Текст книги "Дела человеческие"

Карин Тюиль
Дела человеческие

© Karine Tuil et Éditions Gallimard, 2019

© Éditions musicales Djanik Стр. 139. Il faut savoir. Paroles et musique de Charles Aznavour

© Е. Тарусина, перевод на русский язык, 2021

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

Издательство CORPUS ®

* * *

Памяти моего отца

Что тебе больше нравится? Полуавтоматический пистолет? Помповое ружье? Смотри, вот, например, «Беретта 92». Она очень проста в обращении. Или возьми «Глок 17» четвертого поколения, девятый калибр, рукоятка удобная, в ладони лежит надежно, нужно только покрепче ее держать, большой палец кладешь вот сюда, подушечкой слегка упираешься в спусковой крючок, и не забудь: стрелять нужно с вытянутой руки, чтобы ствол был ее продолжением, подготовку к выстрелу довести до автоматизма, чтобы оставалось только зарядить обойму, а как только она встанет на место, просто навести оружие на цель, и когда она окажется на прицеле, нажать на курок, и пуля полетит куда надо. Ну что, может, попробуешь? Видишь вон ту псину? Давай, пристрели ее.

Отклонение

Тот, кто хочет узнать о человеке всю правду, должен впитать его боль.

Жорж Бернанос

Радость

1

Самая яркая вспышка, взрывная волна, сметающая все на своем пути, – секс, да-да, он самый, и хватит уже делать из этого тайну. Клер Фарель поняла это, когда ей было девять лет и у нее на глазах их семья развалилась из-за того, что мать испытывала неудержимое влечение к профессору медицины, случайно встреченному ею на каком-то конгрессе; Клер поняла это, за годы работы неоднократно наблюдая, как известные люди в один миг теряют то, что создавали всю жизнь: высокое положение, репутацию, семью – социальные конструкты, надежность которых обеспечивалась долголетним упорным трудом, уступками-недомолвками-посулами – тремя столпами прочного брака; она видела блестящих представителей политической элиты, скомпрометированных надолго, а то и навсегда из-за короткого приключения, мимолетной прихоти, властного зова плоти: «Сейчас же, немедленно!»; она и сама могла бы оказаться в центре одного из самых громких скандалов в истории Соединенных Штатов: ей тогда было двадцать три года, и она проходила стажировку в Белом доме одновременно с Моникой Левински – той, что прославилась на весь мир, сломав карьеру президента Билла Клинтона, а Клер лишь потому не попала на место этой сладострастной брюнетки, которую президент называл «девчушкой», что не соответствовала канонам красоты, принятым тогда в Овальном кабинете: худощавая блондинка среднего роста с длинными, гладко зачесанными назад волосами, вечно в брючных костюмах мужского покроя, была совершенно не в его вкусе.

Клер часто задавала себе вопрос, что было бы, если бы президент выбрал ее, полуфранцуженку, полуамериканку, с головой на плечах, впечатлительную, предпочитавшую познавать жизнь по книгам, а не одарил своим вниманием Монику, упитанную брюнетку с плотоядной улыбкой, юную еврейскую принцессу, выросшую в богатых районах Брентвуда и Беверли-Хиллз. Наверное, она поддалась бы неодолимому очарованию власти, влюбилась бы, как наивная девочка, и тогда спецпрокурор Кеннет Старр устраивал бы подробный допрос именно ей, Клер, загнанной в угол и вынужденной повторять слово в слово одну и ту же историю, послужившую пищей для кухонных сплетен во всех уголках мира и основой для доклада в четыреста семьдесят пять страниц, который поверг в трепет американскую правящую верхушку и ее приближенных и вызвал спонтанную нервную реакцию у ошеломленной публики, в порыве негодования призвавшей к войне за нравственность; и тогда она вряд ли стала бы известной французской интеллектуалкой и не смогла бы спустя десять лет, встретившись с этим самым Биллом Клинтоном за ужином в честь выхода в свет его мемуаров, задать ему вопрос в лоб: «Мистер Клинтон, почему вы согласились пройти унизительную процедуру раскаяния и защищали жену и дочь, не проявив ни малейшего сочувствия к Монике Левински, чья личная жизнь была разрушена раз и навсегда?» Он небрежно махнул рукой, словно отметая вопрос Клер, и с нарочитой непринужденностью поинтересовался: «А вы, собственно, кто?» Он ее не вспомнил, что было, в общем-то, нормально, ведь их пути пересекались почти двадцать лет назад, и хотя он конечно же сталкивался в коридорах Белого дома с этой привлекательной девушкой с рыжеватыми, как у венецианки, волосами, словно сошедшей с картин прерафаэлитов, он ни разу с ней не заговорил: какой смысл президенту заговаривать с какой-то стажеркой, если он не собирается ее трахнуть?

С тех пор как в 1995 году блестящие успехи в учебе и многочисленные рекомендации позволили им троим переступить порог Белого дома, прошел двадцать один год. Первая, Моника Левински, в возрасте двадцати пяти лет пронеслась словно метеорит по просторам мировой медиагалактики благодаря единственному величайшему свершению – оральному сексу, сопровождаемому эротической игрой с использованием сигары. Вторая, самая юная из трех, Хума Абедин, девушка с индо-пакистанскими корнями, родители которой основали Институт проблем мусульманских меньшинств, была приписана к штату сотрудников Хилари Клинтон и менее чем за десять лет стала ее ближайшей помощницей. На свадьбе своей протеже с видным деятелем демократической партии Энтони Винером первая леди даже произнесла такие слова, свидетельствующие об искренней привязанности к девушке: «Если бы у меня была вторая дочь, это была бы Хума». Хилари поддержала ее год спустя, когда молодой супруг по неосторожности выложил в твиттер свои фотографии в недвусмысленных позах – голый по пояс, в трусах, под которыми отчетливо вырисовывался напряженный член. Она не оставила Хуму и тогда, когда ветреный муженек снова оплошал – стал обмениваться эротическими эсэмэсками с несовершеннолетней, причем как раз в тот момент, когда он добивался выдвижения своей кандидатуры от демократов в мэрию Нью-Йорка! Когда его считали одним из самых перспективных молодых политиков! Даже став кандидатом в президенты от демократической партии, Хилари Клинтон не рассталась с Хумой Абедин, несмотря на предупреждения тех, кто намекал на ее политическую токсичность и требовал отослать куда подальше. Добро пожаловать в Клуб Обманутых, но Достойных Жен, великих жриц американского poker face[1]1
  Непроницаемого лица (англ.).


[Закрыть]: улыбайтесь, вас снимают.

Из этих трех стажерок Белого дома только одна избежала скандала. Клер Дэвис-Фарель, дочь Дэна Дэвиса, профессора права в Гарварде, и Мари Кулье, переводчицы с английского на французский. Семейная легенда гласила, что ее родители встретились около Сорбонны, несколько месяцев поддерживали отношения на расстоянии, поженились в Соединенных Штатах, в пригороде Вашингтона, и жили-поживали там спокойной, размеренной жизнью: Мари распростилась со своими мечтами о свободе и самостоятельности, растила дочь и стала той, в кого больше всего на свете боялась превратиться, – домохозяйкой, чья единственная забота – не пропустить прием противозачаточных таблеток; Мари воспринимала материнство как поражение в правах, она была не создана для него, материнский инстинкт в ней так и не проснулся, она чувствовала себя угнетенной, и если бы муж не раздобыл для нее несколько заказов на перевод, она в конце концов подсела бы на антидепрессанты, по-прежнему изображала бы лучезарную улыбку и уверяла, что жизнь у нее «просто фантастическая», что она «совершенно счастливая» жена и мать, пока в один прекрасный день ее не нашли бы повесившейся в подвале их особнячка во Френдшип-Хайтс. Вместо этого она снова стала работать, все больше и больше, а спустя девять лет после рождения дочери внезапно влюбилась в английского врача, у которого была переводчицей во время конгресса в Париже. Она бросила мужа и дочь и чуть ли не в одночасье, в состоянии любовного умопомешательства, уехала жить в Лондон с этим едва знакомым мужчиной, но не прошло и восьми месяцев, в течение которых она видела дочь раза два, как он выставил ее за дверь, заявив, что она истеричка и жить с ней невыносимо, тут и сказке конец. Следующие тридцать лет она только и делала, что оправдывалась за свое, как она говорила, заблуждение, заявляла, что стала жертвой «самовлюбленного извращенца». Действительность же была более прозаичной и менее романтической: она испытала страстное сексуальное влечение, но это скоро закончилось.

Клер жила с отцом в США, в Кембридже, до тех пор, пока он не умер от скоротечной формы рака: ей было тогда тринадцать лет. Она переехала к матери во Францию, в маленькую горную деревушку неподалеку от Гренобля, где та поселилась. Мари сотрудничала с несколькими издательствами, была занята неполный день и, надеясь «наверстать потерянное время и исправить свою ошибку», с пугающим рвением взялась за воспитание дочери. Она выучила с ней несколько иностранных языков, занималась литературой и философией, и, вероятно, если бы не она, Клер не стала бы известнной эссеисткой, автором шести книг, третья из которых, «Власть женщин», написанная ею в тридцать четыре года, была щедро обласкана критиками. После обучения в Высшей нормальной школе Клер получила работу на философском факультете Колумбийского университета в Нью-Йорке. Там она нашла старых друзей отца, и те помогли ей попасть на стажировку в Белый дом. Тогда, живя в Вашингтоне, на одном званом ужине у общих друзей она и встретила того, кому суждено было стать ее мужем, – знаменитого французского политического журналиста Жана Фареля. Звезда общенационального канала, он был на двадцать семь лет старше ее, только что развелся и находился в зените славы. Помимо большой политической телепрограммы, которую он вел и продюсировал, он брал интервью на радио с 8:00 до 8:20, каждое утро собирая шесть миллионов слушателей. Несколько месяцев спустя Клер распростилась с карьерой в американской администрации, вернулась во Францию и вышла за него замуж. Такой амбициозной девушке, как она в те годы, Фарель с его безжалостным остроумием казался неотразимо обаятельным, а политики, его гости в студии, говорили о нем: «Когда у тебя берет интервью Фарель, ты чувствуешь себя птенцом, угодившим в когти к хищнику». Он открыл ей доступ в такую социальную и интеллектуальную среду, куда она, молодая девушка, не имевшая влиятельных друзей, никогда не попала бы. Он был ее мужем, ее наставником, ее самой надежной опорой; это властное покровительство, отягощенное разницей в возрасте, долгое время держало ее в подчинении, но теперь, когда ей исполнилось сорок три года, она твердо решила выстроить жизнь по собственным правилам. Двадцать лет они ухитрялись поддерживать интеллектуальное согласие и дружеское уважение, свойственное пожилым парам, которым удается свести свои интересы к интересам замкнутого семейного круга, отгороженного прочной стеной от всевозможных потрясений, и уверяли всех, что их связывает самая преданная дружба – цивилизованный способ скрывать, что между ними нет сексуальных отношений. Они часами говорили о философии и политике друг с другом или во время ужинов, которые часто устраивали в своей просторной квартире на авеню Жоржа Манделя, но прочнее всего их связывал Александр, их сын. После учебы в Политехнической школе он поступил в Стэнфордский университет в Калифорнии, куда уехал в сентябре, к началу занятий; в октябре 2015 года, когда его с ними уже не было, Клер неожиданно бросила мужа: «Я встретила одного человека…»

Клер, как и другие, подчинилась сексуальному влечению и его разрушительной силе, сексу и его дикому, властному, неукротимому зову: почти не раздумывая, в неудержимом порыве она смела все, что так терпеливо создавала – семью, душевное равновесие, устойчивость и стабильность, – ради своего ровесника, преподавателя французского языка в еврейской школе 93-го департамента, Адама Визмана, три года назад поселившегося с женой и двумя дочками, тринадцатилетней Ноа и восемнадцатилетней Милой, в Павийон-су-Буа, тихой коммуне этого самого департамента Сена-Сен-Дени. Он пригласил Клер на встречу с учениками его выпускного класса, и после беседы, состоявшейся в одной из аудиторий лицея, они отправились посидеть в маленьком кафе в центре городка. Их разговор ограничивался дружелюбным, несколько натянутым обменом любезностями, который, как им казалось, надежно скрывал их желание, а на самом деле выставлял его напоказ; оба чинно сидели на своих местах, соблюдая приличия, хотя с первой же минуты, едва устроившись за столиком в безлюдном бистро, уже знали: они еще увидятся, займутся сексом и попадут в западню. Когда он вез ее домой на своем стареньком, светло-зеленом «фольксвагене-гольф» – вызванное такси так и не приехало, – то сказал, что хотел бы встретиться с ней снова; так за несколько месяцев романа на расстоянии (им удавалось видеться всего один-два раза в месяц, и эмоции достигали такого накала на этих свиданиях, что с каждым следующим все больше укреплялась их безумная уверенность в том, что они «нашли друг друга») сдержанная интеллектуалка, читавшая в Высшей нормальной школе лекции по философии на разные темы, к примеру «Онтологические основания политического индивидуализма» или «Обезличенные эмоции воображаемого», превратилась в пылко влюбленную женщину, чьим главным занятием стало сочинять эротические послания, снова и снова погружаться в любовные мечтания и искать подсказки для ответа на единственно важный экзистенциальный вопрос: «Можно ли кардинально изменить свою жизнь после сорока лет?» Она уговаривала себя: «Занимайся делом, а про личную жизнь забудь. В двадцать лет страсть – это нормально, но не когда тебе перевалило за сорок! У тебя сыну двадцать один год, работа, где ты все время на виду, вполне приемлемая жизнь. Насыщенная жизнь. Ты замужем за человеком, который ни в чем не ограничивает твою свободу, с которым ты заключила негласное соглашение, как Жан-Поль Сартр с Симоной де Бовуар: «любовь необходимая и любовь случайная», иначе говоря, их нерасторжимый союз не исключал сексуальных приключений, которые обогащают знания о мире, – но этой свободой ты, между прочим, до сих пор ни разу не воспользовалась, и не потому, что хранила верность мужу, нет, ты никогда не придерживалась суровых моральных принципов, а скорее из природной склонности к покою. Ты построила свою жизнь, руководствуясь безупречным чувством порядка и благоразумного компромисса. Тебе было труднее, чем мужчинам, добиваться своего места в жизни, но ты наконец его отвоевала и понимаешь, что ты это заслужила; ты раз и навсегда решила принимать себя такой, какая есть, и не примерять на себя роль жертвы. Твой муж часто отсутствует, а когда он с тобой, ты то и дело замечаешь, как вокруг него вертятся все более и более молодые женщины, но ты знаешь, что привязан он к тебе, только к тебе. Она, женщина, которая в каждом публичном выступлении заявляла о своей независимости, в частной жизни подчинялась общепринятым заповедям здравого смысла: «Довольствуйся тем, что имеешь. Не впадай в пагубную зависимость, не поддавайся сексуальному влечению, любовным грезам, всему тому, что в итоге замутняет разум и лишает сил. Что ведет тебя к гибели. Откажись от этого». Она долго не решалась начать процедуру развода, подавленная чувством вины оттого, что бросает мужчину на склоне лет, с которым ее прочно сковывали общие привычки и порожденное ими ощущение надежности, к тому же крепко опутанная незримыми нитями – страхом перед неизвестностью, собственными моральными принципами, изрядной долей конформизма. Они с мужем были одной из самых могущественных, уважаемых в медийном сообществе супружеских пар, но не составляло ни малейшего труда понять, каково соотношение сил в их союзе и кто в нем доминирует. В случае развода друзья и коллеги по цеху в конце концов станут на сторону Жана, человека более влиятельного. Она останется в одиночестве, ее будут сторониться, ее книги будут рецензировать все реже и хвалить все меньше, Жан приложит к этому руку, хоть и не напрямую, ему не придется даже утруждать себя телефонным звонком – система сработает сама собой. Она-то знала, как заманчиво использовать медийную власть, как просто, наслушавшись лести, возомнить себя всемогущим, и как трудно – даже отнюдь не слабым людям – этому не поддаться. Точно так все и произошло. Да, однако пятью годами раньше Клер столкнулась с серьезной болезнью: у нее нашли рак груди. А когда она узнала, что излечилась, то решила жить в полную силу, какую дает лишь острое сознание конечности своего бытия. Испытание ее изменило – предсказуемо, ожидаемо, по-настоящему. Отказ от всего сразу? Не совсем так.

«Женщина в твоем возрасте и твоем положении (то есть женщина, пережившая опасный недуг, а потому крайне уязвимая) не должна подвергать себя опасности», – по сути, именно это говорила ей мать и с мрачным упорством внушало общество, это подтверждала и классическая литература, возводившая в ранг героинь женщин, несчастных в браке, разрушивших свою жизнь или даже погибших, а то и покончивших с собой на почве любовной страсти, об этом недвусмысленно напоминал и социальный ландшафт, но такая женщина, как она, воспитанная на очень разных книгах, сделавшая независимость и свободу смыслом своего существования и своей работы, женщина, вступившая в схватку со смертью, без труда убедила себя в том, что нет худшего несчастья, чем отказаться жить и любить, и вот однажды утром она собрала чемоданы и ушла, оставив на столе в гостиной открытку с горным пейзажем, наспех черкнув на обороте пару слов, банальность которых свидетельствовала о крайней срочности и необходимости отъезда, о желании подвести черту, как можно скорее все завершить, разом отсечь острым ножом, заколоть жертвенное животное, не усыпив его, резким точным ударом – как на бойне:

Все кончено.

2

Продержаться – в этом глаголе сконцентрировались все экзистенциальные страхи Жана Фареля: не потерять жену, сохранить здоровье, дожить до глубокой старости, как можно дольше блистать в эфире. В свои семьдесят лет, сорок из которых он не сходил с экрана, он с яростью старого хищника, скрывая воинственный дух под маской невозмутимости, наблюдал за тем, как на телевидение приходят молодые волки. Тело проявляло первые признаки слабости, зато он сохранил железные нервы и острый ум, разивший наповал, так что молодой собеседник, недооценивший его мощь, быстро ощущал полное интеллектуальное бессилие и разом терял спесь. «Это у меня от природы», – заявлял Жан, когда его спрашивали, как ему удается сохранять столь блестящую форму. Каждое утро он занимался с личным тренером, чьими услугами пользовалась также одна из французских эстрадных звезд. За его питанием следил диетолог, на которого молилась вся парижская светская тусовка. Он скрупулезно взвешивал продукты, не позволял себе расслабиться, был постоянным клиентом в двух-трех ресторанах, где собирался цвет столичных медиа. Как он сохраняет стройность? Он поведал прессе: «При малейшей возможности стараюсь не есть». Раз в год он тайком ложился в косметологическую клинику, расположенную в двух шагах от его офиса на улице Понтье в 8-м округе Парижа. Он уже делал липосакцию шеи и живота, пластику век, легкую подтяжку лица, сеансы лазера и инъекции гиалуроновой кислоты – только не ботокса, который сковывает мышцы и придает человеку вид восковой куклы: он хотел выглядеть естественно. А еще он проводил три недели в году – одну зимой и две летом – в горах, где под контролем кардиолога и натуропата держал строгий пост, предаваясь радостям альпинизма и совершая лыжные прогулки. После этого его сердце работало как у юноши. Он отказался от плавания и закрыл свой абонемент в бассейне отеля «Ритц», где много лет имел счастье встречать самых очаровательных актрис: мода на нравственность, охватившая политический и медийный мир, требовала повышенной осторожности. Теперь из-за социальных сетей ничего нельзя было скрыть, так что он сделал ставку на сдержанность и осмотрительность.

Каждые три месяца он посещал терапевта и сдавал все анализы. Знал наизусть свои показатели СОЭ, С-реактивного белка, трансаминазы, проверял организм на наличие всех существующих онкомаркеров, особенно с тех пор, как у Клер обнаружили рак груди. «Ты же знаешь, я такой мнительный», – оправдывался он. Он просто хотел продержаться, любой ценой остаться в эфире. В конце весны ему снова предстояло позировать знаменитому фотографу для обложки «Пари Матч»: этот ежегодный ритуал обеспечивал ему известность, восхищение публики и поддержку канала. Как обычно, он предстанет перед зрителями во время занятий спортом – велосипед, пробежка, скандинавская ходьба, – словно желая сказать: смотрите, я по-прежнему крепок и бодр. В этом году он дал согласие участвовать в передаче «Форт Боярд», так что телезрители смогут убедиться в его превосходной физической форме.

Жан Фарель всю жизнь посвятил работе: он называл ее своей страстью. Движущей силой его жизни были политика и журналистика: начав с нуля, без образования, без связей, он карабкался вверх, ступень за ступенью; пришел на ORTF[2]2
  ORTF – Управление радиовещания и телевидения Франции (1964–1975). (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть] простым стажером, а спустя десять лет стал ведущим информационных выпусков на первом канале. Надолго расстался с телевидением и перешел на крупную государственную радиостанцию, на должность директора вещания, потом вернулся, почти десять лет вел информационную программу на государственном канале, потом утреннюю передачу на радио. Его откровенные беседы с гостями, колкие реплики, взвешенные, изящные, подкрепленные точными цитатами, быстро создали ему репутацию ловкого мастера словесных поединков. Именно в ту пору он задумал «Устный экзамен», телевизионное ток-шоу, где в качестве главного героя выступал какой-нибудь политик, которому задавали вопросы и сам Фарель, и приглашенные им писатели, актеры, деятели культуры – Жан выбирал среди них самых дерзких смутьянов, – и каждая передача превращалась в пятнадцать минут оскорблений, угроз подать в суд за клевету, а назавтра ее подробно обсуждали во всех медиа и социальных сетях. Он долгое время вел эту программу в прямом эфире, но однажды в шестьдесят семь лет, когда он был дома, у него случился небольшой спазм сосудов мозга: несколько секунд он не мог говорить. Это происшествие не имело никаких последствий, и Жану удалось сохранить его в тайне, дабы не испортить себе карьеру, но с тех пор он вынужден был записывать передачу заранее, по официальной версии – чтобы гости чувствовали себя более свободно и комфортно; на самом деле его приводила в ужас мысль о приступе, который может произойти в прямом эфире и положить конец его головокружительному успеху на YouTube. У него не было ни малейшего желания ни уходить из эфира, ни отказываться от того, что давало ему силы не бросать свое дело, – от страсти к политике, от адреналина перед объективом телекамеры, от славы и ее преимуществ и, конечно, от власти, от этого ощущения всесилия, порожденного интересом публики и неизменными знаками почтения, которые все ему оказывали, узнавая при встрече.

Нарциссизм, навязчивое желание оставаться в кадре и блистать мастерством были его допингом. Он и теперь не сходил с экрана, но каждое утро пытался разглядеть в зеркале признаки неминуемого дряхления. А между тем он не чувствовал себя старым. Попытки обольщения – ибо он по-прежнему хотел нравиться – теперь сводились к обедам в компании коллег женского пола, предпочтительно моложе сорока, и начинающих писательниц, чьи имена он вылавливал в прессе осенью, в начале очередного литературного сезона, а затем отправлял им восторженные послания: «Ваш первый роман – лучшее произведение новой литературы». Они всегда ему отвечали, и только после этого он в самых смиренных выражениях приглашал их пообедать в ресторан, где было на кого посмотреть и кому себя показать; они соглашались, польщенные возможностью поговорить с зубром медийного мира, у него в запасе имелся миллион забавных историй, он купался в их восторженных взглядах, дальше этого дело не заходило, и все оставались довольны.

Здание телеканала представляло собой гигантский садок, кишащий юными созданиями: журналистками, стажерками, приглашенными гостьями, редакторами, ведущими, ассистентками. Иногда он ловил себя на мечтаниях о том, как он начнет жизнь заново с одной из них, сделает ей ребенка. Их было так много, готовых обменять свою молодость на надежность и покровительство. Он мог бы ввести их в мир медиа – и дал бы им фору в десять лет по сравнению с другими, – а сам на несколько лет помолодел бы, всюду показываясь с ними и заряжаясь от них свежей сексуальной энергетикой. Он знал все это отлично, однако ему не хватало цинизма: он не смог бы назвать любовью простой бартер. Кроме того, он никогда не решился бы бросить свою тайную подругу, Франсуазу Мерль, журналистку печатной прессы, получившую в семидесятых премию Альбера Лондра за потрясающий репортаж «Забытые в Палацио» о жилом комплексе в департаменте Сена-Сен-Дени[3]3
  Речь идет о грандиозном жилом комплексе, так называемом «Пространстве Абраксаса», построенном испанскими архитекторами во второй половине 70-х годов. Он состоит из трех корпусов – «Палацио», «Театр» и «Арка».


[Закрыть]. Она начинала как журналистка отдела «Общество» в крупной ежедневной газете. Затем работала репортером, выпускающим редактором, заместителем шеф-редактора и, наконец, шеф-редактором, пока не потерпела поражение на выборах главного редактора. Теперь она числилась редакционным консультантом, и это мутное название уже два года позволяло обходить молчанием больную тему – неофициальное отстранение от работы, предвещавшее скорое увольнение на пенсию, чего она так боялась, пребывая все эти два года в депрессии и лечась анксиолитиками, чтобы как-то пережить бесцеремонную попытку выставить ее за дверь, хотя она чувствовала себя еще полной сил и на многое способной.

Жан познакомился с Франсуазой Мерль – красивой, образованной, благородной женщиной, которая совсем недавно отметила шестьдесят восьмой день рождения, из-за которой он уже восемнадцать лет вел двойную жизнь, – спустя три года после рождения сына Александра, в кулуарах своей ассоциации «Право на успех»: она объединяла его коллег, желавших помочь старшим школьникам из обездоленных слоев общества поступить в учебные заведения, где готовят журналистов. Год за годом он обещал Франсуазе, что однажды они будут вместе; бездетная, незамужняя, она тщетно ждала Жана; у него не хватало духу развестись, и не столько из любви к жене – его интерес к Клер уже давно сводился лишь к семейным отношениям, – сколько из желания защитить сына, оградить от невзгод, поддержать его душевное равновесие. Александр с детства опережал сверстников в развитии, стал блестящим юношей, достиг незаурядных спортивных успехов, но в повседневной жизни по-прежнему казался Жану незрелым. Александр только что прилетел в Париж, чтобы присутствовать на церемонии в Елисейском дворце: тем вечером его отцу должны были присвоить звание великого офицера ордена Почетного легиона[4]4
  Великий офицер — одно из высших званий ордена Почетного легиона.


[Закрыть]. С тех пор как Клер объявила о разводе, он виделся с сыном только один раз. Жан заверил Александра, что все поправимо, ведь свое расставание они официально не оформили: он втайне надеялся, что жене быстро наскучат новые отношения и, столкнувшись с отвратительными серыми буднями, она вернется в супружеское гнездо. Поэтому он ничего не сказал Франсуазе: она сумела бы найти аргументы и вынудить его связать себя обязательствами, а этого ему совсем не хотелось. Он любил ее, был глубоко к ней привязан и не смог бы порвать с ней, не сломавшись сам, однако ясно сознавал, что ее время ушло. Ей было почти столько же лет, сколько ему; он не смог бы появляться с ней на публике без ущерба для своего имиджа. Из-за нее в его образе появилась бы новая черта, именуемая старостью. Его жена вызывала уважение и даже восхищение в интеллектуальных кругах, тогда как его самого часто обвиняли в беспринципности и демагогии. Клер была его козырной картой, и он, снимаясь для журналов, без колебаний позировал вместе с семьей, представал перед публикой преданным мужем, хорошим отцом, который дорожит семейным очагом и уважает труд своей молодой жены, а она ему подыгрывала, прекрасно понимая, какой толчок ее собственной карьере может дать тщательно срежиссированная постановка для прессы. Потом Франсуаза находила эти статьи и в приступе отчаяния рвала страницы драматическим жестом, вполне уместным в их интимном водевиле, заявляя, что не может больше мириться с тем, какое место он ей отводит. «Да пошел ты к черту! – разгорячившись, кричала она. – Тебе не женщина нужна, а мать! Сходи лучше к психиатру!» – и удалялась, хлопнув дверью. Весьма впечатляюще. Такие сцены разыгрывались все чаще и чаще… Мать Жана была запретной темой. Анита Фарель, бывшая проститутка и токсикоманка, родила четверых сыновей от трех разных мужей и растила их в сквоте в 18-м округе Парижа. Однажды, вернувшись днем из школы, девятилетний Жан нашел ее мертвой. Социальная служба отправила братьев в приют. В ту пору Жана еще звали Джоном, а дома – Джонни, в честь Джона Уэйна: мать обожала этого актера и смотрела все фильмы с ним. Их с младшим братом Лео взяла к себе и усыновила семья из парижского пригорода Жантийи. Теперь Лео, шестидесятиоднолетний бывший боксер, был его самым близким доверенным лицом и улаживал все неприятные делишки, которыми Жану при его статусе не следовало заниматься. В их приемной семье жена воспитывала детей, а муж работал спортивным тренером. Они любили братьев как родных сыновей. Джон не получил основательного образования, но самостоятельно преодолел все ступени карьерной лестницы в ту эпоху, когда честолюбивый самоучка не робкого десятка вполне мог добиться успеха. Когда его взяли работать на радио, он поменял документы, выбрав французский вариант своего имени, более элегантный и более буржуазный – Жан. Он мало говорил о прошлом. Раз в год, на Рождество, он собирал их всех вместе – приемных родителей, Лео и еще двух их братьев, Жильбера и Пауло, которые воспитывались в другой приемной семье, в департаменте Гар, и стали земледельцами, – на этом их общение заканчивалось.

Первый раз Жан неудачно женился в тридцать два года – брак распался спустя несколько лет – на дочери промышленника; второй был расторгнут по желанию супруги. Когда он встретил Клер, она была очень молодой, но гораздо более зрелой, чем ее сверстницы, к тому же она быстро забеременела. Он еще долго упрекал ее в том, что она «без спросу сделала его отцом», но потом поддался тяге к продолжению рода: едва увидев малыша, сразу его полюбил. Он был ослеплен своим сыном, его светлыми, с рыжеватым венецианским оттенком волосами, голубыми глазами, безупречной красотой, – совершенно не похожим на него, черноглазого и темноволосого. Когда он видел Александра, то сразу понимал: он сделал правильный выбор, поставив превыше всего эмоциональную защищенность сына. Тот превзошел все его ожидания. Жан любил при каждом удобном случае сообщать собеседникам, что он, самоучка, вырастил студента Политехнической школы – разве можно получить большее удовлетворение? Сын – его «самая большая в жизни удача», повторял он, и это утверждение в устах человека, достигшего высочайшего профессионального успеха и положившего жизнь на то, чтобы не сходить с экрана, вызывало недоверие. Его считали эгоцентричным, тщеславным, вспыльчивым, агрессивным, неуравновешенным – взять хотя бы его знаменитые вспышки гнева, – но при этом человеком решительным, настоящим бойцом: он работал как зверь и ставил свою карьеру превыше всего. Некоторым утешением ему служило то, что теперь, когда Клер ушла, он мог всецело посвятить себя работе.