Текст книги "Тринадцатый апостол"

Когда Маяковский испытывал муки слова, он сожалел: «О, если б был я косноязычен, как Данте или Петрарка».

Картину дантовского ада Маяковский вспомнил, когда писал стихотворение «Адище города» и еще раз, описывая Первую империалистическую войну: «Дантова ада кошмаром намаранней».

Но в отношении Маяковского к Данте не так важны редкие упоминания имени автора «Божественной комедии», сколько то, что он, русский, как и итальянец, стал главным героем своей эпической поэзии. Такого сочетания лирики и эпоса, какое было органикой поэзии Маяковского, русская муза до него не знала. И в Европе такое сочетание личности поэта как главного героя всех его произведений и такой мироохватности, такого стремления к единству всего человечества на христианских заповедях свободы и справедливости, такую всепоглощающую любовь к женщине и к женственности, такую политическую ангажированность можно встретить только у Данте. Итальянец Эджидио Гуидубальди издал книгу «От Маяковского к Дантовскому Интернационалу» (может быть, вернее было бы ее назвать «От Данте к Маяковскому Интернационалу»?). Она переведена на русский и напечатана параллельно на итальянском и на русском[59]59
  М., 1993.


[Закрыть].

О родстве Маяковского и Данте я услышал впервые от садовника Тимирязевской сельскохозяйственной академии Ивана Ивановича Казьмина в 1937 г. Я был тогда учеником 8 класса средней школы № 213, расположенной на Лиственничной аллее, недалеко от ТСХА. Я уже тогда «болел» Маяковским. Казьмин жил холостяком в маленькой комнате капитального (еще ХVIII в.) каменного строения молочной фермы (говорят – в здании том останавливался Наполеон). Иван Иванович был невысокого роста, щуплый, с седым ежиком волос. Ему в то время было лет 50. Единственной его страстью были книги. Сколько бы он ни зарабатывал (иногда ничтожно мало), половину денег он тратил на книги, из арбузных корок варил варенье. Комната его напоминала не библиотеку, а книжный склад. Книги высились стопками от пола до потолка. Хозяин лавировал между этими деревьями из книг. У стены стоял застекленный книжный шкаф специально для сочинений Маяковского. А под стеклом створок шкафа две большие фотографии: под левой – Данте, под правой – Маяковского. Поэты смотрели друг на друга. Мне-то Иван Иванович и поведал о своем «открытии» – родстве Маяковского и Данте, обращая внимание на сходство их поэзии и жизни. Это сопоставление двух поэтов крепко запало мне в душу, и я не успокоился до тех пор, пока после войны дважды не перечитал «Божественную комедию» в переводе Лозинского и не убедился, что Иван Иванович был прав. И, представьте, как меня поразила и обрадовала книга Гуидубальди! Удивился, как это итальянец сам, без Ивана Ивановича, додумался. Все равно, считал я, наш был первым и копал глубже. Впрочем, в промежутке времени между беседами с Иваном Ивановичем и Гуидубальди я прочитал ответ Энгельса на вопрос итальянского журналиста о «Божественной комедии». Соратник Маркса говорил, что Данте запечатлел переход от феодализма к капитализму и час рождения новой, буржуазной эпохи. Родит ли Италия нового Данте, который запечатлеет час рождения новой пролетарской эры? – сам у себя допытывался Энгельс. Оглядывая Европу от горизонта до горизонта, он ни в одной стране не обнаружил в поэтах дантовских дарований. Только в историософской мысли XIX в. он указал на такого же, как Данте, провидца. Им, разумеется, был для него Карл Маркс. Данте писал об обществе, где один господствует, другой подчиняется. Маркс думал о всемирном объединении человечества, но не в виде мировой монархии, как Данте, а в виде ассоциации множества ассоциаций, в которых свободное развитие индивида станет условием свободного развития всех. Об отсталой, дремотной России соавтор «Коммунистического манифеста» даже и не помышлял. Получилось, однако, так, что в конце XIX – начале ХХ столетия социокультурная эволюция и история, оставаясь особыми и взаимоисключающими процессами, сомкнулись и в своих эстетических сегментах переплелись. Пришло время заметить, что социокультурная эволюция тоже имеет свои революции. Буржуазно-демократическая революция как раз и есть такой взрывной, спонтанный, хаотичный период социокультурной эволюции, которая иногда (как в России) заканчивается либо переходом к истории, либо чаще победой над историей, как это произошло во всем мире (а теперь и в России). Сближение в эстетических фрагментах (по крайней мере) социокультурной эволюции и истории – явление экстраординарное. Маяковский отметил час рождения пролетарской эры, но часы этой эры скоро остановились. Все, что происходило «на верхах» и «на низах», говорило Маяковскому (и с каждым годом откровеннее и наглее), что российская социокультура одолевает историю. Не желая мириться с поражением истории, поэт выдвинул в своих стихах и поэмах проект новой, послеоктябрьской, духовной революции, и в этом своем стремлении снова сомкнулся с Данте.

Гуидубальди отмечает полное совпадение «психических динамик Данте и Маяковского». Для Маяковского характерна «сексуальная возвышенность, основанная на психическом динамизме, вполне сходная с дантовским, хотя и приниженным контактом с трепетностью живой женщины Лили (вместо воспоминаний о женщине умершей) и, кроме того, еще и с Марией, Татьяной, Вероникой. Гуидубальди спрашивает: что имел в виду Маяковский, произнося пророческие слова: «Встает из времен – революция другая – третья революция – духа»? И отвечает: «Он просто хотел принести дар [святому пламени], зажженному в нем революционной [женственностью], носящей имя “Лиля”, пока “лодка любви” не разбилась об утесы “повседневной жизни”. Это был подлинный “Интернационал”. Это была “революция”, но “революция духа – иная, чем та (более запутанная), о которой мечтали на хозяйственно-политических собраниях, следовавших одно за другим по инициативе предводителей официального “Интернационала”». Догадка сомнительная. Забавно еще одно соображение Гуидубальди: «Было ли настоящим богохульством то, что Маяковский передал нам с такой запальчивостью, или, наоборот, это были подлинные мотивы по случаю подтверждения существования Бога (о чем нам напоминает Т.С. Элиот), подчеркнутого самим фактом его “отрицания”»?[60]60
  Гуидубальди Э. От Маяковского к Дантовскому Интернационалу. С. 21.


[Закрыть]

Часть четвертая
Кануны

Сознание обладает тремя духовными потенциями – религией, искусством и наукой, от которых зависит как история, так и социокультурная эволюция. Три потенции, подобно Троице, нераздельны и неслиянны. В религии присутствуют искусство и наука, в искусстве – религия и наука, а в науке – искусство и религия. У каждой духовной потенции свое назначение. Они не только отличаются друг от друга, но и противостоят друг другу. Каждая духовная потенция имеет своего двойника: религия – религиозную идеологию, искусство – художественную идеологию (эстетизм), наука – научную идеологию (сциентизм).

Идеология есть вещное в истине своей потенции и ее имитация. Идеология стремится непременно материализовать ту потенцию, имитацией которой идеология является. И тем самым удостоверить, что она не имитация потенции, а сама потенция, ее истина, тогда как потенции в своей чистоте принадлежат человеческой духовности и надчеловеческому духу. Люди – тварные существа – склонны принимать идеологии, идеологические идеи, идеологические образы за сами потенции (проекты, прототипы). Идеологические имитации духовных потенций легче усваиваются хотя бы потому, что наделены зримым, слышимым и осязаемым обликом. Маркс определил идеологию как иллюзорное сознание, не ставя при этом под сомнение ее действенность. Она тем более действенна, что является наиболее эффективным оружием властвующих элит. С помощью идеологий господствующие классы манипулируют сознанием миллионов и миллиардов людей. Они суть факты и факторы социокультурной эволюции, противостоящей истории. Поскольку существует парадигма социокультурной эволюции и ее крупномасштабных этапов – дикости, варварства, цивилизации – можно, казалось бы, говорить и об их личностных проектах. Но в том-то и дело, что парадигма социокультурной эволюции и ее субпарадигмы не нуждаются в субъективных проектах уникальных индивидуальностей для своей реализации. Так, не существовало личностного проекта перехода от дикости к варварству, как и личностного проекта перехода от варварства к цивилизации. Социокультурная эволюция на всех своих этапах реализуется спонтанно, независимо от воли и желания людей. Личности лишь post fartum становятся защитниками или противниками того или иного этапа социокультурной эволюции.

 
Кто спросит луну?
Кто солнце к ответу притянет —
чего
ночи и дни чините!?
……………………………….
Так
и этой
моей
поэмы
никто не сочинитель. (2: 115)
 

Также невозможно указать автора проекта перехода от тоталитарного лжесоциализма к капитализму. Для России в ее нынешнем состоянии уместно было бы перейти от гибрида криминально-номенклатурного квазикапитализма и президентско-губернаторского квазифеодализма к действительному социализму. Проект такого перехода давно выработан. Я имею в виду Марксов проект, но ни в коем случае не ленинско-сталинский. К тому же переход к капитализму, каким он был на Западе, невозможен просто потому, что там его более нет. Общество, которое сложилось на Западе, называют постиндустриальным или технотронным. В социальных структурах господствуют транснациональные корпорации, которые переступают все национальные, политические, социальные границы. Переход России от так называемого «социализма» в так называемый «капитализм» есть переход из ничего в ничто. Реформы и революции, которые привели к 300-летнему господству капитализма, были всего-навсего интегральной составляющей тотального преобразования социокультурного кластера островов и полуостровов Европы из феодальной формации в капиталистическую. Подчеркиваю – тотального. Надобен был многотысячелетний процесс социокультурной эволюции, чтобы это стало возможным. Никакие реформы и никакие революции вне этого социокультурного и личностно-беспроектного процесса сами по себе капитализма не породили бы. Вынужден еще раз напомнить, что история (и только она) нуждается для своей реализации в особых личностных парадигмальных проектах. Это, разумеется, не значит, что в паттернальных социокультурах не создаются личностные проекты. Создаются и в превеликом множестве во всех видах человеческой деятельности. Повсюду и постоянно. Беспроектное существование человека и человеческого общества просто невозможно. Но сколько бы их ни было, как бы изобретательны, фантастичны и радикальны они ни были, все они служат воспроизводству локальных социокультур. Все они – функции идеологии – религиозной, эстетической или научной, или их сочетания – полного или частичного.

Сциентизм – будучи одним из видов идеологии – выступает как инструмент материализации себя самой и двух других видов идеологии. Идеологии могут использовать данные не только прикладной, но и фундаментальной наукотехники, и не только прикладного и декоративного, но и станкового и монументального искусств. Но, служа материализации социокультурных проектов, сциентизм чужд всем трем духовным потенциям сознания. Он противостоит им как прогресс – истории. Двойники трех духовных потенций сознания – идеологии – управляют социокультурной эволюцией, а духовные потенции управляют историей. Каковы же их взаимоотношения между собой?

Учение Христа, вобравшее в себя все заповеди Господа и опирающееся также на провозвестия великих ветхозаветных пророков, растолковавших внесо-циальную и внегосударственную сущность индивида, объяснивших место человека в мироустройстве и причины царящего в обществе раскола на богатых и бедных, на истинно верующих и на подменивших истинную веру обрядоверием, стало изначальным и неколебимым парадигмальным проектом всемирной истории. Два последующих парадигмальных проекта всемирной истории – художественный и научный – (implicity содержащихся в Первом) отстаивали чистоту Первого, религиозного парадигмального проекта всемирной истории, защищали его от лжетолкователей, пытавшихся учение Христа свести к христианской идеологии. Церковь всех трех основных конфессий христианства от дней своего основания и по сегодня внесла вклад в сохранение и распространение учения Христа, но она же, церковь, повинна и в подмене учения Христа – христианской идеологией. Этот тяжкий грех перевешивает все ее благодеяния. В лице Толстого выступил на мировую арену первый антицерковный великий и истинный последователь Иисуса Христа. Он первый посягнул на незыблемость текста всех четырех канонических Евангелий. Отрицая Троицу, человеческое Боговоплощение, Толстой считал всех людей детьми Бога, а Иисуса Христа самым любимым и самым верным Его Сыном, и в силу этого – Учителем Жизни. Вослед Христу Толстой проповедовал всеобщее человеческое братство, любовь и непротивление злу насилием. А между тем весь мир захлестнуло насилие. Волны насилия перекатывались от края до края земли и грозили потопить планету в крови. К концу своей жизни Толстой нащупал путь, ведущий к преодолению насилия. Этим путем был путь революции против господ, по повелению которых творится насилие на Земле. Следует применить насилие против источников насилия – государства, господствующих классов.

Толстой не был первым, кто посмел, ради сохранения главного в учении Христа, внести свой корректив и в Евангелия, и в Ветхий Завет. Так от Данте, Микеланджело и Рабле прокладывает себе дорогу идея неизбежности и трагичности противостояния свободной доброй воли индивида и Мирового Духа, который дал индивиду свободную волю. От Маркса и Энгельса исходит идея необходимости и возможности усилиями свободной доброй воли миллионов и миллионов индивидов создать на Земле благоденствующее общество еще до Второго Пришествия, которого придется ждать, может быть, не одну тысячу лет. К тому же Второе Пришествие, наряду с воскрешением мертвых, предполагало переселение душ всех людей в загробный мир: кого в Ад, кого в Чистилище, кого в Рай, тогда как, согласно Исаие, Рабле, Лермонтову и Маяковскому, возможен Рай на земле. С IV по XI в. церковь не нуждалась в поддержке искусства. Оно, разумеется, существовало и в эти века, и задолго до христианства и веры Моисеевой. Вплоть до XI в. церковь все еще была бедна, скромна и совестлива. Нарождающаяся цивилизация в богатых городах Италии, Германии, Франции, Англии, в городах-коммунах позднего Средневековья вторглась и в церковь. Клир и прежде всего Римская курия, с завистью наблюдая, как богатеют купцы и банкиры, как веселятся и распутничают бюргеры, не захотели отставать от своей паствы. Если роскошными могут быть виллы негоциантов, паллацо банкиров, то не умаляет ли своего достоинства церковь, храня заветы бескорыстия и бедности катакомбных христиан Римской империи? Могут ли богатые прихожане почитать нищих пастырей? Золото, серебро, платина, алмазы, мрамор, гранит приобретают еще большую ценность, превращаясь в произведения архитектуры (соборы, храмы) и скульптуры монументального, декоративного, прикладного и станкового искусства и их величественного синтеза с органной музыкой. Новая эпоха искусства началась с возведения новой храмовой архитектуры. Романские церкви были уже не бедны, но они еще напоминали строгость античных храмов. Теперь церковь пожалела о своем христианском простодушии и смиренности, о том, что архитектура церквей не отражает величия христианства, его превосходства над иудаизмом, над античным и всяческим иным язычеством. Вместе с храмами облачились в золототканные сутаны и сами священники. Они стали богатыми. Представ перед бедным народом Иисуса Христа, они забыли, что Сын Божий ходил среди мирян в рубище и не имел крыши над головой. Готические соборы XII–XIII вв., возведенные на средства городских коммун, ремесленных цехов, стали чудом зодчества, наиболее полным противопоставлением царства небесного царству земному, принижением всего профанного. В Сикстинской капелле чудодейственная кисть величайшего художника Ренессанса превратила плафон в историю: чудосотворение Господом всех небесных светил – Солнца, Луны, звезд, подробный рассказ о чудосотворении Адама и Евы, их первородном грехе, изгнании из Рая, а также картина мирового потопа и спасения праведников на горе Арарат. Вся заалтарная стена превратилась в подробнейшую картину Страшного суда. Сикстинская капелла кистью Микеланджело изобразила и всех предков Христа, и все основные эпизоды Его жизни – от Благовещения до Его проповедей, до страстей Сына Человеческого, до Его Распятия, Воскрешения и Страшного суда.

И хотя сюжеты росписей были заданы Библией, в каждом храме они трактовались по-своему, в зависимости от таланта художников. Но как бы соборы и храмы ни отличались друг от друга своим убранством – все в них сверкало, блестело, искрилось, ошеломляя парчей, бриллиантами и топазами тиар епископов, золотыми витыми воротами алтарей, мраморными узорами гробниц, на которых возлежали в полный рост, сохраняя портретное сходство, усопшие первосвященники. Собор стал средоточием небесной и земной жизни, тогда как мир за пределами собора утратил присущую ему в языческих религиях сакральность. Клир и часть прихожан считали, что благодаря художествам христианская религия возвысилась над профанным окружением, а на самом деле искусство исподволь способствовало превращению христианской религии в христианскую идеологию. Но одновременно в искусстве, обслуживающем церковь, созрели условия для активного проявления духовной художественной потенции и превращения ее в художественный (точнее говоря – в эстетический) парадигмальный проект всемирной истории. Он обрел относительную самостоятельность от религиозного парадигмального проекта. И, можно сказать, стал самодавлеющим. Искусство – волнующий спиритуальный покров всех проявлений жизни – от самых возвышенных до самых низменных. Оно способно сделать привлекательным зло и отталкивающим добро. Но в эпоху кризиса христианской религии попытаться художественными средствами восстановить первоначальную силу христианского парадигмального проекта истории, противопоставить его христианской идеологии могли лишь те поэты и художники, которые были наделены пророческим даром: сделать истину учения Христа достоянием миллионов. Таким стало искусство Данте, Петрарки, Микеланджело, Рабле, Сервантеса, Шекспира, Диккенса, Бальзака, Эль Греко, Эразма Роттердамского, Брейгеля Мужицкого, Босха, Фуке, Г рюневальда, Дюрера. Своим воздействием на людей творения гениев искусства обязаны тому, что они исходили непосредственно из Священного Писания даже тогда, когда выполняли идеологические заказы католических пап. Без эстетического парадигмального проекта религиозный мог бы завять. В эпоху Ренессанса искусство раздвоилось на религиозное и светское. Религиозное, в свою очередь, на веровательное и идеологическое. Современная массовая наркотизированная поп-культура, а не религия является опиумом для народа. Ее, к сожалению, предпочитает публика шедеврам искусства Ренессанса, а через них, и только через них, и религиозного – христианского проекта всемирной истории. Творчество Маяковского тоже раздвоилось: есть Маяковский художественный, религиозный, историософский и есть Маяковский идеологический.

«Православный ренессанс» – словосочетание условное. Оно, скорее, обозначение становления самостоятельных, самобытных богословия и теологии в России, чем их расцвета при первичном заимствовании православия из Византии. Русская церковь вместе с православием переняла у византийской «цеза-репапизм», иными словами, подчиненность церкви государству. Русская церковь вместе с достоинствами византийского православия переняла все ее постыдные недостатки, прежде всего жажду обогащения за счет прихожан, казнокрадство, растление нравов самих священнослужителей. Государство, считая церковь своим слугой, полагало себя хозяином церковной казны. Ссылаются на атеиста

Ленина, который повелел изъять церковные сокровища у разбогатевших патриархов, не желающих поступиться грошиком медным в пользу голодающих (патриарх Тихон). Вспомнили бы лучше архиверующего христианина Ивана Грозного. Царь потребовал к себе верховное духовенство из всех наиболее влиятельных, богатых монастырей и обителей своего царства, которых было великое множество, и сказал, что им самим лучше известно то, что он хочет им сообщить. «Знатные люди и простой народ стонут от поборов, которыми вы поддерживаете свое сословие; вы захватили все богатства, вы торгуете всеми товарами, выторговывая себе доходы из предприятий других людей, имея привилегию не платить ни налоги в казну, ни пожертвования на войну, вы запугиваете благороднейших, лучших и состоятельнейших из наших подданных, принуждая их отдавать вам свои имения за спасение души; вы получили, по доверенным подсчетам, третью часть всех городов, аренд, деревень нашего государства своим колдовством и уговорами. Вы покупаете и продаете дух и плоть наших людей. Вы живете праздной жизнью в удовольствиях и лакомствах, совершая самые гнусные прегрешения, вымогая деньги, пользуясь взяточничеством и лихоимством свыше возможного. Кроме хранящихся у вас сокровищ одних ваших доходов более чем достаточно на ваш расточительный и роскошный образ жизни. Оттого беднеют моя знать и мои слуги, истощается казна, тогда как бесчисленные сокровища – как схороненный талант, не употребленный на дела благочестия, – вы же говорите, что они принадлежат не вам, а святым угодникам и чудотворцам. Именами духов ваших покровителей и жертвователей заклинаю вас и приказываю: в назначенный день вы принесете нам точный и правдивый список тех богатств и ежегодных доходов, которыми обладает каждая из ваших обителей, иначе все вы будете карой и праведным наказанием божьим преданы свирепым диким зверям, которые совершат над вами казнь.»[61]61
  Горсей Дж. Записки о России XVI – начала XVII в. / Пер. А.А. Севастьяновой. М., 1990. Цит. по: // www/ stepanov01/narod.ru/lirary/horsey/hors03.htm.


[Закрыть] Некоторые священнослужители решили поднять мятеж. В день святого Исаии царь приказал вывести огромных, диких и свирепых медведей из темных клеток и натравить их на рослых и тучных монахов. Разъяренные медведи растерзали семь зачинщиков мятежа и сожрали их. Других семерых царь приговорил к сожжению. В ХХ в. обвиняли атеиста Ленина за гонения на церковь. Вспомнили бы лучше, как богомольный царь Иван Грозный расправился с церковниками за то, что те не хотели отдать церковные сокровища голодающим. Мотив был тот же самый.

В последнее пятнадцатилетие XIX в. церкви вышли послабления. Появились первые образованные богословы и теологи во главе с В.С. Соловьевым. В условиях моды на марксизм иные богословы попытались сочетать учение Христа с учением Маркса. Их называли «легальными марксистами». Этот прецедент не прошел бесследно: «легальные марксисты» П. Струве, С. Булгаков, Б. Туган-Барановский, С. Франк отошли от выборочного признания учения Маркса и стали убежденными христианами. Но при этом отдавали себе отчет в том, что именно многолетнее увлечение Марксом привело их к учению Христа, осознавали, что этот переход – результат внутренней связи (не всегда и не всеми различимой) учения Маркса и учения Христа. Поняли ли наконец большевистские критики отказ «легальных марксистов» от Маркса в пользу христианства, что в их взглядах учение Маркса оставило неизгладимый след, что «легальные марксисты» фактически первыми обратили внимание на связь учения Христа с учением Маркса? Первый съезд РСДРП по программе Маркса организовал и провел Струве в Минске в 1898 г. Струве, Булгаков и Туган-Барановский, отрекшись от «марксизма большевиков», вовсе и не помышляли отказаться от всех идей Маркса. Бердяев ценил историзм Маркса и его теорию товарного фетишизма, Струве ревниво настаивал на том, что он был и остается верным учеником Маркса, Булгаков, считая Христа революционером, тянулся к большевизму. Во многих отношениях эти ниспровергатели Маркса были ближе к его учению, чем Ленин и даже Плеханов. Христианство во взглядах «легальных марксистов» все-таки возобладало над учением Маркса. Они сдружились с фанатичным антизападником отцом П. Флоренским, реакционным журналистом В. Розановым, с группой поэтов, которые декорировали свои поэзы именем Иисуса Христа. Развернул свою деятельность реформатор христианства Лев Николаевич Толстой, за ним потянулась череда толстовцев из крестьян, интеллигенции. Толстой был прав, что церковные узурпаторы веры подменили учение Спасителя христианской идеологией, внешне похожей на оригинал, а служащей лишь церкви, толстосумам и властям. Вместе с падением православия заколебался трон. Роль Маяковского в русском христианском ренессансе, в отличие от всех других участников этого движения, была поистине возрожденческой. Рабле назвал свое Пятикнижье – новейшим Евангелием. Пятикнижье Маяковского (пять его поэм: «Тринадцатый апостол», «Флейта-позвоночник», «Война и мiр», «Человек», «Про это») – стало новоновейшим Евангелием.