Текст книги "Внучка берендеева. Третий лишний"

Запах рыбы сделался тяжелым.

Этак пахнет на нерест, когда выходят рыбачьи широкие лодки, тянут сети, городят русло, а после вывозят, вываливают на берегу горы живого серебра. Тогда-то рыбу и потрошат, возвертая потрохи в воду, и чистят, и тут же солью крупною засыпают, нанизывают на бечеву, чтоб сохла, значится.

Дурной запах.

И скользкие от рыбьей крови руки.

Пальцы, чешуею исцарапанные. И тошнота, что к горлу подкатывает… нет, не любила я такие дни, благо, длилися они недолго.

– Книга… я в нее не сразу заглянуть посмела. Надежу сама хоронила. Никто из села мне не пожелал помочь. Обернула в холстину, взвалила на лапы еловые. Сволокла к вырубкам да костер сложила… наши-то в последнее время все больше болоту кланялися и мертвяков хоронили в багне. Оно так и проще… небось болото все примет. А дрова дороги… вот…

И вновь потекла жизнь в селе. Глядела я на нее и дивилась.

Вот встали по границе вешки резные, да не с Божининым ликом и не с сестрицы ее, которые, знаю, ставили порой, чтоб минули село Чума да Холера. Нет, резали на них харю плоскую, будто рыбью, с бородою длинною косматой…

…шелестела страницами книга заветная.

…делилась знанием.

…и вот встал посеред села дом для ведуньи Пересвяты. Лег на плечи ее платок узорчатый, шерстяной. Идет она, хранительница, метет дорожки подолом душегреи плюшевой. На шее – ожерелье из жемчуга в три ряда. На руках – запястья золотые да с каменьями.

Важна.

И кажный встречный ей кланяется.

Матушкой Пересвятой величают, испрошают об удаче.

…тиха книга, мала, на сером пергаменте писана да так, что каждый прочесть сподобится. И пусть толщиною она с мизинчик, а зачарована так, что на каждый вопрос ответ даст.

Договор продлить?

Продлят.

Накроют столы свадебные по новому обычаю. Угощение выставят богатое. И нечисти на болото снесут, что пирогов хлебных, что щук, целиком запеченых. И сливянкою не обидят, хотя иные мужики и поговаривали, что дурное это дело – сливянку в трясину лить. Им там, в багне, и первача хватило бы.

Не суть.

Главное, что выведут из избы ведуньи невесту.

Приоденут.

Закрутят в покрывала драгоценные, но босую оставят по некоему своему обычаю. Накинут на лицо платок, чтоб не видеть ни лица этого, ни взгляда задурманенного. Отведут к краю багны и поклонятся вслед: мол, вот тебе новая жена, Хозяин вод, краше прежней.

Уж не серчай.

И матушка Пересвята словом своим благословит невесту проклятую. Примет ее болото, и будет еще на год удачи…

…отчего на год?

– Оттого, Зослава, что всего-то людям мало, – ответствовала старуха. – Сперва о чем просили? О том, чтоб выжить… вот и дал Хозяин вод, что землицы, что еды. Но как пожили, так большего восхотелось. Воды богаты… в них, окромя рыбы, всякого много. Есть жемчуга, что обыкновенный, что русалий, который не всяк князь купить сподобится. Есть золотые заклятые клады. Есть кости зверей диковинных, магикам зело потребные. Есть черная жижа, многие болезни исцелить способная… всего есть, ежель готов цену дать правильную. Я давала… сперва-то как… жила, как при Надеже привыкла. А после… старостиха платочек принесла шелковый. В подарок. После цепку серебряну… отрез и другой… пирожков с печенкою… попросила о малом – удаче для сыночка ее, который свой дом ставил… одно и другое… и третье… и сама не заметила, кем стала. Да и то, по нраву сие мне было.

…росло Беловодье.

Шли годы.

И за каждый прожитый платить приходилось. И разъезжалися хлопцы по селам и весям, искали себе жен… сами искали, чтоб молода и красива.

Чтоб сильна.

И сирота… иль из такой семьи, при которое лучше сиротою быть.

Богатело Беловодье.

…сменялися люди. И вот уж все привыкли к заведенному порядку. Пересвета старела.

Она, сидя предо мною, пролистывала годы, что страницы в книге, глядя на саму себя с удивлением, с насмешкой.

– Никто не вечен… в книге той многие способы были, чтоб жизнь продлить. И чего там жизнь, молодость. Вот и длила я. Какой ценою – не спрашивай… но все переменилось. Как-то парень один, из наших, за невестою отправленный, привез и невесту, и сестрицу ейную малолетнюю, которая следом увязалася. Сие, конечно, не дело, да только он руками разводил: мол, не в лесу ж ее кидать было? Да и невестушка за сестрицу просила. И мала она, и справна, и работяща. Не станет обузою. Пусть возьмет новая родня ее в дом… только ж сама разумеешь…

Пересвята помолчала.

– С тое девки и началось. Я ее прибрала. Увидела искру махонькую дара… не то чтоб о смерти скорой думала, скорее уж о том, что неплохо б помощницу завести. Пусть бы она на болота хаживала, травы собирала, зелья варила, котлы чистила и в хате прибиралась. Старшую-то, как водится, Хозяину отдали. Младшая… плакала, конечно, но и слезы откипели. Стали мы жить… я сама не понимала, как истосковалася одна… девочка и вправду хорошей была. Не ленивая, в руках все горит, а сама ласковая-ласковая…

…беленькая, худенькая, малохольная. Мечется по хате, спешит угодить хозяйке. Глядит на ту глазами круглыми, с восторгом немым, который мне не понять.

Неужто не ведает, что с сестрицею приключилось?

Ох, ведает… и простила, стало быть?

А сама-то не боится, что подрастет и ее к Хозяину спровадят?

– Она росла… своих деток у меня не было, хотя и сваталися мужики. Смех один. Боялись, а все одно лезли, лезли… я всех завернула. Поначалу все по Надеже тосковала, а после глянула и подумала, а оно мне надобно? Мужние жены колотятся, хозяйствие тянут, мужа обихаживают, а оне, мужики, ходят, что петухи, довольные… нет уж. Я сама по себе… вот и привязалась к Агнии… так ее звали. Да и как не привязаться. Робкое дитятко, славное. Все за ради меня сделать готова. Я так думала… жили мы, не тужили… я ее учила помаленьку, чего сама ведаю. Она ж и при доме, и при огороде была… и только как подросла, стала выспрашивать, отчего мы девок в болоте топим. Нет, она знала уже про договор, про Хозяина вод, про… у нас о том говорить не любили, но поди ж ты, вытянула из детворы. И давай выспрашивать, как оно и что, правда ль и ее отправят в невесты. Я-то убеждать стала, что не позволю. Что я договор блюду, а стало быть, власть на том имею… и как-то один разговор, другой… сама не ведаю, как рассказала ей про книгу заветную. И показала ее… пообещала, что как станет срок, то она эту книгу в руки получит, а с нею и силу мою…

Пересвята замолчала.

Она глядела в заклятое зеркало, и я с нею… белая девочка, худенькая… махонькая, что ромашка… дунь на такую – и унесет, закружит былиночкой. Да только глаза у оной ромашки блеснули нехорошо. Вот потянула к книге ручонки, коснулась серой обложки.

И отпустила.

Потупилась.

Заговорила чего-то, а чего – не слышу…

– Просить меня стала, чтоб, значит, я ее тому языку, на котором книга писана, научила… а я что? Мне сие только в радость. Она учится и матушкой меня величает, все кланяется, приговаривает, до чего я разумна и хорошо объясняю… мне б задуматься, да… гордыня, Зослава… у всех нас есть свой грех. У кого – жадность, у кого – гневливость… у меня вот гордыня. Возомнилось мне, что сделаю из Агнии чародейку и что с нею вдвоем мы сумеем из села сотворить город, а с того города и цельная земля пойдет… и будем мы ею править, не староста, не князья, но чародейки силы неуемной…

Серая книга манила девушку.

Звала.

И сама норовила раскрыться на нужной странице, и что с того, что девица пока лишь по слогам читать умела, а сотворить того, описанного, и вовсе не могла…

– Нет, я, конечно, не была так глупа, чтоб с ходу и во всем ей поверить. Клятву с нее взяла. Что будет послушна моему слову во всем. Она и дала. И тем я успокоилась… училась Агния легко… это я теперь разумею. Тогда ж видела, что старается изо всех сил, но ничегошеньки у нее не выходит…

Склонились над книгой две головы. Светлая и темная.

Вот водит Агния пальчиком по древним символам, повторяет, а Пересвята, матушка Пересвята, строгая и некрасивая, пусть и в убранстве дорогом, хмурится.

Поправляет.

– Закончилось все одного дня… я ушла на болота за ордынь-травой.

– А тут…

– И она водится, хитрая, заклятая… не везде растет, но на пустоши старой, где некогда магика убили. Сила его в землицу ушла, вот и проснулась в той землицы семя ордынь-травы, проросло белесыми стрелками…

Я кивнула.

Про травку эту лишь слышала, а встречать вовсе не доводилось. В книге вот еще картинка была, и вправду белесая, не стебельки – иглы будто бы, только длиннючие.

Хрупка она.

Нежна.

Чуть придавишь – и разлетится на осколки, которые мигом силу утратят. Собирают ордынь-траву при полной луне да по первой росе, когда становятся стебли мягонькими. Укладывают в пух да в дом несут, где не сушат, не трут, но заливают траву крепким вином. А уж заливши, в землю закапывают. И там стоит бутыль четыре седмицы.

Бабка сказывала, что такое вино силою немалой набирается. И пары капель хватит, чтоб от сердечной хвори избавить, старику силы вернуть, больному – здоровье… нет, крепка ордынь-трава, да только растет мало где.

И не всякому в руки дается.

– Отправилась я за ней, – меж тем продолжила рассказ Пересвята, – Агнию ж на хозяйстве оставила. Дом блюсти, и ежель кто с хворобой какой явится… спокойно уходила… кто ж знал…

Она отерла лицо.

– Дошла я до пустоши, когда содрогнулись болота. Ветер поднялся лютый. И я поняла, что беда случилася… домой бегла бегом. А тропа, которая прежде крепка была, норовила под ногами провалиться. Я крепила ее, обманную, силой своею… и боялась, что не успею. Успела. Гляди.

Вновь провела она над лужей квасу.

Глянула я и обомлела.

Вот деревня стоит.

Без тына, без оградки малое. Отвыкли они огораживаться, не чуяли беды. Оттого и ветра порыв пролетел по узкое улочке, разметал сор, распугал ленивых кур.

…а следом потекла вода.

Мутная, зеленоватая… она поднималась неспешно, будто знала, что некуда им деваться, людям, по воле своей пришедшим. Она подходила под самые стены домов, и хозяева их выглядывали, чтоб своими глазами увидеть: и вправду топит.

Они не боялись.

Они были уверены, что отныне и вовек все будет прежним порядком. И потому стояли да глядели на воду, чухали бороды.

Переговаривалися.

А давешний староста поспешал к дому ведуньи. «Поспеши, матушка, помоги». Только зря стучал он в ворота. Те тоже затопило… и хуже, что вода не думала останавливаться. Выше и выше.

К окнам.

И над окнами.

Несла щепу и мелкий сор… и кто-то плакать стал, кто-то кричал… а в той воде зазмеились зеленые худые тени.

Кикиморы.

Они, получивши волю, кинулися к селению, от которого сытно пахло человечиной. И облепили стены, и взобралися на крыши. Налетели стаею плакуши, заголосили, души выматывая. Тяжкими бревнами приплыли топленики, страшенные, как смертный грех.

Глядеть на это было жутко.

Но я глядела.

Не смела отвести взгляда.

– Я пришла, когда деревня уже почти… я стала звать… Надежа учил, и я стала звать… я готова была на все, лишь бы остановить… не скажу, что не думала сбежать. Думала. У меня получилось бы уйти, но… он не отзывался на мое слово. Сначала. А после…

…Хозяин вод выплыл огроменною корягой, кривою и скособоченной, растопырившей гнилые коренья. И с той коряги на меня пахнуло гнилью. Зашевелилась она, распрямилася. И встал… нет, не человек, человечьего в нем было на медяшку.

Две руки корявые и длинные, с плеч могутных свисают до самое земли. Пальцы горстью сложены, шевелятся, и меж ними белесое мелькает, будто черви копошатся.

Кожа-кора чешуею.

Голова приплюснута и зубаста, глазьев в ней – множество, и все-то горят огнем.

– Сказал он, что залог я не сумела сберечь, а потому отныне и я, и все село принадлежим ему… и, стало быть, сотворит он с нами то, что нужным сочтет…

…а следом за хозяином поднимались из мути болотной его жены. Они выходили, как ушли, молоды и красивы… только мертвы.

Глаза пусты.

На губах улыбки.

Жуть.

– Я заступила ему дорогу… кто я такова? Знахарка обыкновенная, которой силу подарили. Которая сама не ведала, что с этою силой делать… и кто он? Вод Хозяин, болот повелитель… ему меня было, что муху… а не сумел… я ведь книжицу эту прочла не раз и не два. Я помнила ее распрекрасно… и одно заклятье… тогда мне оно показалось выходом.

Корчили рожи кикиморы.

Голосили бабы, детей к себе прижимая. Мужики стояли молча, стискивали кто топор, кто вилы, да только разумели – не справятся… и медленно, будто во сне, шли к домам людским мертвые невесты.

Поднялся ветер.

Небо сделалось черным, будто не желало видеть, что сотворит нежить с проклятою деревней. Может, оно и по заслугам, да только…

Ведунья вскинула руки к этому самому небу.

Она была махонькой, и вправду кукольною будто… и сила, которая потекла с пальцев ее, разве хватит оной силы, чтоб со всеми управиться?

Нет.

Она и не думала воевать.

– Я закрыла время… я знала, что с этим заклятьем управлюсь, что…

…сила утекала.

И отползла вода.

Отступила нежить.

Осклабился Хозяин вод, руку поднял, жен своих отзывая. Развернулся и в багну вступил, которая только хлюпнула сыто.

– Я отдала всю свою силу, которая была… и хватило ее… только вышло… как вышло. – Пересвята смахнула со стола лужицу. – Сгинули мы, как и не было… захочет кто выйти – и назад возвертается… захочет что переменить, а оно не меняется… что мухи в сосновой смоле копошкаемся. И люди, которые по первости благодарные мне были, что спасла, значит, роптать стали… может, оно и лучше, чтоб верная смерть… уйдут души к Божине, повинятся, глядишь, и простит милосердная. А тут… ни живые, ни мертвые…

Жаль мне было их?

Не знаю.

Своею волей, своею правдой жили. И кто ж виновен, что эта воля да эта правда кривыми стали?

– Если б я могла уйти… книгу вернуть… я знаю, что не сгинула та… я б отдала ее Хозяину… и он бы согласился, выпустил нас. – Мутные глаза Пересвяты посветлели. – Найди ее…

– Книгу?

– Агнешка мертва. Ушло и ее время. И наше… и невыносимо жить так, зная, что давно уже пора… тяжко это… отпусти нас… все одно вернетесь…

Квасные капли на полу поползли, растеклися, разлились не то лужею, не то цельною рекой.

И самого полу не стало.

…поплыло и лицо старухи… проглянуло сквозь него другое, знакомое до боли, а чье – и не скажу.

Шевельнулись губы.

Будто хотели сказать чего, упредить…

…где одно село проклято, и другому счастья не станет… могилу найди… и упокоится с миром… все мы упокоимся с миром…

Я закрыла глаза, не желая видеть, как тону не то в квасу, не то в болоте. А как открыла, то и поняла, что проснулася. Лежу в постели своей, мокрая, что после лихоманки, и трясуся.

А рядом Хозяин сидит и чешет волосья.

– Совсем ослабли, Зославушка, – сказал он, вздыхаючи. – Может, и вправду не надобна тебе сия учеба?

Может, и не надобно. Да только она у меня и осталася.

Глава 7
О невестах дареных

Царский терем поставлен был на месте сем во времена незапамятные. И сказывали, что будто бы поехал одного дня молодец на охоту, а возьми и день не задайся. То тетива ослабла, то стрела криво улетела, то вовсе лук треснул. А конь, спужавшись куропатки, которой вздумалося из-под копыт вывернуться, и вовсе полетел-понес… и принес молодца в место зачарованное.

Чем оно чаровалось там, сего легенда не сохранила.

Одни говорили, будто бы было это место сплошь золотым, другие – что под копытами коня каменья драгоценные хрустели, третьи про родник с живою водой баили. Но все сходились, что в месте этом, значит, зачарованном дом стоял из дерева черного, а на крыльце сидела девица красоты неописуемой. Глянула она на молодца, и потерялся он, да и она не устояла.

Случилась любовь.

А там и колечко он подарил, замуж позвал, и чтоб не расставалась девица с милым сердцу домом, то и выстроил на месте его палаты каменные.

Находились такие, которые говорили, что девица и рада бы расстаться, только заклятье на ней было такое, которое с земли заговоренной соступать не позволяло. Вот и пришлось молодым осесть на семи холмах. Впрочем, о том они и не жалели.

Да и чего жалеть?

Земля богата была. Родила щедро, что пшеницу золотую, зерном тяжелую, что репу, для тех, кому пшеница дорога. Леса окрестные зверья полны были, реки – рыбы… так и зажили.

Сначала селом.

Потом – городком, там и городом… а после вокруг города этого иные собрались. Перешли, стало быть, под руку правителя мудрого и справедливого, которого после царем нарекли.

Арей знал легенды.

Даже те, которые по нынешним временам сущею крамолой были, про то, что, может, и благословен был молодец тот Божиней, кровью от крови ее был, а вот девица, не иначе, чародейкою Мораниной значилась. И околдовала она царевича.

Одурманила.

Смешала кровь с кровью, связала с родом, чтобы белого и черного поровну было…

Так ли это?

Арей не знал.

Вот про становление царства Росского он многое понять успел. Конечно, летописи пишут, как оно победителям угодно, и в них царь выходил умен и справедлив, люб народу, мил боярам, что пряник печатный сладок. Но нет-нет, а проскальзывало когда словечко, когда и два, что не все так просто.

Легко.

…про земли пожженные писали, будто бы покарал царь смутьянов.

…а холеру с чумою не иначе как Божиня наслала, чтоб город упертый, не желавший свободу утратить, под руку премудрого правителя пошел.

…писали… и про чуму, и про холеру, и про лихоманку черную, которая одни земли сиротила, а на другие и ступать не смела… про мертвяков и нежить расплодившуюся… про то, как пошла гулять по землям князей удельных легенда, что будто бы в царстве Росском люди горя вовсе не знают, не болеют и слез не льют. И всего-то надобно – поклониться.

А князья упрямы.

Не желают власть уступать.

И запылали терема. Сверг народ обиженный Святогора-Ратоборца, позабывши, как пятью годами ранее он азар воевал и многих полонян вызволил. На колья подняли и Витонга Честного со всеми его чадами и домочадцами… полыхнуло в Свейском уделе… и Святозаричи, испужавшися, согнули спины пред тем, кого уже именовали царем.

И пред прекрасною женою его, коия за князей мужа просила, чтоб помиловал и суда не чинил.

Помиловал.

Так и прослыл в летописях Милосердным да Мудрым. И правил, если верить, лет двести… и, значится, был он магиком, не иначе. Только магики столько живут. А жена его, как писано было, взошла за мужем на костер погребальный.

От любви ли?

Мнилось Арею, что не в одной любви дело было. А как? Пожалуй, он не отказался бы узнать, глядишь, и понял бы, чего ждать ныне.

От палат царских.

Стоят… строились и перестраивались не единожды. Ширились, разрастались. Теснили дома и домишки, грозили вовсе выбраться по-за границу стены каменной.

Белые.

Чистые издалека.

Ажно глаза слепят.

Оконцы узенькие, махонькие, разноцветными стеклами затянуты. И в каждом – узор особенный… Арей прежде-то не приглядывался, случая все не было.

А ныне выпал.

Вот сидит дева прекрасная, с волосами золотыми, которые будто река расплылись… вот склонился пред ней молодец, колечко протягивает…

Вот цмок сказочный крылья распростер, головы повернул, желая молодца сжечь, но берегут его кровь благословенная и любовь девичья.

Красиво.

Только вряд ли правдиво.

Вот встал перед царем молодым частокол из копий. И небо разверзлось над войском вражьим, ощетинилось молниями, того и гляди сотрет супостатов.

Вот корчатся в муках вороги…

…и склоняют головы непокорные князья, признавая над собой власть царя. И он, милосердный, руку простер, с которой свет изливается негасимый.

А за плечом им виднеется тень-царица…

…та, златовласая, осталась в прошлом, и ничего-то в круглом красивом ее лице не было от нынешней, точнее, в нынешней не было ничего от прежнее, кроме, пожалуй, взгляда. Та, другая, мнилось Арею, глядела б точно так же, спокойно и равнодушно даже. И если вспыхивала в темных глазах искра интереса, то был это интерес барышника, каковой к новому коню приценивается.

Конем себя Арей и ощущал.

Спешился.

И кинул поводья холопу. Огляделся…

…велик двор, да все одно тесен.

Пролегла по камням красная дорожка, и бояре по обе стороны ее встали стеною. Враги? Быть может… но до чего похожи.

Плечи широки, а из-за шуб и вовсе необъятными глядятся. Высятся посохи, золотом окованные, каменьями украшенные. И выше их – лишь шапки, у кого медвежья, у кого бобровая. Волчинские, не изменяя заветам прадеда, волчьи носят и из дурного летнего меха. На ком другом смешно гляделась бы, а с ними не вяжутся, знают норов лютый и память добрую…

Стоят бояре.

Разглядывают.

Не перешептываются даже.

Только от взглядов их ворочается пламя, готовое вспыхнуть… а ненависти нет. Недоумение? Удивление? Неужто и вправду сделает то, об чем нонче утром перешептывались? И эта женитьба… разве может быть, чтобы всерьез она встала?

Нет, шуткует царица-матушка.

Арей шел.

Медленно.

И голову держал, как учили. Плечи развернул. Пусть и не лежит на них шуба отцова, да и посоха ему не досталось, но все одно, принял имя, принял чин, а значит, и себя держать надобно сообразно.

Шел и на царицу глядел.

Сидит она на стульчике резном, за которым высится золоченая громадина трона. Его-то лучшие мастера делали из дерева красного, да золотыми чеканными пластинами украшали, да вставками из кости индрик-зверя, да каменьями особыми, заговоренным…

Трон Арей чует.

Древняя магия, навроде той, которой полон был склеп.

…вернулся.

…вышел за ворота. Искал тот пустырь, а не нашел. Был тот рядом, но не давался, таился… почему?

…Елисей зато сам Арея отыскал и велел забыть. Переспрашивать, об чем забыть, нужды не было. О пустыре и склепе, о том, кто в склепе этом лежит…

– Доброго дня, боярин, – царица обратилась первой.

Ныне, в одеждах богатых, она была именно царицею. И не в одеждах дело, а во взгляде этом холодном.

Склони голову, боярин.

И прощен будешь.

А вздумаешь смуту затевать, то голову эту снимут тут, и никто-то ее не упрекнет в самовольстве. Напротив, радые будут.

– Здраве будь, царь-батюшка. – Арей поклонился до самой земли и застыл, спиной чуя чужое недовольство.

Да, не дело это, рабам бывшим пред царские очи являться.

И как дерзнул?

Обыкновенно.

– Многих лет тебе…

…желтолиц. И глаза прикрыты. Сидит не царь – статуя восковая, гниловатая. У ног его жаровня кадит. За спиною – магик бледнолицый, незнакомый встал, положил руку на плечо царское, да так, что пальцы самое шеи касаются, и силою поит дряблое тело.

Огонь знает.

От огня не скроешь немощь такую.

Да и нынешняя болезнь – ни для кого не секрет. И будь воля царская, не встал бы он ныне с перин, да и вовсе глаз бы не размыкал, лежал, маялся нутром, которое будто бы углями набито. Жарят, мучут, и ничто, никто не в силах от этое муки избавить.

Но разве дозволено царям болеть?

Нет.

Вот и позволил поднять себя. Отереть водой заговоренной, травяными отварами, которые приглушили запах тела. Обрядить в рубахи тонкие полотняные. Обвесить низками амулетов, а после и в одежу золотую заковать, которая жестка, что панцирь.

И держит.

Только и надобно, что сидеть с видом прегорделивым. А остальное уж она сама…

– …и да продлится царствие твое на годы… – сказал Арей.

Царица усмехнулась.

– Разогни шею, боярин, – сказала она и рученьку подала, небывалая милость. Не для того, чтоб разогнуться мог, но затем, чтобы поцеловал, как сие за границею водится.

Бела рученька.

Драгоценной нитью обвита.

На пальцах перстни-перстенечки сияют, переливаются радугой. И в каждом сила своя сокрыта.

– Рада, что случилось нам ныне поступить, как сие велят Правда и совесть, – голос царицы нежный над двором звучал и так, что распоследняя ворона слово каждое слышала. – И жаль лишь, что опоздали мы… уж не держи зла, боярин.

Усмехнулась уголками губ, мол, если и держишь, то при себе, сделай уж милость, и без того зла в палатах царских не счесть.

– И я рад, матушка. – Арей ручку отпустил.

А глаза ее видели, что лжет. Он и не собирался скрываться, притворяться, будто бы рад этой милости. Исполнит, что велено, но и буде…

– Вот и чудесно. Все мы ныне рады…

Насмешничает.

Вона, бояре стоят, шелохнуться не могут, не иначе как от буйной радости, от которой того и гляди лопнут.

– Не прервется древний род… отец твой верой и правдой царю служил. И ты послужишь. Готов ли ты, боярин, присягнуть своему царю и земле?

Арей преклонил колени.

И принял жертвенный клинок, который поднесли на серебряном блюде, на шелковом покрывале. Старое железо, еще из болотной руды вареное, заклято давно, но чары не истончились. И значит, на крови его заговаривали, не иначе.

Клинок скользнул по запястью.

И кровь полилась в подставленную чашу, наполнила ее до половины.

– Я… клянусь… – Слова слетали легко, даром, что ли, повторял Арей эту присягу не раз и не два, хотя и давно, когда еще мечтал стать равным. – …служить, не щадя живота своего, земле Росской…

Стал.

Камень, кровью омытый, нагрелся, засиял белым светом, и значит, была клятва сия принесена от чистого сердца.

Земле Росской… и тому, кто землю сию бережет. Царю, стало быть. А ведь про него, желтоглазого, едва живого, в клятве ни словечка.

Но разрезанное запястье Арей перехватил платком шелковым. Оно-то само затянется, однако не след нарушать обычай. И так во все глаза глядят.

И набираются спокойной лютой ненависти.

А где же… вон стоит Ксении Микитичны батюшка, еще крепкий старик. Его и стариком-то назвать язык не поворачивается. Высок. И шапка бобровая, перетянутая атласною лентой, делает его еще выше. Шуба на плечах соболиная, с подбоем. Борода рыжа, без седины… и посох с навершием алого камня на дубину похож. Он бы эту дубину аккурат на голову Арееву и опустил.

Старик еще не злится.

Злиться он станет после, вернувшись в свой терем, тогда и полетит посох гулять по холопьим спинам, гнев барский вымещая. И губы узкие разомкнутся, выскажется Микита Вахнютич и про нового боярина, к старому роду прилепленого, и про царицу-матушку, которой блажить вздумалось.

И царю достанется.

А Жучень в первом ряду замер. И встал-то не у крылечка, чтоб к трону поближе, а едва ль не в воротах дальних. Не знак сие опалы, скорее уж своевольничает боярин. Шуба на плечах обыкновенная, медвежья, зато расстегнута, чтоб виден был и кафтан драгоценный, и пояс златотканный, и сабелька…

…он на Арея глядит без ненависти, но с тем же интересом, который в глазах царицыных читался. К худу ли сие? Арей не ведал.

Он платок с кровью уложил на другой поднос.

И вновь поклонился.

– Прими же от меня и мужа моего. – Царица подала знак, и из-за плеча ее вышел степенного вида боярин, и вновь же с подносом.

Арей с трудом удержался, чтоб не рассмеяться, хотя ничего смешного-то и не было. Важно ступал боярин, и поднос из серебра литый на солнышке поблескивал. А на подносе, на платочке, в крови Ареевой купаном, печать лежала.

– Прими же и владей.

Он примерил перстень, до последнего опасаясь, что раскалится золото, обожжет наглеца, которому вздумалось самолично власть в руки прибрать.

Не опалило.

Сел перстень по руке.

И посох, который спешно поднесли – где это видано, чтобы боярин и без посоха? – будто сам в руку лег. Прохладное дерево.

Тяжелое.

Отец сказывал, что в былые времена посохи не просто носили, а случалось и использовали аргументом в думских спорах. И случалось такому, что после особо тяжких заседаний иных бояр прямо с зала да на погост провожали.

Сказывали про таких, что не выдюжила голова да мудрых мыслей.

…пожалуй, те самые бояре, у которых дури и лихости хватало, не попустили б подобного позора. Нынешние, на счастие Ареево, послабей. Только и смотрят из-под кустистых бровей, хмурятся.

Лаять станут.

Ничего, лай ветер носит, глядишь, и унесет далече…

– Прими знаком милости особой шубу…

…шубу несли ажно четверо, то ли тяжела она столь была, из куньего меха шитая, то ли для пущее важности…

…уйти бы скорей.

…подальше да от терема.

…скинуть и шубу, и шапку, перстень убрать. Посох. Только куда его денешь? Под кровать разве что… под кровать войдет, и если обернуть тканиной какой, то не сильно запылится.

Шуба легла на плечи, тяжеленная, как небосвод.

…а действо все длилось и длилось. Ей, похоже, нравилось дразнить бояр, показывать власть свою. И призрак царя – Арей даже начал сомневаться, жив ли тот – давал этой власти некую законность.

…когда все закончилось, солнце поднялось высоко.

Припекать стало.

Сыпануло светом на красные крыши, на золоченые флюгера, которые были ныне бездвижны. На окна. Подсветило узкое лицо древней царицы, отчего то сделалось злым, раздраженным. А вот царь, не нынешний, кажется, придремавший на троне, но тот, что присутствовал в витражах назидательною памятью потомкам, полыхнул ярко.

Мол, глядите.

И помните.

Вернуться Арею не дозволили.

Первой встала царица, и бояре спешно согнули спины, кланяясь. Мол, здоровья тебе, матушка, долгих лет… не оставь милостями… и сдохни где-нибудь сама, чтоб нам руки не марать. Нет, этого никто не произнес, да только слова не нужны были. Все и без того чувствовалось явно.

Арей тоже поклонился.

И потому не видел, как уходил царь. И уходил ли. Вынесли? Когда загудели трубы, дозволяя спину распрямить, золоченый трон пуст был.

– Вот с… – сказал кто-то и на всяк случай ткнул пальцем в псицу, что на ступенях крутилась, дескать, о ней, матери собачьей, речь идет. – Ишь как высоко забралась.

– Гнать ее, – хмыкнул Жучень, бороденку оглаживая. – Гнать, пока не навела от таких же, шелудивых…

А к Арею подскочил человечек махонький, юркий, цапнул за рукав и за собою поманил. Мол, пойдем, боярин, и немедля. И перстенек под нос сунул.

С птицею-сирин.

Чтоб, значит, понял, кто зовет, и перечить не вздумал.

Арей кивнул.

…к золотым портьерам, к дверце, за ними спрятанной, махонькой, в которую только и вышло, что боком протиснуться. Ход за дверцею узкий и тесный, человечек-то легко ступает, а Арею неудобственно. Посох опять же, который вверх не поднять – потолок низкий. Шуба подолом пылищу метет. Кольцо палец сдавило, стянуть бы, но…

Арей терпел.

Шел.

Так быстро, как умел, а все одно догнать провожатого не выходило. Вот же, и хром тот на обе ноги, и горбат, чего зеленый кафтан скрыть не способен, а ловок – куда там здоровым.

Наконец отворилась другая дверца.

Беззвучно.

Пахнуло медвяным цветочным ароматом, теплом по ногам потянуло, и провожатый рученькой указал, мол, туда иди. А сам к стеночке.

И в стеночку.

Хозяин, стало быть? Иль кто из младших? Сказывали, будто бы Хозяева в тереме царском не приживались, будто бы чар тут всяких наставлено было, от которых оне силу теряли.

Врали, значит.

– Будь гостем, – молвила царица. – Проходи, Арей… шубу примите…

…ее покои были обыкновенны.

Пожалуй, на матушкины похожи. Только побольше.

Потолки высокие цветами расписаны и птицами райскими. Краски яркие, птицы что живые, перелетают с ветки на ветку, того и гляди запоют.

Оконца узкие.

С витражами.

И вновь сидит на камне дева златовласая в платье простом, а у ног ее лебеди и утицы. Кормит она их? Или просто приманила? Картина благостная, да только отчего-то при взгляде на нее дрожь пробирает.