слегка расправила плечи. Точно так же делала ее мать, когда собиралась отдать какие-то распоряжения слугам.

– Господи, я просто умираю от жажды!.. – проговорила Сара Бет с жеманными интонациями, приобретенными в пансионе. Стараясь придать своим словам бо́льшую выразительность, она несколько раз встряхнула бутылку.

Уилли и Джон переглянулись, потом Джон аккуратно взял меня за плечи и слегка подтолкнул назад, к огибавшей хижину тропе.

– Иди с Матильдой, она знает дорогу, – сказал он. – Я вас догоню.

Я была смущена, удивлена, озадачена, а главное – я не понимала, почему Сара Бет избегает смотреть мне в глаза. Но делать было нечего, и я послушно пошла за Матильдой.

– Я хочу пить! – снова сказала позади меня Сара Бет.

Чернокожий Леон откашлялся, а белая женщина произнесла неприятным голосом:

– Вот вертихвостка, прости господи! Ничем не лучше нас.

Я почему-то представила, как она снова сплевывает в свой кувшинчик, и попыталась обернуться, но Матильда поймала меня за руку и довольно сильно потянула за собой. Я не стала сопротивляться и поплелась следом, чувствуя себя глупой маленькой девочкой, которую уводят спать как раз тогда, когда все гости собрались и начинается самое интересное.

Оказавшись на берегу пруда, я стянула с себя платье и, стараясь не думать о змеях, с разбега бросилась в неподвижную, темную воду. Вода оказалась довольно прохладной, что в жаркий летний день было очень и очень приятно, но я знала, что она все равно не сможет смыть румянец, пылавший на моих щеках.

Глава 12

Кэрол-Линн Уокер Мойс. Индиэн Маунд, Миссисипи. 3 апреля, 1963

ДНЕВНИК

Мне плохо. Мне ОЧЕНЬ плохо! Кажется, будто мои внутренности сплошь покрыты серой шершавой плесенью. Ничего подобного я не испытывала уже давно – наверное, с тех самых пор, когда мне было шесть лет, и Бутси, только что вернувшаяся домой невесть откуда, не уставала мне напоминать, что родители никогда не бросают детей без причины, а значит, во мне есть что-то такое, отчего людям не хочется меня видеть.

В прошлое воскресенье у моей подруги Джо-Эллен Паркер умер отец. Я ходила на похороны, и это заставило меня задуматься о моем отце. Бутси я расспрашивать не стала, прекрасно зная, что толку все равно не будет, потому что каждый раз, когда я упоминаю о папе, у нее делается странное лицо, и она говорит – мол, нечего ворошить прошлое, и пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов – это у нее присказка такая. Я никогда не понимала, что это значит. Наверное, это означает, что папа умер, но это мне известно и без Бутси. Проблема в другом. Я никогда не видела своего отца, я ничего о нем не знаю, и эта пустота стала частью моего настоящего. Вот почему после похорон отца Джо-Эллен мне так хотелось узнать хоть что-нибудь о своем папе и заполнить, наконец, эту пустоту, которая не дает мне покоя.

Днем я пошла в кухню, чтобы помочь Матильде начистить серебро, и тут мне пришло в голову расспросить о папе у нее. Я давно поняла, что со взрослыми лучше всего иметь дело, когда они чем-то заняты, а Матильда знала о нашей семье, наверное, больше, чем любой другой человек. Кроме того, она нянчила Бутси, когда та только что родилась, и продолжала растить ее, когда моя бабушка погибла во время наводнения. Словом, я сделала попытку, и мне повезло: Матильда довольно охотно отвечала на мои вопросы, во всяком случае – поначалу.

Она сказала, что мой отец был очень приятным, хорошо воспитанным молодым человеком родом из нашего Индиэн Маунда. Его родители держали в центре города бакалейную лавку, над которой у них была квартира. Еще Матильда сказала, что Бутси полюбила папу с первого взгляда. Я, конечно, в такую фигню не верю, но мне не хотелось перебивать Матильду, которая, похоже, была настроена поболтать. Мой отец ухаживал за Бутси очень красиво – приносил ей цветы, придерживал дверь, приглашал на прогулки, а еще ему нравился наш огород и наш чудной желтый домик. Он даже утверждал, что у такого дома не может не быть своего характера (характер? у дома??! ну это он загнул!!!) и что он, наверное, очень похож на семью, которая живет в нем уже столько лет.

Наша семья ему, похоже, тоже пришлась по душе. Он говорил, что все Уокеры, как и их дом, отличаются независимостью, оригинальностью и внутренней крепостью, так что с ними не совладают никакие невзгоды и бури. А еще он сказал, что такими качествами может обладать только то, что опирается на любовь – самый прочный фундамент и для семей, и для домов.

Тут я едва не перебила Матильду. Мне хотелось сказать, что у моего отца, похоже, просто был хорошо подвешен язык, поэтому он всегда знал, что нужно сказать, чтобы добиться своего, но я снова промолчала. Если старики в чем-то уверены, не стоит даже стараться их переубеждать. Во-первых, это бесполезно, а во-вторых, воспоминания и старые снимки – это все, что у них осталось.

Потом началась война. В сорок третьем году мой отец записался в армию, и они с Бутси решили пожениться до того, как его отправят на фронт. Так они и поступили, и, пожалуй, правильно сделали, потому что в противном случае я, возможно, не родилась бы вовсе. Дело в том, что с войны отец вернулся совершенно другим. Матильда говорила – он все продолжал сражаться, хотя война давно закончилась. На окружающих папа все время злился и кричал, а порой затевал драки, так что его частенько забирали в полицию. Бутси от него тоже доставалось, к тому же она не знала, что еще он может выкинуть в следующую минуту, поэтому в относительной безопасности она чувствовала себя, только когда папа оказывался в тюрьме.

Однажды мой отец так сильно избил Бутси, что она едва не умерла. Кое-как ей удалось вырваться: сначала она бросилась в больницу, а потом… Словом, домой она вернулась только шесть лет спустя.

В этом месте я не удержалась и заплакала, и Матильда, отложив коробку с серебряными приборами, крепко обняла меня, словно я была совсем маленькой. Я хорошо знала эти объятия: крепкие, успокаивающие, надежные. Все шесть лет, пока моя мать скиталась неизвестно где, Матильда была рядом, готовая обнять, успокоить, утешить.

Но сейчас я хотела, чтобы вместо утешений она, наконец, рассказала, почему мать меня бросила и что со мной было не так.

И на этот мой вопрос Матильда ничего ответить не смогла. Она только сказала, что у каждой матери есть свой язык, которому она должна сначала научиться сама и только потом – обучить ему своих детей. Бутси пришлось учиться очень долго, потому что рана в ее душе была слишком глубокой – рана, которая появилась еще в те времена, когда ее, совсем кроху, оставила собственная мать. И не имело никакого значения, что она сделала это не преднамеренно, потому что жить без мамы – неважно, по какой причине, – это все равно что жить без сердца.

Еще Матильда сказала, что в тот день, когда мой отец избил Бутси, она получила раны куда более глубокие, чем просто синяки и ссадины, поэтому, чтобы исцелиться, ей пришлось уехать. Меня же Бутси оставляла с человеком, который, как она точно знала, будет любить меня, заботиться обо мне и сумеет быть мне матерью, тогда как сама она была на это еще не способна. Материнская любовь, сказала Матильда, это как вера. Верят же люди в Бога, хотя никто Его не видел?..

Не знаю, как насчет Бога, но я не видела свою мать целых шесть лет и почти перестала верить в ее существование. То есть я знала, что она жива, что она где-то есть, но это никак не влияло на тот факт, что я росла сиротой. И никакой Бог не заставил бы меня взглянуть на это по-другому! Я так и сказала, но Матильда ответила, что человек перестает смотреть на мать глазами ребенка, только когда сам становится взрослым – по-настоящему взрослым, а не только по возрасту. А еще она добавила, что я многое пойму, когда сама стану матерью. Ну не думаю… То есть не думаю, что у меня когда-нибудь будут дети. Зачем вообще заводить ребенка, если собираешься обращаться с ним так, как обращалась со мной моя мать? Да и моя бабка – та, которая утонула, – похоже, недалеко от нее ушла.

В общем, от всего этого я только расплакалась, хотя и не могла бы сказать, о чем я плачу так горько. Мне просто стало очень, очень грустно. Так грустно, как если бы я… ну даже не знаю. Как будто я увидела на грядке пустую лунку, в которой не оказалось семечка, а мне было совершенно нечего туда положить.

Вчера в школе один парень, который сидит позади меня на уроках английского – его зовут Джимми Хинкль, – сказал, что он и еще несколько ребят из Индиэн Маунд и двух других городов собираются устроить свой собственный «Рейс свободы»[13]13
  «Рейсы свободы» – в 1960-е гг. в США – организованные по инициативе Конгресса расового равенства автобусные поездки из северных штатов в южные в знак протеста против расовой сегрегации негров на общественном транспорте.


[Закрыть], только проехаться они хотят по всем городским киношкам. Еще Джимми сказал, что теперь-де во всех общественных зданиях черные и белые должны находиться вместе, но кое-где на Юге это правило по-прежнему не соблюдается, а федеральное правительство ни черта не делает. В больших городах студенты и прогрессивно настроенные взрослые сами проверяют соблюдение нового закона, так почему бы не сделать то же самое и у нас, в Индиэн Маунд?

И я согласилась, даже не поняв толком – почему. До этого момента я не особенно задумывалась о том, почему в кинотеатрах цветные должны сидеть на задних рядах, а я – там, где мне захочется. По большому счету мне это было вовсе не интересно, но в тот момент мне нужно было хоть что-то, чтобы не думать о прорастающей в моей душе серой, шершавой плесени. И если проблемы расовой сегрегации были способны отвлечь меня от этих мыслей хотя бы на несколько часов, почему бы не заняться этими проблемами?..

В целом все получилось, как я и хотела, и только в конце нас всех задержала полиция. «За нарушение общественного спокойствия» – как нам сказали. Джимми, наверное, предпочел бы, чтобы против нас двинули части национальной гвардии, однако в этот раз государственная машина обошлась шерифом Ойфером и двумя его помощниками. Они отвезли нас в участок и рассадили по камерам – парней отдельно, девчонок отдельно, а потом стали звонить нашим родителям.

По пути домой Бутси не сказала мне ни слова. И хотя ехать нам нужно было не больше пяти миль, мне показалось, что мы проехали пятьсот. Дома Бутси отослала меня в мою комнату без ужина, что было с ее стороны абсолютно несправедливо. В конце концов, кто, как не она, постоянно твердил мне – мол, человек должен всегда поступать, как велит ему совесть, пусть даже остальным его поступки могут показаться неправильными? Наказание до того возмутило меня, что я впервые в жизни накричала на Бутси. Стоя на нижних ступеньках лестницы (рядом со следом от воды на стене), я назвала ее лицемеркой – этому слову научил меня Джимми. В самом деле, какого черта она разыгрывает из себя добродетельную мамашу, которая наказывает своего ребенка за то, что тот вступился за права цветных и провел пару часов в тюрьме, если еще недавно ничто не помешало ей бросить этого же самого ребенка на чужих людей, чтобы на шесть долгих лет исчезнуть в неизвестном направлении?

– Но ведь я вернулась! – ответила мне Бутси с таким видом, словно это искупало все. Словно ее отъезд был карандашной линией на бумажном листке, а ее возвращение – ластиком, с помощью которого эту линию можно было стереть. На мгновение мне захотелось раскрыть свою грудь, чтобы Бутси увидела огромную зияющую рану, которую прожег в моем сердце ее отъезд, но это было невозможно, и я просто сказала, что я ее ненавижу.

И тогда она меня ударила, да так сильно, что я чуть не свалилась с лестницы. До этого меня еще никто никогда не бил. Никогда в жизни! Даже не знаю, что бы я отдала, чтобы это никогда не повторилось, и вовсе не потому, что мне было больно по-настоящему. Щека у меня сразу распухла, но куда сильнее болело у меня внутри. По правде говоря, мне было так плохо, что меня едва не стошнило.

Сама Бутси побледнела так, что я подумала – она вот-вот грохнется в обморок. Можно было подумать, это не меня, это ее ударили! Не знаю, что бы было с нами обеими, если бы не Матильда, которая сумела нас развести. Я убежала к себе, захлопнула дверь и долго сидела на кровати, не думая ни о чем. Спустя примерно час Матильда заглянула ко мне, чтобы убедиться, что со мной все более или менее в порядке. Заодно она принесла мне поесть. Обняв меня за плечи, Матильда дала мне выплакаться, а потом сказала – мол, со временем все образуется, все будет хорошо, надо только потерпеть.

Но я знала твердо: я никогда, никогда не забуду, что моя родная мать не любила меня по-настоящему.