Текст книги "Научная журналистика как составная часть знаний и умений любого ученого. Учебник по научно-популярной журналистике"

Глава 6
Научная журналистика как проблема языка и коммуникации в самом широком смысле этих терминов

Научное открытие состоит в удобной для нас интерпретации некой системы, которая создавалась безо всякой оглядки на наши с вами удобства.

Норберт Винер

Книга, написанная по-китайски, есть книга, написанная по-английски, но зашифрованная китайским кодом.

Уильям Вивер

«Вавилонская башня». Питер Брейгель

«Вавилонская башня». Мауриц Эшер

«Ученые изменили наш образ жизни несравненно больше, чем все телевизионные звезды, государственные мужи и генералы, вместе взятые, но широкая публика представляет их себе лишь карикатурно, в виде бездушных муравьев, возящихся вокруг заумных проблем, о которых они способны говорить только на невразумительной тарабарщине», – писал уже упоминавшийся Макс Фердинанд Перуц, нобелевский лауреат по химии 1962 года, ученый нынешнего поколения, открывший пространственное строение молекулы гемоглобина и предложивший его модель, в своей книге с провокационном названием «Is Science Necessary?» («Так ли уж нам необходима наука?»), которую я приводил как пример удачной популяризации, когда разбирал подходы к положению простого человека с улицы, свойственные священнослужителю, политическому деятелю и ученому. Это дало нам некоторый ключ к пониманию ответственности, лежащей на научном журналисте, как перед учеными, так и перед читателями и в конечном итоге перед самим собой.

«Невразумительная тарабарщина» – это и есть язык, используемый учеными ради своего удобства, чтобы облегчить общение с ближайшими коллегами. Но в то же время именно она делает почти невозможными их контакты не только с простыми людьми, но также и между самими учеными – например, биологи с трудом могут понять язык, используемый математиками. Вспомните историю отечественных биолого-математических школ, рассказанную в предыдущей главе.

Язык – это социальное творение. Он вбирает в себя опыт многих людей прошлого и настоящего и предназначен прежде всего для того, чтобы обсуждать наши ежедневные нужды и находить способы их удовлетворения. Обычный человеческий язык никоим образом не создавался для обслуживания углубленных исследований и формулирования теоретических концепций. И тем не менее большую часть своей жизни ученые думают, учатся и общаются на обычном языке. Таким образом, наш обычный язык – обязательное орудие, без которого науке не обойтись. Орудие это мощное и универсальное, хотя и весьма несовершенное.

Вот одно высказывание как раз на эту тему: «Одно из несовершенств обычного языка с точки зрения ученых, вероятно, самое очевидное, это его неполнота. Например, нет никаких обычных слов для обозначения большинства важнейших понятий квантовой теории, таких как линейная комбинация волновых функций или описание сложных систем с помощью произведения тензоров. Конечно, мы используем некоторый внутренний жаргон – в данных случаях это слова «суперпозиция» и «запутанность», – но слова эти мало что говорят непосвященным, а их буквальное значение вдобавок способно лишь вызвать недоумение и привести к путанице в умах. Все это создает культурные барьеры и способствует балканизации знания».

Эти слова в статье д-ра Фрэнка Вильчека из Массачусетского технологического института я усмотрел в журнале «Nature» (2001). Статья появилась под новой рубрикой «Слова», введенной в журнале, что само по себе симптоматично и во всяком случае имеет прямое отношение к теме нашего разговора. Мы обсудим эту частность чуть позже, а пока я хочу только, чтобы читатель отметил, что сам д-р Вильчек использовал специальный термин «балканизация знаний», не являющийся широко употребительным, который он с точки зрения ясности изложения без потери его точности вполне мог бы заменить выражениями «обособленность знания» или, скажем, «отгороженность науки».

Теперь я хочу развить мысль Вильчека о внутреннем жаргоне и предложить другой, упрощенный пример.

Физик не может и шагу ступить в своей работе без слова «электрон». Это специальный термин, ясный для всех его коллег и всеми ими одинаково понимаемый. Физику нет нужды каждый раз оговаривать, что «электрон – это наименьшая единица материи, содержащая отрицательный электрический заряд». В противном случае ему пришлось бы добавлять, что «материя – это то, из чего состоят все физические тела», что «отрицательный электрический заряд» возникает на шелке, который потрут о стекло, в то время как «положительный заряд появится на стекле», что «электричество – это форма энергии, которая может быть использована для получения тепла, света, механической силы и химических изменений», что «энергия – это способность производить работу», а работа, в свою очередь – и так далее, практически до бесконечности.

Получается, как видите, что специальные термины и включающие их специальные языки науки – вовсе не каприз, а насущная необходимость для научного сообщества. И это тем более верно, чем глубже проникает в тайны Природы исследователь в своей области знаний.

Предположим, что объект анализа научного журналиста – автомобиль. Тогда практически все термины, которые ему придется употреблять, будут из нашего повседневного лексикона – руль, колеса, скорость, тормоза, цена и так далее. Но если он углубится в детали и станет интересоваться не автомобилем вообще, а только его двигателем, то сразу же столкнется с необходимостью прибегнуть к множеству специальных терминов – двигатель внутреннего сгорания, дизельный, двигатель Ванкеля, электрический двигатель. Еще дальше, если выбрать только дизельный двигатель, то придется иметь дело с соплами, регуляторами низкого давления, системами впрыска топлива. Если же предмет анализа эти самые системы впрыска, то тут уже речь пойдет о специальных типах материалов, из которых они изготавливаются, об их особых свойствах и характеристиках – и все это будут специальные термины, абсолютно ничего не говорящие обычному владельцу автомобиля, не говоря уж о пешеходе.

Однако начав говорить о двух разных языках – науки и обычном, мы чуть забежали вперед. Сначала следовало бы обсудить проблему языка как такового, как особой конструкции, созданной в процессе эволюционного развития человечества, – естественно, лишь с наших узких позиций, только применительно к выбранной теме. Логично предположить, что язык эволюционировал параллельно эволюции людей, которые им пользовались. Но не осталось никаких окаменелостей или следов в янтаре, которые засвидетельствовали бы, как шел этот процесс. Кажется, нет никаких иных путей заглянуть в прошлое и проследить становление языка. В то же время, с тех пор как учение Дарвина приобрело популярность в обществе, не было недостатка в псевдонаучных спекуляциях на тему о «борьбе» и «соревновании» между словами, о проигравших в этой борьбе словах, забытых людьми в результате «внутриязыковой эволюции», о сильных и слабых словах, о выживании грамматических правил и так далее. Поэтому в 1866 году Парижское общество лингвистики запретило все исследования в области эволюции языка как пустое времяпровождение и пустословие. Не исключено, что в самое ближайшее время оно вынуждено будет пересмотреть свое слишком уж категоричное решение. Совсем недавно исследования эти вернули себе былую респектабельность. Раз в два года проводятся международные конференции, появляются статьи и даже книги, посвященные эволюции языка. В результате ученые стали лучше понимать этот феномен – человеческий язык.

«Ничто в мире живого не имеет смысла вне рамок эволюции» – это самый общий закон жизни, и он всегда оказывался справедливым. Ножи эволюции действуют очень эффективно, они никогда не упускают возможность отсечь то, что оказалось несущественным для выживания вида. Поэтому мы вправе утверждать, что и наш человеческий язык, как и все другие людские изобретения, мог возникнуть и впоследствии развиться только при условии, что он служил неким жизненно важным интересам людей, а его изменения служили этим интересам еще лучше. Дело чести для эволюционных биологов дать точное математическое описание того, как естественный отбор вызвал возникновение человеческого языка из общения животных между собой. «Выживание сильнейших» в этом случае превратилось бы в «выживание яснейших», и именно так называлась статья в журнале «Nature», опубликованная 30 марта 2000 года. Она служила популярным изложением напечатанного в том же номере сугубо научного материала (его авторами были американские и английские ученые Мартин Новак, Джошуа Плоткин и Винсент Янсен), названного менее афористично: «Эволюция синтаксической коммуникации». Но это именно и есть тема нашего дальнейшего обсуждения.

Коммуникация в мире животных, то есть их общение между собой, основана на трех основных способах: либо это конечный репертуар сигналов (территориальные сигналы и предупреждение о приближении хищников), либо непрерывный длительный сигнал (танец пчелы), либо серия вариаций на определенную тему, организуемых случайным образом (соловьиное пение). Все эти типы коммуникации несинтаксические, то есть каждый сигнал относится к какой-то одной ситуации. Для каждого понятия, которое животное хочет передать другим, существует свой сигнал. Если нужно передать какие-либо новые понятия, то нужны дополнительные сигналы, а они рано или поздно неизбежно окажутся похожими на один из ранее существовавших, и различать эти два сигнала станет трудно. На каком-то этапе такой язык перестает быть удобным средством общения и становится далеко не «яснейшим».

Этот недостаток языка животных можно преодолеть, если ограничить число сигналов, но соединять их в последовательности так, чтобы каждому понятию соответствовал не отдельный сигнал, а последовательность таких сигналов. Такие последовательности мы называем «словами», а состоят они из «букв», каждая из которых есть звук, сигнал. Число букв ограничено – в русском языке их 33, а в английском, к примеру, 26. Соединение бессмысленных звуков, гласных и согласных, в значащие слова

С+Т+У+Д+Е+Н+Т = СТУДЕНТ

по законам фонетики есть универсальное свойство всех людских языков. Развитие таких языков с большей вероятностью шло в обществах, где людям было много что сказать друг другу, а это как раз и есть обязательное условие для формирования наших с вами разумных предков, которым необходимо было передать окружающим новые сведения, добытые ими, свой дорогой опыт, бесценный для выживания всего племени.

Это, однако, не конец истории (да и не забудем, что феномен языка как такового не есть цель нашего анализа). Нам надо вернуться к проблеме языка науки и языка обыденного. Поэтому продолжим.

Некоторые виды приматов и дельфинов произносят нечто, напоминающее слова. Но слова сами по себе еще не язык. И хотя, как учит Библия, вначале было Слово, человеческий язык не состоит из «слов единых». Уникальность человеческого языка может быть уподоблена разве что особости хобота слона. Наш язык так же отличается от способа общения животных, как слоновий хобот от носов других зверей. Хобот состоит из 6000 отдельных мышц и способен выполнять огромное количество операций. Эволюция снабдила нас не менее мощным орудием, своего рода коммуникационным хоботом, это синтаксис нашего языка, устройство, неведомое даже высшим животным.

Представим себе группу людей, которые передают друг другу сведения о событиях, происходящих в окружающем их мире. События представляют собой комбинации объектов, мест, времен и действий:

СТУДЕНТЫ и ПРЕПОДАВАТЕЛЬ

в АУДИТОРИИ НОМЕР ТАКОЙ-ТО

ВСТРЕЧАЮТСЯ в ТАКОЕ-ТО ВРЕМЯ.

Для упрощения предположим, что каждое событие состоит лишь из одного объекта и одного действия:

ПРЕПОДАВАТЕЛЬ ГОВОРИТ,

СТУДЕНТЫ СЛУШАЮТ.

При несинтаксической коммуникации слова используются для описания событий, при синтаксической же они служат для описания объектов (это имена существительные) и действий (это глаголы). То есть вместо того, чтобы сопоставлять каждое слово каждому отдельному событию, можно связывать каждое слово с отдельным компонентом этого события, а затем соединять слова таким образом, что роль каждого из них определяется правилами этого связывания. Теперь нам не надо запоминать для каждого события свое слово, и это при большом числе событий чрезвычайно упрощает обучение языку.

Но синтаксис не дается даром, он имеет свою цену: необходимость соблюдать порядок слов (в английском) или пользоваться падежными окончаниями (в русском). «Петя любит Катю» сосем не то же самое, что «Катя любит Петю», и эта разница может стать трагедией всей жизни Пети или Кати. Преимущества, даваемые синтаксисом, перекрывают цену, которую приходится платить за него, только в том случае, если число событий, о которых стоит сообщать друг другу, превышает некоторую граничную величину. Наиболее вероятно, что этот «синтаксический рубеж» будет преодолен в среде, имеющей комбинаторную структуру, то есть где коммуникаторам встречается множество действующих лиц (СТУДЕНТЫ, ПРЕПОДАВАТЕЛИ, ДЕТИ, СОБАКИ, КОШКИ), вступающих во множество взаимодействий (ГОВОРЯТ, СЛУШАЮТ, СПЯТ, ИГРАЮТ, ПИШУТ, ЛЮБЯТ, НЕНАВИДЯТ). В таком мире число слов, которые коммуникаторы должны выучить в случае синтаксического языка, равно сумме действующих лиц, действий, мест, времен, а в несинтаксическом языке оно равно их произведению, то есть величине столь гигантской, что наша память просто не вместила бы такого числа слов.

Иными словами, синтаксис удобен для аналитического разума в комбинаторной среде. Он позволяет использовать преимущества комбинаторики – придает конечному числу средств бесконечные возможности. Без синтаксиса человеческий язык никогда не достиг бы своей нынешней огромной выразительной силы. И потому переход от несинтаксического языка к синтаксическому был гигантским шагом в эволюции человеческого общения. А поскольку математическая модель развития языка показывает, что естественный отбор мог поддержать нововведение – появление синтаксиса – лишь в том случае, когда число требуемых сигналов превышало некую величину, можно понять, почему только люди прибегли к синтаксическому типу коммуникации, стали пользоваться более сложным языком.

На этом заканчивается наша экскурсия в мир лингвистики и математики и их совместных достижений последних лет. Возвращаясь к нашей теме, можно высказать гипотезу: современная наука еще не сумела выработать сложный язык, она все еще находится в начале пути к его совершенствованию или, лучше сказать, на животной, несинтаксической стадии творения своего языка. Наука так и не разработала собрание всех возможных в ней объектов и действий, существительных и глаголов, способных в своей совокупности описать любую ситуацию, могущую встретиться исследователю. Хуже того, различные дисциплины стремятся использовать свой собственный высокоспециализированный язык, а отсутствие энциклопедистов в современном научном сообществе ускоряет этот процесс. Наиболее широко мыслящие и философски настроенные ученые уже давно провозгласили необходимость универсального языка науки или, как сказали бы мы теперь, языка с развитым синтаксисом и сильной грамматикой. (Альберт Эйнштейн всю последнюю половину своей жизни посвятил созданию единой теории поля, правда, все его попытки в этом направлении оказались безрезультатными.)

Использование множества специальных терминов, из которых каждый относится к определенной ситуации, есть свидетельство недоразвития языка. И нам, научным журналистам, следует иметь в виду этот научный факт и никогда не испытывать комплекс неполноценности из-за невозможности с первого знакомства разобраться со всеми терминами и деталями исследования.

У эскимосов есть десятки слов для различных типов снега. Для них он каждый раз – новое явление: вчерашний снег, сегодняшний снег, мокрый снег, тяжелый снег, тающий снег. Очень похоже обстоит дело с учеными. Их язык лишь кажется сложным – на самом деле он примитивен. Задача научного журналиста – внести в него хороший синтаксис. На этом пути надо быть готовым встретить сильное сопротивление. Дефектологи знают, как трудно учить глухих детей словесному языку. Они отказываются постигать его, потому что язык жестов, несравненно менее синтаксический, для них удобнее и легче в усвоении. Они не хотят делать лишние усилия, чтобы освоить более емкий и выразительный словесный язык и довольствуются тем, что имеют. Думаю, мне не следует делать параллель слишком ясной и прозрачной – думаю, намек читателем уже понят.

Мы знаем теперь, что язык – это орудие, созданное человеком, чтобы увеличить свои шансы на выживание под давлением требований эволюции. Это очень походит на возникновение теплокровности в те времена, когда при понижении температуры среды гигантские холоднокровные животные становились совершенно беспомощными неподвижными сонными глыбами. Эволюция всегда поддерживает новые устройства, которые отвечают новым требованиям среды. Сегодняшнее требование – и об этом говорилось в первой главе – это необходимость для широкой публики знать и понимать научные проблемы и достижения, а для самих ученых – быть в курсе работ коллег в смежных и далеких областях науки. Следовательно, всякое движение и усилие, направленные в эту сторону, встретят мощную поддержку на наивысшем возможном – эволюционном – уровне.

«Nature», журнал, с которым я был связан многие годы, старейший и наиболее авторитетный журнал для естественных наук, другими словами, журнал ученых и для ученых, в недавнее время стал весьма сильно интересоваться проблемой «туннельного эффекта». Это снова специальный термин, используемый учеными – теми из них, кто изучает тенденции современной науки, и его не следует путать с термином «туннельный эффект», употребляемым в квантовой физике в совсем ином смысле. Я собираюсь рассказать, что понимается под ним, поскольку обозначаемое им явление тесно связано с темой этой главы.

Несколько десятилетий назад знаменитый английский писатель Бернард Шоу подметил, что «специалист – это человек, который знает все ни о чем». С тех пор процесс специализации в науке развивался с чудовищной скоростью, и сегодня исследователи все больше и больше ограничивают себя все более тесными рамками одного узкого направления в науке и в результате пользуются все более специализированными языками, понятными лишь крайне узкому кругу лиц.

Я специально так часто обращаюсь к журналу «Nature». Он всегда гордился тем, что его читают люди, работающие в точных науках, а потому до самого последнего времени проблемы гуманитарных знаний его практически не волновали. Тем более любопытно проследить за тем, как рассматриваемая проблема – связь языка науки и языка обычных людей – нашла свое отражение на страницах журнала последних лет выпуска.

Вот что было в номере от 3 февраля 2000 года опубликовано в этом журнале в статье доктора Фредерика Сейтца из Рокфеллеровского университета, названной им «Закат энциклопедиста»:

«В течение 70 с лишним лет моей профессиональной жизни я наблюдал постоянно возрастающую степень специализации в главных сферах культурной деятельности <…> процесс разъединения неумолимо развивался в некогда объединенных областях знания. Немногие ученые моложе 50 лет знакомы с исследованиями вне сферы их непосредственных интересов или же высказывают желания ознакомиться с ними. Эта тенденция частично есть результат сложности большинства областей науки. В условиях напряженного соревнования у ученого не остается времени культивировать в себе новые, разнообразные интересы.

Но более важная причина таится в изменившейся политике современных образовательных институтов, поскольку им приходится иметь дело с большим числом студентов с крайне узким кругом интересов.

Большинство студентов не готовы становиться широко образованными и опытными лидерами в высокопрофессиональной области работы. Вместо этого они стремятся найти удобное местечко в окружающей их социоэкономической структуре. Вместе с тем чрезвычайно агрессивная массовая культура пожирает время студентов, которое могло бы при иных обстоятельствах быть посвящено более интеллектуальным целям. В Соединенных Штатах математическое обучение деградировало, как и требования, предъявляемые к знанию языков и «базовых дисциплин», которые существовали во времена моего собственного студенчества и которые оказались важным элементом моего дальнейшего развития».

Это и есть явление, получившее название «туннельный эффект»: сужение научных, говоря шире – культурных интересов, канализирование всей интеллектуальной энергии в чрезвычайно узкий туннель сугубо специальных знаний.

Но действительно ли эта тенденция опасна для общества? Зачем нам вообще нужны сегодня энциклопедисты? Не является ли идеальным ученым тот, кто никогда не отклоняется в своих исследованиях от раз и навсегда выбранного направления и не тратит свое время на что-либо, не связанное непосредственно с его работой?

Прежде чем мы попытаемся найти ответ на этот вопрос, позвольте напомнить вам хрестоматийно известный библейский эпизод – строительство и разрушение Вавилонской башни. История была известна еще за 1000 лет до появления Библии. Когда вы, читатель, следующий раз будете в Лондоне, в Британском музее, обязательно взгляните на хранящиеся там каменные таблички из Древнего Вавилона с остатками клинописи. Общий смысл текста таков: Бог увидел, что жители Вавилона начали строить какое-то очень большое и величественное здание, башню, чтобы добраться до его небесного царства; Бог разозлился и, чтобы остановить строительство башни и сделать невозможным его в будущем, заставил людей говорить на разных языках вместо одного, ранее общего для всех.

Когда вы, читатель, следующий раз будете в Вене, непременно полюбуйтесь «Вавилонской башней» Питера Брейгеля-старшего, или «мужицкого», хранящейся в Венской коллекции. Башня напоминает разъятое человеческое тело. В глубине она окрашена «мясным» красным цветом, но чем ближе к поверхности, тем она становится все более желтой. Эта архитектурная вивисекция производит жуткое впечатление: башня еще не построена, а она уже труп. Наоборот, маленький городок на заднем плане картины абсолютно живой. Башня безумна по сравнению с ним, она представляет собой «нечто для ничего», строительство ради одного только строительства. Трагическое ощущение обреченности исходит от несопоставимости масштабов: кучка людей на переднем плане, возглавляемая царем Нимродом, праправнуком Ноя (построившего знаменитый ковчег, спасший от ниспосланного на людей потопа всякой твари по паре), почти неразличимо мала рядом со строительством. Гордый Нимрод, наслаждающийся своей властью, не может видеть того, что ясно нам, зрителям: строительство башни не может быть закончено, потому что она уже теперь наклонилась назад, и каждый новый этаж неумолимо будет увеличивать этот наклон, пока башня не рухнет.

Невербальный способ передачи своих мыслей и чувств, выбранный гением живописи, позволил ему сказать больше, чем это возможно с помощью слов.

А вот как рассказывает эту историю Библия своим точным и в то же время ясным, а вдобавок еще и поэтическим языком:

«И благословил Бог Ноя и сынов его и сказал им: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю и обладайте ею… На всей земле был один язык и одно наречье. Двинувшись с востока, они нашли в земле Сеннаар равнину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли. И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город [и башню]. Посему дано ему имя: Вавилон; ибо там смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь по всей земле».

Бытие. Стихи 9, 1 и 11, 1–9.

Между прочим, последние открытия, сделанные учеными, изучающими ДНК людей, принадлежащих к различным этническим группам, показали, что гипотеза о том, что все люди происходят от одного корня, может оказаться верной. Это, в свою очередь, может явиться косвенным доказательством того, что и все языки восходят к праязыку, некогда общему для всех. Иными словами, гипотетический пред-вавилонский язык, впоследствии разбившийся на множество разных языков, может статься, есть историческая реальность.

Но что особого в разнообразии языков? Почему так трудно переводить с одного языка на другой, сохраняя при этом полноту смысла, настроения, ритм и другие, почти эфемерные, но очень важные ингредиенты разговорного или даже письменного языка? Потому что язык – это в первую очередь способ мышления, думанья, и только потом средство общения, коммуникативное орудие. Мой родной язык – русский, и я ощущаю себя совсем другим человеком, когда приходится говорить – и думать – на другом языке.

Задачей научной журналистики является транспонирование с языка науки на язык простого человека. Это много сложнее, чем переводить, скажем, с английского на русский, потому что негде взять нужные словари, или учебники грамматики, или даже азбуку.

Но и это не все, что нужно сделать.

Рис. 7.

На рис. 7 в наиболее упрощенной форме показан процесс получения знаний. Для тех, кто знаком с биологической концепцией трофических цепей, схема будет выглядеть знакомой. Продуценты, консументы и редуценты действуют на сцене жизни: заяц ест траву, он поедаем лисой, которую разрывает волк, отходы возвращаются в почву, удобряя ее для получения новой травы.

 
«Жук ел траву,
жука клевала птица,
хорек пил мозг из птичьей головы»…
 

(Николай Заболоцкий)

Мы окружены Океаном Истины, состоящим из бесчисленных фактов, событий и бесконечного числа их комбинаций. Это Уровень Первый. Мы можем видеть, слышать, обонять и осязать так много проявлений устройства «Природа», как мы того хотим. Интеллектуальной пищи всегда сколько угодно, но, к сожалению, прав был Эйнштейн, когда заметил, что «Господь Бог изощрен, но не злонамерен». Природа, или Бог, или Высшая Сила, или все что угодно еще по вашему выбору, никак не помогает нам познать тайны Вселенной, но и нисколько не препятствует нам их постигать. Мы словно слышим: «Кушайте на здоровье, все на столе». Но мы не можем есть эту «пищу». Факты слишком часто противоречат друг другу, многие явления кажутся необъяснимыми, а общая картина происходящего вокруг представляется расплывчатой и неясной.

Норберт Винер, основатель кибернетики, был совершенно прав, когда в своей книге «Человеческое использование человеческих существ» написал слова, вынесенные в эпиграф к этой главе. Система, в которой все мы живем, не так уж плоха, но она и в самом деле создавалась не для того, чтобы удовлетворять наши интеллектуальные нужды – никто не позаботился о том, чтобы сделать ее легко и полностью понимаемой нами, детьми человеческими.

И здесь мы возвращаемся к «туннельному эффекту», разговор о котором мы прервали, чтобы накопить новую пищу для мысли и рассуждений.

Особые группы агентов, или устройств, или орудий, называемые «учеными», предназначены трансформировать определенные факты и явления, различные для каждой из групп, в знания. Они – физики, биологи, химики, психологи и так далее, и все они образуют Уровень Второй. Они поглощают Истину, кислород воздуха, зарплату и, как и все другие люди, выделяют углекислый газ, но вдобавок они производят новые сведения, по-прежнему несъедобные для всех, кроме самих ученых, которые их произвели, и их ближайших коллег из той же группы. Эти сведения – своего рода когнитивные аминокислоты – составляют Уровень Третий.

Над ними расположен Уровень Четвертый – это мои собратья, научные журналисты. Они способны переварить то, что производят ученые различных групп, и преобразовать эту интеллектуальную пищу в нечто съедобное для всех ученых, и не только для них, но и для простых людей, составляющих Уровень Пятый.

Все это еще и еще раз демонстрирует, что роль научных журналистов в процессе познания решающе важна. Это именно они объясняют ученым, что сделано их коллегами за соседней дверью и их коллегами в соседней лаборатории, институте и, что еще важнее, в соседней науке. Они не заражены бациллой «туннельного эффекта» – узкой направленности интересов, они выработали и широко применяют в своей работе высокосинтаксический и общепонятный язык, они синтезируют новые знания, производимые всеми группами ученых, и делают его всеобщим достоянием.

В известном смысле популяризация науки – это мета-язык для понимания Природы.

Научные журналисты – энциклопедисты по определению, ибо разносторонность интересов есть основа их профессии. Они – все еще живущие на земле кентавры, соединяющие в себе лошадиную близость к Природе и человеческую способность исследовать ее.