Текст книги "Эльфийский бык – 2"

Глава 13. О том, что дети бывают разные

В круглой комнате ребенка по-настоящему не воспитаешь.

Родительская мудрость

Полковник Черноморенко чувствовал себя неспокойно. Во-первых, он давно отвык от гражданской одежды, даже дома предпочитая носить старую форму, и теперь, в драных джинсах и майке с надписью «Косят зайцы траву», чувствовал себя форменным идиотом.

Точнее бесформенным.

Форму-то отняли.

Во-вторых, все было по-прежнему не понятно. Леший от наводящих вопросов отбивался. Поржавский вовсе делал вид, что не понимает, чего от него хотят. В-третьих, бумаги все оформились как-то вдруг сами, без личного Черноморенко участия, а потом и вовсе из казначейства доставили ящик с командировочными на две недели.

Просто под роспись.

И сей факт заставил напрячься не только Черноморенко.

– Может… гранатомет возьмем? – робко поинтересовался Мишка, который тоже знал, что этакая доброта со стороны бухгалтерии – ну очень плохая примета.

Черноморенко хотел было спросить, каким это образом у Мишки нарисовался неучтенный гранатомет. Но потом снова подумал и кивнул.

– Возьми, – сказал он. – На всякий случай… а то вдруг враг на коровники пойдет. Не подойниками ж нам отбиваться.

К новости ребята отнеслись серьезно, потому Черноморенко пришлось трижды придумывать вескую причину, мешавшую ему проконтролировать погрузку в старый школьный автобус. Ящики, видишь ли, у них не влезали. Ни стыда, ни совести… могли бы в мешки там завернуть, в картошку спрятать.

Все ж в их годы сам Черноморенко был куда более изворотлив и менее нагл.

А теперь сиди и думай, хорошо ли упаковали, и не сдетонирует ли там чего от жары да тряски. Солнце раскалило автобус до того, что щиты не справлялись. Вон и Мишка вытянулся, закинул ноги на ящики, расплылся по сиденью.

Кто-то дрыхнет.

Кто-то в телефон пальцами тычет, тихо душевно матерясь.

А ведь Черноморенко предупреждал, что со связью там проблемы. Но нет, решили, что если усилителей пару прихватить, то и проблемы решаться… ага. Сейчас.

Автобус вдруг подпрыгнул на очередной кочке, а с ним подпрыгнули и ящики, что-то нервно зазвенело и в мешках, заставив Севастьянова приоткрыть левый глаз.

Правый продолжал спать.

Ну, пока автобус не остановился.

– Дядько, – слегка запнувшись окликнул Черноморенко Богдан. – Там это… дорогу перегородили.

И сам привстал.

Ребята встрепенулись. Ехали долго, притомились даже, честно говоря.

– Сидите, – сказал Черноморенко, окинув подопечных взглядом. И брови сдвинул для грозности. – Сам разберусь. Дверь открой.

Двери с шипением распахнулись. И Черноморенко не без труда выбрался. Вот кому пришла в голову дурная идея выделить им школьный автобус? Еще и покрасили… в характерный желтый цвет.

И надпись подбелили.

Дети.

Нет, так-то оно и вправду почти дети, но все же…

Дорогу и вправду перегородили. Заборчик, знак и четверка джипов, причем два нормальных, а еще пара каких-то низеньких, что ли. Присмотревшись, Черноморенко понял, что машины просто провалились под землю.

Вокруг суетились люди.

И парочка типов в черных кожанках – Черноморенко даже удивился, неужто их до сих пор кто-то носит? – направились к автобусу.

А главное, нагло так идут.

Неспешно.

– Доброго дня, – Черноморенко решил быть вежливым, да и отсутствие формы все же несколько смущало. – А что тут происходит?

Здоровые лбы.

И глядят сверху вниз, не скрывая насмешки, чем бесят несказанно. Вот… знал Черноморенко за собой недостаток – очень уж ростом он не вышел. Даже в армию брать не хотели, мол, мелким там не место. А он же ж не виноват… правда, с годами подуспокоился вроде. Особенно, когда недостаток высоты шириной плеч компенсировал.

– Дорогу, дядя, ремонтируем, – сквозь зубы протянул один. – А ты куда едешь?

– В Подкозельск, – Черноморенко вытащил из кармана платочек, которым отер лоб. Нет, день сегодня какой-то прям совсем не задался.

– Детишек везешь? – уточнил тип.

Черноморенко оглянулся, порадовавшись, что окна в автобусе все ж затонировали.

– Ага… на ферму.

– Ну да, молоко детям полезно… только это, дядя, не обижайся, но не доедешь.

– Почему это?

– Так ремонт, – тип, который левый и помордастей, руками развел, словно извиняясь. – Дороги… Так что все.

– А техника где?

Почему-то у левого от этих слов глаз дернулся.

– Приедет еще. Ждем, – мрачно ответил он.

– Так… может… пока ждете… мы проедем? Тихонечко так. По краюшку…

– Не проедете. Лужа там.

– Где? – Черноморенко вытянул голову, пытаясь разглядеть указанную лужу. Какая-то явно была, но вовсе не тех размеров, чтоб опасение внушать. – Так это ж разве лужа-то?

– Ты не понял, дядя, – на плечо легла ладонь, которая это плечо попыталась сдавить. – Разворачивай свой тарантас и вали отсюдова, пока цел!

И главное, второй рукой тип полу приподнял, рукоять пистолета демонстрируя.

– Ты бы, – Черноморенко плечом дернул, руку скидывая. – Не носил от так… а то ж с предохранителя соскочит, а там и до несчастного случая рукой подать. Отстрелишь яйца и чего тогда?

– Умный больно? – тип покраснел и свистнул. – Ну все, дядя… сам нарвался…

Дюжина?

Черноморенко радостно оскалился. Душа прям запела, предчувствуя хорошую драку…

– Дядь? – из автобуса выбрался Богдан и шеей повел, плечи расправил. – А чего они?

– Не знаю, чего. Но в морду получить напрашиваются…

За Богданом вылез Мишка, к счастью, без гранатомета, а там и прочим интересно стало. Вот же поганцы, не могли погодить пару минут.

Эти, в кожанках, поняв, что соотношение сил изменилось, чуть притормозили.

– Вы… кто? – поинтересовался тип, убирая руку от револьвера.

А все почему?

Потому что Матвей вылез, сонно позевывая и нежно обнимая массивную тушку ручного пулемета. Нет, надо будет все ж провести инспекцию, а то выяснится, что они и ракетную установку прихватили.

Ненароком.

– Дояры, – мрачно ответил Севастьянов, разбуженный до прибытия и потому злой.

– А… это зачем? – кивнули на пулемет. – Доярам?

– Так… мы ж боевые, – Матвей погладил ствол.

– Боевые… – тип кивнул, пытаясь изобразить понимание. Но уточнил на всякий случай. – И… за что бьетесь?

– За удои, – Черноморенко осознал, что драки не будет, и настроение опять ухудшилось. – За хорошие удои я кого угодно…

И кулак сжал, отчего тип слегка вздрогнул и даже попятился.

– А… – не успокоился он. – Чего написано «Дети»?

– Так… племянники мои. Они для меня всегда дети. Ну, мы поедем? По краюшку…

Мужики кивнули, причем одновременно.

– Грузимся, – велел Черноморенко и обвел окрестности недобрым взглядом. Душа требовала чего-то… такого. А чего именно, он понял лишь оказавшись по ту сторону лужи. Богдан остановил автобус, и Черноморенко, выглянув, сказал:

– Не сочтите за критику, но лужа у вас какая-то несолидная. Но не переживайте, сейчас поправим.

Сила ощущала эхо родственной стихии. И оставалось лишь потянуться к ней да подтолкнуть, отворяя родники. Буроватая поверхность лужи, почти уже высохшей, забурлила, да и сама лужа принялась спешно наполняться водой. Оно, конечно, надолго не хватит, но денька на три…

– Ты чего творишь?! – возопил кто-то слишком уж истерично.

– Вы, – крикнул Черномор, – главное, технику пригоните… а то какой это ремонт да без техники.

А вот матом ругаться некрасиво.

Взрослые же ж люди… а тут дети в автобусе…

– Перепеленко! А язык показывать некрасиво. И рожи, Матвей, корчить тоже некрасиво… и вообще, взрослые же люди, в самом-то деле… четвертый десяток разменяли, а думать не научились!

– А чего они?! – подал голос кто-то из глубины автобуса. – Они первые начали!

– Стекла тонированные, – откликнулся Севастьянов, ерзая и пытаясь снова придремать. – Вас не видят…

Вот дети. Как есть дети…

– Господи, дай мне сил… – Черноморенко поднял очи к потолку автобуса, правда, ненадолго, поскольку кто-то особо одаренный закрепил на нем два перекрещенных гарпуна и пару подводных ружей. – Очень много сил…

Бер проснулся от запаха сдобы.

Запах этот чудесным образом проник в сон, который тоже был хорошим, потому что в нем Бер совершал или подвиг, или на худой конец героическое деяние, такое, что всех приводило в восторг. Потом, кажется, был показ мод в народном стиле и современной трактовке… потом… потом позвали пир пировать. Вот тогда-то запах сдобы сделался совсем уж осязаемым и настоящим.

Бер дернул носом и проснулся.

– Булочку будешь? – осведомилась Таська, эту самую булочку и протягивая. Она села на край кровати и посмотрела этак, превнимательно.

– Буду, – голос после сна был хриплым, а сам Бер – мятым. По самочувствию. И тело все ломило, от макушки до пяток, особенно мизинец на левой ноге. Даже поневоле возникло подозрение, что он этим мизинцем то ли стукнулся о что-то, то ли пытался отбиваться.

От кого?

– И молочка?

– И молочка, – согласился Бер, пытаясь избавиться от одеяла. Он всегда во сне ворочался, но сегодня, кажется, особенно. Во всяком случае одеяло обернуло его тугим коконом, из которого и руку не высвободить.

Вот же…

Подвиг ему.

Деяние.

Героическое. Тут бы от одеяла отбиться.

– Тогда жду на кухне, – сказала Таська, поднимаясь.

– А… где… все?

– Иван на кухне, завтракает. А Сашка пошел с Аленкой гулять… точнее провожать её. Вчера еще. Помнишь?

Бер кивнул. Это он помнил.

Все помнил.

И как он возился, пытаясь из трех нарядов сделать один, но более-менее живой. И как что-то не получалось, а что-то получалось, но чаще нет. И он нервничал. А потом пришла Аленка и воды принесла. И отвара какого-то, который самолично в кружку плеснула и велела выпить.

И от отвара этого на Бера снизошло вдохновение.

Вот…

Он застонал.

Нет, с реконструкцией все пошло очень даже быстро. И с тканями, и с бусинами, которые девушки сказали, что сами нашьют, и со всем остальным тоже… но силы-то остались. Более того, силы требовали применения. Бера буквально раздирало от их избытка.

Он все же выпутался из одеяла и упал на пол. Появилось желание так на полу и остаться. Руки раскинуть и лежать, можно даже постонать немного. Авось кто придет на стоны, жалостливый.

Но Бер заставил себя подняться.

Натянул штаны, изрядно мятые и уже давно не чистые, но какие уж есть… надо будет все же съездить, приобрести какой одежды, а то страх смотреть.

…император потребовал, чтобы Аленка приняла работу и вызвался самолично проводить её к полю. А Иван заявил, что он тут главный агроном и должен проверить самочувствие вверенной ему конопли. И Маруся, раз хозяйка, тоже должна процесс контролировать.

Они и ушли.

А вот Беру уходить не хотелось. Душа желала свершений, и главное, вдохновение, чтоб его… вдохновение…

В зеркале отразилась мятая физиономия с торчащими волосами. Причем торчали они с одной стороны, тогда как с другой прилипли к голове.

Красавец.

Краше некуда.

– Доброго утра, – сказал Бер, выбираясь из комнаты. Как он в ней оказался, он не помнил. И судя по тому, что видит, комната эта находилась в усадьбе.

Стало быть, в усадьбе он и ночевал.

Ванька сидел на кухне и поедал булочки. Причем с аппетитом так. Брал с корзины, разрезал пополам, щедро мазал маслом, клал на одну половину масло варенье и потом, прикрывши второй половиной, кусал.

– Доброго, – произнес он с набитым ртом. – Ты как?

– Пока не понял, – Бер потянул шеей. Шея ныла. Тело тоже ныло. Мизинец болел сильнее прежнего. Вот… все понятно, но мизинец когда пострадал?

– Садись, – Таська указала на стул. – Герой-реставратор…

Прозвучало насмешливо, но не обидно. Тем паче перед Бером тотчас поставили огромную кружку.

– Пей молочко. Оно хорошо помогает…

– Чем… меня напоили? – Бер сделал глоток, чувствуя, как проваливается внутрь молоко. И от этого молока по измученному телу расползается прохлада. – Меня так… в жизни… не штырило.

– Это я заметил, – сказал Иван.

– Зелье…

– Я понял, что не кефир.

– Аленка сказала, что оно должно вызвать прилив сил. И каналы расширяет. И вообще полезно очень.

– Ага, – Бер осушил-таки кружку и почувствовал, что стало легче. И опять захотелось есть. Просто со страшной силой.

– На вот… творожок, – Таська поставила под нос огромную миску с горой творога. – Могу сметаной полить или там вареньем…

Творог Бер тоже не любил.

Раньше.

Но сейчас просто кивнул и подвинул миску поближе. Голод… да он в жизни настолько голодным не был. И ел жадно, почти не ощущая вкуса. И когда Иван заботливо сунул в руку булку, только и сумел кивнуть.

– Потом… после… нарядов… когда они ушли… что было-то?

– Что было? – Таська поставила огромную кружку, но уже с чаем. – Запивай, герой… а было… ты потребовал карету.

– Карету? – Бер искренне попытался вспомнить, на хрена ему карета.

– Сказал, что на машине и тем паче танке, даже с росписью если, будет неаутентично. И что ты – за историческую достоверность, а потому тебе нужен возок или хотя бы карета…

– И? – в душе шелохнулось нехорошее предчувствие.

Очень нехорошее…

Он прям представил, как стоит на крыльце особняка и орет с трагическим надрывом:

– Карету мне! Карету…

А ведь мама еще когда предупреждала, что употребление малознакомых зелий до добра не доводит.

– Карета у нас была, – спокойно произнесла Маруся. – Очень старая… её еще мой дед думал реставрировать, да как-то все руки не доходили. А продать… в том состоянии за нее давали гроши.

Карета, стало быть, нашлась.

И если гроши, то… выходит, сильного ущерба чужому имуществу Бер не причинил. Все легче.

– А теперь…

– Теперь? – Таська вдруг взъерошила волосы. – Не знаю, насколько у тебя получилось аутентично, но как по мне, круто неимоверно. Правда, есть нюанс…

– Какой? – насторожился Бер.

– Кого запрягать будем? – ответила Маруся. – Лошадей у нас нет… Иван предложил с быками поговорить, но…

Менельтор от этого предложения еще глубже в тоску впадет, а у Яшки вид не тот, да и вообще… карета с быками – это совсем не то.

– Вообще-то Сашка загорелся запрячь в нее медведей… говорит, что всю жизнь мечтал покататься на дрессированных медведях…

Твою же ж…

Карета стояла во дворе.

Классическая такая… начала девятнадцатого века, может, чуть раньше. С исторической достоверностью, конечно, так себе вышло, но карета впечатляла.

Черное дерево лоснилось, будто его лишь вчера лаком покрыли. Сияла золотом резьба. Поблескивали краски гербов, тоже свежие… а их Бер как воссоздал?

Он не помнил.

Он ни хрена не помнил, и…

– Слушай, – дверца приотерылась и из кареты высунулись Его императорское величество. – А мне такую сделаешь? Для мамы?

– Угу… сразу после того, как разберусь, как я эту сделал… – Бер потянулся к силе. Странно, но она была, и даже ответила, прокатилась, анализируя.

Эхо вчерашних заклинаний еще не растворилось.

Ага, все просто. Дерево от старости рассохлось, кое-где трещины пошли. Короед опять же поработал. Но тут Бер просто стянул и зарастил, что рассохлости, что трещины. Металл восстановил… а вот поверхность…

Это заклинание ему никогда не удавалось.

Банально не хватало сил.

А теперь вот выходит хватило… и на такой площади.

Бер сунулся внутрь, убеждаясь, что и бархатная обивка выглядит так, будто ткань натянули неделю-две тому…

– Офигеть, – выдавил он. – Это все я?

– Ты, – Император выбрался из кареты. – А кто еще…

– А… потом?

– Потом? – Таська нежно погладила огромное колесо. – Потом ты выбрался, руку простер и сказал, чтоб следующую давали… ну и рухнул. Я тебя и отнесла…

Стыдно.

Наверное.

Или нет? Бер еще не решил.

– Ладно, – Александр похлопал по карете. – Это все, конечно, безумно красиво, но вопрос остается открытым… лошадей мы где возьмем?

Глава 14. О пользе прогулок на свежем воздухе и многих новых знакомствах

Мечта сбылась. Эх, вспомнить бы, какая…

Печальное утро одного поэта

– Не желаешь ли прогуляться? – поинтересовался князь Чесменов, подавая утренний кофе.

Кофе он варить умел.

А еще выяснилось, что не только кофе. Омлет у него тоже получался великолепшейший. Софья Никитична даже позавидовала, поскольку лично у нее отношения с омлетом не сложились. И пусть ныне готовкой к превеликому облегчению княгини Кошкиной занималась кухарка, но вот…

Вспомнилось.

Под руку.

– К реке? – Софья Никитична подцепила омлет.

Вот как выходит такой? Воздушный, легкий, и главное, не норовящий при первом же прикосновении превратиться в желтый яичный блин.

– Думаю, на сей раз к лесу…

– С удовольствием.

Хотя и прогулка к реке ей понравилась. И даже то, что река эта за годы успела уменьшиться, а берега её плотно заросли камышом и рогозом, ничуть не испортило впечатления.

– А там мы что искать будем? – поинтересовалась Софья Никитична.

– Не знаю… что-нибудь…

– Противозаконное?

– Сомневаюсь, что все так просто, – князь ел весьма аккуратно. – Думаю, что и в Осляпкино, и в окрестностях его все довольно чисто…

– Исключая ментальные подавители?

– Именно… но их-то по бумагам наверняка провели, да и в целом… – князь махнул вилкой. – В любом случае, это место – своего рода пункт… передержки? Как мне кажется. И заодно уж витрина. А на витрине должен быть порядок.

Софья Никитична подумала и согласилась. Не даром она ничего-то этакого не почуяла, хотя позволила дару выглянуть.

Вчера, у реки.

И позже, ночью, когда они возвращались по улочке и говорили. Просто вот говорили… о последней постановке в Императорском театре, сойдясь на том, что прима, конечно, хороша, но все же в её возрасте стоит отказаться от ролей юных девиц… о книгах и кино.

И Софью даже пригласили в кино.

В какое-нибудь.

Потом.

Когда все закончится. А она взяла и согласилась, и даже обрадовалась, потому что в жизни её никто и никогда – подруги не в счет – на кино не приглашал. В свите же Её императорского Величества – это совсем другое… это не про отдых.

И гуляли они до полуночи и даже позже.

Нет, князь окрестности сканировал, да и Софья тоже, но… от этого прогулка не стала менее чудесной.

– Даньку дождаться надо. Все же лучше бы ей у нас ночевать, – сказала Софья Никитична. – Конечно, Весняна в своем праве, но… той женщине я не верю.

– Понимаю. Тогда предлагаю дождаться…

– А ничего, что мы не спешим? Сидим вот и ничего не делаем?

– Мы делаем, Софьюшка… очень даже делаем… и вчера за нами наблюдали.

– Да? Я не заметила?

– Вели к реке, потом от нее. Кстати, на дом поставили пяток сторожков, что само по себе любопытно. А еще вчера наши медицинские карты были взяты, как полагаю, в работу… кстати, не просто скачали, а в центр явилась весьма милая девушка, которая долго беседовала с администрацией о нашем здоровье. Представилась троюродной племянницей.

– Какая наглость!

– Удивительная, – согласился князь. – И это говорит, что работают они давно.

– Почему?

– Потому что любой человек, который начинает незаконную деятельность, осознавая её незаконность, проявляет большую осторожность. Но постепенно, если деятельность эту не пресекают, он преисполняется уверенности в собственном уме и хитрости. И чем дальше, тем больше этой вот уверенности. Они явно полагают себя не просто умными, но самыми умными и непогрешимыми.

– Но мы…

– Мы будем ждать, когда они предпримут следующий шаг… к слову, я бы все-таки рекомендовал тебе уехать.

– Еще чего.

– Это может быть опасно…

– Для кого? – уточнила Софья Никитична.

– Действительно… тогда хотя бы попрошу оставить пару живых свидетелей для допроса.

– Обязательно живых?

Князь подумал и ответил:

– Таких, чтобы способны были показания давать. Кстати, у тебя есть шляпка? Как насчет присмотреть новую? Или, скажем, тапочки…

– На рынок?

– Да.

– А в лес?

– Сперва на рынок, потом в лес… – князь доел омлет. – Кстати, ты оладушки любишь?

– Печь или есть? Есть – да, а вот печь у меня не очень… у меня вообще к кулинарии огромный антиталант…

Князь рассмеялся.

– Есть. Печь я и сам умею. Надо будет только тесто поставить.

– Вот-вот, и с тестом тоже…

– А я привык, когда один остался. Прислугу рассчитал. Дом… почти закрыл, мне много не надо. Готовить научился, чтоб хоть чем-то себя занять. Оладушки, значит…

– Вы… ты… очень её любил?

– Нам было восемнадцать. У меня – первый бал. На ней воздушное платье. И драгоценная тиара матушки. А еще серьги. Одну она потеряла и очень расстроилась. До слез.

У Софьи Никитичны первого бала не было. И второго. И… наверное, странно завидовать мертвой женщине, но и обманывать себя не стоит.

Она завидовала.

– Я её и нашел за колонной. Я тогда был мелким и некрасивым.

– Быть того не может!

– Тощим. С тонкой шеей и большой головой. Мама говорила, что это признак большого ума.

– Оказалась права.

– Льстишь?

– Если и так, то самую малость. Ты нашел сережку?

– Нет. К сожалению… но мы разговорились. И совместные поиски настолько объединили, что я осмелился пригласить её на прогулку. А она взяла и согласилась. Спустя полгода я сделал предложение. помолвка затянулась еще на два, потому что мама невесту не одобрила. И очень надеялась, что я передумаю.

Зря.

Если Софья Никитична и успела что-то понять про князя, так это то, что не в его характере отступать.

– В конце концов, мама сдалась. Мы поженились… и прожили двадцать семь лет. Не скажу, что прям душа в душу. И ссоры случались, и обиды… и всякое вовсе.

– Извини, – тихо сказала Софья Никитична. – Мне не стоило напоминать.

– За пару лет до нее ушла матушка. И тогда еще я подумал, что все слишком хрупко, неопределенно… а потом вот. Я вдруг остался один. Нет, сыновья-то есть. И навещают вон…

– Изредка, – Софья Никитична подавила вздох. – Так-то у них своя жизнь, в которую нам лезть несподручно…

– Именно. После смерти жены я вдруг понял, что никогда-то до этого за всю свою жизнь я не был один. Это пугало. Сводило с ума… чтобы не сойти, я с головой ушел в службу. Вот и получилось, что получилось.

– Почему ты не женился снова?

Сколько ему было, когда погибла жена? Хотя… какая разница. Он и ныне жених завидный. Пожелай, очередь из девиц выстроится… точнее, может, не из самих, но родня оных девиц случая не упустит. Хотя, конечно, князь и сам хорош.

Все ж у магов возраст иначе считают.

И главное, не понять, почему Софья Никитична об этом всем думает, кофий потягивая?

– Не знаю, – Чесменов ответил не сразу. – Сперва… пытался как-то свыкнуться, что ли? Это сложно… потом дела. Одни, другие… потом… я изначально не создан для светской жизни. И времени на нее особо нет. Не было. Так что… как-то вот…

Он принял кружку из-под кофе.

И посуду помыл.

И дождался, когда Софья Никитична переоденется. Бирюзовые шаровары отлично смотрелись с длинной легкой рубахой из ярко-желтого шелка.

Шляпка опять же.

Софья Никитична бросила взгляд в зеркало и слегка поморщилась. Маги, конечно, стареют медленней, но все же стареют. И морщины вон появились. Давно уже появились и прежде, говоря по правде, их наличие не слишком беспокоило.

А теперь вдруг…

И в уголках глаз.

И в целом…

Глупость какая… несусветнейшая.

Во дворе Данька сидела на лавочке, а Яков Павлович, склонившись, пристально разглядывал ручку девочки.

– Что-то случилось? – мысли о морщинах и цвете лица мигом вылетели из головы, сменившись беспокойством.

– Украшением любуюсь, – сказал Чесменов. – Занятное колечко…

И вправду занятное. Маячок и заодно уж тревожный сигнал, дремлющий в хрупкой оболочке. Данька спрятала руку за спину и сказала твердо:

– Это секрет.

– Секрет – это важно, – согласился Яков Павлович. – Более того, у каждой уважающей себя дамы просто обязана быть парочка секретов. Главное, не пропустить тот момент, когда трепетные секреты юности, медленно мумифицируясь, становятся скелетами в шкафах… впрочем, что это я… леди, прошу…

На местном рынке было по-прежнему пустовато.

Пахло выпечкой. Меж рядов бродили люди и пара тощих собак весьма осоловелого вида. Данька, осмелев, умчалась куда-то вперед.

– И чего мы ищем? – поинтересовалась Софья Никитична, примеряя шляпку из искусственной соломки. Шляпка была литой и ощущалась форменным ведром, выкрашенным в ядовито-розовый цвет. Хотя, судя по встреченным на рынке дамам, и цвет, и фасон были на пике местной моды. – На что мне смотреть?

– На шляпки?

Чесменов тоже не молод, но с мужчин спрос меньше… и вовсе… какая ерунда, однако, в голову лезет-то…

– Брось, – Софья Никитична позволила себе смутиться. Слегка… – Если я буду знать, что мы ищем… смогу искать это с меньшими… усилиями.

В фиолетовую шляпку голова почти провалилась.

А вот ядовито-зеленая, с листиками пластмассового плюща, села даже неплохо. Впрочем, продавщица, сонного вида женщина, лишь зеркало развернула и глаза прикрыла, позволяя Софье Никитичне самой ковыряться в развалах шляп.

– Вот те молодые люди…

– Глыба? – Софье Никитичне достаточно было лишь взгляда. – И те, которые с ним?

Люди в черных кожанках гуляли по рынку.

Как-то их… много? Пожалуй… трое. И вот там еще пара. Четверо мнутся у входа. Зачем столько? Еще двое нависли над старушкой, что продавала пирожки. А главное, что пока Яков Павлович не сказал, Софья Никитична и внимания не обратила на то, что их здесь… столько?

– Все.

– И что искать?

– Не искать… взглянуть. Возможно… как бы это выразиться… – Яков Павлович протянул очередную шляпку с широкими полями и ягодами вишни, правда, огромной, размером со сливу. Краска с бочков её облезла, поэтому вишнеслива казалась слегка плешивою. – Ощутить… близкую вам силу… энергию… понимаете, сложно быть пекарем и не испачкаться в муке. Образно говоря.

Шляпку Софья Никитична все же взяла, маленькую и почти без украшений.

Для Даньки.

А то не дело это, когда ребенок на солнце и без шапочки. В макушку напечь может.

– Тогда… идем. Думаю, стоит поздороваться с Глыбой. Все же мы были представлены и невежливо будет не подойти, – решила Софья Никитична, очки поправив.

И прислушалась.

Пока она не ощущала ровным счетом ничего, но Яков Павлович прав. Нельзя находиться рядом с тьмой и остаться чистым.

– Доброе утро, – поздоровалась она первой, решив про себя, что вряд ли Глыба знаком с подобными нюансами этикета. – А мы решили погулять и вас вот увидели. И подумали, что будет вежливо поздороваться. Вы отдыхаете?

Глыба покачнулся и уставился пустыми глазами.

Выдохнул…

Боги, он вообще знает, что у человеческой печени есть пределы? А стоматологи рекомендуют чистить зубы… хотя бы изредка.

– А… – протянул Глыба. – Здорово.

И лапищу протянул, которую Софья Никитична не отказала себе в удовольствии пожать. Удовольствие, конечно, было сомнительным, но случай того стоил.

Отклик она ощутила.

Знакомый отклик. Тяжелый… и сколько ж в нем тьмы?! Хотя теперь понятно, почему он столько пьет. Пусть дара нет, но чувствует эту тьму в себе, что жива она там, ворочается, пожирает или, скорее уж, дожирает душу. Вот Глыба и норовит залить боль водкой.

Не поможет.

Софья Никитична руку убрала и, улыбнувшись еще шире, поинтересовалась у стоящего за Глыбой парня:

– А вас как зовут? – и тоже руку протянула.

– Колька…

– Николай, стало быть…

Та же тьма.

– Владик…

А этого лишь краем затронуло, и морщится он, потому что прикосновение тьму растревожило. И страшное ему, и тянет бежать.

Но кровь уже пролил.

И…

Пусть Чесменов решает… с остальными здороваться не вышло, но по рынку Софья гуляла долго, с полным осознанием важности дела. Да и тьму, с которой успела познакомиться, она теперь слышала довольно ясно. И уже на берегу реки, такой знакомой, глянув в спину Даньке, которая, получив шляпку и мороженое, ускакала в закат, сказала:

– Они почти все замарались…

– Сильно?

– Глыба убивал. Много… и… сам. То есть своими руками… то есть… – Софья Никитична замялась, подбирая слова. – Не из пистолета или ружья. Эта кровь, пролитая прямо, не опосредованно…

Она позволила себе выдохнуть.

От реки несло тиной. В одном месте стена камыша и рогоза расступалась, выводя на длинную песчаную косу. Имелся здесь и настил, ныне облюбованный Данькой. Она плюхнулась на сизые доски, стянув старые босоножки, и болтала ногами в мутноватой воде.

– Есть еще несколько похожих, но слабее… остальные… ты прав, нельзя быть пекарем, не испачкавшись в муке. На некоторых крови нет, но тьма их уже коснулась. И еще…

Софья Никитична сжала пальцы, позволив своему дару выбраться.

– Я не уверена, конечно… я все-таки учиться училась, но как бы… частным образом… и практики, сколь понимаете, не имела обширной. Но эта тьма… она не просто от пролитой крови. Боюсь, они коснулись чего-то очень-очень старого… и опасного.

Яков Павлович нахмурился.

– И нет, – тьма распустилась на ладони шелковым цветком. – Теперь я точно не уеду.

На ирис похож.

Ночной.

Тот, который еще считают цветком некромантов.

– Красивый…

– Полагаешь?

Полупрозрачные лепестки шевелились. И подумалось, что впервые она показывает этот цветок не наставнику, человеку, если, конечно, человеку, хмурому и нелюдимому, согласившемуся учить Софью Никитичну лишь по просьбе императрицы, но… постороннему?

Или не совсем, чтобы постороннему?

– Дар проявился довольно поздно, – призналась она. – И получилось… понимаете, матушка моя природница. Батюшка – по земле больше… а тут вдруг темный дар. Скандал случился. Потом, правда, вспомнили, что некогда в роду батюшки был некромант немалой силы, но после дар ушел…

Да и сам некромантический передается весьма своеобразно.

– Но все одно… это же диво до чего неприлично. В те времена. Особенно девице… вот и… – Софья замолчала. Как объяснить молчаливое батюшкино неодобрение. Матушкин холод. Сестер, которые тотчас стали сторониться, будто она, Софья, не некромант, а…

Про то, как она стала вдруг чужой.

– Потом еще та история… почему-то сочли, что это из-за моего дара. Что некромантический дар рушит слабую женскую психику.

Над рекой кружились стрекозы. Мелкие, юркие и огромные, синие, что не летали – скользили по воздуху с важностью тяжелых вертолетов.

– К счастью, дар был слабым, и справлялась я с ним легко. И быстро научилась никому не показывать. Делать вид, что его вовсе нет.

Как научились делать вид и родители.

– А ваш супруг?

– Его, кажется, такая ерунда нисколько не заботила. Хотя уже тогда, после свадьбы… позже… дар прибавил в силе. И я позволила себе приобрести… некоторые книги. Занималась сама… потом беременность. Целителям хватило головной боли.

Софья Никитична позволила себе улыбку.

– А там снова прирост… тогда уже я вышла на четвертый уровень… неофициально если… понимаю, что стоило встать на особый учет, но…

Это означало бы службу.

Да и в голове по-прежнему прочно сидела мысль о неприличности.

Женщина-некромант.

И сильный.

– А там всего понемногу… поездка эта… коровы… я бы и раньше к Ванечке отправилась, но сами понимаете, таких как я эльфы не любят… думаю, дочь поэтому и спряталась от меня в Предвечном лесу, что меня бы в него никогда не пустили. И не пустят. Но…

На водной глади пошли круги, выдавая, что там, в черно-зеленой воде кто-то да обретается.

– На границе остановиться позволили. И жила я там некоторое время… молоко пила. Тогда-то дар и совершил сперва один скачок, потом и другой… мой наставник, правда, сказал, что дело не только и не столько в молоке. Наш дар весьма зависит от состояния души. Что… испытания весьма способствуют его развитию. Поэтому обычно сильные некроманты… не самые приятные в общении люди.