Текст книги "Люцифер. Том 1"

– Я никогда не сделаю этого! – воскликнул маркиз. – Революция может ограбить нас, лишить жизни, но не чести…

– Несомненно! – заметил барон Пухгейм.

– Во всяком случае, – сказал граф, – было бы чрезвычайно полезно как для общего дела, так и для нас самих, если бы мы могли послать надежного человека в Париж, но такого, который бы не мог возбудить против себя подозрения и который бы сам не знал, для какой цели он послан. Таинственность, которой поневоле должен был окружать себя несчастный Бурдон, больше всего привлекла внимание французских шпионов. К сожалению, благоразумие всегда появляется у нас слишком поздно!

– Кто, по вашему мнению, граф, мог совершить это ужасное убийство? – спросил Пухгейм. – Не подозреваете ли вы кого-нибудь…

– Не подлежит сомнению, что убийство совершено по инициативе Фуше. Он, вероятно, отдал приказ французскому посланнику в Вене следить за Бурдоном, а посланник, в свою очередь, поручил кому-нибудь задержать Бурдона на дороге и украсть у него бумаги. Убийство, конечно, не входило в план действий и было вызвано сопротивлением со стороны несчастной жертвы. Происшествие это покрыто тайной, но сущность дела для меня ясна. Я хочу еще раз расспросить молодых людей, которые оказали такую бескорыстную помощь умирающему. Может быть, я узнаю от них некоторые новые подробности, которые помогут мне напасть на след.

Маркиза сделала нетерпеливое движение и отрицательно покачала головой.

– Я рассчитываю на вашу помощь, сестра, – сказал граф, – потому что иначе это будет иметь вид допроса. Вы попросите Эгберта Геймвальда рассказать вам подробно всю историю, и он, ничего не подозревая, охотно будет говорить о ней.

– Вы слишком милостивы к этим бюргерам, Ульрих, – сказала маркиза, не скрывая своего неудовольствия. – Судя по вашему обращению с ними вчера вечером, можно подумать, что это принцы крови. Впрочем, со времени революции было немало примеров, что мещане становились министрами, послами, чуть ли не герцогами!.. Но бюргера всегда можно сразу отличить от природного аристократа.

– Да, но для этого нужно иметь такие зоркие глаза, как у моей сестры, – ответил с улыбкой граф Вольфсегг. – Но при такой разборчивости нельзя заниматься заговорами, а следует оставаться на высоте идеальной и мирной жизни. Я лично придаю большое значение бюргерству; им держится немецкая нация. Наша обязанность поднять эту обленившуюся массу и воодушевить ее любовью к родине. У нас только тогда будет настоящее народное войско, когда бюргеры последуют за нами; против такого войска не устоят французские легионы.

– Преклоняюсь перед вашей мудростью, Ульрих, – ответила иронически маркиза, – и готова исполнить ваши приказания. Но, во всяком случае, искренно сожалею, что революция проникла в Австрию и нашла себе приют в замке Вольфсегга.

– Так вы считаете Эгберта революционером? – спросил с удивлением граф.

– Его отец был масоном. Как будто я не знаю, что все революции начинаются слиянием сословий. Так было во Франции. Знатные люды сами подходили к буржуа и жали им руки. Такой способ действия, разумеется, привел к печальному концу. Народ разучился уважать короля и дворянство. Наше добродушие погубит нас; мы идем тем же путем, что и Франция… – Маркиза остановилась, видимо ожидая ответа, но граф молчал. – Мне кажется, Ульрих, – продолжала маркиза тем же самоуверенным тоном, – что у вас есть еще другая цель, почему вы желаете сблизиться с этим молодым человеком… Меня нелегко обмануть.

Граф вопросительно посмотрел на свою сестру, как будто желая прочесть на ее лице: действительно ли она так проницательна, что угадала его мысли.

– Если у меня и есть такая цель, – сказал он, протягивая ей руку в знак примирения, – то маркиза, как добрая сестра, должна помочь своему брату.

– Я готова исполнить ваше желание, Ульрих, если оно не будет идти вразрез с моей совестью, – ответила маркиза, все еще не совсем успокоенная.

– Нет, тут дело самое простое. Я просил бы мою сестру из дружбы ко мне быть такой же приветливой сегодня и завтра с моими гостями, как вчера вечером. Я был в восхищении от вас. Вы ведь отлично умеете разыграть комедию, когда захотите; этому искусству вы научились в Трианоне… Но почему наша Антуанетта сидит как немая? Какого она мнения о вчерашних незнакомцах?

Антуанетта сидела в глубокой задумчивости. Глядя на ее лицо, трудно было сказать – размышляла ли она о смерти Бурдона и о внезапной перемене в судьбе ее родителей, или же вспоминала слова Цамбелли, которые как музыка все еще раздавались в ее ушах.

Когда граф обратился к ней с вопросом, она слегка вздрогнула.

– Вы спрашиваете моего мнения, дядя? Что могу я вам отвечать на это?.. На одного я совершенно не обратила внимания, а другой…

Антуанетта остановилась в нерешительности, не зная, как лучше характеризовать Эгберта.

– О нем я и спрашиваю тебя, – сказал граф. – Как он тебе понравился?

– Он красив, как сказочный герой, и робок, как девушка; тем не менее…

– Что же ты остановилась? Договаривай до конца.

– Он, должно быть, очень упрям, и вы сами убедитесь в этом.

– Ты думаешь? Я рад, по крайней мере, что он не показался тебе ничтожеством и ты нашла его достойным изучения!.. Я думаю задержать молодых людей в замке до прибытия окружного начальника из Линца, которого я уведомил о печальном происшествии, и, во всяком случае, до тех пор, пока не кончится церемония погребения Бурдона.

– Разве вы думаете устроить торжественные похороны, Ульрих? – спросила маркиза.

– Да, я думаю похоронить Бурдона на кладбище в Гмундене. Ты, сестра, будешь также присутствовать при этом, и все мы. Патер Марсель скажет надгробную речь. Погребая с честью преданного слугу, мы подаем хороший пример, а, с другой стороны, благодаря этому преступление получит большую огласку. Будут толковать о том, что французы или приверженцы Бонапарта в угоду ему напали на безоружного человека и что вот как они уважают права австрийской нации и соблюдают мир! Поверьте мне, что такие вещи больше действуют на массы, чем всякие оскорбления, наносимые австрийскому королевскому дому или чести всего государства. На похороны соберется народ из близких и далеких мест; всякий сочтет нужным сообщить свои догадки о преступлении. Кто знает, не откроется ли что-нибудь, что послужит к разъяснению тайны?..

– Идут! Вот они, твои proteges! – воскликнул барон Пухгейм, стоявший у окна.

– Надеюсь, вы не потребуете, граф Ульрих, чтобы я показался в этом виде при бюргерах! – воскликнул маркиз, взглянув украдкой на молодых людей, которые подходили в это время к замку в сопровождении слуги. – Красивые и статные юноши, особенно блондин; жаль, что он не дворянин.

– Как вы думаете, не послать ли мне его в Париж? – спросил неожиданно граф.

– Не Эгберта ли? – сказала презрительно маркиза. – Недоучившегося доктора. Вот был бы хороший представитель и посланник…

– Он может быть вполне представителем молодой Германии! Это человек честный и надежный. Он должен познакомиться с Люцифером в центре его власти.

– Чтобы сделаться его поклонником.

– Нет, чтобы возненавидеть его горячей, непримиримой ненавистью. Молодость чутка ко всякой лжи; она может быть ослеплена великолепием и блеском этого человека, пока она видит его издали; но, встретившись лицом к лицу с его бессердечием и эгоизмом…

– Они уже вошли в дом! – воскликнул Пухгейм.

– Я исчезаю, – сказал маркиз.

– Мне кажется, что и я буду здесь лишняя, – сказала Антуанетта, поднимаясь с места.

– Конечно! – ответил, улыбаясь, граф Ульрих. – Твои глаза приведут в замешательство моего Эгберта, и он, вместо того чтобы рассказывать о Жане Бурдоне, будет только думать о чародейке, опутавшей его сердце. Ты ведь опасная красавица! Фея из заколдованного леса!..

– Вы всегда, дядя, находите особенное удовольствие поддразнивать меня, – сказала Антуанетта, вырываясь из рук графа Ульриха, который насильно удерживал ее.

В этот момент дверь отворилась и слуга ввел молодых людей. Таким образом Эгберту удалось увидеть мельком даму своего сердца, которая тотчас же исчезла в противоположную дверь, бросив на него недовольный и мрачный взгляд.

Она сердилась на Эгберта, зачем он увидел ее помимо ее воли.

Глава IV

Четыре дня спустя после смерти Жана Бурдона, задолго до полудня, стала собираться огромная толпа около приходской церкви в Гмундене и на улицах, примыкающих к деревянному Траунскому мосту, потому что через этот мост должна была двинуться погребальная процессия из капуцинского монастыря. Было немало и таких, которые предпочли заблаговременно расположиться на кладбище, и хотя им пришлось ждать дольше других, но зато они стояли у самой могилы и знали, что не пропустят ни одного слова из надгробной речи патера Марселя.

Цель графа Вольфсегга была вполне достигнута. Весть о преступлении быстро разнеслась в окрестностях до Эбензе и в горах до Линца и Феклабрука; каждый по-своему рассказывал историю убийства, преувеличивая жестокость и таинственность преступления. Эгберт и его товарищ в этих рассказах превратились в каких-то сказочных героев, убивающих дракона, тем более что в последнее время приходские священники и нищенствующие монахи при всяком удобном случае сравнивали Бонапарта с чудовищным драконом, который покрывает целые страны своим сильным чешуйчатым телом, а хвостом своим достигает Австрии. Многим было достоверно известно, что юноши обратили в бегство убийц и помешали полному ограблению их жертвы. Прислуга графа Вольфсегга рассказывала всем по секрету, что при Бурдоне были не только важные бумаги, но драгоценности и жемчуг, принадлежащий королеве Марии-Антуанетте. Таким образом, скромный и верный слуга Гондревиллей обратился после смерти в важного политического деятеля. Граф не только не опровергал, но еще более распространял это мнение. По его словам, во Франции не было человека более опасного для Бонапарта, как Жан Бурдон, и Бонапарт мог избавиться от него только посредством убийства, как он сделал это с герцогом Энгиенским и Пишегрю, так как обязан своим возвышением целому ряду кровавых и ужасных преступлений…

Всем было ясно, что преступление совершено с политической целью, и всех одинаково занимал вопрос: куда скрылись убийцы? Несомненно, что это были французы или итальянцы, наемники корсиканского тирана; но странно, что никто не заметил их ни до, ни после преступления. Как могли они ускользнуть таким образом от общего внимания? Под конец все-таки на сцену выступил всадник на вороном коне, которого видел собственными глазами мельник из Рабена и готов был поклясться в этом. По его словам, всадник был средних лет, ничем не отличался от других людей, и весьма вероятно, что он офицер, потому что очень уверенно сидел на коне. Странно было только то, что он закрыл себе лицо серым плащом, когда мельник проходил мимо него. Затем всадник ушел в лес вместе с Бурдоном и исчез неизвестно куда. Правда, в день несчастия было мало людей в лесу и на полях между Гмунденом и мельницей Рабен, но все-таки он мог попасться кому-нибудь на глаза; равным образом никто не видел его ни в окрестных деревнях, ни на большой дороге. Работники с мельницы, которые помогали молодым людям перенести раненого, поговаривали между собою втихомолку, что черная Кристель, вероятно, знает об этом больше других людей, потому что знакома с нечистым. Они не смели называть ее вслух колдуньей, потому что боялись ее, и вдобавок приходский священник в Моосе, учивший ее грамоте, горячо защищал свою воспитанницу от злых толков. Но и он не мог отвергать, что Кристель плохо воспользовалась его учением и что она ведет странную жизнь, проводя большую часть времени в лесу или горах.

Для всех было неразрешимой загадкой, каким заработком или ремеслом живет Кристель со своим отцом Флорианом? До 1805 года Флориан ничем не отличался от своих соседей и аккуратно вел свое хозяйство на небольшом клочке земли, который отдал ему в аренду барон Пухгейм. Хотя он был робкого нрава, но пользовался уважением в своей деревне, как трудолюбивый и богобоязненный человек. Но в 1805 году его постигло несчастье. Его единственного сына взяли в солдаты, а вслед за тем он был убит наповал при Аустерлице. Флориан помешался с горя, его природная склонность к меланхолии увеличивалась из года в год. Хозяйство его пришло в полный упадок, и он вынужден был продать свою лошадь и корову. Если бы барон Пухгейм был строгий и расчетливый человек, то, вероятно, Флориан остался бы без крова. Но у Пухгейма не было детей, а своих дальних родственников, которые должны были унаследовать его имение, он ненавидел за их преданность Наполеону. Он не заботился о том, что место, на котором жил Флориан, не приносит ему никакого дохода.

– Оно и прежде было пустопорожнее, – отвечал Пухгейм, когда его упрекали, что он держит тунеядца арендатором. – Оставьте в покое этого человека! Он всем пожертвовал для нашего императора и родины. Что удивительного в том, что поле его стало так же пусто, как его голова. На развалинах ничто не может вырасти, кроме сорной травы.

Жена Флориана давно умерла, и Кристель, не имея матери, совсем одичала при полоумном отце. Она больше жила в лесу, чем в своей хижине. Летом она собирала ягоды и травы, а зимой хворост. Благодаря такому образу жизни Кристель слыла знахаркой, и местные крестьяне, прозвали ее черной Кристель за ее черные волосы и глаза и смуглый цвет лица. Они приписывали ей дар узнавать болезни людей и животных, угадывать будущее и были убеждены, что она находится в непосредственных сношениях с чертом.

В толпе, стоявшей у ворот кладбища, шли оживленные толки о бедной Кристель. Особенно беспощадно бранили ее женщины и говорили, что убийство, вероятно, не обошлось без ее участия.

– Что вы болтаете всякий вздор, – сказал пожилой человек в полудеревенской и полугородской одежде, управляющий мызой барона Пухгейма. – Бедняжка Кристель никому не делает зла, а вы ее порочите, как будто и в самом деле видели, как она вылетает из трубы на метле.

Женщины замолчали, но за них заступился Рупрехт, богатый крестьянин из Ауракирхена, в длиннополом голубом сюртуке с серебряными пуговицами, который, сообразно своему высокому положению в деревне, стоял в стороне от толпы.

– Как будто не всем известно, – сказал он с ядовитой улыбкой, – что она ведьма. Грех и стыд позволять такой дряни оставаться с простодушными христианами. Эта Кристель давно заслуживает хорошей порки. Только Пухгеймы могут покровительствовать подобным людям!

Слова эти задели за живое управляющего Пухгейма, который счел нужным заступиться за честь своего господина:

– Что же он недоговаривает! – воскликнул он запальчиво, указывая пальцем на своего противника. – Сам похож на турецкого пашу, а корчит из себя барина! Верно, Кристель недостаточно низко поклонилась ему, мироеду!

– Мироеды не мы, а господа! – ответил Рупрехт вне себя от ярости. – Они заедают и губят людей, строят разные козни и заваривают кашу, а нам приходится расхлебывать ее. Ему досадно, что я не слеп и все вижу. Всякий раз, когда соберутся знатные господа, для веселья устраивается или охота или война – и всегда за крестьянский счет. Вот барон приказал послать Флориана как будто на рубку леса, а на деле Кристель и Флориана посылают в другие места. Тут дело не совсем чисто.

Ссора, несмотря на близость церкви, грозила закончиться дракой, потому что между крестьянами Ауракирхена и слугами барона Пухгейма существовала давнишняя непримиримая вражда; но этому помешало восклицание одной старухи:

– Пресвятая Богородица, вот и она идет, несчастная!

Черная Кристель робко подошла к ограде кладбища, расположенного на откосе горы. Она ни на кого не глядела и ни с кем не здоровалась, но чувствовала, как все взгляды тотчас же устремились на нее. Между тем в ее наружности не было ничего особенного. Это была худенькая, смуглая девочка с босыми ногами, в коричневой шерстяной юбке со множеством заплат, которая едва покрывала ей колени. На плечах ее был накинут небольшой шелковый платок, в который она нарядилась по случаю предстоящего торжества. Черные вьющиеся волосы были распущены; большие карие глаза имели мечтательное и грустное выражение. Вся фигура ее отличалась стройностью, но движения были порывисты, и она, видимо, спешила проскользнуть скорее через толпу. Но сегодня по крайней мере ее не преследуют мальчишки и она не слышит бранных слов. Как она боялась идти сюда, но что-то гнало ее из дому к этим людям, которые так недоброжелательно относились к ней и от которых она никогда не видела ни одной ласки.

Но теперь она должна пройти мимо богатого крестьянина Рупрехта, который особенно ненавидит ее. Сердце бедной девочки замирает от страха, но она надеется, что он не заметит ее.

– Прочь с дороги, чертово отродье! – закричал на нее Рупрехт и поднял кулак, чтобы ударить ее.

Но управляющий Пухгейм выхватил девочку из-под его рук.

– Встань тут, Кристель, у ограды, – сказал он, загораживая ее собой и размахивая своей тростниковой палкой с набалдашником из слоновой кости.

На счастье девочки, в этот момент с противоположного берега раздался колокол капуцинского монастыря; ему вторил колокол кармелиток, а вслед за тем дружно ударили оба колокола приходской церкви.

Все стихло на кладбище. У всех сжалось сердце от какого-то боязливого ожидания; смолкли суетные помыслы перед грозным голосом, предвестником смерти.

Но это настроение продолжалось всего один момент, и толпа опять вернулась к обыденным интересам.

На дороге, ведущей к кладбищу, показался быстро несущийся экипаж, запряженный четырьмя лошадьми.

– Это карета Вольфсеггов, – послышалось в толпе.

– На запятках два лакея.

– Должно быть, дамы.

– Маркиза с дочерью.

– Говорят, дочь необыкновенно хороша собою и ученее всех наших священников и лекарей.

– Так и должно быть; она из Вены…

– Карета остановилась у церкви; вот они выходят.

– Их ведь не увидишь без особенного случая. Говорят, они обе такие гордые, что не приведи Бог.

– Ну, с тобой они, конечно, разговаривать не станут. Ты и сам не знал бы, что отвечать им.

– Смотрите, у них венки в руках; они чуть не плачут.

– Прелюбопытная история случилась с этим покойником. Верно, он был какой-нибудь важный господин.

– Что за важный господин, просто лакей.

– Неужели!

Кругом раздался хохот.

– А ты и поверил этому. Они рассказывают это, чтобы надуть нас, потому что никто не должен знать имя покойника.

– Это знает один только император в Вене.

– Да разве покойник был наследный принц?

– Тише, они идут.

Маркиза с дочерью в это время подходили к кладбищу. Обе они были одеты в длинные черные мантии с креповыми вуалями, прикрепленными к волосам, и с венками имортелей в руках. За ними шли два лакея в зеленых ливреях с серебряными нашивками и в треугольных шляпах. Ризничий шел впереди, чтобы очистить им дорогу, хотя это было совершенно лишнее, потому что толпа добровольно расступалась с обеих сторон. Все сняли свои шляпы и шапки перед знатными дамами, и даже крестьянин из Ауракирхена низко поклонился им, несмотря на свою ненависть к дворянам. Обе дамы вскоре скрылись за липами кладбища из глаз толпы, и только время от времени виднелись концы их вуалей, развеваемые ветром. Между тем шествие при непрерывном звоне колоколов перешло мост и вступило на небольшую улицу, которая вела от церкви к кладбищу. Впереди шел хор мальчиков с зажженными восковыми свечами в руках, за которыми несли церковную хоругвь с образом Богоматери. Затем следовал черный деревянный гроб, окованный серебром и увешанный венками, в котором покоились останки несчастного Бурдона. Гроб попеременно несли графские слуги, одетые в черное с головы до ног. За ними выступал священник из Гмундена с большим серебряным распятием в руках, окруженный капуцинами, опоясанными белыми шнурами с поднятыми капюшонами и в сандалиях. За духовенством шел граф Вольфсегг с маркизом Гондревиллем и бароном Пухгеймом, за ними граф Ауерсперг с Эгбертом и его приятелем, так как участие, выказанное молодыми бюргерами несчастному Бурдону, дало им право на почетное место в процессии. Затем следовали в том же порядке представители всех дворянских родов, имевших поместья у озера Траун и в соседних горах. Цамбелли должен был также участвовать в процессии по приглашению графа Вольфсегга. Он шел рядом с графом Гаррахом, владельцем небольшого замка на холмах Альтмюнстера. Оба они были в полном неведении относительно заслуг Жана Бурдона и потому слушали очень внимательно господина, шедшего рядом с ними, который считал своим долгом рассказать до мельчайших подробностей историю Гондревиллей и их слуги. История эта так заинтересовала Цамбелли, что он забыл обо всем и невольно вздрогнул, когда позади него раздался пронзительный крик и кто-то схватил его за руку. Он оглянулся и, увидев, что это была Кристель, сделал такое движение, как будто хотел стряхнуть повисшего на нем червя. Но девочка сама выпустила его руку, испугавшись неприятного выражения его черных блестящих глаз. Она закрыла лицо руками и, дрожа всем телом, бормотала что-то непонятное.

Шествие вступило на кладбище и остановилось перед вырытой могилой. Началась торжественная церемония погребения. Молча и благоговейно стояла толпа; многие преклонили колени, громко повторяя за священником молитву об успокоении души усопшего.

Вслед за тем у могилы появился патер Марсель; его можно было разглядеть издали, так как он стоял на возвышении, и солнечный луч, выглянув из темных нависших облаков, на несколько минут ярко осветил его рыжую бороду. Он высоко поднял серебряное распятие, взяв его из рук священника, и сказал, протягивая левую руку:

– Он лежит тут, у наших ног, мертвый, пораженный пулей изменника. Это был верный, достойный и храбрый человек. Он прибыл к нам из страны безбожных французов, где поруганы церкви, разрушены алтари и изображения святых; он думал найти убежище среди нас, у которых еще сохранилось уважение к святыне, повиновение и верность властям. Господь простит Жану Бурдону все его прегрешения; Пресвятая Богородица будет его заступницей. Он пал, как воин на поле брани, сражаясь с Вельзевулом. Одни могут заслужить Царствие Небесное, делая добро и живя по законам церкви и императора; другие – борьбой с силами ада. Всюду людям расставлены силки и сети, вырыты ямы; берегитесь, набожные христиане, чтобы не попасть в них, будьте день и ночь на страже, как этот человек, которого мы погребаем сегодня. Пока он был жив, его глас возвещал нам: «Остерегайтесь! Вельзевул идет!» А кто этот Вельзевул? Это Бонапарт, тот самый, который три года тому назад прошел через наши благословенные поля со своими войсками, занял Вену и расстрелял картечью ваших сыновей и братьев в ужасный день Аустерлицкой битвы! Теперь Бонапарт свирепствует в Испании, срывает венцы и ризы с образов Пресвятой Богородицы. Наш император заключил мир с Бонапартом, но Господу не угоден этот мир. По воле Божьей против Бонапарта восстал воинственный народ – испанцы. Там все взялись за оружие – мужчины, женщины, дети. Господь благословил их на борьбу за святое дело. Его ангелы направляют их удары. Последуем, возлюбленные христиане, примеру храбрых испанцев! Разве Бонапарт соблюдает обещанный нам мир? Вот вам доказательство налицо… – Марсель указал на гроб. – Бонапарт вместо обещанного мира посылает в нашу страну грабителей и убийц. До сих пор мы могли утешаться, что только во Франции господствуют грех и пороки. Но Бонапарт хочет и нашу Австрию сделать вертепом разбойников! Неужели вы потерпите, чтобы у нас водворились богохульники, убийцы короля, санкюлоты, кровопийцы? Вот деяние, достойное их! Жертва перед вами с пулей в груди. Убийцы отняли у него последние деньги и будут на них пить и веселиться в Париже. Бонапарт выжимает соки из народов, его клевреты упиваются кровью отдельных людей. Долго ли это будет продолжаться, благочестивые христиане? Близок час, когда и вас могут призвать на защиту святой церкви, австрийского императора, жен и детей ваших. Разве вы не учились владеть оружием, не умеете действовать топором? Бонапарт, это исчадие ада, жаждет крови и плоти людской. Но не робейте, Господь пошлет вам на помощь архангела Михаила, своего лучшего небесного борца… Берите пример с усопшего. Он был непоколебим, набожен и честен. К его рукам не пристало неправедно нажитое добро; он защищал своей жизнью замок и имущество своих господ. Вот каким был человек, и я желаю, чтобы каждый из вас был таким же! В Священном Писании говорится: «Блажени нищий духом, яко тех есть Царствие Небесное!» Поэтому не сетуйте об усопшем и не проливайте слез. Бренное тело человека после смерти обращается в прах, но душа живет вечно. Весь вопрос в том, благочестивые христиане, где будет находиться душа? От вас зависит – будет ли ваша душа вечно гореть в аду или прогуливаться в раю. Следуйте примеру Жана Бурдона и держитесь верной стези. Будьте благочестивы и точите косы, молитесь и лейте пули. Вельзевул ходит по свету, как рыкающий лев, и ищет себе добычи, и потому ни один христианин не должен пренебрегать оружием. Будем на страже день и ночь – всегда вооруженные и готовые явиться на зов. Тогда мы наследуем Царствие Небесное, подобно Жану Бурдону. Тогда благословение Господне будет над нами во веки веков. Рано или поздно черви источат наше тело, но душа, освобожденная от земных оков, будет испытывать блаженство и петь в хоре ангелов: Алиллуйя! In saecula saeculorum, Аминь!

Женщины громко плакали; мужчины смотрели в землю, чтобы скрыть волнение, произведенное на них надгробной речью. Оратор сошел с возвышения. Всякий спешил отдать честь покойнику, бросив горсть земли на его гроб. Дошла очередь до Цамбелли. Граф Ульрих, все время внимательно наблюдавший за ним, заметил, что итальянец, наклоняясь к земле, сказал что-то стоявшей возле него Кристель, но это показалось ему настолько невероятным, что он решил более не думать об этом и отправился вслед за другими господами к берегу озера, где их ожидал длинный ряд экипажей. Мало-помалу разошлась и остальная толпа, громко толкуя между собою о богатом погребении и речи Марселя. Большинство отправилось в ближайший питейный дом, где благодаря щедрости графских слуг и богатых крестьян, которые не хотели отстать от них, скоро началась шумная попойка.

Кладбище опустело, и только старый могильщик со слугой молча заканчивали свою работу. В нескольких шагах от них стояла Кристель под деревом и, казалось, считала пригоршни земли, падавшие с их лопат. Правая рука ее была крепко сжата, как будто она боялась выронить из нее какую-то дорогую вещь.

– Чего стоишь тут, обезьяна! – крикнул ей могильщик. – Уж не хочешь ли сосчитать, сколько нужно песчинок, чтобы зарыть покойника? Лучше сбегай-ка к трактирщику и прикажи ему налить эту бутылку.

Кристель поспешно опустила руку в карман и подошла к могильщику.

– Что ты вытаращила на меня глаза, как помешанная! – проворчал он с досадой.

Кристель взяла из его рук бутылку и боязливо заглянула в могилу, где гроб уже был закрыт землею.

– Говорят, вы умный человек, дедушка Игнас! Скажите, пожалуйста, что думает теперь покойник?

– Благослови Господи и помилуй! – проговорил с испугом старик. – Чего ты не выдумаешь! Плохая была бы история, если бы мертвецов мучили разные мысли. Слава Богу, они не думают и не говорят. Мы достаточно насыпаем на них земли, чтобы они замолкли навеки.

– Священник говорил, что все мертвецы встанут, когда наступит Страшный суд, – заметила Кристель.

– Это правда, – подтвердил могильщик, поправляя свою ермолку. – Святые будут нашими заступниками на Страшном суде. Но он еще не скоро будет, и неизвестно, доживем ли мы до этого… Ну а ты сбегай скорее и принеси вина. Ты сама дрожишь от холода, я тебе непременно дам глоток.

Но Кристель против своего обыкновения медленно шла по кладбищу, погруженная в глубокую задумчивость. Вот тут, у ворот, она схватила за руку человека со странными черными глазами, которых она не могла забыть, потому что этот человек не походил ни на одного из тех, кого она встречала в своей жизни. Не ослышалась ли она?.. Он шепнул ей: «Когда поднимется месяц над Траунштейном, приходи к замку и жди меня у садовой ограды»… Что он хочет сказать ей? При этой мысли вся кровь бросилась ей в голову; у ней вырвался торжествующий возглас, но она тотчас же оглянулась на могилу, и чувство торжества сменилось смертельным испугом. Она бросилась с кладбища, как лань, преследуемая охотниками; но сзади ее никого не было; на кладбище царила мертвая тишина, прерываемая только бранью могильщика, который называл ее ленивой, негодной тварью.

Между тем в замке за поминальным обедом, который граф Ульрих счел нужным устроить, чтобы не отступать от старых обычаев, шли оживленные толки о надгробной речи капуцина. Все гости безусловно хвалили ее, даже Витторио Цамбелли, который хотя и слыл поклонником Бонапарта, но горячее всех защищал ее против хозяина дома, крайне недовольного запальчивостью монаха.

– Он напомнил мне сегодня бешеную лошадь, – сказал граф Ульрих, – которая закусила удила и несется неизвестно куда. Разумеется, он сделал это из усердия, но мне придется поплатиться за его неосторожность. Генерал Андраши в Вене дня через три получит самые подробные сведения обо всем, что произошло здесь, да к тому же еще молва, по своему обыкновению, из мухи сделает слона. Начнутся бесконечные запросы, и я получу формальный выговор от имени императора. Почтенному патеру, разумеется, беспокоиться нечего; он выспится с похмелья и будет по-прежнему собирать милостыню на свой монастырь.

Те из гостей, которые считали Цамбелли французским шпионом, были уверены, что он обиделся на слова графа, приняв их на свой счет, и ожидали с его стороны дерзкого ответа.

Но итальянец не выказал ни малейшего неудовольствия.

– Вы, вероятно, говорите это в шутку, граф, – сказал он своим обычным вежливым тоном, – с целью развеселить нас после печальной церемонии. Мы, слава богу, находимся в мирной Австрии, а не в Испании в Сиерра Морена, где безумная речь монаха может стоить нескольких сотен жизней и где нужно взвешивать каждое слово. Граф позволит мне заметить, что его беспокойство не имеет никакого серьезного основания. У генерала Андраши много других, более важных дел, нежели чтение проповеди какого-нибудь капуцина. Наконец, патер совершенно прав со своей точки зрения. Он должен ненавидеть Наполеона, отъявленного врага монастырей и папы. Вполне естественно, что он приписывает ему всякое преступление; если стог сена загорится на поле, то патер и тогда скажет, что его подожгли слуги Бонапарта. Он даже поступает таким образом с предвзятой целью, но я не вижу в этом ничего опасного для французского императора.