Текст книги "Внучка берендеева. Летняя практика"

Глава 10. Облыжная

– Я… – Любляна сидела на лавке, закутавшись в лоскутное старое покрывало. – Я решила зайти… словом перемолвиться… я думала… я верила…

Круглое личико.

Носик востренький.

Бровки светленьки. Кожа что парпор, ажно светится изнутри. И главное, слезы-то ее не портют. Я от, если пореветь вздумается, разом становлюсь страшна, что чудище из бестиарию. Нос пухнет и краснеет, глаза заплывают.

А эта…

Маленка сидит и сестрицу по плечику гладит. Да на Арея глядит так… вот как на насильника глядит.

– Он ведь… а он… – Любляна дрожащею ручкой слезу смахнула.

Егор нахмурился.

И к шабельке потянулся.

– Охолони. – Архип Полуэктович царевичу на плечико рученьку положил, да так, что плечико этое и прогнулось с Егором разом.

– Да как он…

– Вот и мне интересно, как он… – Марьяна Ивановна в уголочке устроилась со своим вязаньем. Спицы скачут, петлю за петлей сотворяя, и так ловко перекидвают, что я ажно и загляделась. – Средь бела дня… людей не побоялся.

И на Арея глянула.

Тот стоит.

Молчит.

Лицом закаменел. Оно и понятно, небось в таком обвинить – девку снасильничать – не косу у соседа попортить.

– Ничего сказать не хочешь? – Марьяна Ивановна клубочек с колена на колено переложила. А шерсть-то крашена в алый, да хитро так, с одной стороны ярко, а с другой – блекленько. Вот и выходит вязание ейное рябеньким…

– Врет она, – процедил Арей сквозь зубы.

И Любляна слезами зашлась.

– Да как ты смеешь! – Зато Маленка молчать не стала. Подскочила и на Арея кинулась, застучала кулачками по евонной груди. – Сволочь! Скотина!

– Цыц! – Архип Полуэктович царевну за шкирку ухватил да поднял, тряхнул легонько. – Значится, будем разбирательство учинять? Обвинение-то серьезное…

И на Любляну глядит. А та только слезы смахнула и кивнула, мол, разбирайтеся.

– Если он и вправду…

– Пусть женится, – сказала Маленка, из-под руки наставника выворачиваясь. – Опозорил сестру, пусть теперь…

– Женится, значит? – Архип Полуэктович этак бровку приподнял, удивление выражаючи. – И вы не против того, чтобы сестру родную в жены насильнику отдать?

– А кому она теперь, опозоренная, нужна? – Маленка села рядышком с Любляной и приобняла. – Не переживай, дорогая… все будет хорошо.

У кого, интересно знать? Я Кирееву руку – придерживал меня, болезный, опасаючись, что сотворю чего неладного, – с плечика-то скинула и к Арею подошла. Взяла за руку.

– Не ведаю, – сказала, на Маленку глядючи, – чего ты с сестрицею задумала, да только Арея обвинять облыжно не позволю.

– Тише, Зославушка. – Марьяна Ивановна спицы собрала да в клубочек воткнула. Этак воткнула, что ажно Архип Полуэктович подскочил и на шажок отодвинулся. – Мы пока никого не обвиняем… мы попытаемся разобраться, что же произошло. Это не так сложно, думаю, будет. Слепок…

– Не получится. – Любляна из складок одеяла руку выпростала, ладошку раскрыла, а в ней камушек блеснул рыбьим желтым глазом. – Он сделал так, что…

– Ничего не делал…

Арей шагнул бы к невестушке, чую, что едва держится, чтоб не полыхнуть. И я за руку вцепилась. А с другого боку Еська стал да Арея приобнял, будто друга дорогого найпервейшего. Кирей ближей пододвинулся.

Егор вот в сторонку отошел.

Илья на сестриц глядит и хмурится, однако же как встал у дверей, так и стоит, шелохнуться боится. И главное, что мнится мне, будто бы были мы вместе, а ныне пусть еще не порознь, но близко к тому.

– Значит, слепки подтерли… – Марьяна Ивановна спицы погладила. – Разумная предосторожность… только, полагаю, они нам без надобности. Скажи, красавица, отчего ты на помощь не звала?

Вспыхнули щеки Любляны.

И побледнели.

– Звала, – ответила за сестрицу Маленка. – Но не дозвалась. Он купол поставил.

– Купол… интересно… вот, погляди, Архипушка, ты намедни жаловался, что студиозус не тот пошел, а выпускникам до нас далече… но вспомню тебя… сумел бы ты полог поставить, да и вовсе чаровать так, чтоб ни одну ниточку охранной сети не задеть?

– Я и сейчас так навряд ли смогу… – Архип Полуэктович на боярынек наших взирал сверху вниз. И ведаю я, что умеет он глядеть, да так, что от этого погляду из шкуры выскочить охота.

Поежилась Любляна.

И Маленка насупилась.

– Вы все заодно!

– За одно, за другое. – Марьяна Ивановна поднялась и огладила передничек белый, поверх летнику нарядного накинутый. – Не в том дело, деточка… пойдем-ка, осмотрим сестрицу твою… она, чай, отбивалась?

Любляна кивнула, но неуверенно.

– И значит, следы остались бы… скажем, покажи-ка, милая, рученьки свои… кожа-то у тебя нежная, белая… такую тронь, и враз синец вскочит… а у меня мазь есть свинцовая, разом снимет… если есть, что снимать.

Любляна в покрывало укуталась.

А ведь чистые у нее рученьки. Я видела. И… и хоть ни на мгновенье не поверила, будто Арей на этакое способный, но все одно легче стало, камень с души упал. Я-то верю, да тут не только я… вона, Егор взгляд переводит от Арея до Любляны, не зная, кому верить.

– Он… он… сделал так, что…

Любляна запнулась, не знаючи, что сказать.

– Значит, вылечил?

– Исцелил…

– Экий он добрый… и прыткий… а главное, талантливый. Архипушка, я ж тебе говорила, недооцениваешь ты молодежь… и сеть тревожную не тронул, и исцелил во мгновение ока… я уж сколько живу, а все одно… нет, можно, конечно, синец за четверть часу свести, но сил на то уйдет немерено.

Марьяна Ивановна головой покачала.

А после спросила:

– Может, хоть кровь осталась?

– К-какая? – Любляна лицом побурела.

– Та, которую девка честная на брачном ложе оставляет… или ее он тоже застирал? Магическим образом? – Марьяна Ивановна не сдержалась, хихикнула. – А простыню и высушил опосля… хозяйственный…

А мне вот вовсе не весело было. Вцепилась, подлюга, в моего жениха да знать не желает, что не мила она ему. Не мытьем, так катаньем своего добивается. Вона, не постыдилась на весь мир опозорить…

– Ничего сказать не хотите? – прогудел Архип Полуэктович, и так недобро, что хоть и была я невиновная кругом, а присела да подумала, что нынешним часом у меня всяко-разных дел имеется, окромя того, чтоб туточки стоять да пустые разговоры слушать.

– Вы все заодно! – вскинулась Маленка. – Моя сестра теперь… как ей жить? Опозоренной. Брошенной.

– Хватит. – Ильюшка от стеночки отлип. – Это вы меня позорите… два дня и две глупые выходки. Я не понимаю, чем вы думали… как вы думали… вы же…

Он рукой махнул и к наставнику повернулся:

– Архип Полуэктович, возможно ли запереть их? В противном случае подозреваю, что все мы здесь увязнем в пустых разбирательствах. Я не представляю, зачем им это надо.

– Силы, дорогой. – Марьяна Ивановна обошла боярынек и, рученьки подняв, тряхнула. – Силы и эмоции… они у тебя до чужих эмоций жадные. Вот Арейка весь извелся, того и гляди полыхнет. Ему-то с этого обвинения радости немного. Егорушка злится… только сам понять не способный, на кого ж он зол. Еська беспокоен. Зослава в косы этой, прости Божиня, невестушке вцепиться готовая. Это живые эмоции. Сладкие. Так, девоньки?

Любляна мигом слезоньки вытерла.

Губоньки поджала в куриную гузку.

– В тереме у них развлечений было, что служанок из себя выводить. Да и народец тамошний к капризам привычный, с них много не возьмешь. То ли дело вы, поле непаханое…

– Заодно. – Маленка за сестрицыной спиной встала и рученьки на плечи той возложила. – Все вы заодно… готовы придумать что угодно.

– Запереть их можно, конечно… и хорошо бы так, чтобы не на один засов… а то мало ли, вдруг да сыщется благородный дурень, который несчастных дев спасти возжелает. На свою-то голову…

Егор вышел, и только дверь хлопнула, громко так.

Обиженно.

На заднем дворе цвела белокрыльница, по-научному – таволга. Хорошая трава. Пользительная. Кровь разжижает. Сердце укрепляет. Да и супротив кашлев всяческих и хворей грудных – найпервейшее дело. Водицею горячею таволгин цвет запарь и настояться позволь, а после ложечку меду добавь и, смешавши, теплым выпей. И самый сухой тяжкий кашель присмиреет.

Хорошая трава, только собирать ее муторно. Махонькие лепесточки, чуть тронь – и осыпаются.

И туточки сыплются больше, чем где прежде. Или пальцы мои сделались неловки? Сижу серед белокрыльницы, вся лепестками духмяными обсыпанная, чисто дура дурой… разве что носом не шмыгаю, и то потому, как причины немашечки.

– Злишься? – Арея я увидела издалече.

Вышел из хаты.

Обошел заросшею тропой, что вела к овину. И встал. Глядел… молчал… и я молчала, траву собираючи. По зиме, чай, пригодится.

– Злюсь, – со вздохом призналась я, со лба белые лепесточки смахивая.

– На меня?

– Не знаю. – Я мешочек с собранным добром – щепоти две от силы – на ладонь положила. – Злюсь и… просто вот…

Как словами описать, что меня изнутри распирало? Недоброе. Темное. Не мое. Будто гной, который не на теле, как оно бывает, когда занозу в палец засадишь, да не всю вытянешь, но на душе.

– Спасибо тебе. – Арей подошел и рядышком сел.

Ветерок пробежался, качнул высоченные метелки, перебрал листочки резные. Сыпанул на нас лепестками-скороспелками.

– За что?

– За то, что не поверила.

Я только плечами пожала: вот чудак-человек, с чего б мне было боярыньке этой верить, которую я с месяц тому увидела и радости с того не испытала. Хороша б была жена, которая любому навету на мужа поверить готова.

– Все равно спасибо. – Он аккуратно провел пальцами по метелке и, снявши белый пух, ссыпал его в мой мешок. – Иные и не сомневались.

– И я не сомневалась.

– Я не про те сомнения. Егор…

– Дурень. – Я головой покачала. А у Арея ладно выходить, вон, одну метелку за другою обскубывает, и так споро, будто всю жизню иного занятия не ведал.

– Скорее, идеалист…

Ну, дурня по-разному назвать можно, только ума у него от этого не прибавится.

– Во всей этой ситуации есть один большой плюс. – Арей сорвал ромашку. Обыкновенная растень, белые лепесточки, желтая середка… и полезная, да… пусть и невзрачная с виду, да только не слыхала я, чтоб боярские ружи чего лечили. А ромашковый чай и сердце успокоит, и душеньку, и сон младенчику возвернет, и от сухотки подсобит. Ежели кожу протирать, то станет она бела. Волос прополощи – забудешь об том, что сечется. Хорошая растень.

– Это ж какой?

Ромашку я приняла. И за ухо заложила… а он мне уже другую протягивает. И василька, и еще одного… Букет?

Нет, венок сплету.

Даром, что ль, малою баловалась, все думала, как гадать буду на суженого, пущу по реке да со свечами. И понесет его водица, закружит и прибьет к берегу, а там молодец распрекрасный, который все земли изъездил, исходил, меня одну шукаючи.

Узрит веночек и мигом возлюбит.

Найдет по воде, в седло подсадит и унесет в светозарные дали, в терем хрустальный. Заживем мы с ним…

– Подобное обвинение весьма серьезно. – Арей глядел, как я плету, траву с травою увязывая. Тут тебе и вейник с пышным хвостом, и тимофеева травка, которую запаривают от шпоры пяточной, и тысячелистник, и вьюнок… – Тем более при свидетелях сделанное. Теперь я могу отказаться от такой невесты. Никто не осудит. Теоретически.

Это хорошо.

Только от про теорию мне непонятственно.

– А практически?

– Свидетели, Зослава… если дойдет дело до разбирательства, то… сама понимаешь… царевичи скажут то, что матушке их выгодно. Кирей…

Кирей до разбирательства и не дотягнет. Вона, разве что копытом не бьеть, как чудо-конь евонный, только тронь – и пустится в бег, полетит по-над полями, по-над лесами в сторону неведомую. И буде там счастлив.

Я так думаю.

– Илья вряд ли захочет марать сестрино имя. Остаются наши. Скорее всего помогут, но тихо, без огласки. Понимаешь?

Куда уж не понять.

Вздохнула да венок недовязанный на голову Арееву кинула. Маловат будет… плесть и плесть… а ведь хорош получается.

Арей охапку травы протянул и лег, голову на коленях у меня устроил привычно.

– Давай сбежим? – предложил. И не понять, всурьез или так, баловства ради.

– Куда, – говорю, – бежать нам?

– Твоя правда, что некуда…

А небо высокое.

Облака с кудельками. Солнце разлилось-разогрелось.

– А если бы было куда? – Арей снял недовязанный венок, который в евонных руках рассыпаться стал. Аккурат, что жизнь моя ныне.

– Если бы было, – я вздохнула и поднялась, – сбегла б…

Глава 11. Про болота и тварей, на них обретающихся

Над болотом туман подымался.

Белесый, драный, что старая, залеженная до дыр простыня, которую стирали и не отстирали, но так, грязною, волглою, кинули поверх мохового ковру.

Пахло тут…

А болотом и пахло.

Водой кислою. Землею сырою. Багною, что под ногами таилась. Ступи неосторожно – и сгинешь, будто бы и не было.

Архип Полуэктович ступал осторожно, крадучись. Ногу босую на мхи поставит. Прислушается. И после шагнет. Ну и мы за ним. Не по следам – следы болотные таковы, что, по ним идучи, скорей провалишься, но рядышком.

Идем.

Ноги волочем.

Солнце сверху припекаеть даже сквозь лопух, мною выдранный аккурат для этакого случаю. Я оный лопух на темечко положила да шпилькой рогатой к косе приколола. Может, оно и смешно, боярыньки только пофыркивали да пальцами тыкали, зато в маковку не напечет.

Они-то в селении остались.

Страдать.

Слезу там лить, жалиться Марьяне Ивановне на тяготы нонешнего бытия… только, мыслию, не больно-то она слушать станет. Прикрикнет, и пойдут боярыньки моркву чистить да репу мыть, а Емелька, на кашеварстве оставленный, помогать будет.

– Проклятье! – Кирей, шедший рядом, провалился по колени, хотя ж ступил и на плотный с виду мох. Он замер, прислушиваясь к болоту. Осторожно вытянул руки, вцепился в протянутый Еськой дрын.

Нет, этое болото мне было не по нраву.

Не из тех оно, которые, подбираясь к веске, раскидывают клюквяные ковры, зарастают по краям высокими кустами голубики, манят что зверье, что люд… нет, на этакое болото доброю волей не сунешься.

Архип Полуэктович остановился и руку поднял.

Прислушался вновь.

И я прислушалась.

Тишина. Только комарье звенит-вызванивает… вона, Егор по шее шлепнул ладонью, растер красную полосу. Это он зазря, так только приманит, и горше будет. Надобно было мушиной травы у Марьяны Ивановны испросить. Мыслю, отыскалась бы в сумке ейной. Пусть сия трава и вонюча зело, но и комаров, и мошку отпугнет.

– Ну что, господа студиозусы, – молвил Архип Полуэктович, посох в болото втыкая. И почудилось – качнулись моховые ковры. – Как вам?

– Мерзко. – Кирей присел на моховую кочку, белую, солнцем выжженную, да сапог стянул, перевернул, воду выливая. – Вода кругом.

Его ажно передернуло.

– Вода… а ты что скажешь, выпускничок? Или только горазд, что девок портить?

Это уже Арею было сказано. А он стоит.

Мрачен.

Губы поджаты.

Брови сцеплены. И глядит на болото, будто бы оно единственное во всех бедах виноватое.

– Вода, – промолвил и он, поморщившись. – Неуютно здесь…

– А от можно подумать, я тут мечтаю дом поставить да жить поселиться. – Архип Полуэктович из болота ногу-то вытянул, а оно, хлюпнувши смачно, отпустило. – И про воду прав, но учись… а то ишь, гений недоделанный…

И добавил словцо покрепче, очерчаючи, значится, где именно его не доделали. От этого словца у меня уши покраснели-то изрядно.

Арей же только хмыкнул и усмехнулся.

– Вода – хороший естественный барьер, который способен накапливать особый вид статической магической энергии, – произнес он голосом ровненьким. А я кивнула, дескать, от именно так и думала. – Свойство это проявляется лишь на больших массивах вроде озера и болота. И изрядно затрудняет работу со стихией, придавая ей высокую инерционность.

– От, учитесь, бестолочи. – Архип Полуэктович парасолю над лысиной раскрыл. – Шпарит как по писаному… может, еще и растолкует вам, чего сказал, пока у вас мозги узлом не завязались.

– А что, могут? – Еська поежился.

– У тебя – нет, – ответил Архип Полуэктович. – У тебя, братец-хитрован, на такие узлы мозгов не хватит, все в руки ушло. Еще раз к моим вещам протянешь, то и без них останешься.

– Так я случайно!

– Без мозгов иные люди всю жизнь живут и не печалятся, а вот без рук сложно будет. А ты не молчи… растолковывай людям. Зря, что ли, пришли?

Арей отер лицо рукавом. А лоб-то покраснел, и щеки, и стало быть, погорел он, как и прочие. Ох, буде вечером у Марьяны Ивановны работы, носы облупленные мазать и уши, ибо на немазаных шкура облазить станет.

– Если просто… магическое плетение вода стирает, размывает, и управиться с ней на болоте этом способен только сильный стихийник. С другой стороны, саму энергию, которая в плетения вложена, вода поглощает и хранит.

Архип Полуэктович кивнул и следующий вопрос задал, внове с заковыкой:

– Какую энергию?

– Да… какую получится.

– Я тебя, охальник, про конкретное болото спрашиваю, по которому мы, что гусь по курятнику, топчемся.

– Это как? – не утерпел Еська, шею поскребываючи, то ли напекло, то ли гнус местечковый одолел крепко.

– Это громко и без толку.

– Здесь… – Арей глаза закрыл. Руки распростал, пальцами шевелить. Если просто глядеть, то смех один. Стоит мужик и с видом пресурьезным воздух мацает. А коль так, как учили, силу свою пользуючи, то красиво выходило. Будто бы из пальцев Ареевых нити выходили, тонюсенькие, да на нити ж рассыпались, а там свивались меж собой узором бело-синим. – Здесь… некротика.

Арей поморщился, но нити не отпустил, хотя ж ушли они в самую глубину болота. И уж там с толщею воды сроднились. Я ж почуяла, как заходило болото.

– Аккуратней, выпускничок. – Архип Полуэктович парасолю сложил и за спину сунул. – Не подними тут… а вы что стали идолищами? Помогайте… Еська, ты рот прикрой, муха залетит. Наесться не наешься, а крику будет… и ты, книжник наш, бери левый край. Лойко, подмогни ему, силы у тебя хватает… да не напрямую. Егор, а ты чего?

– Я… – Егор на Арея поглядел. – Я не стану с… ним… силой делиться, – процедил сквозь зубы.

– Эх… – Архип Полуэктович смахнул с шеи слепня жирного. – Знал я, что все зло от баб, но не знал, что у тебя этим злом последние мозги отбило.

– Он относится к бедной девушке без должного уважения. – Егор набычился.

А следующею минутой полетел в болото.

Как полетел… пропахал широкую колеину, которая мигом темною болотной водой наполнилась до самых краев.

Архип же Полуэктович рученьки отряхнул. А ведь к Егору он и пальчиком не прикоснулся.

– Вставай, – молвил, – бестолочь. И рожу вытри, а то весь гонор размазало.

Егор не встал.

Взлетел.

Кулаки стиснул, того и гляди кинется воевать, да, видно, розум все ж в голове был, хоть маленечко. От боярин рученьки-то за спину спрятал. Взгляд не отвел. Глаза горят, что у коня шалого.

– Ну? – Архип Полуэктович тоже не отвернулся. – Понял за что?

– Нет.

– Значит, мало… – и на болото глянул, будто выбираючи, в какую ямину Егора макать сподручней будет. Тот же поежился и отступил.

– Не понимаю! – А голос тоненький, будто с переполоху.

– Чего не понимаешь?

– Он ее довел!

– Твоя девка сама кого хочешь доведет… и заведет. – Архип Полуэктович подошел. Шел он тяжко. Мхи под немалым его весом проседали, прыскали водой, хлюпали, ноги отпускаючи.

Диво, что Егор не побег.

– Ему повезло, – он плечи распрямил да в глаза глянул, – что ему отдали такую девушку… хорошего рода, царской крови… им пришлось тяжело в жизни, а теперь они вынуждены испытывать такие унижения.

– Какие? – спросил Архип Полуэктович. – Кто ж их, сердешных, тут обижает? Пальчиком покажи.

Я б, если б и знала, не показала б. Пальцы, они, чай, не лишними будут.

И Егор смутился.

Знать не знал? Аль тоже за пальцы беспокойствие взяло?

– Зослава вчера… они вынуждены были сами… царевны – и полы мыть? Мести? Тряпки грязные…

Архип Полуэктович головою покачал, а после взял и вцепился в Егорово ухо.

– Дурень, – сказал ласково. – Тебе поют, а ты уши и развесил… оторвать их, глядишь, с глухотой и ума прибудет… у нас туточки, ежель ты не заметил, холопов нет. Все вчера сами убирались. И ты, и братья твои, тоже, к слову, не простого происхождения. Оно, может, конечно, тебе Емелька сапоги чистит…

– Нет!

– Не чистит? Или вон Еська перины стелет? Тоже не стелет? Правильно, я б ему этакое важное дело в жизни не доверил бы… но я ж не о том… слуг у тебя тут немашечки. И у меня. И у Марьяны Ивановны, заметь, хотя уж она-то с собой могла подводу холопов притянуть, никто б словом не обмолвился. Так вот, с чего бы для твоей зазнобы исключение делать?

Егор молчал.

Сопел.

Хмурился. Но молчал.

– А Зослава…

– А что Зослава? Она не нянька твоим, а студиозус, как ты… и оно, конечно, можно было б попросить о помощи… попросить, Егорушка, а не потребовать, коль разницу знаешь. Да вот сомневаюсь, что ей помогать восхочется людям, которые едва ее в бане не уморили.

– Это… это шутка была.

– Не смешная. – Архип Полуэктович перехватил парасольку и ею, сложенною, Егора в бок ткнул. – А сегодня утречком она, стало быть, тоже шутила?

Егор отодвинулся и бок потер.

– Она сказала правду!

– Вот же ж… иную дурь только с головою и снимать. Сдается мне, что сегодня мы все выяснили, как и чего кто говорил… аль ты вправду подозреваешь, что я этакое дело, случись оно, замять бы позволил?

Еська хмыкнул.

И братца по плечу похлопал.

– Ты, – сказал он, – меньше перед ними хвостом крути, чай, не последние боярыни в столице.

Егор только руку смахнул братову и упрямо повторил:

– Все равно…

– Пшел отсюдова, – беззлобно произнес Архип Полуэктович.

– К-куда?

– А куда хочешь. Мне за спиной не надобен человек, который по глупости или наговору готов в эту спину товарища и ударить. Потому, раз тебе дороги девки эти, на выдумку дурную гораздые, иди-ка ты, братец, к ним…

– И вы… – Егор обвел взглядом всех, за меня зацепился. – И ты… что тебе… они ведь сироты!

– Все мы тут сироты, – задумчиво ответил Евстигней. – И все жизнью обижены. Только с этого никто на другого не кидается. И не говори, что они-де девки слабые…

Верно, Егор хотел сказать что-то этакое, да только рукой махнул.

Развернулся.

И зашагал прочь.

Архип Полуэктович, взглядом его проводивши, только покачал головою. А после повернулся к нам:

– Ну, чего стали? Работаем! Ты, Лойко, встань с краю… видишь? Вот и цепляйся, только не напрямую… на подкачку давай.

Про Егора только к вечеру и вспомнили, когда вытянули из багны с полдюжины мертвяков, и таких страшенных, что я мало не взвизгивала, когда появились они. Темные, скукоженные, а все одно целые, будто не сотню лет тому сгинувшие, а потопшие на днях…

Вспомнили и…

– Ничего… – Еська отер грязною рукой пот со лба. – Образумится… он же ж у нас идеалист.

Вот и я думаю, что дурень.