Текст книги "Внучка берендеева. Летняя практика"

Глава 12. О справедливости несправедливой

Егор был зол.

Нет, не просто зол. Душила обида. И непонимание.

Сговорились?

Не иначе… иначе бы получалось, что они все, даже Еська, видели что-то, самим Егором упущенное. А он… он шел, и ковер болотных мхов ходил под ногами.

С каждым шагом раздражение крепло.

Что они все понимают?

На краю болота, поросшего низким полупрозрачным осинником, Егор остановился. Он выругался, пусть и особе благородной крови неприлично выражаться, но стало немного легче.

Ошибка.

Страшная ошибка… и пусть Любляна поступила некрасиво, но на этот шаг ее толкнуло отчаяние.

Конечно.

Присев на валун, Егор стянул сапоги. Мокрые ноги раздражали. Да и не только ноги. Все раздражало. Мошкара, которая вилась над поляной, не отказывая себе в удовольствии прилепиться к потной коже, а то и опалить укусом. Зуд. Обгоревшая шея. Вонь, исходящая от воды. Грязь…

Мама не одобрила бы.

Разве такой жизни она желала единственному сыну? Судьбы, которая…

– Страдаешь? – Ерема выбрался из бурелома. – Привет… братец.

Кривоватая усмешка. Левый глаз прищурен, правый – дергается. Рука прижата к груди, словно судорогой свело ее. И палец подергивается.

– Так бывает, когда упрямая душонка не желает признать поражение, – сказал Ерема, и изо рта поползла нить слюны, которую он неловко смахнул левой рукой. – В войнах всегда больше всего страдает поле сражения.

– Ты кто?

– Можешь называть меня Мором, – сказало существо, перебираясь через гнилой пень, по бокам которого проклюнулись молодые шляпки вешенок.

– Это ты приходил… тогда?

– Тогда – я. И теперь я, даже если не я… – Он рассмеялся хрипловатым клокочущим смехом, от которого у Егора по спине мурашки побежали. – А ты, царевич, еще ты?

– Зачем явился?

– Зачем… сложный вопрос. – Из носа Еремы выкатилась темная капля крови. – От неугомонный… да не собираюсь я ему вреда чинить. Хотя мог бы… мог… вот, к примеру, придушить бы мог, что кутенка…

И невидимая рука сдавила горло.

Егор попытался было вывернуться из захвата, но рука сжалась, выдавливая остатки воздуха. Перед глазами все потемнело, поплыло, Егор, кажется, закричал.

Засипел.

Выплеснул силу.

…Он очнулся, лежа на спине. Над головой высилось ярко-голубое небо с парой драных облаков.

– Живой? – небрежно поинтересовался Ерема, который никуда не делся. Сел на камень, ноги растопырил, ветку в руки взял, покачивал ею, мошкару отгоняя. – Живой… что тебе сделается? Ничего, пока я не решу.

Егор сел.

Руки дрожали.

Горло… он ощупал его. Целое вроде бы. Только саднит, как тогда, когда он ноги промочил и застудился. Седмицу ни есть толком не мог, ни пить. Язык будто разбух. И каждый вдох отдавался тянущей болью.

– Ты… – Голос был сиплым.

– Я. – Ерема веткой качнул. – Это чтоб ты понимал, что никчемная твоя жизнь мне без надобности, что я в любой момент могу ее забрать. И не только твою… взять хотя бы волкодлака вашего бестолкового… бегает сам по себе, куда забежит, зачем…

– Что тебе нужно?

– Вот это другой вопрос. – Ерема поднял взгляд, при том левый глаз его вовсе закрылся, а правый, напротив, выпучился, того и гляди из глазницы выскочит. – Чего мне нужно… видишь ли, лично мне все ваши игрища мало интересны. Я, исключительно сам по себе, желаю свободы. А уж как я буду ее использовать, это, дорогой царевич, не твоего ума дело. Ты вставай, вставай, на болоте лежать вредно. Этак и спину застудить недолго. А ты, дорогой мой, должен быть здоровым… относительно.

Егор поднялся.

Ноги держали.

Дрожали, но держали… он вцепился в тонкий хлыст осинки, которая покачнулась, а устояла.

– А вот чтобы я получил свободу, надо, чтоб ты кое-что сделал.

– Нет.

– Даже если убью? – поинтересовалась тварь.

– Даже если убьешь. – Егор провел ладонью по лицу, стирая трусоватую слабость. Умирать не хотелось. А хотелось вернуться… куда? Не важно, хоть бы и на болото, к братьям. Или в деревню. Там Марьяна Ивановна… с нею, конечно, у Егора отношения как-то и не заладились. Но он же не виноват, что природой для зельеварения не создан. Но сейчас, если выпадет случай вернуться, выжить, он себя пересилит.

Вникнет в хитрую науку.

– Гляди-ка, какой смелый, аплодирую. – И Ерема вяло хлопнул в ладоши. – Прямо на слезу пробивает от этакой отчаянной храбрости… ладно, не трясись, что хвост заячий. Убивать тебя я не стану… другие охотники найдутся. Спросить хочу.

– О чем?

Как ни стыдно было, но вот… известие о том, что убивать не станут, обрадовало. И радость эта показалась Егору… неправильной?

– Сорока на хвосте принесла, что живы мои подруженьки старые… и не только живы. Чую я их… передашь записочку?

– А если…

Не было удавки.

Но тело вдруг отказалось слушаться. Егор был… и его не было. Он вдруг оказался заперт внутри себя. Он смотрел, как корчится у ног Ерема, заходясь кровавым кашлем, и как поднимаются мхи, опутывают тело его. Как расползается болото, принимая новый дар.

– Нет так нет, – ответил Егор себе же и рассмеялся. – Мое дело было спросить. А ты, боярин, уж извини, послабже будешь. Все-таки волки – на редкость неудобный материал.

Он стоял, глядя на то, как болото затягивает Ерему, и кричал, звал на помощь, вот только услышан не был, ибо тот, кто поселился в его, Егора, теле, не собирался рисковать.

– Помощь? – Он все же снизошел до ответа. – Какая, помилуй, помощь? От кого? Вас тут посадили, что пескаря, на которого щуку ловят… может, поймают, а может, сожрет и сорвется. Как бы оно ни повернулось, Егорушка, а пескарю все одно не выжить.

И это было правдой.

Егор подобрал сапоги. Тихо матерясь – сущность знала много интересных слов, – натянул мокрые, пошевелил носками.

– Все-таки со временем начинаешь отвыкать от тела. Оно на редкость неудобно. Нет, все эти прелестные мелочи вроде обоняния и осязания… по первости их не хватает, конечно, а потом привыкаешь. И вот когда выпадает вернуться, приходится привыкать уже к тому, что нос твой способен ощущать вонь, а на ногах появятся мозоли.

Он говорил вполголоса, и каждое слово заставляло Егора вновь и вновь пытаться выскользнуть из тюрьмы. Но тот, кто его запер, знал свое дело.

– Не надо, боярин… подумай… я всего-то денек-другой попользуюсь, а потом отпущу.

– Как Ерему?

– Ерема твой сам дурак. Если уж берешь клятву, то продумай толком, в чем тебе клясться будут. Не упрямился бы, все б иначе вышло. Если хочешь знать, он сам себя довел… сердце трижды останавливалось. Я запускал. Но это утомляет. Мало того, что за всеми вокруг следить, так еще и за этим дуралеем… нет, вот и вправду, я бы его отпустил… я же не безумец какой… да и ценными заложниками так не раскидываются. Что мне с братцем его делать? Ладно… сердце я еще запустил… но вот мозг… мозг, если хочешь знать, тончайшая структура… а этот идиот себе его просто-напросто выжег. Мне вообще-то повезло… вовремя встретились… я бы, конечно, мог заставить функционировать его тело, но… это было неприятно. На редкость неприятно. Поэтому, Егорушка, сделай милость, не дури… и мы разойдемся миром.

Егор стих.

Дурить?

О нет, дурить он не будет, жить все-таки хочется, а значит… значит, надо думать. Ерема? Жаль, конечно, но…

– Он тебе никогда не нравился, верно? Не доверял ты им? Правильно, как верить нелюдям… никогда точно не знаешь, что у волкодлака на уме. То ли дело бояре. Люди серьезные. Предсказуемые, я бы сказал, но в ряде случаев это же плюс.

Егор засмеялся.

И смех этот был неприятен.

Ерема понимал, что умирает.

Он знал, что так будет, с самого начала, когда перестал быть собой. Он ясно запомнил ту развилку, до которой добрался. И то, как пришпорил коня, а в то же время поводья натянул, поднимая на дыбы.

И этот голос мягкий, раздавшийся внутри:

– Не дури, царевич…

Поганей всего было, что ему позволили все видеть.

Осознавать.

Он был там, на поляне, когда тот, кто занял тело Еремы, разговаривал с Лисом. Он был и позже, когда Лис ушел, а тварь, присев, зачерпнула горсть земли со следа.

И потом, позже, на запретной тропе, на которую вышел конник.

– Здравствуй, азарин, – сказал он, швыряя землю под копыта степному аргамаку, и тот, почуяв запах зверя, поднялся на дыбы. Да только всадник был не таков, чтобы с седла сверзтись. Удержался. И коня приспокоил. – Что ж, вижу, пришел ты по зову. И не один, мыслю, с друзьями?

– Куда мне без друзей, – осклабился азарин, и волчья натура Еремы рванула, останавливая человеческое глупое сердце. Да только не позволили умереть.

Незримая рука схватила за шиворот.

Тряхнула, успокаивая.

– Не спеши. – Тот, кто занял тело Еремы, стряхнул сторожевой полог. – Дай им пару дней.

– Не учи меня, ашшери-хаяр.

Азарин не привык, чтобы им командовали. И конь ступил на тропу.

А следом – и другой.

Третий.

Они шли цугом, неспешно, ступая след в след.

Ряженые.

Копыта тряпьем обмотали. Натянули лохмотья поверх брони, лица за личинами берестяными укрыли, да все одно тянуло от них азарским духом.

– Вот так, волчонок, – сказал тот, кто сидел в теле Еремы. – Не мы плохие, жизнь такая… не печалься, если верить жрецам, то ирий прекрасен. Скоро ты с братьями сам в том убедишься… или волкодлаков туда не пускают?

– Что за…

Ерема не желал разговаривать с ним, но заговорил, потому как должен был знать.

– Ничего… поверь, я бы не стал лезть в это дело, если бы мог. Твой братец пронесет манок, на который сбежится вся нечисть в округе. А ее тут изрядно развелось. Ни одна охранная сеть не выдержит… и бой будет жарким, да… а если не пронесет, то азары без манка пройдут. Они на многое способны… а если не они, то…

Сердце вновь остановилось.

И застучало, потому как тот, кто занял Еремино тело, не готов был умереть. Его ждала еще одна встреча.

Рассвет.

Болота.

И женщина, чье лицо сокрыто туманом. Ерема не мог отделаться от ощущения, что знает ее, и знает неплохо, но…

– Ты все сделал правильно, мальчик. – Она провела рукой по волосам. – Мне жаль…

– А уж мне как жаль, ведьма, – сказал тот, кто занял его тело. – Ты исполнишь обещание?

– Исполню, – ответила она, и Ерема, и тот, другой, поняли – лжет. – Но сначала дело… ты ведь не довел его до конца. Возьми.

Она протянула веночек, сплетенный из сухих трав.

– Отдай его… ты знаешь кому.

Имя!

Ерема должен узнать его имя.

– Узнаешь, – пообещали ему. – Придет время, и все узнаешь, волчонок… но ты видишь, какая она… тварь?

Видит.

– И понимаешь, почему тебе надо умереть?

Ерема закрыл глаза.

Да.

Понимает.

Дед рассказывал про зов, про тот, который кровный… про… Елисей услышит, надо лишь постараться, надо лишь решиться.

– Я помогу, – пообещал проклятый, и стало жарко. А потом холодно. И Ерема осознал: он умирает. А пока умирает, есть еще несколько мгновений.

Два удара сердца.

И один шанс, которым он воспользуется.

В горле клокотало.

И болотная вода была кисла на вкус. Она заливала ноздри, и Ерема захлебывался. Скрутило страхом. И еще болью. А потом она прошла, с нею – и ощущение собственного тела.

Почти.

И теперь надо позвать.

Так, как учил дед… последняя песня, которую стая услышит, несмотря на расстояние и время. Ерема закашлялся, выплевывая с водой и кровь.

И завыл.

Он пел, рассказывая о собственной ошибке.

И о том, что не жалеет.

Брат свободен. И он, Ерема, тоже. И что бы ни ждало за гранью, он не боится. Он вернется однажды, в волчьей ли шкуре, в человеческой ли, пусть будет, как Божиня решит, но главное, у него была своя дорога.

Пусть и короткая.

Он пел о людях, которые вошли, не потревожив охранной сети.

И о нелюдях.

И о битве, что грядет, и о сожалении – не ему вести за собой стаю… и о том, что любит…

Когда сознание почти померкло, Ерема услышал ответ. И потому умер почти счастливым.

Елисей знал, что так будет.

Это знание принадлежало звериной его половине, которая, против ожиданий, способна была испытывать боль. И близость луны, ради этакого случая спустившейся низко – рукой достанешь, – не успокаивала.

Елисей выронил нить заклятья, которое плели все.

И оно рассыпалось мелким бисером.

Он отступил.

И, поймав взгляд наставника, сказал:

– Ерема… все.

Архип Полуэктович покачал головой и ответил:

– Иди…

Куда?

Туда, к краю болота. Пусть человек слаб, но Зверь слышал зов и запомнил, откуда тот доносился. Елисей даже не успел испугаться, что сил его малых не хватит для оборота днем, как шкура человеческая сползла.

Больно?

Не та эта боль, которая стоит слез.

И плакать волки не умеют. Не слезами. Елисей втянул волглый воздух, отделяя запахи.

Женский… Зослава… своя…

Рядом двое, от которых костром тянет. На болотах костры разводить опасно, даром что вода кругом, а того и гляди полыхнет черная болотная земля. И пойдет пламя низом, выжигая целые пласты, сотворяя глубокие ямины, в которых кипит раскаленный воздух.

Змеиный.

Наставник.

Прочие, которые воспринимались своими, хотя были чужды.

Елисей отряхнулся и широким волчьим шагом потрусил по тропе. Ступал широко, и мхи держали, будто привыкли, а может, сочли Зверя меньшим из зол. Ему было все равно.

Он сорвался на бег, понимая, что уже опоздал.

Волки не умеют плакать. Зато, в отличие от людей, способны отыскать своего даже в болоте. Оно, упрямое, не желало отдавать Ерему, а когда, подчиняясь ведьмаковской силе, выплюнуло, то…

Он был таким спокойным.

Улыбался даже.

И глаза закрыты… и нельзя было отпускать… нельзя…

Елисей облизал лицо брата, избавляя от воды и редких мхов. А потом сел рядом и завыл. Голос его полетел по-над болотом, поднялся к серому небу, потревожив луну. И разлетелся о твердь.

Рассыпался.

Упал на мягкие мхи, чтобы потревожить и тех, кто во мхах обретается.

Плевать.

Горе выплескивалось песней. И в какой-то миг Елисей исчез в ней.

Зверь?

Человек?

Его просто не стало. И не было долго, но все же ни одна песня, даже погребальная, не могла длиться вечно. И на зов его откликнулась стая. Эта была чужая стая, не та, в которой Лис рос. Он не узнавал голоса, но… вот хриплый бас вожака. И мягкий – его волчицы, которая еще молода, но сильна и крепка. Вот разноголосица… и даже детский ломкий вой… и они придут.

Они слышат.

Они не оставят Елисея наедине с его бедой.

От этого стало немного легче. И Лис, улегшись на мхи, принялся ждать. Где-то смутно он осознавал, что надо бы уйти, но… люди его не тронут.

Те, которые были его стаей. А что до других, то пускай, быть может, тогда уйдет не только горе, но и ярость, клокотавшая в груди.

Глава 13. Поминальная

Черный хлеб.

Белое сало с тонкой мясной прожилкой. Зеленые стебли лука. Платок, разостланный прямо на полу. Фляга, которую передавали из рук в руки.

Тишина.

И я, которая этую флягу приняла.

Руки дрожали.

И слезы душили.

Неужто возможно такое, чтобы Еремы не стало? Вчерась он был, а сегодня вот…

– Давай, Зослава, пей. – Кирей протянул и флягу, и краюху хлеба на занюшку. – Пусть будет ваша Божиня к нему милосердна…

– Пусть будет, – отозвалась я, делая глоток.

Зажмурилась.

Вот же ж… первач… не самое пользительное для девки питие, только не вином же фризским душу поминать. И я занюхнула рукавом.

А может…

Архип Полуэктович разом помрачнел там, на болоте. И велел прекращать, мол, повытягивали покойников, и хватит. А после, уже когда добрались до сухого – повел он иной тропою, – раздался протяжный волчий вой. И такая тоска в нем была, что я сама едва не завыла. От голоса этого и небо потемнело, а Илья споткнулся и головой покачал.

– Недобре, – молвил он.

Архип же Полуэктович остановился и, обведя нас тяжелым взглядом – от сразу поняла, что беда случилась, – повторил:

– Недобре.

И после добавил со вздохом:

– Ерема… ушел…

А я, дурища, едва не ляпнула, мол, куда ушел? Добре, Арей руку стиснул, и тогда сообразила, что не на выселки он отправился. И слезы на глаза навернулись.

Разве мог он…

Вчерась сбег, это да, а сегодня, стало быть… не стало.

И никто не осмелился спросить, как же так вышло. И я роту не раскрыла, потому как пускай и говорит Люциана Береславовна, что, дескать, такту во мне что в корове стремления к прекрасному, а все одно разумею – не время для вопросов.

В деревню шли мы молча.

И ныне молчали.

Пили.

Думали. Каждый о своем.

Евстигней ножи свои достал, разложил на коленях и поглаживает, губы шевелятся, будто бы он им рассказывает чегой-то этакого, об чем другим ведать не стоит. Еська на руках монетку свою катает. Взглядом в стену вперился. А видеть – ничегошеньки не видит.

Кирей косу плетет. Заплетет и рушит, и наново начинает.

Арей, тот в углу устроился, разом с Ильею да Лойко. Этие не свои, но и не чужие, погнать их никто не гонит – не дело это, на поминках свару устраивать, – однако ж и к столу, сиречь платку поминальному, не идут они, признавая, что не семья.

Завтрева надо будет блинов напечь.

Как оно еще сложится, а порядок порядком быть должен…

Емельян ладонью по лицу шморгнул.

– Не реви, – одернул Егор, который туточки с самого началу сидел, голову на руки уронивши. – И без тебя тошно.

Встал и вышел.

Только дверь ляснула.

– Началось, – это произнес Евстигней, ножи убирая. – Не думал, что так быстро.

– Ага. – Еська длинное луковое перо подобрал и прикусил. – Сперва надобно было упреждение послать. По-благородному… на гербовой бумаге. Мол, так и так, разлюбезные, готовьтеся, убивать вас станем…

Он сплюнул и зажевал пером.

Поморщился.

– Мне другое вот интересно. Почему они так спокойны? Архип и эта… ведьма.

– А тебе надобно, чтоб по потолку бегали? – поинтересовался Евстигней.

– Нет, но… вам не показалось, что они чего-то такого ждали?

– Ждали, – согласился Евстигней. – Само собой, ждали. Ты ж не думаешь, что нас и вправду сюда привезли нечисть гонять? Пей уже… пока можешь. А ты, Емелька, не слушай. Хочется плакать – плачь. Вдруг да вправду легче станет… барыня ты моя… сударыня…

Он не касался ножей.

Иль я слепа стала, не увидела, как коснулся, да только взлетели оные да к самому потолку и в балку потемневшую впились, что осы злые.

А Евстя встал, покачиваясь, и тогда-то я поняла: пьян он.

– Привезли… на убой и привезли. А мы и поехали… дураки…

– Дураки, – согласился Еська.

– Наш долг служить… – Емелькин голос был тих, но слышали все. – Ей служить… и царству Росскому…

– Ей или царству? – поинтересовался Ильюшка.

Ему не ответили.

А поутру прибыли гости.

Я встала спозаранку. Да и то сказать, спалось дурно. Стоило глаза закрыть, как Ерема вставал, что живой. Хмур. Сосредоточен. Я-то там, во сне, ведала – мертвый он, а… рученьки тянул, обнять желая. Я ж отбивалась, сказывала, будто бы женихи у меня есть, прям на выбор, и выбрать все не могу. А Ерема усмехался и приговаривал, что этакого, как он, точно нетути.

Глаза открывала.

Садилась.

Смахивала испарину. И Еська, который у дверей спать устроился, прямо на полу устроился, на пол этот конскую попону кинувши, спохватывался.

Я головою качала: мол, ничего страшного, он кивал, и внове ложились.

В хате, царевичами облюбованной, было тесно.

Нет, сама-то хата обыкновенною была, крепкой и добротной. Кухонька махонькая, с печью да столом. Погреб, вход в который половичком прикрытый был.

Комнатушка.

Лавки широченные вдоль стен ставлены. Да только ж разве тех лавок достанет на всех? Пусть и не стало Еремы. Пусть и сгинул Елисей, по брату тоскуючи – всю ночь волки пели. А все одно многолюдно туточки. Вона, Кирей на полу крутится, что уж на сковородке. Евстя во сне ногами дрыгает. Емелька постанывает. Я со своими кошмарами маюсь.

И душно.

И жарко.

И еще комар над ухом гудит-заливается. От и встала я досветла. Поднялась. Еську перешагнула – он под утро вовсе умаялся, обнял подушку, подсунул ее под живот да и приснул так.

Дверь отворила.

Воздуху вдохнула студеного. Испарину со лба смахнула… этак я до конца практики и не доживу. Убивать не надо будет – сама уморюсь.

Огляделась.

Небо только-только заружовело. Предрассветным часом сон самый сладкий, а у меня – ни в одном глазу. И чего делать? А было б желание… сошла я со двора. Иные травы по росе собирать – милое дело, они в самое силе своей. Оно-то, разумела я, что нынешним часом одной ходить неможно, но… не будить же Еську? Я и со двора не выйду, туточки все заросло, вона, и подорожная трава есть, и тысячелистник, и ромашка зеленая, пахучая. И пупавку вижу с донником желтым…

Села я и стала рвать.

Приговаривая, как бабка учила, что, мол, не из баловства пустого, но за-ради дела полезного: так-то травы, глядишь, и обиды не затаят, сил не лишатся… рву и складываю на платке, том самом, поминальном, который ктой-то вчера во двор вынес да на лавку кинул.

Может, оно и неправильно, да… другого нема.

Сама не заметила, как песню завела, вполголоса, а все одно…

– Надо же, а голос у вас неплохой, – раздалось над головою. Я и села.

– Только репертуар оставляет желать лучшего. – Люциана Береславовна во двор вплыла лебедушкой. – Я, признаться, не любительница народного творчества… хотя, признаюсь, за душу берет.

– А… вы откудова?

– Откуда, Зослава. Иногда у меня создается впечатление, что учить вас – только время зря терять. Говорите правильно.

А рубаха шелковая, белехонькая, на вороте шитье красной нитью, на руках – тоже. И оденься она так в Барсуках, наши б спрашивать стали, кого хоронить барыня собралась, а тут ничего, мода, стало быть… летник алый из тяжелое парчи. Рукава длинные, широкими нарукавниками прихвачены, а на тех – алые камни переливаются.

– Травы собираете? Похвальное занятие… и все-таки, Зослава, почему вы отказались поступать на целительский? – Она полы подобрала и рядышком присела, огляделась и вытащила из травяных кудрей тонюсенький стебелек звездчатки. – Война – не ваше… оно вашей сути противно. А травы вам по душе. Вы их слышите…

И второй стебелек потянула.

На кой?

От уж вовсе трава бесполезная, сорная. В огород вобьется – никакой силой не выведешь. И ни сушить ее, ни парить, ни в венок вплесть, каждая девка знает, что травку эту с цветочками махонькими разлучницею зовут. Бывало, что иные норовили в венок соперницы вплесть тайком, особливо если венки парные. Глядишь, и разбегутся пути-дороженьки, освободится сердце от неправильное любови.

– Так… – Я плечами пожала, вспоминая свое поступление. – Оно ж… замуж я хотела. А серед целителей женихов нема…

– Резонно… и ректор наш подсказал, где они есть?

Я кивнула.

– А вы чего туточки…

– Я туточки, – передразнила Люциана Береславовна, – травы вот собираю… девочками есть кому заняться. Тем паче, что я к целительскому факультету отношение имею весьма опосредованное.

– Чего?

– Зослава! Опосредованное, то есть не приписана я к нему.

– А…

– Рот закрывайте, не то муха влетит… хотя… в ваш целый рой поместится.

– Злая вы, – вздохнула я и, незнамо с чего, пожалилась: – А у нас Ерема помер. Вчерась.

– Вчера, – поправила меня Люциана Береславовна. – Знаю. Архип сказал. И… мне очень жаль.

Тень набежала на белое лицо боярыни, что туча солнце закрыла.

– А теперь послушайте, Зослава, и внимательно. Это не ваша война. Женщинам на войне не место… я знаю, я была там. – И вдруг стало ясно, что не двадцать ей годочков и не тридцать, разом вдруг постарела Люциана Береславовна, и с того мне сделалось жутко. – Сейчас еще я могу вас вывести. Это нарушит чужие планы, но я устала… я слишком долго варилась в своей злости, поэтому и выварилась… одни кости остались. И если на этих костях что-то и вырастет…

Из стебельков звездчатки она принялась колечко крутить.

– Я выведу вас. Решайтесь. Никто не посмеет остановить. Я тоже кое на что способна… провожу к целительницам… там тихо… кому они нужны, гусыни глупые… Фрол задним числом перевод оформит, чтобы никто не придрался… пересидите…

– А вы…

– А я… женщинам на войне не место. Но приходится порой.

Она сплетала стебельки ловко, и колечко выходило хрупким, махоньким.

– Решайтесь, Зослава… есть мнение, что все мы здесь… расходный материал, если можно так выразиться.

– И вы?

– А я чем лучше других?

– Вы ж могли не приходить…

– Могла, – не стала спорить Люциана Береславовна и по колечку ладонью провела. Будто изморозью подернулись зеленые листочки, иней выступил на стебельках, а после и вошел в них, меняя самую суть. Была живая трава, а стало серебро. – Но… однажды я уже совершила ошибку. И не хочу повторять.

Вот и чего мне делать-то? Пущай силов у меня имеется, Божиня одарила, да только вот умения никакого, только и освоила, что огневики да щиты.

– Время, Зослава…

И вправду, уйду.

Не моя это война… а остальные? Кирей? Чего б ни задумал, исполнит.

Мой жених мертвый? Так он и вовсе радый будет, если случится ему сгинуть безвозвратно.

Арей?

Царевичи…

– Нет. – Я головой покачала. Неможно так с ними. Они вон Ерему потеряли, да и… как воевать, когда тот, с кем ты плечом к плечу стать готовый, вдруг исчезает поутряни. Небось и матушке моей боязно было на том поле проклятом, и батюшка, думаю, уговаривал ее возвернуться.

И дед.

Да не отступила она. И я не отступлю.

Люциана Береславовна лишь кивнула с видом таким, будто бы и не ждала от меня ответу иного. А может, и вправду не ждала. Колечко свое протянула.

– Наденьте, – велела. – И не снимайте. Здесь… старый узор… в старых узорах своя сила.

Я колечко этое и так, и этак крутила, а все одно узору никакого, окромя того, который Божиней сотворен в стеблях звездчатки, не узрела.

– А травы разложите. – Люциана Береславовна поднялась. – Глядишь, пригодятся, не сейчас, так…

– Что ты здесь делаешь?

Вот и правда моя, заявился Фрол Аксютович. И ноне не было в нем ничего от сказочного богатыря, каковым он народу предстал, равно как и от нашего декана.

Широкие порты.

Рубаха холщовая, перетянутая поясом из воловьей шкуры. На ем – хлыст скручен степной, таким, сказывали, умелый пастух волку хребет с одного удару перешибает. С другого боку – жезл костяной короткий с навершием из бурштыну. Запястья перехвачены полосами из толстое шкуры, а в полосах тех будто железные гвозди заклепаны. Или не железные? Вона, серебром поблескивают.

– Не рад меня видеть? – Люциана Береславовна косы за плечи перекинула.

А ведь просто плетены.

По-девичьи. И смешно было б, что баба этакого возрасту – в Барсуках иные уже внучек в девки выводют, – а косы, что девка плетет. Только не до смеху было.

– Ты не понимаешь, что…

– Не понимаю, – согласилась она и голову склонила.

А мне вот вспомнилась тетка Алевтина с ейною присказкой, что, мол, бабе надобно быть на иву подобное, гнуться пред силою мужской, да не ломаться.

Вот и она нагнулась.

Сама ж глядить с усмешечкой, мол, чего теперь-то скажешь?

– Ты… – Фрол Аксютович на меня глянул да, шагнувши к Люциане Береславовне, за рученьку вцепился. – Пойдем. Поговорим.

– Пойдем… когда я говорить не желала? Со всем удовольствием… поговорим…

А я осталась с колечком да посеред трав разложенных, на которых роса уже высохла на солнце, а значится, и силу свою они с большего поутратили.

– Люциана, что ты творишь!

От же, недалече отошел. Не хватило то ли выдержки, то ли розуму. Туточки болото, а на болоте каждый звук летит далече. У меня ж и слух хороший.

– Что я творю, Фрол? – А наставница спокойна, что озеро, бурею готовое разразиться.

– Это ты мне скажи… тебя не должно здесь быть!

– А я есть.

– Зачем?

– Боишься, что под ногами мешаться стану? Или думаешь, что я это? Ну же, скажи, Фролушка, что меня подозреваешь? Это ведь кто-то из наших… только выбор невелик, да? Я или Марьяна… Архипу эти игры ни к чему. Тебе…

Я поднялась да колечко погладила. В нем дело, а не в болотное водице. И если оставила его Люциана Береславовна, если доверила мне этую разговору, стало быть, так и надобно.

– И вот удивительно мне, отчего ж меня сразу не пригласили?

– Дура ты…

– Наверное… столько лет прошло… давно уже пора забыть, отпустить, а оно все ноет и ноет… правда?

Вздох тяжкий.

Будто бык о судьбе своей печалится. И от вздоху энтого прям слеза на глаз навернулась. На левый.

Правый, стало быть, к чужим страданиям не такой чуткий буде.

– Люциана!

– Не волнуйся, Фрол… не буду я тебе мешать. Закончим это дело и разойдемся. Меня в Бероярск кличут давно, в тамошнюю школу магическую для девочек. Афанасия Груздовна открыла при имении. Сироток собирает с магическим даром. Или не сироток, но тех, кто беден… иных холопок и выкупает… добрая она женщина. Тяжко ей со мною будет.

Это да, если добрая, то тяжко. Люциана Береславовна женщина хорошая, тепериче я это разумею, но вот норов у нее не сахарный.

– Значит, будешь с сиротами возиться?

– Буду… есть у меня одна мысль… если учить их с малых лет, а не как твою… красавицу…

И не евонная я. Или это она про Велимиру?

– Многого достичь можно… Акадэмия – это хорошо… буду тебе лучших отправлять, чтобы дальше постигали науку, пользу тем обществу приносили, – ровно так говорит, только у меня от ее голоса сердце перехватывает.

– Уходи.

– Гонишь?

– Да!

– Боюсь, это вне твоей компетенции.

– Люциана! Стой… давай поговорим по-человечески.

– Мы ведь и говорим.

– Как-то не так говорим.

– Ты злишься.

Жаль, не вижу этих двоих, да только мнится, что злость, ежели и была, перекипела давно. А ноне она страхом сменилась. И боялся Фрол Аксютович вовсе не за себя со студиозусами.

– Злишься, Фрол, – меж тем продолжила Люциана Береславовна, – и я понимаю. Я сама… столько лет потратила на глупое… я ведь тоже на тебя… злилась…

– На меня?

А от теперь он удивлен.

– Я ведь ждала, что ты найдешь, поможешь… прости, я не могу говорить о том, что было… тогда случилось… не по моей воле…

– А письмо?

Злость непросто изжить, так мне бабка сказывала. И ныне в голосе Фрола Аксютовича я услыхала остатки ее, лютой, темной, выпестованной пустыми ночами.

– Письмо… да, я его писала… и к тому человеку села сама… знала ли, где окажусь? Догадывалась. Не дура, чай… и кляла себя последними словами, только… мне казалось, я спасаю… всех вас спасаю… только все равно хотелось, чтобы и меня спасли. Но не думай, тут я за все расплачусь. И как бы оно ни повернулось… прости?

Я колечко повернула: не дело мне такие беседы слушать.

Арея я нашла у колодца.

Старый, с порушенным краем, он все ж сохранил воду сладкую и студеную, вот только ворот его заржавелый шел с натугою. С этаким воротом не всякий мужик сдюжит.

Арей тянул ведро.

Медленно поворачивал ручку, скрежетала цепь, на цепь накладываясь, звенели капли, срываясь с ведра, и оно, покачиваясь, ползло наверх. Арей подхватил его легко, одною рукой, потянул, ослабляя цепь.

– Хочешь? – Он перевернул ведро, и чистая, прозрачная вода полилась в другое, принесенное. – Тоже не спалось?

– Да.

– Ерема?

– И это… Люциана Береславовна приехала.

Арей кивнул:

– Видел. И Фрол с ней… то есть, не с ней, а… – Воду он пил из ведра, жадно, и не боялся рубаху замочить. Я глядела.

И думала.

То есть думала, что думаю, а в голове ж пусто было.

– Скоро начнется. – Арей ведро поставил. – Архип пошел… прогуляться… велел за ограду не выходить, но, может…