Текст книги "Стыд"

Карин Альвтеген
Стыд

Моим отважным воинам Августу и Альбину

Дорогой Бог,

сделай, пожалуйста, так, чтобы на свете не было войн, насилия и несправедливости,

пусть бедные разбогатеют

и никто не голодает,

пусть злые

станут добрыми и все, кого я знаю,

будут живы и здоровы.

Помоги мне стать умным и добрым,

чтобы мама и папа

мной гордились.

И чтобы они меня любили.

АМИНЬ.

Шведка Карин Альвтеген приходится внучатой племянницей знаменитой Астрид Линдгрен и не уступает ей в популярности: увлекательные детективы и психологические триллеры принесли писательнице не одну престижную награду, в том числе «Стеклянный ключ» и датскую премию имени Палле Розенкранца; они переведены более чем на 30 языков и продаются сотнями тысяч тиражей по всему миру. Роман «Стыд» был признан шведскими читателями «Книгой года».

«Стыд» в очередной раз подтверждает лидерство Альвтеген в современной скандинавской литературе как автора самых будоражащих и захватывающих книг. В романе есть место и ужасу, и надежде, и глубокому философско-психологическому подтексту в традициях Стриндберга и Бергмана.

POLITIKEN

Проникновенная история о современной женщине, ее одиночестве и эмоциональном неблагополучии, написанная с огромным сочувствием и убедительностью. Так и хочется сказать – это Стефан Цвейг XXI века.

INFORMATION

Несчастья, громоздящиеся одно на другое, нарастающее напряжение, дыхание надвигающейся катастрофы, неожиданные повороты сюжета, теплота и нерв – в этой книге есть все. Именно это и называется беллетристикой высшей пробы.

GÖTEBORGS-POSTEN

1

“Клянусь исполнять честно следующую присягу и направлять режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимого у меня смертельного средства. Чисто и непорочно я буду проводить свою жизнь и свое искусство”.

У нее не получилось. Напротив сидел человек, который скоро умрет, – сидел спокойно, неподвижно, сложив на коленях руки с выступающими венами. Она посмотрела на толстую папку с историей болезни. С тех пор как он впервые пришел на прием, прошло почти два года. Все упорные попытки оказались безрезультатными, и сегодня ей пришлось признать поражение. Сообщить диагноз. Это всегда вызывало одни и те же чувства. Возраст, неизлечимость болезни, несовершенство медицинских технологий – все это не вина врача, но в оправданиях нет смысла, потому что речь идет о жизни. О жизни, спасти которую она не смогла.

Он улыбался.

– Не принимайте это на свой счет. Когда-нибудь мы все умрем, а сейчас подошла моя очередь.

Ей стало стыдно. Он не должен утешать, ни в коем случае не должен, но ему удалось прочитать ее мысли.

– Я уже стар, а вы еще молоды, думайте об этом. Я прожил долгую жизнь и в последнее время начал чувствовать в каком-то смысле удовлетворение. Ведь многие мои ровесники меня опередили, так что здесь становится довольно одиноко.

Он коснулся гладкого обручального кольца на левой руке. Оно легко сдвинулось, его пальцы заметно похудели за время болезни.

Именно руки всегда притягивали ее взгляд в таких ситуациях. Как странно, что все навыки и умения, накопленные за целую жизнь, вскоре будут утрачены.

Навсегда.

– Знаете, иногда мне становится интересно, о чем он, собственно говоря, думал – я хочу сказать, что все остальное он рассчитал точно, но вот этот неизбежный для человека демонтаж – его надо было организовать как-то иначе. А то ведь что получается – ты рождаешься, растешь, учишься, а как только ты немного освоился и попривык, у тебя снова все отнимают. Все по порядку. Начиная со зрения и дальше вниз. И в итоге ты возвращаешься туда, откуда делал первый шаг

Он замолчал, словно обдумывал свои слова.

– Однако в этом, наверное, и заключается главная хитрость. Потому что если ни один орган больше не работает исправно, то и остальное становится неважным. Ты начинаешь понимать, что смерть – это не так уж и плохо, потому что она даст тебе возможность немного отдохнуть. – Он снова улыбнулся: – Жаль только, что на это уходит время, я имею в виду весь этот демонтаж.

Она не знала, что ответить, не находила слов. Но ей было известно – такой сценарий действует не для всех. Некоторых выхватывают на полпути, еще до завершения собственно монтажа. Причем никакой логики выбора тут нет.

Тот, кого любит Бог, умирает молодым.

Ее это не утешает.

Не утешает.

Это значит, что Бог ненавидит тех, кто остался. Или думает, что его благосклонность должна оправдать ту пустоту, которую оставляет за собой смерть.

Ей бы не хотелось, чтобы Бог ее ненавидел. Хоть она в него и не верит.

– Но знаете, что в этом самое замечательное? То, что я сейчас приду домой и налью себе бокал хорошего вина. Мне ведь так долго запрещали пить. А у меня припасена бутылочка для особого случая. Вот он и наступил. – Он подмигнул: – Нет худа без добра.

Она попыталась улыбнуться в ответ, но получилось у нее, по-видимому, не очень. Он стал медленно подниматься, она поспешно вскочила, чтобы помочь ему.

– Спасибо за все, что вы сделали. Я знаю, что вы действительно боролись.

Закрыв дверь, она глубоко вдохнула. Воздух в комнате казался тяжелым. Посмотрела на часы, время есть. Начала собирать разбросанные бумаги. Руки действовали ловко, и вскоре на столе появились аккуратные стопки. Она сняла белый халат и надела пальто. Раздраженно заметила, что торопиться по-прежнему некуда, но быть в пути лучше, чем ждать на месте. Хотя убежать от себя не позволит даже огромная скорость.

– “Это мама. Хочу узнать, когда ты заедешь. Позвони немедленно”.

Моника прочла это сообщение, включив мобильный по дороге к парковке. Часы показывали десять минут шестого, о том, что она заедет за матерью в половине, они договорились заранее. Непонятно, зачем нужно звонить еще раз, но вариантов нет.

– Да, мама, здравствуй.

– Когда ты приедешь?

– Уже еду, буду минут через пятнадцать.

– Надо заехать в “Консум” за свечами.

– Хочешь, я заеду по дороге?

– Ладно, только бери на сто десять часов. А то те, что ты купила в прошлый раз, сгорели слишком быстро.

Мать не догадывалась, как мучительны для дочери эти постоянные поездки на кладбище, иначе она не намекала бы, что Моника взяла не те свечи из скупости. Моника купила бы свечи, способные гореть всю жизнь, если бы подобные существовали. Но таких в магазинах не было. Там продавались только на сто десять часов максимум. И с тех пор, как мать перестала водить машину и продала ее, Монике приходилось ездить с ней на могилу и зажигать новые свечи, как только погаснут старые.

Прошло двадцать три года. Больше, чем он успел прожить. И все равно большую часть жизненного пространства занимал он.

Он занимал все это пространство.

На парковке стояли две машины, но кладбище казалось безлюдным.

Любимый сын

Ларс

1965–1982

Она так и не смогла привыкнуть к его имени на могильном камне. Оно прекрасно смотрелось в списке победителей какого-нибудь спортивного соревнования. В газетной статье о самых перспективных молодых хоккеистах. Когда Монике не удавалось произвести впечатление как-то по-другому, она всегда говорила, что ее старший брат – Лассе Лундваль. В этом году ему бы исполнилось сорок, но для нее он оставался старшим на два года братом. Им восхищались друзья, за ним бегали девчонки, у него получалось все, за что бы он ни взялся.

Он был маминой гордостью.

Интересно, как бы все сложилось, если бы их не бросил отец. Если бы он не ушел из семьи, когда мать была беременна Моникой, и если бы матери не пришлось коротать жизнь в одиночестве. Моника ни разу не видела своего отца. Как-то в отрочестве она написала ему письмо – но получила короткий и равнодушный ответ, и желание познакомиться с отцом постепенно сошло на нет. Ей хотелось, чтобы он проявлял какую-то заботу, настаивал на встрече. Но он этого не делал, и гордость взяла свое. А заискивать перед ним Моника не собиралась. С годами отец и вовсе ушел куда-то на задний план.

Прежние свечи, естественно, уже погасли, а вид огарков на могиле вызвал у матери заметное неудовольствие. Она достала спички из кармана и, прикрывая пламя ладонью, зажгла новую свечу. Сколько раз Моника видела, как руки матери чиркают спичкой о коробок, как крепнет пламя и как от него загорается фитиль. Неужели ей ни разу не пришло в голову, что именно с такого огонька все и началось? Что именно он стал причиной? И, несмотря на это, они регулярно зажигают здесь новый огонь, едва старый погаснет. Огонь должен гореть во славу того, кто в нем погиб.

Они возвращались на парковку. Мать вздохнула, повернулась спиной к могиле и направилась к выходу. Моника немного помедлила и, в тысячный раз прочитав имя, ощутила привычное бессилие. Что делать, если жизнь оставили тебе, а не тому, кто был лучше тебя? Как доказать, что ты этого заслуживаешь? Чем оправдать собственное существование?

– Ты не заедешь ко мне поужинать?

– Сегодня не могу.

– А что у тебя сегодня?

– Ничего особенного, просто договорилась встретиться с друзьями.

– Опять? Мне кажется, ты слишком часто куда-то ходишь. И потом, что это за работа, которая позволяет бегать по ресторанам в будние дни?

Иногда она видела это во сне. Иногда представляла наяву. Высокий белый забор с черными чугунными воротами. Ворота заперты, и она открывает их, только если захочет.

– С кем ты встречаешься?

– Ты их не знаешь.

– Ну что ж, ладно.

Сев за руль, Моника на секунду прикрыла глаза. Она не успела рассказать о семинаре, куда собиралась на следующей неделе, а теперь было поздно. Чтобы зажечь новые свечи, матери придется приехать сюда на автобусе – рискованно сообщать такую новость, когда настроение матери уже и так испорчено.

Моника включила фары и тронулась с места. Отвернувшись, мать смотрела в боковое стекло.

Моника искоса бросила взгляд на нее.

– Двадцать третьего я читаю лекцию о благотворительном фонде нашей клиники. Если хочешь, приходи послушать, могу за тобой заехать.

Недолгая тишина, наверное, она еще…

Если бы она хоть один раз…

Один-единственный раз.

– Не знаю, наверное, не получится.

Один-единственный.

Оставшуюся часть пути они молчали. Притормозив, Моника остановилась возле гаража. Мать вышла из машины.

– Я купила цыпленка.

Моника смотрела в спину матери, пока та не скрылась за входной дверью. Потом запрокинула голову и попыталась представить лицо Томаса. Спасибо Тебе, Господи, за то, что он есть, за то, что они встретились. Его взгляд, в котором столько понимания. Никто раньше так на нее не смотрел. Его руки – единственное, хоть немного приближающее ее к тому, что отчасти напоминало покой. Он даже не представляет, сколько он для нее значит. Он не может этого знать, потому что она никогда и ничего ему не говорила. Но он действительно был ей нужен.

Но сама мысль, что она попала в зависимость, была пугающей.

2

Письмо она заметила случайно, хотя в действительности это была заслуга Сабы. Корзину для почты под щелью в двери привинтил кто-то из службы социальной помощи; непонятно, зачем понадобилось тратить на это деньги и время. То есть они, конечно, думали, что так она сможет самостоятельно брать почту, но она не получала никакой почты – поэтому средства налогоплательщиков просто выбросили на ветер! И это сейчас, когда на всем стараются сэкономить. Разумеется, время от времени приходили банковские извещения и тому подобное, но ничего срочного там не было, так что расходы по устройству корзины были совершенно неоправданны. Газеты ее не интересовали, ей хватало ужасов, о которых говорили в новостях. А на пенсию она покупала другое. То, что можно съесть.

И вдруг в корзине оказалось письмо.

В белом конверте, с написанным от руки адресом.

Саба сидела у двери и, высунув язык, разглядывала белый чужой предмет, наверное, собаку привлек незнакомый запах.

Очки остались на столе в гостиной, и какое-то время она раздумывала, стоит ли садиться в кресло. Из-за веса, который она набрала в последние годы, ей стало трудно вставать, поэтому она старалась лишний раз не садиться, и никогда не садилась, если знала, что у нее мало времени.

– Может, прогуляешься, пока хозяйка на ногах, а?

Саба повертела головой, посмотрела на нее, но особого желания гулять не выразила. Подвинув кресло к балконной двери, Май-Бритт убедилась, что крюк в пределах досягаемости. С его помощью она могла, не вставая, дотянуться до двери. Люди из социалки устроили так, что Саба могла сама выходить во двор – квартира располагалась на первом этаже, и они открутили одну из балконных балясин. Похоже, скоро им придется убрать еще одну, потому что Саба уже с трудом пролезала в отверстие.

Когда она садилась, на ее лице появилась гримаса боли. Колени с трудом выдерживали вес тела. Наверное, нужно купить новое кресло, повыше. Садиться на диван она уже не может. Последний раз пришлось вызывать бригаду экстренной помощи, или как она там называется. Они приехали и помогли ей встать. Два здоровых мужика.

Они трогали ее руками, и она ничего не могла сделать.

Но больше она не позволит так себя унижать. Как же омерзительны были эти прикосновения. Отвращение от одной мысли о них не позволяло ей приближаться к дивану. Плохо, конечно, что ей приходится впускать всех этих людишек в квартиру, но иначе ей бы пришлось самой выходить на улицу, а это еще хуже. Ей не хотелось признавать это, но она зависит от этих людей.

Они врывались в ее квартиру. Вечно новые лица, их имена ее не интересовали, и у каждого был собственный ключ. Они быстро нажимали на звонок – она не успевала ответить, как дверь распахивалась. Они понятия не имели, что означает “неприкосновенность”. Потом они заполняли квартиру пылесосами и ведрами, а холодильник – укоризненными взглядами.

Как же ты умудрилась запихнуть в себя все, что мы купили вчера?

Удивительно, как быстро меняется отношение к тебе, если у тебя появляются лишние килограммы. Людям кажется, что объем мозга сокращается с той же скоростью, с которой увеличивается тело. Тучные люди гораздо глупее стройных – так, похоже, думают все. Она позволяла им так считать – и беззастенчиво использовала эту их тупость ради собственной выгоды, всегда точно зная, что нужно предпринять, чтобы добиться желаемого. Она же толстая! Инвалид по ожирению. Она не отвечает за свои поступки, она не соображает! Они всем своим видом давали это понять, когда находились рядом.

Пятнадцать лет назад они уговаривали ее переехать в специально оборудованный дом для инвалидов. Якобы там легче выходить на улицу. А кто сказал, что она хочет выходить на улицу? Во всяком случае, не она, Май-Бритт. Отказавшись, она потребовала, чтобы квартиру приспособили к ее размерам. И они поменяли ванну на просторный душ, потому что вечно вопили о важности гигиены. Как будто она маленькая.

Письмо было без обратного адреса. Повертев его в руках, она прочитала на конверте: пересылка. Кому, скажите, могла прийти в голову идея послать письмо туда, где прошло ее детство? Она еще раз перечитала адрес и почувствовала укол совести. Дом, наверное, совсем обветшал. А сад зарос. Гордость родителей. Именно там они проводили время, свободное от занятий в Общине.

Ей их очень не хватало. Они оставили после себя невозможную пустоту.

– Знаешь, Саба, а тебе бы понравились мои родители. Жаль, что вы не успели познакомиться.

Но возвращаться туда она не собиралась. Не выдержала бы стыда, если земляки увидели, во что она превратилась, поэтому дом лишился хозяина. К тому же он стоит в такой глуши, что особенно много за него все равно не дали бы. А письмо, наверное, переслали Хедманы. Они больше не пытались связываться с ней по поводу продажи и не предлагали хотя бы забрать имущество, но она подозревала, что они по-прежнему иногда туда наведываются. Ради собственного же спокойствия. Ведь не очень приятно жить по соседству с заброшенным домом. А может, они потихоньку вынесли оттуда все, что можно, и от излишних контактов их теперь удерживает нечистая совесть. А что, сейчас такие времена, никому нельзя доверять.

Она огляделась в поисках чего-нибудь, чем можно было открыть конверт. В узкое отверстие ее палец не пролезал. А наконечник крюка, как всегда, пригодился.

Письмо было написано от руки на линованном листе с дырочками, вырванном, судя по всему, из блокнота.

Привет, Майсан!

Майсан?

Она сглотнула. Где-то очень глубоко в окаменевшей памяти что-то шевельнулось.

Она тут же почувствовала острое желание сунуть что-нибудь в рот, что-нибудь проглотить. Осмотрелась по сторонам, но ничего съедобного в пределах досягаемости не обнаружила.

Она боролась с искушением перевернуть лист и посмотреть, кто написал письмо. Или наоборот – выбросить не читая.

Сколько лет прошло с тех пор, как ее называли уменьшительным именем.

Кто посмел проникнуть к ней сквозь почтовую щель, явиться без приглашения из далекого прошлого?

Тебе, наверное, интересно, почему я решила написать тебе через столько лет. Честно говоря, сначала я сомневалась, сто2ит ли это делать, но потом все же решилась. Причина наверняка покажется тебе еще более странной, но я скажу правду. Недавно мне приснился удивительный сон. Он был очень яркий, мне снилась ты, а проснувшись, я услышала внутренний голос, который говорил, что я должна написать тебе. Многое пережив, я в конце концов научилась прислушиваться к спонтанным импульсам. Так что сказано – сделано…

Не знаю, что тебе известно обо мне, и не знаю, какой будет моя дальнейшая жизнь. Могу только предполагать, что дома обо мне говорили разное, и не стану осуждать тебя, если ты не поддерживаешь контактов с моими родственниками или другими людьми из нашего тогдашнего окружения. Как ты догадываешься, у меня было достаточно времени для размышлений, я много думала о нашем детстве, обо всем, что мы взяли с собой во взрослую жизнь, и о том, как это повлияло на наши судьбы. Поэтому мне очень интересно узнать, как ты живешь сейчас! Я искренне надеюсь, что все проблемы благополучно разрешились и у тебя все хорошо. Поскольку я не знаю, где ты живешь и как тебя зовут после замужества (никак не могу вспомнить фамилию Йорана!), то отправляю письмо на адрес твоих родителей. Если этому письму суждено найти тебя, оно тебя найдет. В противном случае оно немного попутешествует, поддерживая работу почты, для которой, как я понимаю, наступили трудные времена.

В общем, поживем – увидим…

Всем сердцем надеюсь, что вопреки всем трудностям, которые выпали на твою долю в юности, твоя жизнь сложилась удачно. Пожалуй, только в зрелом возрасте я в полной мере осознала, как трудно тебе пришлось. Желаю тебе всего самого доброго!

Дай знать о себе, если хочешь.

Твоя старинная лучшая подруга

Ванья Турен

Май-Бритт резко поднялась с кресла. Внезапный порыв гнева придал ее движениям дополнительную стремительность. Это что еще за чушь?

Вопреки трудностям, которые выпали на твою долю в юности?

Неслыханная наглость. Да кто она такая, что позволяет себе утверждения подобного рода! Она снова взяла письмо и прочитала указанный в конце адрес, взгляд задержался на последних словах. Исправительное учреждение “Виреберг”.

Сама Май-Бритт с трудом припоминала ее, к тому же та, оказывается, пишет из тюрьмы – и, несмотря на это, считает себя вправе судить о чужом детстве и о чужих родителях.

Оказавшись на кухне, она распахнула холодильник. На столе стояла упаковка какао. Быстро отрезав кусок масла, Май-Бритт обмакнула его в коричневый порошок.

Закрыла глаза и, когда масло начало таять во рту, почувствовала, что ей становится легче.

Ее родители делали для нее все, что было в их силах. Они любили ее! Кто может знать об этом лучше ее самой?

Она скомкала бумагу. Надо запретить отправлять письма в адрес тех, кто не хочет их получать. Она не понимала, что нужно той женщине, но оставить подобное хамство без ответа тоже не могла. Придется ответить хотя бы для того, чтобы оправдать родителей. Мысль о том, что ей предстоит против собственной воли вступить в контакт с тем, кто находится вне этой квартиры, заставила Май-Бритт отрезать еще один кусок масла. Это вызов. Открытая атака. Она провела столько лет в добровольной изоляции – но теперь барьер, возведенный с огромным трудом, разрушен.

Ванья.

В памяти почти ничего не осталось.

Но, впрочем, если напрячься, возникают какие-то разрозненные картинки. Они вроде бы дружили, но подробности вспомнить не удавалось. Она смутно припоминала какой-то бестолковый дом и сад, которые скорее напоминали свалку. Ничего общего с их образцовым домом и садом. А еще родители, которые почему-то отказывались идти туда в гости – вот, пожалуйста, еще одно подтверждение их правоты! Сколько же всего им пришлось пережить. Как всегда при мысли о родителях, к горлу подкатил комок. Она ведь была очень трудным ребенком, но они не сдавались, они делали все, чтобы помочь ей найти правильный путь, а она доставляла им одни неприятности. И теперь, спустя тридцать лет, эта женщина интересуется, как повлияло детство на них обеих, как будто пытается найти соучастника ее собственного краха, ищет, на кого бы возложить вину. Кто из них в тюрьме? Является сюда со своими инсинуациями и жалобами, а сама при этом сидит за решеткой. Интересно за что.

Май-Бритт оперлась на кухонный стол, боль в позвоночнике снова заявила о себе. Резкий приступ, от которого потемнело в глазах.

Хотя лучше всего вообще ничего не знать. Похоронить эту Ванью в прошлом, и пусть эта пыль сама уляжется.

Она посмотрела на кухонные часы. Эти люди приходят, конечно, не строго по расписанию, но в ближайшие час-два кто-нибудь из них должен появиться. Май-Бритт снова открыла холодильник. Как и всякий раз, когда то, о чем она не желала знать, пыталось протиснуться в ее сознание.

Надо затолкать что-то в себя, заглушить крик, рвущийся изнутри.