Текст книги "Философия красоты"

– Только ты, ты один способен поступить так по-свински! Бросить меня один на один со всей подготовкой! – Верочка всхлипнула, но как-то неубедительно, она была слишком рассержена, чтобы правдоподобно изобразить слезы. В любом случае, ее не мешает отвлечь. Чем? Да хотя бы тем же Ароновым. Ну не выходит он из головы! Хоть убей, не выходит! А Верочка сплетни обожает, особенно про звезд, может, чего-нибудь интересного расскажет? А если и не расскажет, то хоть пилить перестанет.

– Что ты знаешь о Аронове?

– Каком Аронове? – переспросила Верочка, аккуратно, кончиком салфетки, вытирая глаза.

– Николасе Аронове. «л’Этуаль», – на всякий случай добавил Эгинеев, если вдруг фамилия Аронова окажется незнакома Верочке.

– Тот самый Аронов? Тебя интересует тот самый Николас Аронов?

– Да, меня интересует тот самый Николас Аронов, – пожалуй, восторженная, приправленная придыханиями и восторженными возгласами речь Верочки раздражала куда больше всхлипываний. Было в ее восхищении что-то ненатуральное, как в бисквитном рулете, который остается свежим на протяжении шести месяцев. Вроде и возможно, вроде и вкусно, но во рту остается прочный привкус химии.

– А почему? Он у тебя по делу проходит, да? Он и вправду приказал убить Роми? А теперь его посадят? – Верочка выстреливала вопрос за вопросом, а Эгинеев терпеливо ждал, когда же вопросы сменятся информацией. Главное – не перебивать.

– Значит, так, – Верочка, позабыв про гнев и слезы, поудобнее устроилась на диване, – в общем, «л’Этуаль» – это наш дом моды, точнее, не наш, а российский, ну принадлежит двум друзьям – Аронову и Лехину. Правда этого Лехина никто никогда не видел, он вообще предпочитает в тени держаться. Вроде бы бывший врач, но ушел из-за какого-то скандала, а тут как раз Аронов свою первую коллекцию выпустил, ну и друга детства в бизнес взял, а оно все завертелось.

– Что завертелось?

– Все! Понимаешь, они первыми успели. Сначала приватизировали какое-то швейное ателье, переоборудовали и стали гнать женские наряды «под Францию», а параллельно Аронов во всяких там конкурсах участвовал, моделей находил и зарубеж продавал.

– Как продавал?

– Обыкновенно. Находил девушку, подписывал с ней контракт на определенное время, потом выводил на подиум, обучал и перепродавал контракт в несколько раз дороже. Когда они начинали, агентств модельных еще не было, это уже потом Аронова потеснили. Правда, элит-класс он все равно себе оставил, таких девушек, как у него, ни в одном агентстве нету. Вот, погоди, – Верочка схватила один из журналов, стопкой лежавших на столике, быстро пролистала, что-то бормоча себе под нос, а потом протянула раскрытый журнал Эгинееву.

– Этой Айша.

С разворота смотрела ослепительная девушка, яркая, как огонь, и такая же неповторимо-индивидуальная. Раньше Эгинеев не замечал за моделями такой подавляющей индивидуальности. Круглое лицо, черные волосы, заплетенные в тонкие косички, смуглая кожа, полные губы и хитрые восточные глаза. Она непостижимым образом подчиняла себе всю картинку, заставляя глядеть на фото именно ее глазами, глазами северной колдуньи, шаманки и воительницы.

– Оглушающее впечатление, правда?

– Правда, – не слишком охотно согласился Кэнчээри.

– Такой все пойдет, – Верочка вздохнула, отдавая дань собственным комплексом. Она считала себя недостаточно стройной, чтобы носить обтягивающую одежду, недостаточно высокой, чтобы покупать мини-юбки, недостаточно красивой, чтобы выходить из дому без косметики. Было время, когда Эгинеев пытался бороться с комплексами и журналами, но бездарно проиграл битву. Куда ему против установившегося, обработанного, оцененного и взвешенного мнения всех этих врачей-модельеров-дизайнеров и прочих творцов красоты.

– И они все такие. Никто не знает, где Аронов их берет, просто однажды он продает контракт своей ведущей модели какой-нибудь посторонней фирме, а взамен приводит новую.

– И модели согласны? – Та журнальная девица не выглядела покорной, эту вряд ли можно перепродать без ее на то согласия.

– А кто их спрашивает? Ты, Кэнни, наивный, как ребенок. Контракт есть, значит, будь добра, работай, пока срок не выйдет. А если откажется, то такую неустойку заплатит – мама не горюй!

– Значит, Аронов зарабатывает на перепродаже моделей?

– Да нет же, это так, дополнительный доход. Он зарабатывает на своих коллекциях. Он вообще любого одеть может и так, что человек сразу другим станет, лучше. У него такие клиенты, что и сказать страшно! Да вся эстрада, почитай, и еще дерутся между собой, кто первый покупает. На некоторые наряды он вообще аукционы устраивает! Прикинь!

Эгинеев прикинул и согласился, что аукцион для платья – это уже чересчур. Верочка, ободренная вниманием, продолжила:

– В общем, одеваться у Аронова – это стильно, круто и отпадно. Да у него одна сумочка больше стоит, чем ты за год зарабатываешь!

Кэнчээри, припомнив особняк с колоннами, согласился. Да, чтобы заработать на такой домик нужно не одну сотню сумочек продать. Один вопрос его не отпускал: но ведь кто-то же их покупает! Покупает по бешеной цене, лишь бы урвать немного наглой, вызывающей красоты, которой готова поделится узкоглазая красавица-шаманка. Урвать немного счастья и стиля, созданного другим человеком. Специалистом.

– Но у Аронова кроме «л’Этуали» имеется несколько магазинов, так сказать, для среднего слоя населения. Там продают готовую одежду, по мотивам коллекций «л’Этуали», но это все равно уже не то, это для тех, кто за лейблом гонится.

– За чем?

– Господи, какой же ты отсталый! За лейблом, ну… за этикеткой, за бирочкой, на которой имя Аронова стоит. Там, конечно, подешевле, но на настоящей крутой тусовке такой наряд не прокатит, народ теперь с полувзгляда сечет, где и почем прикид брали. – Верочка вздохнула. – Правда, поговаривают, что «л’Этуаль» в кризисе. Вроде как Аронов выдохся, сошел с дистанции, держится на молодых, которых приглашает в «л’Этуаль» работать, а сам чужие идеи прикарманивает. А недавно вообще скандал случился: на конкурсе каком-то, да туфта, а не конкурс, банк один проводил в рамках рекламной акции, а чтобы внимание привлечь, Аронова пригласили. Ну фамилия-то известная. А первый приз достался не Аронову, а какому-то совершенно постороннему парню.

– Может, заслужил.

– Ой, Эгинеев, не надо ля-ля. Заслужил. Тоже скажешь, ты вон давно майора заслужил, а где звезда? Думаешь, там по-другому? Да на подобных конкурсах все места заранее распределены, на халяву не проскочишь. Просто кто-то денег кучу отвалил, чтобы Аронова опустили, его и опустили, конкретно так, на всю Москву. Про этого парня, который первый приз зацапал, уже никто и не помнит, а про то, что Николас Аронов оказался хуже какого-то деревенского самородка, еще не один год говорить будут.

– Преувеличиваешь.

– Ну преувеличиваю. Не год, но месяц точно поговорят. – Верочка раскраснелась, то ли от волнения, то ли от избытка энергии, которой требовался выход.

– У Аронова, небось, сразу продажи в минус пошли.

– Почему?

– Потому. Ну сколько раз тебе нужно объяснять? Или ты меня вообще не слушаешь? Впрочем, чего ожидать, ты никогда меня не слушал. Аронов на плаву, пока он первый. К нему идут, потому что он – самый лучший, самый признанный, самый крутой. Первый сорт. Элита. А перестанет быть элитой – и адью, максимум, что останется – это открыть фабрику по пошиву одежды для подростков, типа «Naf-Naf» или еще кого, чтобы доступно и известно. Но для Аронова – это уже не второй легион, это скамейка запасных, или вообще дом инвалидов. Слушай, а правда он Ромочку убил?

– Пока не знаю. – Врать Эгинеев не умел, тем более Верочке, которая знала его досконально, она не то, что вранье, недомолвки за милю чуяла. – Может самоубийство?

– Туфта, – безапелляционно заявила Верочка, – чтобы Ромка и самоубийство… Да он таким слизняком был, ты не представляешь. Весь из себя манерный, выспаренный – смотреть противно…

– Стоп, – Эгинеев аж подскочил от удивления. – Так ты что, знала его?

– Ну конечно знала. А тебя это удивляет? Пора бы привыкнуть, что у твоей сестры хорошие связи. А будут еще лучше. Ромочка – это так, мелкая шавка, но вертелся в разных кругах, с одной стороны – почти доверенное лицо Аронова, с другой – обычный парень, которому охота потусоваться и хорошо провести время, не слишком задумываясь о правилах приличия. Ну, чтобы пивка, шашлычка, травки, болтать, о чем душа пожелает… он и болтал.

– И о чем же?

– Да так, о всяком. Тебе интересно? – Кошачьи глаза Верочки загадочно блеснули, – давай меняться. Баш на баш: я тебе про Ромочку, а ты мне про Аронова. По-моему, честно.

– Вымогательница, – пробурчал Эгинеев, заранее смиряясь с неизбежным. Зато теперь хоть за отпуск и квартиру пилить не станет.

– Журналистка, – поправила Верочка.

Дневник одного безумца.

Сегодня я сделал еще один шаг навстречу тебе, моя Августа.

Не знаю, имею ли я право называть тебя своей? Надеюсь, ты не в обиде. То лето после девятого класса было очень горячим и очень горьким. В июле Матрешка отпустила нас с Портосом на волю, и компания вновь собралась в прежнем составе. Мы, как и раньше, бродили по улицам, валялись на пляже, купались и болтали ни о чем. Наверное, со стороны все выглядело прежним, но я-то чувствовал перемены. Больше не было нас, зато появились мы и вы. Мы – это нежелающие взрослеть мушкетеры, и вы – чересчур уж взрослый Арамис и украденная Констанция. Именно ты держала нас вместе, не знаю, по привычке ли, или тебе и в самом деле нравилась наша компания. Арамис, тот явно желал избавится от нас, эти недвусмысленные намеки, ссоры на пустом месте, это нарочитое чувство противоречия. Если я предлагал пойти к реке, он тут же требовал отправляться в кино, если я говорил про кино, он желал отдыха на природе.

Теперь, спустя годы, я понимаю – он тоже ревновал, он чувствовал себя неуверенно и таким нехитрым способом пытался завладеть твоим вниманием. Я пытаюсь понять, чем же он привлек тебя? Наш Арамис никогда не был красавцем. Да, он умеет подать себя таким образом, что у человека и мысли не возникнет сравнивать себя с Великим и Ужасным.

Хвастун. Он ведь любил хвастать, правда Августа? Он постоянно хвастал, сначала джинсами и кроссовками, которые подарили ему родители, потом тобой, твоей безрассудной, всеобъемлющей любовью, твоей преданностью и постоянной готовностью бежать за ним. Он видел в тебе дрессированную собачку, а ты была королевой. Лишь благородный человек умеет любить столь самоотверженно.

Наверное, тебе неприятны мои рассуждения. Наверное, ты хочешь, чтобы я замолчал, убрался из твоего небытия и доживал эти чертовы три месяца так же, как всю остальную жизнь – тихо и покорно. А я не могу, я копаюсь в прошлом, причиняя боль и тебе, и себе самому. Ему тоже будет больно, очень больно, но потом, позже, моя месть требует денег и времени.

Денег у меня хватает. Еще один занимательный каприз судьбы. У меня есть деньги благодаря ему. Точнее, мы заработали их вместе. Французская звезда – наше общее детище, значит, и деньги общие. О чем это я? О мести и судьбе. Смешно мнить себя орудием судьбы, но как иначе растолковать все эти совпадения? У меня есть причина, мотив, как принято выражаться в милиции, есть желание и есть возможность. Кого как не судьбу следует благодарить за столь редкое стечение обстоятельств?

Я не могу ненавидеть его – мы слишком долго были рядом, слишком сработались, слишком привыкли друг к другу, чтобы ненавидеть. Но это даже лучше, ненависть – эмоция, а эмоции мешают. Пытаюсь размышлять логически. Логика всегда была моей слабой стороной, но за эти годы я научился. Логика – это инструмент, такой же убийственный, как топор в руке маньяка.

Я не стану убивать его, в конце концов, я не бог и не судья, чтобы приговаривать человека к смерти, я сделаю с ним то же самое, что он когда-то сделал со мной. Я отниму у него смысл жизни.

Это жестоко.

Это месть.

Химера

За время моего отсутствия в доме ничего не изменилось. Разве что Эльвира стала еще более стервозной, да Лехин придирчивым. Последний не скрывал своего отношения ко мне и безумному проекту Ник-Ника, все твердил, твердил, как попугай, что проект обязательно провалится, «л’Этуаль» разорится, а Аронову придется остаток жизни шить одежду для жен чиновников средней руки.

Не понимаю, что здесь ужасного, они тоже женщины и тоже любят хорошо одеваться.

Кстати, об одежде, у меня осталась лишь выделенная Эльвирой пижама да спортивный костюм неизвестного происхождения. Остальное странным образом исчезло. Подозреваю, что без помойки и Эльвиры дело не обошлось. Жаль, вещи хоть и не дорогие, не фирменные, но удобные и привычные, в чужих мне неудобно. Аронов, правда, пообещал, что обязательно соберет для меня целый гардероб, но когда это будет?

Пока же я старалась поменьше выходить из комнаты. Вот и сегодня провалялась целый день на кровати, хотя Ник-Ник велел прочесть книгу по этикету. Книгу я послушно открыла, но одолела ровным счетом двенадцать страниц, на тринадцатой сморил сон – пособие оказалось дико скучным, насыщенным подробностями и совершенно неадаптированным к действительности. Ну в каком российском ресторане, скажите на милость, подадут семь вилок и столько же ложек? Да в жизни не поверю, что такое место существует. Или вот еще. Зачем мне знать, как правильно рассаживать гостей. Я что, прием устраивать собираюсь? Да Эльвира при малейшем подозрении на подобную вольность удушит меня во сне подушкой.

В дверь вежливо постучали и совсем невежливо, не дожидаясь приглашения, вошли. Еще один пример абсолютной ненужности всяких там пособий. Зачем мне знать правила, которые никто не соблюдает?

– Бездельничаешь, – с полным равнодушием к происходящему безобразию, отметил Ник-Ник. – Книгу прочла?

– Нет.

Против ожиданий, Аронов не разозлился, лишь пожал плечами да заметил.

– Твое дело, сама потом жалеть будешь.

– Ну и пусть, – мне так опостылело спокойное, сытое существование, что дико хотелось поругаться, а Ник-Ник упорно не поддавался на провокации. Полное свинство с его стороны.

– Итак, радость моя, завтра ты переезжаешь.

– Куда?

Ник-Ник поморщился.

– Ксана, когда ты научишься слушать? Перебивать собеседника – признак дурного тона. Хотелось бы, чтобы твои манеры изменились к лучшему. Итак, ты переедешь. Квартира обставлена специально для тебя, вернее, под твой образ, поэтому переклеивать обои, перекрашивать потолок и пол, покупать новую мебель, ковры, хрустальные бокалы и прочую ерунду запрещено категорически.

– Почему?

– Потому что ты со своим мещанским вкусом моментально сведешь все мои усилия на «нет». Теперь что касается остального: гостей не приглашать, с соседями не знакомится, и вообще постарайся не выходить без надобности.

– Я под домашним арестом?

– Как тебе удобнее. Хочешь – представляй себя несчастной пленницей на пиратском корабле, хочешь – куколкой, из которой вот-вот вылупится бабочка. А это, Ксана, процесс сложный, излишнее внимание только во вред.

– Ладно-ладно, я поняла.

– Сомневаюсь, но поверю. Значит внешних контактов никаких, о прошлом – друзья, подруги, родственники, любовники – забудь. Одежда… Сам куплю. Ты не поверишь, но женщина в старом, застиранном халате с полотенцем на голове и зеленой маской на лице способна испортить самый изысканный интерьер. Поэтому одеваться будешь так, как я скажу, даже дома. Нет, особенно дома. Никаких интервью, фотографий. Что еще?

– Дышать можно?

– Можно. – Разрешил Ник-Ник. – Есть тоже можно, но осторожно, вес не должен меняться, потолстеешь – пеняй на себя. Все, иди собирайся.

– Так мне и собирать-то особо нечего.

– А, ну да, конечно… Одежду Лехин выдаст. Деньги… Деньги тоже, много не трать, да и старайся пореже выходить из квартиры. Лучше вообще не выходи.

– Да поняла уже!

– Это хорошо, что поняла. Смотри, Ксана, не подведи. Я страшно не люблю, когда меня подводят.

В этот момент Ник-Ник выглядел… иначе. Скажем, человек с таким взглядом способен на многое. Совершенно не к месту вспомнилось, что в Аронова стреляли.

Нашел ли он стрелка? А если нашел, что сделал?

Пожалуй, знать об этом не хочется.

Творец

И снова Ник-Ник колебался, на сей раз из-за Лехина. Старый друг, старый компаньон, не один год вместе, но именно сейчас Аронов увидел, насколько деградировал Марат. Он закостенел в своих убеждениях, словно рак-отшельник в маленькой ракушке. Ракушка чересчур мала, жмет, но рак терпит, не решаясь выползти из привычного домика и сменить его на другой, более удобный.

Отсутствие движения вперед – уже деградация, а Лехин предлагал шагнуть назад. Видите ли его люди подсчитали, что «л’Этуаль» убыточна. Да как им такое только в голову взбрело? Убыточна… Да благодаря «л’Этуали» Аронова знают не только в России, но и за ее пределами. Да к нему в очередь становятся.

Конечно, в последнее время дела идут немного хуже, но это естественный спад, слишком много новых имен вокруг, слишком много наглой, откровенной рекламы, вот люди и потянулись. Ничего, пусть увидят, пусть распробуют, пусть на собственном опыте ощутят, что у «л’Этуали» нет и не может быть конкурентов. Она единственная в своем роде.

Элита.

Еще и события эти не к месту. Оказывается, новость о том дурацком конкурсе, в котором Ник-Ник проиграл, успела облететь пол-Москвы, прибавьте сюда нелепую смерть Сумочкина, и совсем уж непонятное покушение на самого Ник-Ника.

Про покушение, правда, никто не знает, кроме Лехина и Ксаны, но народ все равно напуган, смущен, стесняется. Высший свет – это гадюшник, в котором нет места громким скандалам. Во всяком случае, Аронов не в состоянии их себе позволить.

Ничего, «л’Этуаль» выплывет, обязательно выплывет, нужно только подождать.

И запустить новый проект.

Проекты всегда приносили доход, а Марат застрял на уровне швейной фабрики. Ну естественно, что магазины готовой одежды держать выгодно, в Москве полно девчонок, готовых выбрасывать деньги за вещь, украшенную лейблом известной фирмы, а торговать маечками серийного производства за двести долларов штука проще, чем эксклюзивными нарядами, цена которых определяется готовностью потребителя платить.

Все они потребители. И те, кто, потянувшись за крошечной звездочкой на синем фирменном ярлыке, покупает обычную в общем-то вещь, и те, кто в желании выделится, приобретает очередную безумную фантазию. Иногда Аронов нарочно создавал нечто совершенно неприемлимое с точки зрения эстетики и практичности, нечто безумное, как сон шизофреника, и столь же дорогое. Ни один человек в здравом уме не купил бы это. Но раз за разом выходило, что Аронова окружают безумцы, готовые покупать безумные вещи по безумным ценам.

В конечном итоге, он сам ввязался в это.

Ник-Ник давно уже не позволял себе думать о ней. Запретная область, сумеречная зона, где тишина, боль и мертвый-мертвый покой. Это разговор с Лехиным встряхнул подсознание, выпустив из закутков ненужные мысли, ненужные воспоминания.

Лехин сказал:

– Ты так возишься с этой девчонкой только потому, что она похожа на Августу. Да они все похожи на Августу. Ты гонишься за прошлым, Аронов, но прошлое нельзя вернуть…

Какая глубокая философская мысль. Прошлое нельзя вернуть, зато можно воссоздать. Кстати, Лехину не откажешь в наблюдательности: Ксана и в самом деле похожа на Августу. Те же жесты, тот же упрямый, слегка надменный взгляд наследной принцессы, та же замкнутость и настороженность по отношению к другим людям.

Ксана особенная. Эта паршивка и сама не знает, насколько она особенная. Пожалуй, этот Проект станет последним… Да, именно так Аронов и поступит, доведет дело до конца, а потом на заслуженный отдых, пусть Лехин делает с фирмой, что душе угодно.

– Я готова, – Ксана стояла с сумкой через плечо, вроде бы гордая, независимая, но за этой независимостью читались обида и непонимание, как у ребенка, которого совершенно незаслуженно лишили воскресного похода в зоопарк. – Едем?

– Едем.

А сзади она – точная копия Августы…

И пару он ей подобрал подходящую. Именитую, знаменитую и недорогую, более того, почти совсем бесплатную, Иван ведь понимает, что в конечном итоге работает на самого себя. Интересный будет проект.

За рулем немного отпустило, все-таки ночная Москва – это нечто особенное.

Все будет хорошо. Все обязательно получится. Обязательно.

За два дня до…

Старуха торговала жареными каштанами, и Серж в жизни не обратил бы внимания на нее, если бы не каштаны.

Ах, если бы не эти жареные каштаны, которые он просто обожал.

Монетка исчезла в морщинистой руке, а взамен, вместо любимого лакомства, Серж услышал вопрос.

– Сережа? Сереженька, это ты?

Сердце замерло и снова забилось с утроенной силой… Узнала? Эта старуха узнала его? Ничего страшного, после Революции в Париже много русских, стоит ли удивляться, встретив знакомого? Знакомую. Да и кто сказал, что старуха ему знакома? Она обозналась.

– Простите, мадам, но вы обознались.

– Нет, не обозналась, Серж Хованский. А ты, ты узнал меня?

– Простите мадам…

– Нет, Сережа, не прощу. Ни тебя, ни ее.

– Чего ты хочешь? – Притворяться дальше не было смысла, Серж никогда не умел притворяться. Если эта женщина – кто же она? Призрак далекого прошлого? Тень гнева? Просто одна из многочисленных парижских теней? – назвала имя, давно позабытое, погребенное на российских просторах имя, значит, она и вправду узнала.

– Мести. Смерти. Расплаты. – Рука-клешня – сплошные морщины на коричневой коже – вцепилась в рукав. – Не узнал меня, Сережа? Я ведь жена твоя, Стефания, графиня Хованская.

Жареные каштаны отвратительно пахнут, в голове не осталось ничего, кроме запаха, этого ужасного, выворачивающего нутро наизнанку запаха. И блеклых глаз Стефании Хованской.

Якут

И снова Верочка победила. Она и в сопливом детстве всегда одерживала победу, пусть Кэнчээри и старше на три года, пусть сильнее физически, пусть умнее – во всяком случае, ему хотелось думать, будто он умнее – зато у Верочки было умение убеждать и та самая пресловутая наглость, которая города берет. И Верочка вытянула все, до самой мельчайшей детали, до цвета кафеля в ванной, формы бокала и марки шампанского.

– Теперь ты, – Кэнчээри смахнул капельки пота со лба. Оказывается, быть по ту сторону допроса весьма утомительное занятие. – Давай, выкладывай, откуда ты знала Сумочкина.

Верочка ответила не сразу, сначала она поправила прическу, подкрасила губы, тщательно осмотрела колготы, в общем, тянула время по максимуму. Еще одна детская привычка – ничего не делать по первой просьбе, ей казалось, что стоит отринуть все эти мелкие ритуалы, и ей «сразу сядут на шею». Исключений Верочка не делала даже для родного брата. Особенно для брата.

– Ну… Ромочку все знали.

– Все – это кто?

– Все – это все. Люська, Машка, Ирка опять же. Ирка к нему даже по первой подкатывалась, ты же знаешь, как она на подиум рвется, перед любым мало-мальски значимым типом тут же на спину падает и ноги раздвигает. А Ромочка с самого начала себе цену набивал, с порога заявил, будто он – ведущий модельер, будто «л’Этуаль» лишь на нем одном держится, и вот-вот авторская коллекция выйдет. Ну Ирка и запала, а оказалось, что Ромочка не по этому делу. Да и трепло он конкретное, никакой он не ведущий, и до собственной коллекции ему еще пахать и пахать, а понтов выше крыши.

– Верочка! – взмолился Эгинеев. Пулеметная речь сестры не вызывала ничего, кроме головное боли. Кто такая Ирочка? А Машка? Машка – это, наверное, однокурсница, отвязная девица с мелированными волосами и страстной любовью к ультракоротким юбкам. Люська… Люська, надо полагать, из этой же компании, тоже какая-нибудь восходящая звезда российской журналистики, а в придачу заядлая охотница за сплетнями, что, впрочем, одно и тоже. Журналистские потуги сестры Эгинеев всерьез не принимал. Какая из нее журналистка, когда в голове одни шмотки да скандалы.

– Ладно, ладно, успокойся. Машка – это Купринцева, Люська – Якушева, а Ирка – Святцева. Первый раз с Ромочкой мы познакомились у нее на дне рожденья. Кажется, это был именно день рожденья, но не поручусь, ты же Ирку знаешь, она по любому поводу готова вечеринку замутить. Как туда попал Ромочка – понятия не имею, на этих тусовках вечно полно левого народа, каждый хочет примазаться. А у Ирки так вообще проходной двор. Ну Ромчка сразу в компанию вписался. А, стой, кажется, вспомнила, его Лелька приволокла. Лелька – это какая-то давняя Иркина не то подруга, не то родственница, не то случайная знакомая. Прикольная такая девица, тоже в модели метит, а не пускают, на этой почве они с Иркой и сошлись, а Ромчку она приволокла, чтобы похвастаться, вот, дескать, какие крутые у меня знакомые. А Ирка, не будь дурой, попыталась Ромку отбить…

Эгинеев хмыкнул, вот вам еще один замечательный пример женской дружбы. Хотя в данном конкретном случае дружбой и не пахло, сошлись два одиночества с одинаковыми проблемами, комплексами и мечтами о будущем, а потом одному повезло – появился шанс в лице Романа Сумочкина. Реакция второй стороны предсказуема.

– А дальше-то что?

– Да ничего. Ирка распсиховалась, но с Лялькой отношения рвать не спешила, вроде как хорошая мина при плохой игре. Надеялась, что Лялька ее за собой потянет, ну и Ромочка, значит, чтобы рядом был. Только Ромочка не спешил способствовать Лялькиной карьере. При каждом удобном случае знакомства свои поминал, а делать ничего не делал. Вот мы с девчонками и решили, что нет у него никаких связей, трепло он и понтовщик голимый. – Верочка вздохнула, словно сожалея, что Сумочкин не оправдал ее надежд. Конечно, дело не в порушенных мечтах подруги, а в том, что и сама Верочка не прочь была бы воспользоваться помощью Романа, проникнуть в закрытый для нее мир высокой моды, посмотреть, пощупать, и если получится поучаствовать в каком-нибудь скандале. Верочка просто обожала скандалы. А Ромочка ее разочаровал, именно поэтому она столь охотно делится информацией, это своего рода месть за обманутые надежды. И одновременно обмен: информация на информацию. Баш на баш.

– Ну, что еще тебе рассказать?

– Все.

– Все – это чересчур много, Кэнни. Давай поконкретнее.

Эгинеев и сам был бы раз «поконкретнее», но проблема в том, что он совершенно не представлял, о чем спрашивать. О тайном романе Сумочкина с конкурентами «л’Этуали»? Вряд ли Ромочка, при всей его хвастливости, трепался об этой стороне жизни. Но тогда о чем? Да ни о чем, Верочкина информация оказалась пустышкой. Снова она провела его, снова вместо конфеты подсунула камешек в яркой обертке. Пора бы уже привыкнуть, а все равно обидно, и Эгинеев, чтобы совсем уж не разочаровываться, попросил:

– Расскажи о Романе. Что он из себя представлял, как личность. Сильные стороны, слабые стороны. Ты же у нас наблюдательная, все замечаешь.

Лесть благотворнейшим образом повлияла на Верочку.

– Ну он как бы тебе объяснить, ненадежный. Вроде бы нормальный парень, а все равно ненадежный, скользкий, точно угорь, ни на один вопрос прямо не ответит, все вокруг да около, все с каким-то подтекстом, чтобы сразу понимали – он человек непростой, с большими связями и прекрасными перспективами. Вечно себе цену набивал, но это потому, что в глубине души хорошо понимал – на самом деле ни связей, ни перспектив у него нету. Мелкий тиран к тому же. Лялькой постоянно помыкал: принеси, унеси, будь рядом, пошла вон, на кого ты смотришь, ну и в том же духе. Пользовался тем, что ей податься некуда, а Лялька, дура, и рада стараться, подругой непризнанного гения себя воображала, даже надеялась замуж выйти.

– За Сумочкина?

– За тебя, блин. Конечно, за Сумочкина. Он же дико боялся, что все про его ориентацию узнают, из-за этого страха и жениться мог. Я тебе больше скажу – и женился бы. С Лялькой ему удобно было, привык он к ней, а значит, рано или поздно дело и до свадьбы дошло бы. Смелости в Ромочке ни грамма не было. Это я к тому, что другой на его месте давно признался бы. Ну гей, ну и что с того, сейчас это даже модно, а он прятался. Я думаю, он всю жизнь ото всех прятался.

– Самоубийство – тоже своего рода укрытие.

– Не для Ромочки. В случае опасности он бы сбежал, деньги-то были, на первое время хватило бы, а на перспективу Ромочка думать не умел, мозги кроличьи. Нет, Кэнни, самоубийство – не для трусов, для идиотов, но идиотов храбрых, а Ромочка – трус. А что, дело и вправду закрывают?

– Закрывают.

– И что ты будешь делать?

– Не знаю, наверное ничего.

Эгинеев хотел добавить, что все его подозрения для начальства пустой звук и в перспективе – куча потраченного впустую времени, а рабочее время капитана Эгинеева принадлежало начальству, Родине и налогоплательщикам. Впрочем, о налогоплательщиках начальство думало в последнюю очередь, но на деле самоубийцы-Сумочкина это никоим образом не сказывалось. Вердикт был вынесен и обжалованию не подлежал. Значит, все остальное – не более, чем пустые разговоры. А за разговоры не платят.

Химера

Квартира располагалась на пятом этаже пятиэтажного дома старой постройки. Кажется, такие еще принято называть сталинками, будто бы именно Иосиф Виссарионович придумал возводить строгие, суровые здания, мощные и вместе с тем поразительно мрачные. Стальная дверь и блестящие кнопки домофона смотрелись чуждо, этакий капиталистический элемент уродующий чистоту помыслов архитектора-коммуниста.

Дверь тяжелая, зато лифт порадовал – просторная кабина и старомодная, кованая решетка, которую следовало закрывать вручную. Прежде ничего подобного мне встречать не доводилось. Лифт медленно полз вперед, а я пыталась угадать, что же Аронов придумал на этот раз.

– Ну, – сказал он, открыв дверь ключом, – проходи, располагайся.

И я вошла. И онемела.

– Как? Нравится? – Ник-Ник, бесцеремонно оттолкнув меня в сторону, прошел вперед. – Чего стоишь, заходи давай, смотри, правда классно получилось?

Он радовался, как дитя, и требовал похвалы, я же не могла вымолвить ни слова. Это было… потрясающе. Подавляюще. Ужасно. Неописуемо.

Во-первых, в квартире не было окон. То есть, наверное, они физически существовали – вряд ли даже самый безумный архитектор решился бы выстроить жилище вообще без окон – но были старательно спрятаны. Во-вторых, отсутствовали стены. Квартира-студио, кажется, это так называется. Не знаю, кому первому пришло в голову объединить уютный интим спальни, показное великолепие залы да практичность кухни, но лично убила бы за дурацкую идею.

– Ну не молчи же! Скажи, что тебе нравится! – потребовал Аронов.

– Нравится, – послушно ответила я. – Слов нет, как нравится.

Огромное, искривленное зеркалами пространство, сумрачное, враждебное, тяжелое. Пепельно-серые стены с лиловыми разводами, белый пол и многоступенчатый потолок с редкими лампочками. Неровный голубой свет и ярко-оранжевая мебель. Раздавленный апельсин-пуфик, стекло на клубке из металлических трубок – не то стол, не то стул, не то очередная бесполезная штука, основная функция которой – «создание атмосферы». Искривленная тахта, похожая на огромную гусеницу, и наконец, кровать. Во всяком случае, я предположила, что этот постамент с тремя ступенями, подсветкой и четырьмя белыми, украшенными орнаментом столбами по углам, является кроватью. Белые и оранжевые подушки, в художественном беспорядке разбросанные по черному покрывалу, смотрелись нелепо, а вот портрет Сталина, знакомый такой портрет, удачно вписывался в обстановку. В глазах вождя народов мне виделось холодное презрение к диссидентским выдумкам, и в кои то веки я была совершенно с ним согласна.