Текст книги "Философия красоты"

Да я с ума сойду в этой квартире.

Творец

Ей не понравилось. Правильно, чего еще ожидать от глупой девчонки, которую родители наградили дурацким именем Оксана. Для Оксаны подходит обычная двухкомнатная квартира чешской планировки с раздельным санузлом, голубым кафелем в ванной и коричневым в туалете, с бордовым ковром на стене и коричневым на полу, с секцией, забитой хрусталем, и – верх фантазии – полукруглой тумбочкой под телефон в коридоре.

Обывательница.

Аронов обывателей презирал. Не потому, что они ему чем-то мешали, нет, в большинстве своем обыватели существовали где-то по другую сторону земного шара, но в то же время существовали, уныло переползали из одного бесцветного дня в другой, жарили свои котлеты, по субботам пекли торт «Медовик», а по воскресеньям ходили в гости. Болото. Ксана – часть этого болота, которую Ник-Ник по доброте душевной взялся облагородить.

Да знала бы она сколько сил вложено в эту квартиру! Да он вещи подбирал по одной, тратил драгоценное время на поездки по магазинам и аукционам, лично руководил рабочими, лично рисовал план и тщательно выверял детали. А она нос воротит.

Незаметно для Аронова вернулось прежнее дурное настроение. За квартиру еще предстоит отчитаться перед Лехиным, а в Ксаниных глазах уже чудится отблеск грядущей неудачи. А может она права? Может, стоило добавить немного света? Внутри и в самом деле немного мрачновато…

Нет, черт побери, он прав. Он гений. Еще пара безделушек-светильников и все придет в норму. Квартира великолепна, а он, Николас Аронов, – гений, пусть даже глупая девчонка не в состоянии оценить его гениальность.

Она желает видеть жилище, но фишка в том, что квартира – не жилище, это – обитель летучей мыши, пещера, достойная афериста-Алладина, ужасная, темная и вместе с тем обитаемая. В подобное пещере жила нимфа Калипсо, в подобной пещере скрывался вход в ад Данте, в подобной пещере придется жить Ксане.

Ее будущий образ диктовал свои условия. Богиня обязана отличаться от простых смертных буквально всем, особенно своим жилищем. Она не имеет морального права жить в обычной квартире и Ксана поймет, ей нужно лишь чуть-чуть привыкнуть. Она вообще талантливая девочка.

И так похожа на Августу.

Интересно, а Августе понравилась бы квартира? Хотелось надеяться, что да.

Дневник одного безумца.

Идет дождь. Осень в разгаре, а день такой знакомый… Помнишь, тот октябрь? Десятый класс, все такие взрослые и серьезные, все думают о будущем и копошатся в настоящем. Первые серьезные отношения, первые разговоры на тему «а потом поженимся»… Как смешно теперь.

Как больно было тогда.

Ты смеялась и обещала пригласить нас всех на свадьбу. Меня в качестве свидетеля. Ты сказала, что такую почетную роль доверишь лишь верному рыцарю, Арамис молчал, пытаясь показать, что наши глупые разговоры его нисколько не привлекают.

Он не хотел этой свадьбы.

С воспоминаниями вернулась боль. Голова раскалывается, таблетки почти не помогают. Я чувствую, как по истончившимся костям черепа ползут трещины. Еще немного и мой обожженный болезнью мозг вырвется наружу, возможно, хоть тогда наступит облегчение. Кровь гудит в висках, пылающим обручем держит кости и не позволяет потерять сознание. За что мне эти муки?

За тебя, Августа. За себя.

Я творю зло, но страданиями искупаю его. Здесь и сейчас, на земле, чтобы войти на небеса чистым. Ты ведь ждешь, Августа? Без тебя я не найду дорогу в небо.

Якут

Последнюю неделю капитан Эгинеев занимался совершенно бесполезным, но весьма увлекательным делом – он собирал данные о Аронове, ну и заодно о его компаньоне, коли уж такой имеется. Компаньон, кстати, – лицо материально заинтересованное в процветании фирмы, как никак совместно нажитое имущество. Почти как в браке, только завязано все намного круче, тут не до измен и громких разводов. По опыту Эгинеева разводы в подобных случаях заканчивались скоропостижной смертью одного из «супругов», а несчастный вдовец, откупившись от родственников, становился единоличным хозяином.

Когда и откуда в голову пришла мысль о разводе-разделе, Кэнчээри не знал. Возможно, ангел-хранитель на ухо нашептал, что не все так гладко и красиво за фасадом французской звезды. Верочка растолковала «убогому» братцу, что «л’Этуаль» переводится как «звезда», она же, поняв, чем занимается Эгинеев, обозвала его «рефлексирующим идиотом» и «завистником, который пытается вывалять в грязи уважаемого человека».

Аронов, стало быть, уважаемый. Может оно и так, может права Верочка, и именно зависть не дает Эгинееву покоя, заставляя копаться в навозной куче великосветских сплетен. Кому нужно его копание, если дело о смерти Сумочкина закрыто «за отсутствием состава преступления», если свободное время можно потратить с куда большей пользой, дел-то, настоящих, невыдуманных, не притянутых за уши, хватает, начиная с размена квартиры и заканчивая подготовкой к Верочкиной свадьбе.

Эгинеев и самому себе боялся признаться, насколько сильно задела его та встреча. Не труп в ванной, не бокал с остатками шампанского, не хмурая и прямолинейная Революция Олеговна, не хныкающая Леля, а именно Николас Аронов с его домом, домоправительницей и «Бентли» в гараже.

Теперь Кэнчээри знал, что у Великого и Прекрасного в гараже стоит именно «Бентли» тысяча девятьсот тридцать четвертого года выпуска, стоимостью… Насчет стоимости версии расходились, но однозначно, машина стоила больше чем целый выводок стандартных «Мерседесов». К слову, «Мерседес» тоже имелся, ибо раритетный «Бентли» Аронов любил, берег и крайне редко выводил из гаража.

Наверное, если бы кто-то заглянул в душу, ну или хотя бы в мысли капитана Эгинеева, этот некто был бы изрядно удивлен той жадностью, с которой Кэнчээри Ивакович копался в чужой жизни. Иногда ему было стыдно, но гораздо чаще – интересно, он чувствовал себя ученым, что вот-вот приблизится к разгадке величайшей тайны, или, если быть точнее, ответит на самый главный вопрос жизни. Как получилось, что Аронов стал Ароновым.

Дом, деньги, авто – это следствие, но следствие чего? Почему у одних получается разбогатеть на своем таланте, а у других нет? Почему картину одних продают с аукциона «Сотби», а другие всю жизнь торчат на Арбате. В таланте ли дело? В удаче? В умении работать? Или в чем-то совершенно другом, неком знаке судьбы, предопределении, которое выделяет одного человека в ущерб прочим. Аронов своего рода классический пример талантливого человека, который сумел воспользоваться собственным талантом.

Порой Эгинеев тайно мечтал, что когда-нибудь… не скоро, когда уйдет на пенсию, уедет на дачу, где засеет все ненавистные грядки с помидорами травой, отремонтирует причал на местном озерце, будет рыбачить и … писать книгу. Не про себя, не про Аронова, а про людей в целом, про то, какими они бывают, чего хотят, к чему стремятся, и что из этого получается. Собственная мечта казалась слегка наивной и даже глуповатой, но Эгинееву нравилась.

Приятно мечтать о значимом.

Верочкина свадьба отгремела, отгуляла, пронеслась всполошенной стаей полупьяных родственников, бело-розовым платьем, кислым шампанским да веселыми криками «Горько». Весело гуляли, два дня, хотя Верочка осталась недовольна. Ей хотелось скромного, с претензией на элегантность и аристократизм вечера, а вышло иначе. У жениха имелось большое количество родственников, а у родственников собственные представления относительно «правильной свадьбы».

В общем, злость за сорванные планы – Верочка терпеть не могла, когда что-то шло не так, как ей бы хотелось – она вымещала на Эгинееве. Ну а на ком же еще, новых родственников любить положено, а Эгинеев до сих пор не нашел вариант размена квартиры.

Говоря по правде, Эгинеев давно уже не искал вариантов – чересчур нереальным оказалось разменять их квартиру на две да без доплаты, да чтобы новые находились в хороших районах – во всяком случае Верочкина, да чтобы дома не старые, чтобы ни с канализацией, ни с водопроводом проблем не было, чтобы этаж не ниже третьего и не выше шестого, чтобы… Количество Верочкиных «чтобы» зашкаливало, и Эгинеев трусливо понадеялся, что после свадьбы квартирные проблемы лягут на плечи новоявленного супруга, но Верочка решила проблему иначе, и в квартире появился еще один жилец.

Сергей Николаевич Выхляев – ах, зовите меня просто Серж, мы же с вами теперь родственники – работал менеджером в довольно известной японской фирме, в душе был художником, о людях ценил по тому факту, читали ли они Мураками, а также обожал жареные котлеты и запихивал грязные носки под диван. Не очень-то вежливо, особенно учитывая, что на диване приходилось спать Эгинееву.

Заниматься разменом квартиры Серж не собирался, равно как и увозить молодую супругу к себе. Квартира-то у Сержа имелась, но по словам последнего, была прочно оккупирована родителями.

– Жить нужно отдельно! – Заявил Серж, водружая на стол свой ноутбук. Верочкиным журналом пришлось перекочевать на кухню, а любимые нарды Эгинеев вообще вынужден был убрать в шкаф. Не ссорится же с родственником из-за пустяков.

Зато ноутбук Сержа открыл новые возможности. В Интернете обнаружилось такое количество информации о Аронове, что Кэнчээри даже слегка растерялся. А потом ничего, освоился.

Досье на Аронова росло, но ясности не прибавлялось. С компаньоном его дело обстояло еще туманнее, про Лехина писали мало, как-то неохотно, словно отдавали дань вежливости, дескать, имеется такой, работает в «л’Этуали», дела ведет, но на этом все. Верочка объяснила, что такая предвзятость – не предвзятость вовсе, а Лехин просто редко на публике появляется, в презентациях-выставках-проектах всяких не участвует, в скандальные истории не влипает, а сидит себе тихо и деньги считает. Скучное занятие, скучный человек. У него даже кличка скучная: Банкир.

Больше всего Эгинеева интересовали два момента: во-первых, так ли все гладко в чертовой «л’Этуали», как говорила Верочка. Во-вторых, откуда они взялись, такие дружные и талантливые.

Ответ на первый вопрос Кэнчээри обнаружил быстро. Обнаружил благодаря наглому ноутбуку, оккупировавшему стол, и всемирной паутине, вернее всемирной барахолке, как любил выражаться Серж, подчеркивая свое презрительное отношении к Интернету и сплетням, в нем витающим.

Зато именно в Интернете нашлась статья двухгодичной давности, в которой говорилось о предполагаемом разделе «русской империи красоты». Империи… тоже взяли себе моду. Колбасное королевство, шоколадное княжество, кофейный барон и маркиз пивных бутылок. А тут целая империя, причем сразу с двумя императорами, которые жили-дружили не тужили, и вдруг надумали разойтись. «По причине разных взглядов на политику компании». Какое симпатичное, обтекаемое выражение.

Выражение выражением, но ссора и дележ сопровождались пространными комментариями репортера, из которых следовало, что оный дележ ну совершенно невыгоден ни одной из сторон. Империя Аронова убыточна по определению – шик требовал постоянных вливаний извне – а магазины готовой одежды Лехина, лишившись магического очарования имени Ник-Ника, в скором времени утонули бы в море конкурентов. Тот же репортер глубокомысленно заявлял, что причина для ссоры двух столь серьезных бизнесменов должна быть уважительной. Очень-очень уважительной, ибо господа Аронов и Лехин отдавали отчет о последствиях раздела и даже хотели продать «л’Этуаль» целиком, но – о печаль – не нашлось подходящего покупателя.

А потом разговоры о ссоре, разделе и прочих планах вдруг утихли, словно их никогда и не было. А может, и вправду не было? Верочка, к которой Эгинеев обратился за консультацией, обозвала статью «очередным рекламным трюком, причем откровенно дешевым».

Верочка же посоветовала заняться разделом квартиры, а Аронова оставить в покое.

Он – звезда, а капитану Эгинееву до очередной звезды еще жить и жить.

Химера

Сегодня особый день, точнее вечер, а еще точнее глубокая ночь. Ник-Ник сказал, что все приличные мероприятия начинаются поздно, но я и не предполагала, что настолько поздно. Как не предполагала, что мне и в самом деле придется участвовать в этих мероприятиях!

Пускай всего-навсего в одном, но для меня и одного много.

Много… Мне страшно. С утра, с того самого момента, когда Аронов «обрадовал» меня известием о предстоящем дебюте – какое смешное, старомодное слово, отливающее скромным блеском речного жемчуга, ароматом свечей и томными взорами юных красавиц, мне это слово совершенно не подходило, какая из меня дебютанка? Но Аронов сказал… Он сказал, что сегодня я сопровождаю его царственную особу… черт, забыла куда. Да я имя свое со страху забыла.

В час пополудни по мою душу явился Лехин. Для начала долго нудел о дурацком замысле, который непременно провалится, потом заставил расписаться в десятке бумаг, после чего велел собираться. Можно подумать, что у меня было чего собирать.

В особняке Ник-Ника царил покой, будто бы ничего такого и не происходило. В принципе, ничего такого и не происходило, для Аронова, небось, выход в свет – дело привычное, а я… а кому какое дело до того, что испытываю я? Никому и никакого.

Ник-Ник, осмотрев меня придирчивым взглядом, велел подниматься в кабинет и сидеть там. Эльвира в виде исключения пребывавшая в хорошем настроении, притащила чай и бутерброды с колбасой и даже поинтересовалась моим самочувствием. Мое отдельное проживание благотворнейшим образом сказалось на градусе наших с Эльвирой отношений.

– Сколько можно есть? – Ник-Ника переполняла энергия, он был готов к свершениям и подвигам, и от меня требовал того же. – Так, милая моя, это все напотом, а сейчас займемся… господи, как ты умудрилась настолько запустить себя. Эти волосы… они никуда не годятся! А если так?

Аронов больно дернул волосы вверх, заставляя меня задрать голову.

– Нет. Теперь так? Или так? А может так?

Он взбивал волосы в один большой колтун, поворачивал его с одной стороны в другую, сминал, раздирал щеткой, нимало не беспокоясь о том, что делает мне больно, скручивал жгут, снова взбивал… Мне оставалось лишь сцепить зубы и молча терпеть.

– Никуда не годится.

Ник-Ник оставил мою шевелюру в покое и теперь думал, процесс проходил активно, сопровождаясь расхаживанием из одного угла кабинета в другой, размахиванием руками и неясным бормотанием. Приговор прозвучал минут через десять – я только-только успела пригладить вздыбленные волосы руками.

– Нужно менять цвет.

– Зачем? – Природный окрас мне не то, чтобы нравился, но вполне устраивал: интенсивная шатенка с приятным медовым отливом, довольно яркая, но вместе с тем без вульгарной рыжины. А тут перекрасится. В блондинку. Или в брюнетку. Быть брюнеткой не столь противно, блондинки же у меня прочно ассоциировались с карамелью, розовыми трусиками-стринг и темными корнями, которые нужно закрашивать каждую неделю.

Плохо же я знала Ник-Ника.

Блондинка, брюнетка, рыжая – все это слишком просто, а значит слишком вульгарно для Аронова, и в результате трехчасовых мучений – мучились я и блондинистый парень с пирсингом в нижней губе, отзывавшийся на кличку Люка – мои волосы приобрели неповторимый темно-лиловый цвет.

– Благородный аметист, – заявил Ник-Ник, вполне удовлетворенный результатом, по мне же аметистом и не пахло. Чернослив, перезревший сладкий чернослив с тонкой беловатой дымкой, которая легко стирается пальцами, и плотной кожурой.

Мама сушила чернослив, прятала темные скукоженные кусочки в полотняный мешок и выдавала зимой по две штучки в день. Это было самое замечательное лакомство.

Теперь у меня волосы цвета чернослива.

Хорошее начало.

Творец

Сегодня Особый Вечер.

Девятый по счету Особый Вечер. И дело не в предстоящем дебюте – дебют формальность, еще ни разу никто из людей не посмел усомниться в гениальности Аронова – дело в нем самом. Одно дело доказывать гениальность другим, и другое – себе самому. Себя не обманешь.

Особенно Ник-Ник любил ускользающие сквозь пальцы минуты, когда до финала – той самой заветной черты, когда из неприглядной куколки вылупится редкостной красоты бабочка – рукой подать. Один штрих… еще один и еще… мелкие, незаметные взгляду большинства людей детали, казалось бы незначительные, но без них не обойтись. Именно детали придают образу полноту и достоверность, и вместе с тем легкость и фантастичность…

А девочка хороша. Пожалуй, начало проекта можно считать удачным… Да, давно у него не получалось ничего столь вызывающего. Тень их теней, демон тьмы и ангел смерти.

Ангел, ангел… чересчур избито, имя нужно выбрать… необычное. Такое же сладостно-темное, как она сама, пусть манит, дразнит, но не позволяет приблизиться. Обычные не подойдут. Необычные, впрочем, тоже. Ник-Ник задумался. Имя – суть Проекта, в данном случае в основе лежит красота темного мира, значит…

Горгулья? Нет, длинно и горбато, с горгульями прочно ассоциируется собор Парижской Богоматери, мрачное средневековье и крылатые твари на карнизах готических зданий.

Тень? Тоже не то, просто, близко, доступно, тень – отражение предмета, а Оксана существует сама по себе. Ну, во всяком случае остальным должно казаться, что она самостоятельна.

Горгулья, виверна, ехидна, химера… Химера? Химера! Та, о которой никто ничего не знает, миф из мифов, создание чудесное, уродливое и прекрасное одновременно. Ник-Ник заурчал от удовольствия. Правильное имя породила целую кучу образов, оно требовало гладкого шелка, шагреневой кожи, кружева, жемчуга, серебряной пыли, требовало жизни.

Очень самостоятельное имя.

Леди Химера.

Это будет один из самых великолепных его проектов. Это будет триумф.

Леди Химера…

За неделю до…

Снова поссорились. Ну почему она не в состоянии понять его чувства? Почему не желает понимать ничьих чувств, кроме своих собственных?

Эгоистка.

Стерва.

Ради нее он пожертвовал всем: семьей, Родиной, именем и достоинством, остатки которого она только что растоптала с хладнокровным изяществом танцующей кобры. Он, Серж Хованский…

Нет, он – Серж Адетти, любимый и единственный брат Адетт Адетти. Хранитель сокровища. Страж добродетели. Кому рассказать, что за добродетели он стережет? Не поверят, никто не поверит.

В проклятом Зеркале отражается перекошенное лицо и хоровод звезд. Сегодня другие, они каждый день меняются, и становятся все гаже и гаже.

Адетт помешалась на Зеркале, окончательно и бесповоротно. Вместо того, чтобы продать – страшно подумать, какую сумму предлагали за этот бесполезный кусок стекла, больше, чем за все ее драгоценности вместе взятые, – и жить спокойно, она согласилась на предложение виконта.

Виконтесса Адетт д’Эллери.

Ей наплевать, что виконту почти семьдесят, главное, за его худосочной, дрожащей от старости и похоти фигурой скрываются миллионы – если не миллиарды – франков. Она снова будет жить в роскоши, никто никогда не узнает, что великолепная Адетт едва не стала банкротом. А Серж? Кого интересует судьба несчастного брата?

Брат… Он снова всего-навсего брат. В тот раз действительно не было иного выхода, только свадьба, и Серж, скрепя сердце, согласился на роль брата. Кто мог предположить, что он срастется с ролью на веки вечные?

Старик умер, но его смерть ровным счетом ничего не изменила. Раскройся обман и… конец. Подобных «шуток» не прощают.

Без старика, претендовавшего на исполнение супружеских обязанностей – об этой части замужества «возлюбленной сестры» Серж старался думать как можно реже – роль не тяготила. Потом… нет, он не привык к ее любовникам, которые менялись почти столь же быстро, как мода. Каждый раз бешенство. Ревность. Осознание собственной беспомощности и никчемности. Разговор. Смех. Адетт смеялась над ним и называла «братиком». Однажды он не выдержал и, потеряв контроль над собой, избил эту суку. А она в отместку прострелила ему бедро.

О, их связь прочнее уз Гименея. Они, как Аргус и Ехидна из ее любимой легенды. Любящие и предающие.

Нельзя ее отпускать. Нельзя.

Он не отпустит. Лучше смерть, чем так…

Ее смерть.

Химера

Меня одевали. Меня причесывали. Меня гримировали.

Я же все это время боялась. Платье, принесенное Ник-Ником, походило на тряпку, туфли – на пыточный инструмент, украшения – на кандалы, а я сама, на кого я похожа?

На нелепое существо со странным цветом волос и маской.

Кого мы пытаемся обмануть? До Аронова, кажется, начала доходить вся нелепость его затеи, смотрит с сомнением, губы презрительно поджаты, брови нахмурены. Сейчас скажет, чтобы убиралась туда, откуда пришла, и не смешила людей.

– Великолепно! – Вынес вердикт Ник-Ник. – Великолепно! Потрясающе! Закрой глаза?

– Зачем?

– Ксана, деточка, где твои манеры? Ты ведь у нас леди. Леди Химера… Это будет сенсацией. Эльвира! Эльвира!!! Черт, когда надо – не дозовешься… Ладно, ты стой, а я сейчас.

Я стояла. Стояла, балансируя на каблуках и проклиная себя на чем свет стоит. А в кабинете даже зеркала нет… Правильно, зачем такой уродине, как я, зеркало? На что мне любоваться? На маску? Она, безусловно, красивая – единственная по-настоящему красивая вещь из всего подаренного Ароновым набора – но одной маской общей картины не исправишь.

Скорей бы это закончилось. Но Ник-Ник, как назло, не торопился, вместо него в кабинете нарисовалась Эльвира, непривычно торжественная и даже вдохновенная, словно приходской священник в приемной Папы Римского.

– Николай Петрович велели проводить вас в Зеркальный Зал.

– Значит, провожай, раз велели.

Эльвира недовольно покачала головой, похоже, мне недоставало серьезности, момент-то торжественный.

Забавно, но в Зеркальном Зале не было ни одного зеркала. Небольшая по меркам этого дома комната с помпезной обстановкой – алый бархат, портьеры цвета венозной крови и золотая лепнина. Маразм в стиле Людовика-какого-нибудь-там.

Ник-Ник восседал – просто сидеть на этом троне из черного дерева и алого бархата было невозможно по определению – в центре комнаты, Лехин устроился в углу.

– Неплохо, – проронил он.

– С тебя сотня. – Ник-Ник был чрезвычайно доволен. – А ты чего там стала? Особое приглашение нужно? И я вообще не понимаю, откуда такая неуверенность. Где огонь, милая моя? Где твое чувство противоречия? Подбородок выше, грудь вперед и взгляд, взгляд давай нормальный, не овечий, без затравленности и покорности судьбе. Давай, как раньше смотрела!

– Как?

– Каком кверху, – Аронов скорчил забавную рожицу, – к зеркалу иди, оно уже заждалось, милая моя… А забавно получается: Зеркало Химеры для Химеры.

Только теперь я увидела Зеркало. Не игривое дамское зеркальце, которому самое место в пудренице, не солидное серебряное озеро из трех частей, что селятся на трюмо, а именно Зеркало. Крупное, в мой рост, с тяжелой серебряной рамой и темным нутром, заполненным игривыми золотистыми искрами. Зеркало манило, звало, обещало показать нечто особенное. Искры свивались в золотые жгуты, заполняя все пространство, а когда пространство иссякло, искры разом погасли, и я увидала себя.

Или уже не себя?

На меня смотрела чужая женщина, она была не незнакомой, а именно чужой, в этой женщине не осталось ни капли меня. Длинные, ниже пояса волосы неестественного темно-лилового, на грани с чернотой цвета, старательно вылепленный подбородок, крупные вишневые губы – единственная яркая деталь в ее облике – и мертвенно-белая кожа. Завидуйте чопорные европейские модницы минувших веков, отворачивайтесь, скрывайте лица изысканные японки со старинных рисунков, ни холст, ни шелк, ни рисовая бумага не способны отразить всей упадочной глубины этого белого цвета.

Не краска, но два года в подземелье и таинственные зелья Ник-Ника.

Платье… Сотворенное Ник-Ником платье меньше всего походило на одежду. Это дымка, облако, тень, прилипшая к коже, коварная и нежная одновременно.

«Если ты хочешь любить меня, полюби и мою тень», – пел когда-то Бутусов.

Я любила это платье-тень во всем его невообразимом великолепии. Скользкое, холодное, легкое, манящее. Соответствующее Образу, как выразился Ник-Ник. Этот наряд невозможно описать словами, его нужно видеть, даже не видеть – созерцать с восторгом и благоговением. Ник-Ник – гений.

Черная гладкая ткань – не шелк, не кожа, не латекс, но все разом – с лиловыми ирисами. Я видела эскиз, видела хрупкие тени лепестков и длинные тычинки с легчайшим налетом серебра, звездная пыль, прилипшая к неживым цветам, видела темные стебли и листья, видела, но не понимала, как это – черно-лиловое безобразие может быть красивым.

Может.

А еще лиловое кружево и легкая дымка из органзы… платье держалось на теле само, без шнуровки, бретелей, клейкой ленты и других ухищрений.

– Оно сшито на тебя, вот и все, – сказал Ник-Ник.

Вот и все. Меня больше нет, зато есть незнакомая женщина с лиловыми волосами и маской. Те же два цвета: черный и лиловый, левая сторона скрыта почти полностью, зато правая, на мой взгляд, чересчур открыта. Ассиметричность создает впечатление незавершенности, а еще не могу отделаться от впечатления, что маска в любой момент упадет. Одно неловкое движение – и конец маскараду. Это потому, что не привыкла еще, уже три дня хожу в маске и даже сплю в ней, но никак не привыкну. Маска… маска довершает образ, иллюзию красоты, иллюзию совершенства.

Леди Химера, так зовут женщину из зеркала, леди Химера.

Приятно познакомиться.

Якут

Эгинееву почти удалось расстаться с непонятной ему самому страстью к Аронову. Конечно, пошло называть это состояние страстью, но другого слова Эгинееву подобрать не удалось. Да и как назвать состояние, когда все до единой мысли направлены на одного человека. Одержимость? То-то и оно, но одержимость – это где-то совсем рядом с сумасшествием, а Эгинеев себя сумасшедшим не считал.

Но в любом случае, интерес к делу пошел на спад, больше не хотелось искать, копать, вытаскивать на свет божий давно забытые тайны и препарировать чужие жизни. Глядишь, еще немного и удалось бы совсем вылечиться, но позвонил Михалыч. Сам позвонил: явление более чем необычное, поскольку единственная компания, в которой Михалыч чувствовал себя вольготно, – это трупы. Михалыч работал в патологоанатомом и работу свою любил. Более того, он благоговел перед смертью, преклонялся и внимал своей богине с пылом новообращенного. Он собирал смерти, как другие собирают бабочек, он складывал их в деревянные ячейки старинного секретера, расправлял крылышки фотографий и тонкой перьевой метелкой сдувал зловредную пыль с тускнеющих чернил.

– Привет, Якут, – Михалыч с живыми обращался с той же граничащей с откровенным хамством легкостью, что и с мертвыми. Кэнчээри вообще сомневался, что Михалыч видит разницу. – Жду в гости. Бутылку прихвати. Разговор есть. Адрес помнишь?

Адрес Эгинеев помнил, а еще помнил узкий темный подъезд, такой же темный и еще более узкий коридор, пропахший пылью и формалином, темную комнату со старинным секретером в углу.

Со времени прошлого визита ничего не изменилась, даже майка на хозяине квартиры была та же – синяя, растянутая, с вылинявшей пумой на груди.

– Закуску привез? – поинтересовался Михалыч.

– Пельмени.

– Сойдет. Копию с Сумочкина сделаешь? Интересное дело, очень интересное… забавно… – Михалыч застыл на пороге комнаты, вытянутое, печальное лицо, тусклые глаза чуть на выкате, ранняя лысина и ершистая темная щетина на широком подбородке. С виду – обычный алкоголик, а на деле – гений. И раз гений пригласил в свою пещеру капитана Эгинеева, значит, оно того стоит. Все знают, что Михалыч просто так приглашениями не разбрасывается. А копию с дела… ну почему бы не оказать услугу хорошему человеку.

– Тиатонин. – С умным видом произнес Михалыч полчаса спустя, гоняя по тарелке скользкий пельмень. – Тиатонин – это…

– Яд. – Красивое название моментально всплыло в памяти.

– Правильно, яд. Хороший яд, знаешь, почему хороший?

– Смертельный?

– Неа, не угадал. – Михалычу, наконец, удалось подцепить пельмень на вилку. – И аспирин может стать ядом, если сожрать десять пачек. Хороший – потому что редкий. Это тебе не пошлый мышьяк, или цианид, а тиатонин. Вслушайся, как звучит: ти-а-то-нин. Песня.

В исполнении Михалыча песня более походила на завывание осиротевшего пса, но Эгинеев, наступив на горло критике, согласно кивнул, соглашаясь, что яд действительно редкий и хороший. А еще налил по рюмке, чтобы беседа быстрее шла. Она и пошла, правда, не совсем в том направлении, на какое рассчитывал Эгинеев. Обретший благодарного собеседника Михалыч окунулся в любимую тему с головой.

– Яды, они как отпечатки пальцев. Одни дарят тихую смерть во сне, ласковую и нежную, почти неотличимую от естественной. Другие приносят судороги, третьи – паралич, четвертые – медленное угасание… Тиатонин – быстрый яд, вызывает паралич сердечной мышцы, и в целом смерть выглядит довольно естественной.

– Так может приступ?

– Приступ будет у тебя, если еще раз перебьешь. Наливай.

Эгинеев послушно наполнил рюмки. Перебивать Михалыча и в самом деле не стоило – еще обидится, прогонит и ничего не скажет, гадай потом, зачем звал.

– Это ваши коновалы отравление с приступом перепутать могут, а я – специалист. Мне она доверяет.

Кэнчээри хотел спросить, кто «она», а потом вдруг понял: смерть, единственная подруга и советчица Михалыча.

– Пожелтевшие кончики пальцев, как у курильщика, только кожа мягкая. Синеватые пятна на языке, точно покойный ел черничное варенье, и кой-какие анализы… все просто, нужно лишь слушать, что говорит она. Вот ты ее не слышишь, хотя и не смеешься над глупым Михалычем. Думаешь, я не знаю, чего они за спиной говорят? Меня шизофреником считают, а тебя – дикарем. Только я тебе скажу – ты инстинктивно понимаешь то, до чего они разумом дойти не способны. И я чутьем ее слышу, будто шепчет кто-то: сделай то-то и то-то. Делаю. Получается. Иногда самому страшно до жути: а вдруг она платы потребует? – Всхлипнув, Михалыч опрокинул рюмку, занюхал куском хлеба и совсем уже другим голосом продолжил:

– Тиатонин – яд растительного происхождение, алкалоид, смертельная доза довольно высока – около пятидесяти микрограмм, с другой стороны не имеет ни вкуса, ни запаха, температура, влажность, присутствие других веществ практически не влияет на его структуру и свойства. Таким образом, тиатонин совершенно спокойно можно добавлять и в молоко, и в горячий кофе. Или холодное шампанское. Действует не сразу, минут через двадцать, а то и больше – зависит от того, что жертва ела. Болезненных ощущений не вызывает… теоретически. Сначала онемение, потом остановка сердца. Противоядие… Честное слово, не знаю, очень редкая штука, штучного можно сказать производства. – Михалыч улыбнулся собственной шутке. – Разве что промывание вовремя сделать… но ладно, я не о том рассказать хотел. Наливай. Давай, помянем хлопца, чтоб ему спокойно лежалось. Она уважение любит… да…