Текст книги "Стыд"

11

На могиле зажглось новое пламя. Рука матери сунула сгоревшую спичку в коробок – Моника видела это столько раз, что сбилась со счета.

Решение не ослабло. Она расскажет все Томасу и впервые признается в том, что совершила. И в том, что не совершила. Она не позволит страху снова все испортить.

Не позволит.

В квартире было душно, она направилась в гостиную, чтобы открыть окно, и тут зазвонил мобильный. Она как раз собиралась набрать его номер, ей хотелось быть первой. Телефон остался в сумке, и Моника вернулась в прихожую. Увидев на дисплее незнакомый номер, на мгновение заколебалась. Сейчас она не хотела слышать никого, кроме Томаса, у нее не было ни малейшего желания затевать разговор с кем-то другим. Но чувство долга перевесило. Вот он – очередной выбор, определяющий дальнейшую жизнь. Если бы она тогда не ответила. Если бы она успела поговорить с Томасом до того, как узнала обо всем. Но она не успела.

– Да, это Моника.

Поначалу ей показалось, что кто-то ошибся номером или ее разыгрывают. В трубке кричал незнакомый женский голос, и она не могла разобрать ни слова. Она уже собиралась отключиться, как вдруг поняла, что это Осе. Надежная, внушающая уверенность Осе, которая одним своим присутствием так помогала ей в последние дни. Моника ничего не понимала. Осе имела отношение исключительно к семинару, и здесь, в непроветренной квартире, ее голос казался чужеродным. Наверное, поэтому она ее и не узнала.

– Осе, очень плохо слышно. Что случилось?

И тут ей удалось различить несколько слов. Монике надо куда-то приехать, потому что она врач. Но она не испугалась. Пока. Несколько секунд они обе молчали. Потом послышался приближающийся звук сирен. И только тут Моника почувствовала первый укол беспокойства. Совсем незначительный – просто легкое повышение градуса существования.

– Осе, где вы? Что происходит?

Прерывистое дыхание. Тяжелое, учащенное – такое бывает у человека в состоянии шока. Приглушенные незнакомые голоса, размытый звуковой фон, не дающий никакой информации. Выбор сделан на подсознательном уровне. Заговорил профессиональный долг.

– Осе, послушайте меня! Где вы сейчас находитесь?

Может быть, Осе уловила новые интонации в ее голосе, возможно, именно это было ей необходимо. Авторитет, приказывающий, что нужно делать.

– Не знаю, где-то на полпути. Я ничего не поняла, Моника, это был просто удар, и все, я даже затормозить не успела!

Голос сорвался. Надежная, уверенная Осе отчаянно рыдала. И от соприкосновения с ее болью Моника почувствовала, как входит в профессиональную роль. Вокруг нее возник некий панцирь, спасающий от эмоциональной вовлеченности.

– Я сейчас приеду.

Она врач, она должна ехать. Мысли двигались теперь строго по рациональному руслу, требовали информации, эмоции отключились. Не следует делать поспешных выводов, сначала нужно проверить факты. После каждого поворота она искала глазами машину “скорой помощи”, но пока ничего не было. В какой-то момент зазвонил телефон, и она обнаружила на дисплее его номер. Нет, не сейчас. Сейчас не до него, сейчас она врач, который направляется к месту аварии.

Она все увидела издалека. На голубовато-сером горизонте, в самом конце длинного и прямого участка дороги пульсировали голубые огни. На самой вершине холма. Повсюду были припаркованы машины различных служб, вдоль дороги стояли ограничители движения и были протянуты красно-белые ленты. Возникла небольшая пробка, и, чтобы не задерживать поток, офицер дорожной полиции пропускал машины по обочине. Моника остановилась у края дороги и припарковалась, включив аварийные огни. Метров сто, остававшиеся до ограничителей, она почти пробежала. Все свидетельствовало о том, что произошла авария. Только это имело значение. Шаг за шагом Моника приближалась к цели, когда подъехавший пожарный автомобиль закрыл обзор. Наклонившись, она пролезла под красно-белой лентой.

– Извините, сюда нельзя.

– Я врач и знакомая Осе.

Она даже не остановилась. Не посмотрела на того, кто к ней обращался. Только внимательно глядела по сторонам в поисках обнадеживающих знаков. Багажник красного пикапа торчит из кювета. Строительная фирма “Бёрье Бюгг”. Знакомые, четкие буквы. Стальной трос от эвакуатора закреплен на крюке, и машина медленно трогается с места.

Пожарные, полиция, врачи “скорой помощи». Но что-то не так. В этом внешнем хаосе царило тревожное спокойствие. Никто, кроме нее, не торопился. Пожарный медленно и методично паковал оборудование. Врач продолжал неспешно заполнять отчетный формуляр.

И тут она заметила Осе. Наклонившись вперед и закрыв руками лицо, она сидела в машине “скорой”. Рядом с ней, положив руку ей на плечо, находилась женщина-полицейский, и от выражения их лиц у Моники перехватило дыхание. Она застыла на месте. Кто-то подошел к ней и что-то произнес, но она различила только движение губ. Всего несколько шагов. На этот раз больше двух. Но пройти их было тоже очень сложно. Там, на обочине, – подтверждение того, о чем она не хотела знать. Стальной трос становился все короче и короче, и правда о катастрофе должна была открыться в любой момент. Моника прикрыла глаза рукой. В темноте она услышала, как кто-то сказал, что лося нашли немного дальше в лесу. Затих звук от машины-эвакуатора, но она так и не отнимала руку. Отказывалась признавать.

Это случилось снова. Она снова осталась жива. И она снова во всем виновата. И снова ничего не изменить, не исправить. Она сама поставила ловушку, из которой никогда больше не выбраться.

Она открыла глаза, и все рухнуло окончательно. Там, где было пассажирское сиденье – только искореженный металл и остатки битого стекла.

И до неузнаваемости изувеченное тело, которое должно было быть ее телом.

12

Привет, Майсан!

Начну, пожалуй, с благодарности: спасибо за письмо, хотя должна признаться, что его содержание меня не очень обрадовало. Но ты к этому и не стремилась. Можешь быть спокойна, я не стану писать тебе без твоего согласия, но отправить это письмо я должна. Оно будет последним.

Прошу прощения за то, что в прошлый раз обидела тебя своими рассуждениями, я не хотела этого, правда. Однако извиняться за то, что я действительно ТАК думаю, я не намерена. Если я от чего и устала, так это от людей, которые настолько убеждены в истинности собственной веры, что считают себя вправе смотреть свысока и осуждать других. Я отнюдь не осуждаю веру твоих родителей, как ты написала. Я просто считаю, что у меня есть право думать иначе. Я еще буду размышлять над этим и, может быть, найду убедительные ответы, потому что ведь все мы согласны, что созданный нами мир не столь уж прекрасен. Вот что я прочитала в книге, которую мне дал тюремный священник: “Человек совершает великие открытия и изобретения тогда, когда признает, что раньше был не прав, когда откладывает в сторону все истины и ставит их под сомнение”.

Что же касается моего “доморощенного язычества”, то здесь дело только в том, что мы с тобой мыслим по-разному, но меня это совсем не смущает. Ведь в твоей Библии прекрасно сказано, что судить может только Бог. Мысли о духовном посещают почти всех. Но я не понимаю, почему люди, стоит им обрести собственную веру, стараются немедленно убедить других в ее правильности. Как будто им трудно нести свою веру в одиночестве! Словно это обязательно делать группой, а то не считается. И тогда вдруг становится важно, чтобы все верили одинаково, а как этого достичь? Приходится придумывать правила и законы, которые поддерживают веру в определенных рамках, а потом пусть каждый к ним приспосабливается. Затем придется прекратить задавать сложные вопросы и надеяться на новые ответы, потому что все правильные ответы уже записаны в религиозных правилах и уставах. А разве это не означает конец всякого развития? В таком случае все сводится исключительно к власти? Мне представляется, что всякая религия сводится в конечном счете именно к ней. Ведь любая религия создана не Богом, а людьми, а из истории мы знаем, на что порой способны люди во имя своей веры.

Перечитала написанное и поняла, что и это письмо ты, наверное, сочтешь оскорбительным. Но я хочу, чтобы ты знала – у меня тоже есть Бог, хоть он и не так строг, как твой. Ты написала, что не хочешь обращать внимания на мои болезненные рассуждения, особенно учитывая мое пожизненное заключение. Пусть так, но, несмотря на это, мне бы хотелось поделиться с тобой собственной версией того, почему я оказалась здесь.

Помнишь, когда-то я мечтала стать писателем? Учитывая обстоятельства моего детства, это было почти то же самое, что мечтать стать королевой, но наш учитель шведского (Стуре Лундин, помнишь?) поощрял меня. После того как мы с тобой потеряли друг друга из вида, я переехала в Стокгольм, где получила журналистское образование. Не скажу, что мои работы вошли в историю, но благодаря журналистике я жила почти десять лет. А потом встретила Эрьяна. Если бы ты знала, сколько времени я провела, пытаясь понять, почему я так безумно в него влюбилась. Теперь, когда все в прошлом, мне странно, что я не замечала предостерегающих знаков. А их было более чем достаточно, но я как будто ослепла. А самым странным было то, что рядом с ним я чувствовала себя защищенной – несмотря на то, что все его поведение должно было заставить меня чувствовать обратное. Он уже тогда пил, у него всегда водились деньги, и он никогда не объяснял, откуда их берет. Теперь, спустя годы, я понимаю, что, наверное, все сложилось так, потому что он напоминал мне отца, а чувство “защищенности” объяснялось тем, что я как будто вернулась в собственное детство. Я чувствовала себя непринужденно и точно знала, что должна делать. Я не влюбилась ни в одного из “обычных, порядочных” мужчин, с которыми жизнь сталкивала меня, потому что с ними я чувствовала себя неловко. Я не знала, как себя вести. Эрьяну не нравились самостоятельные женщины, он говорил, чтобы я бросила работу, потому что у нас и так достаточно средств. Я как дура старалась поступать как ему хочется и сдалась спустя полгода после нашей встречи. Потом ему разонравились мои друзья – и, чтобы не провоцировать скандалы, я прекратила с ними общаться. Разумеется, со временем они перестали искать встреч со мной. Примерно через год все мои связи с внешним миром оборвались, а сама я стала в известном смысле его крепостной. Не буду утомлять тебя деталями – Эрьян оказался больным человеком. Разумеется, он был таким не от рождения, но он вырос в доме, где постоянно присутствовало насилие, – и жил по законам, которые усвоил с детства. Все началось почти незаметно. С грубых слов, которые он позволял себе произносить и к которым я в конце концов привыкла. Потом я даже сама начала ими пользоваться, потому что поверила в их силу. Он начал меня бить. Иногда он избивал меня так, что я не могла пошевелиться, а он говорил, это хорошо, поскольку теперь он уверен, что я действительно принадлежу только ему. Но в этом он мог не сомневаться, потому что я никогда не покидала дом без его согласия, а он мне его никогда не давал.

А теперь самое трудное – мои дети. Я думаю о них постоянно, сколько раз я перебирала в голове все эти бесконечные ЕСЛИ. Однако тогда, семнадцать лет и девяносто четыре дня тому назад, у меня не было другого выхода, я должна была взять их с собой в другой мир, чтобы избавить от ада, в котором мы жили, – ада, для которого я сама их и родила. Другого выхода у меня не было. Я безумно устала от вечного страха. Наверное, только тот, кто долгое время живет в постоянном страхе, может понять бессилие, которое тебя в конце концов охватывает. Для меня было уже не важно, что будет со мной, но смотреть на страдания детей я не могла. Мне было очень стыдно за себя, за то, что я позволила всему этому случиться и не отважилась позвать на помощь. Я была соучастницей! Я не остановила его вовремя! Я видела, что он делает с детьми, и даже тогда побоялась остановить его. Умереть – только этого я хотела, но я не могла оставить ему детей. Я так запуталась, что не могла придумать ничего другого. Только в смерти было спасение. Я дала им снотворное и задушила во сне. Убивать Эрьяна я не собиралась, но он вернулся домой раньше, хотя обещал быть в тот день поздно, и он нашел меня в комнате детей. Мне никогда не было так страшно. Мне удалось вырваться от него и добежать до кухни. Когда он меня настиг, у меня в руках оказался кухонный нож. Потом я облила дом бензином из канистры, которую Эрьян хранил в подвале, легла рядом с детьми и стала ждать. Отчетливее всего я помню звук бушующего пламени, в котором сгорала наша тюрьма. Впервые за всю свою жизнь я ощутила свободу. А самое страшное мгновение – когда две недели спустя я пришла в себя на больничной койке. Я выжила, а мои дети ушли вместе с ним в другой мир. Я выжила, но это не значит, что моя жизнь ко мне вернулась.

Я не пытаюсь оправдаться, но мне становится легче, когда я пытаюсь понять причины случившегося. Я наказана не лишением свободы. Я наказана в тысячу раз сильнее, и это наказание будет со мной, пока я жива. Каждую секунду я вижу перед собой глаза детей, взгляды, которыми они смотрели на меня, когда поняли, что я собираюсь сделать.

Не существует ада, куда после смерти отправляет нас твой Бог. Ад мы создаем на земле сами, когда делаем неправильный выбор. Жизнь – это не то, что нас “настигает”; наша жизнь – это то, что мы творим сами.

Я выполню твою просьбу и не буду больше писать тебе. Однако прежде чем мы расстанемся, мне бы хотелось кое-что сказать. Если у тебя что-то болит, то тебе необходимо обследование, и пройти его ты должна как можно скорее.

Ты знаешь, как меня найти, если я тебе понадоблюсь.

Твоя подруга

Ванья

13

– Спасибо, что приехали.

Осе сидела на диване в уютной гостиной, Бёрье набросил плед ей на плечи. Расстроенный, но бесконечно благодарный, он сидел рядом с женой, крепко сжимая ее руки.

Главврач Лундваль стояла. В соответствии с профессиональной ролью она была строга и собранна. Ей удалось пережить последние два часа, несмотря на ад, разверзшийся у нее в душе. Она переговорила с полицией, врачами “скорой” и пожарными, создав для себя полную картину происшедшего. Потом отвезла домой Осе и сообщила Бёрье все более или менее важное. Но, оказавшись в их нарядной гостиной, предпочла не садиться, потому что боялась, что стоит ей опуститься в одно из уютных кресел, как она не выдержит. Спрятавшись за рассудительным фасадом, Моника блуждала в разбитом вдребезги мире, полная отчаяния и страха. В любой момент этот хаос мог вырваться наружу, и главврач Лундваль должна была иметь возможность вовремя уйти. Она уже собиралась попрощаться, когда открылась входная дверь.

– Это ты? Проходи скорей.

Посмотрев в сторону прихожей, Бёрье объяснил:

– Это наша дочь Эллинор. Я попросил ее приехать.

В следующее мгновение в комнату стремительно вошла молодая светловолосая девушка. Она не видела никого, кроме родителей. Она даже доктора не заметила, хотя прошла всего в метре от нее.

– Ну как?

Дочь села рядом с Осе и положила голову ей на плечо. Они взялись за руки – мать, отец, ребенок. Семья. Идущие по жизни вместе в горе и радости.

– Все нормально, но она не может говорить о том, что случилось. Ей дали успокоительное.

Бёрье говорил медленно и спокойно, а его рука, поправившая плед, соскользнувший с плеча Осе, так и излучала заботу. Потом он погладил Эллинор по волосам.

Внутри все трепетало. Чаша переполнялась. Доктор Лундваль с трудом дышала, нужно было уйти как можно скорее.

– Если все в порядке, то я пойду.

Голос выдал ее. Во всяком случае, Монике так казалось. Но люди на диване были, наверное, так ей признательны, что ничего не заметили. Бёрье встал и подошел к ней.

– Не знаю, что я могу сказать, кроме того, что мы вам очень благодарны. Сейчас трудно найти подходящие слова.

– Вам не нужно ничего говорить.

Она торопливо пожала его руку, а потом повернулась к Осе, на лице которой застыло выражение бесконечного горя.

– До свидания, Моника. Спасибо за то, что приехали.

И тут, когда она услышала свое имя, фасад обрушился, но она успела добежать до машины прежде, чем вырвался этот крик.

Машина знала дорогу сама. В полной растерянности Моника неожиданно поняла, что подъехала к парковке у кладбища. Ноги шли хорошо знакомой дорогой. На могиле колыхался огонь, зажженный в другой жизни. Встав на колени, она прижалась головой к холодному камню и заплакала. Она не знала, сколько прошло времени. Стемнело, на кладбище не было ни души – только она, могильный камень и пламя. Все слезы, которые она годами сдерживала усилием воли, теперь лились безостановочно. Но они не несли с собой успокоения, а лишь усиливали отчаяние. Она ничего не могла сделать. Женщина потеряла любимого, ребенок лишился отца, а она жива и невредима – и не нужна ни единому живому существу. Она снова выжила, убив того, кто должен остаться в живых. Если есть какой-то Бог, то пути его воистину неисповедимы. Почему он взял Маттиаса и оставил ее? Два человека зависели от его жизни. Его новая работа стала для них спасением. А она будет жить как ни в чем не бывало. Сейчас поедет к Томасу и начнет строить будущее. Вернется к дорогостоящим вещам и высокооплачиваемой работе и будет притворяться, что, несмотря ни на что, заслуживает человеческого счастья.

Выпрямившись, она в тысячный раз перечитала надпись.

“Любимый сын”.

Конечно, он здесь. Он всегда рядом.

Она прижала ладони к холодным каменным буквам имени и всем сердцем почувствовала, что хочет только одного.

Поменяться с ним местами.

14

Май-Бритт сидела в кресле, работал телевизор. Программы на экране сменяли друг друга, но, как только мелькающие картинки пробуждали в ней хоть какую-то мысль, она переключала канал. Боль в спине не проходила ни на мгновение. А после того, как она прочитала слова Ваньи, боль стала невыносимой.

Она поняла все еще до того, как включила телевизор. Ни единым словом она не обмолвилась о том, что у нее болит спина, но Эллинор, с этим ее вечно выслеживающим взглядом, догадалась сама. Иначе откуда бы Ванья узнала?

Если бы не Эллинор, все можно было бы вернуть на прежнее место. Новые письма – если Ванья продолжит писать – она читать не будет. А те, что уже прочитала, забудет с помощью телевизора и еды. Сумеет, если постарается.

Но что делать с Эллинор? С разлюбезной Эллинор, которая на самом деле заодно с Ваньей, ведь не зря же они появились одновременно, и им почти удалось опрокинуть ее мир. Они объединились за ее спиной для каких-то недобрых непонятных целей. Впрочем, и всю жизнь так. Жизнь все время против Май-Бритт. Почему – непонятно.

А еще стыд. Ванья догадалась, что ей солгали. Знала, что на самом деле Май-Бритт не выходит из квартиры и полностью зависит от службы социальной помощи. И своей ложью только подтверждает: ее жизнь не удалась.

Приветствия она не услышала – только звук быстро открывшейся и захлопнувшейся двери. Приподняв голову, Саба помахала хвостом, но осталась лежать у балкона. Ей хотелось на улицу, но у Май-Бритт не хватало сил встать.

Звук приближающихся шагов – и вот Эллинор уже в комнате, за спиной Май-Бритт, всего в двух метрах от нее.

– Здравствуйте.

Не ответив, Май-Бритт увеличила громкость телевизора, нажав на кнопку пульта. Краем глаза увидела, что Эллинор направляется к Сабе.

– Хочешь погулять?

Саба встала на ноги, помахала хвостом и поволокла свое тучное тело на улицу. Там было ветрено, и, когда от шквалистого порыва распахнулась балконная дверь, Эллинор ее снова закрыла. Она стояла спиной к Май-Бритт и смотрела во двор.

Что-то изменилось. Эллинор не болтала, как обычно, и во всех ее действиях присутствовала какая-то тяжесть. Май-Бритт это было неприятно. Она растерялась и не знала, что предпринять. Эллинор простояла у двери довольно долго, а потом неожиданно заговорила, так что Май-Бритт даже вздрогнула:

– Вы знакомы с соседями по дому?

– Нет.

Она ответила, хотя не собиралась. Изменившееся поведение Эллинор пугало, особенно сейчас, когда стало понятно, что за этой якобы непринужденностью скрывается некий умысел.

– В квартире напротив живет семья. У них вчера погиб отец. В автокатастрофе.

Май-Бритт ничего не желала знать, но она прекрасно поняла, что речь шла о мужчине, который часто гулял с ребенком, мать которого была не совсем здорова. Ее снова проинформировали о том, что не имело отношения к ней и о чем она не желала знать. Она переключила канал.

Эллинор открыла балкон, впустила Сабу и вышла на кухню. По телевизору показывали, как три человека с помощью пластических операций и косметики изменили внешность, и на какое-то время Май-Бритт удалось отвлечься. Но потом Эллинор вернулась. Май-Бритт старательно не обращала на нее внимания, но краем глаза все же заметила, что та, держа что-то в руках, опустилась на диван. Села с уверенностью человека, который знает, что в любой момент может встать.

– Я его зашью.

Май-Бритт повернула голову. На коленях у Эллинор лежало одно из двух ее платьев, которое начало расползаться по швам. Май-Бритт хотела возразить, но она знала, что платье действительно нуждается в починке. В противном случае придется шить новое, а ее бросало в дрожь при одном воспоминании о том, как это происходило в последний раз. А может, сшить самой? Нет. Почему-то это никогда не приходило ей в голову. Даже тогда, когда было физически возможно. У нее даже иголки с ниткой нет. И все-таки смотреть, как пальцы Эллинор касаются одежды, которую она надевает на собственное тело, было противно.

Сжав зубы, Май-Бритт вернулась к телевизору. Но потом заметила на диване какое-то движение. Эллинор подняла руку над головой. Май-Бритт не успела ни о чем подумать. Так и не успела осознать, почему все ее внимание вдруг оказалось сосредоточенным на Эллинор – и почему одновременно с этим ее охватил безумный, парализующий ужас. Она смотрела на Эллинор не отрываясь. Между руками девицы была натянута нитка. Словно завороженная, Май-Бритт следила, как нитка тянется к катушке в левой руке Эллинор. А в следующее мгновение было уже поздно. Память ожила. Словно кто-то резко, с грохотом поднял наглухо опущенные жалюзи. Не шевелясь, Май-Бритт наблюдала за тем, как в памяти разворачивается воспоминание. Сколько лет она пыталась избавиться от него, но ей это не удалось. Оно вернулось. Без предупреждения. И ей от него нечем защититься.

Нечем.

Она на кухне, но не в родительском доме, а у пастора. Вот уже почти две недели, как она живет здесь, спит в холодной комнате с двумя кроватями, вторую занимает жена пастора. Ее ни на минуту не оставляют одну, и ей ни на секунду нельзя покинуть комнату – только дважды в день, утром и вечером ей позволяют сходить в ванную. Но и там ей запрещено оставаться одной – жена пастора закрывает дверь неплотно, оставляя десятисантиметровую щель, и обязательно ждет ее снаружи.

Большой деревянный дом, населенный незнакомыми звуками. Они появляются в комнате неизвестно откуда, особенно по ночам, и она даже рада, что спит не одна, но днем она бы с удовольствием избежала присмотра. Но ей нельзя. Она под надзором. Она знает, что это необходимо, что это делается ради нее. Это поможет ей забыть игры в сарае. Так она избавится от мыслей, которые приходят ей в голову и заставляют делать то, что на самом деле она делать не хочет.

Сидя на стуле, она наблюдает, как пасторша ставит на поднос чашки и блюдца. Хочется помочь, но она не смеет предложить. Несмотря на то что они с пасторшей провели вместе все это время, за исключением, пожалуй, одного-двух часов, когда Май-Бритт занимался сам пастор, обе остались чужими друг другу. Они либо молчали, либо читали молитвы и Священное Писание. Май-Бритт была благодарна женщине, которая пожертвовала столько личного времени для того, чтобы наставить ее на путь истинный, – и одновременно боялась ее, потому что чувствовала: жена пастора не испытывает к ней никакой симпатии и занимается ею исключительно из чувства долга. По обязанности.

Вдыхая чудесный запах свежих булочек, Май-Бритт смотрит за окно. Уже стемнело. Как много раз она стояла по ту сторону, за забором, и разглядывала этот прекрасный дом. Всматривалась в освещенные окна и представляла, как живется в этом доме. В доме, преисполненном такой любви, что сам Бог избрал его хозяина и вложил в его уста собственную волю. И вот теперь она тоже здесь. Они приняли ее под свой кров и посвятили свое время, чтобы помочь родителям исправить ее. Они знают о том, что она совершила, и поначалу она не решалась смотреть им в глаза. Она и сама страстно желала забыть о том, как стояла перед Ваньей и Буссе в одних трусах со спущенными брюками и как в этот момент их застиг ее отец. Буссе был доктором, Ванья медсестрой, и все, что они собирались сделать, – это снять по очереди брюки, чтобы стало одновременно стыдно и щекотно в груди от напряжения и любопытства. Дьявольское искушение было вполне приятным, но признаться в этом она, конечно, не могла. Это ее тайна, но скрыть тайну от Господа невозможно. И от пастора, наверное, тоже, потому что каждый вечер он читал ей: “Если сладко в его рту зло, и он таит его под языком своим, бережет и не бросает его, а держит его в устах своих, то эта пища в его желудке превратится в желчь аспидов внутри его. Имение, которое он глотал, изблюет Бог исторгнет его из его чрева. Змеиный яд он сосет; умертвит его язык ехидны”.

И она все усерднее молила Бога простить ее. Две недели она просила о том, чтобы стать избранной – такой же, как другие члены Общины. Чтобы на нее тоже снизошла Его любовь и милость. О том, чтобы понять, она не молилась, потому что уже знала, что пути Его неисповедимы. Но ей так хотелось стать послушной! Хотелось, чтобы Он подчинил ее себе и очистил.

Она сидит на кухне, не понимая, зачем она здесь. Ей нечем заняться, и она начинает молиться, благо этому за последние две недели она научилась. Нельзя пренебрегать милостью Божьей.

Она слышит, как стучат фарфоровые чашки, которые пасторша ставит на блюдца, как звенят раскладываемые ложки. Пасторша скрывается в гостиной, и звуки теперь доносятся оттуда, где стоит посудный шкаф. Она чувствует себя в безопасности, ей спокойно. Запах булочек, звон посуды. Ей позволили выйти из комнаты, а это значит, что она оправдала их ожидания. Им удалось исцелить ее, и теперь она может находиться рядом с остальными людьми.

– Иди сюда, Май-Бритт.

Она немедленно встает и направляется в гостиную, откуда доносится голос пасторши. Та стоит возле стола, держась за спинку стула. Какая красивая комната. В центре большой коричневый стол и двенадцать стульев, еще по четыре стула расставлены вдоль двух стен, третью стену занимает огромный, в том же стиле, шкаф, а в проеме четвертой, у двери на кухню, стоит она.

– Поди сюда и сядь.

Ей указывают на один из стульев у стены. Май-Бритт делает что велят. Наверное, будут какие-то особенные гости, раз на столе стоят такие нарядные чашки, думает Май-Бритт. Она почти в предвкушении, ведь она так долго не видела никого, кроме пастора и его жены. Вот бы мама с папой пришли. Она бы показала им, что стала лучше, что исцелилась и что Господь услышал их молитвы. Она даже немного гордится собой – нет-нет, ничего такого, просто ей теперь намного легче. Ей удалось избавиться от того, что сидело внутри и сбивало с праведного пути. Конечно, ей помогли, но и от нее самой в этой победе многое зависело. Упорными молитвами ей удалось совладать с мыслями, появлявшимися против ее воли. Господь услышал ее и пришел ей на помощь. Он милостив, Он простил ее, Он больше не позволит ей страдать. И ее родители больше страдать не будут, Он и их защитит.

Пасторша подходит к шкафу и выдвигает один из ящиков. Стоя спиной к Май-Бритт, вынимает оттуда какие-то мелкие, судя по звуку, предметы. Поворачивается к ней лицом. В руках у нее катушка ниток. Деревянная катушка с белыми нитками.

– Тебе нужно снять юбку и нижнее белье.

Сначала Май-Бритт не понимает, что от нее хотят. И не чувствует ничего, кроме запаха булочек и уверенности, что все будет хорошо. Но потом закрадывается страх, в ее одежде нет дыр, зачем пасторше понадобились нитки? Май-Бритт осматривает юбку в поисках распоровшегося шва, но ничего не обнаруживает.

– Просто сделай то, что тебе велено, и снова садись на место.

Она говорит это мягким, дружелюбным голосом. Неподходящим к таким словам, и Май-Бритт снова ничего не понимает. А потом жена пастора поднимает руку над головой и отрывает нитку. Попутно бросая взгляд на часы.

– Поторопись, мне еще нужно накрыть на стол.

Май-Бритт не может пошевелиться. Раздеться здесь, в гостиной пасторского дома. Она ничего не понимает, но видит, что жена пастора начинает испытывать нетерпение и вот-вот рассердится, а Май-Бритт этого не хочет. Дрожащими руками она делает то, о чем ее просят, и снова садится на стул. Она горит от стыда. Скрестив руки, пытается прикрыться. Одежда лежит рядом со стулом, ей хочется схватить ее и убежать.

Подходит жена пастора и присаживается перед ней на корточки. Берет нитку и завязывает один конец простым узлом вокруг правой ноги Май-Бритт под коленом, а второй конец закрепляет вокруг ножки стула.

– Мы делаем это ради тебя, Май-Бритт, чтобы ты поняла, какую серьезную ошибку совершила.

Берет ее одежду и встает.

– Только из любви к тебе и твои родители, и мы, и все остальные члены Общины пытаемся помочь тебе вернуться на путь истинный.

Май-Бритт бьет дрожь. Все ее тело сотрясается от унижения и страха. Он обманул ее, Он не простил, а только отодвинул срок, дав ей тщетную надежду.

– Только из любви к тебе, Май-Бритт. Даже если сейчас ты с этим не согласна, когда вырастешь, ты обязательно поймешь. Мы просто хотим показать тебе, что бы ты почувствовала, если бы разделась перед этим мальчиком. И если ты не изменишь свое поведение, ты будешь чувствовать это всегда.

Она аккуратно складывает одежду и скрывается за кухонной дверью. Май-Бритт сидит неподвижно. Боится, что, если пошевелится, нить порвется.

Время идет. Абсолютно бесцветное время, лишенное секунд и минут. Бессмысленные мгновения сменяют друг друга. Над столом висит огромная хрустальная люстра. Блестят и переливаются подвески. Красиво накрытый стол. Изящные белые чашки в мелкий цветочек и два подноса восхитительных булочек, которые пасторша принесла в гостиную. Хорошо, что ее привязали, иначе она съела бы все эти булочки еще до прихода гостей. Нет, конечно, не съела бы. Она слышит звонок в дверь и смутные голоса, но слов не различает, ее это в любом случае не касается. Из открывшейся входной двери в дом проникает холодный воздух, закачавшиеся хрустальные подвески похожи на драгоценные камни. Вот так сидеть и смотреть на эту прекрасную люстру. Гости появляются поодиночке и парами. Рассаживаются за столом. Семья Густавсон, семья Ведин. Ингвар, руководитель хора, в котором она так любит петь. Густавсоны привели с собой Гуннара, он очень вырос. Все одеты нарядно, как на воскресную мессу. Даже Гуннар в костюме, хотя ему всего четырнадцать. Темно-синий костюм и галстук делают его таким взрослым. И родители. Май-Бритт так рада им, они так давно не виделись, но у родителей так мало свободного времени для нее, теперь она это понимает. Пастор говорит о делах Общины, всех приглашают за стол, разливают кофе. Мама такая грустная. Она несколько раз утирает платком глаза, и Май-Бритт так хочется подойти к ней и утешить, сказать, что все будет хорошо, но она привязана к стулу и знает, что не может встать. Они же делают это ради нее, хоть и притворяются, что в комнате ее нет. Только Гуннар изредка косится.