Текст книги "Диктатура"

Предисловие к первому изданию (1921)

Упоминать о том, что не только книги, но и обороты речи имеют свою судьбу, было бы банально, если бы под этим мы имели в виду только изменения, происходящие с течением времени, желая дать запоздалый прогноз или составить философско-исторический гороскоп, объясняющий «как случилось то, что случилось». Но интерес предлагаемой работы состоит не в этом, скорее, в ней сделана попытка проследить систематические взаимосвязи, и задача ее столь трудна именно потому, что исследованию подлежит центральное понятие теории конституции и государства, которое, если на него вообще обращали внимание, рассматривалось крайне поверхностно и оставалось размытым на границе различных областей (политической истории, политики, как ее понимал Рошер, общей теории государства), в другом же отношении стало политическим лозунгом, столь туманным, что его необычайная популярность понятна в той же мере, что и нежелание правоведов рассуждать о нем. В 1793 г. один якобинец жаловался: «On parle sans cesse de dictature» (все беспрестанно говорят о диктатуре). Эти разговоры не прекратились и до сего дня, и было бы, пожалуй, занятно составить полный перечень многочисленных конкретных и абстрактных субъектов реальной или чаемой диктатуры. Но это мало чем послужило бы осмыслению понятия диктатуры и только еще раз наглядно продемонстрировало бы всеобщую неразбериху. Хотя, поскольку понятие диктатуры уже известно из других контекстов, уже здесь можно показать, какие существенные для понимания сути дела моменты встречаются в политическом языке, благодаря чему сбивающая с толку многозначность этого лозунга получает предварительную, не только чисто терминологическую ориентацию и становится возможным сослаться на его взаимосвязь с другими понятиями общей теории государства и права.

В буржуазной политической литературе, которая вплоть до 1917 г., по-видимому, просто игнорировала понятие диктатуры пролетариата, политический смысл этого слова лучше всего может быть охарактеризован тем, что оно прежде всего означает личное господство одного человека, однако необходимым образом связано с двумя другими представлениями, во-первых, с представлением о том, что такое господство покоится на все равно каким способом достигаемом или вынуждаемом согласии народа, и, во-вторых, о том, что диктатор пользуется сильно централизованным аппаратом управления, который нужен для удержания и осуществления власти в современном государстве. Для этой точки зрения прототипом современного диктатора является Наполеон I. Чтобы не выхватывать из необозримого множества политических трудов первое попавшееся высказывание, в качестве образца будем использовать выражение, которое Бодли употребляет в своей книге о Франции (London, 1898). Там это слово (dictatorship) встречается часто, оно даже включено в предметный указатель, но стоит обратить внимание уже на то, с какими понятиями оно в этом указателе соединяется: диктатура = авторитарное правление = цезаризм = бонапартизм и даже = буланжизм. Гамбетта стремился к «диктатуре», его политическая деятельность была «потенциальным цезаризмом» (II, 409). Наполеон I был «военным диктатором» (I, 259). Но диктатурой именуется и всякая сильная исполнительная власть с централизованной системой правления и автократическим руководством (I, 80), а в конце концов, всякое выдвижение вперед личности того или иного президента, «личное правление» (personal rule) в наиболее широком смысле оказывается достаточным, чтобы его рассматривать в качестве диктатуры (I, 297 ff.). Было бы глупо проявлять излишнюю педантичность и жестко связывать политическое сочинение, которое к тому же богато хорошо продуманными и меткими наблюдениями, с каким-то одним выражением, тем более с таким как слово «диктатура», которое в силу этимологии (когда диктатором может быть назван каждый, кто что-либо «диктует») приобретает ничем не ограниченное значение. Но на деле связь личного господства, демократии и централизованности, несмотря на оппортунистическую терминологию, утверждается всюду, с той лишь оговоркой, что, когда упор делается на централизованный характер аппарата правления, момент личного господства зачастую отступает на второй план, поскольку оно представляет собой лишь само собой (по техническим причинам) возникающую автократическую вершину централизованной системы. Так получает объяснение весь странный ряд «диктаторов» XIX в.: Наполеон I и Наполеон III, Бисмарк, Тьер, Гамбетта, Дизраэли и даже Пий IX. В немецкой политической литературе поучительным свидетельством о таких политических взглядах является работа Бруно Бауэра «Романтический империализм Дизраэли и социалистический империализм Бисмарка» (1882). Им соответствует и то, как, например, у Острогорского в современной демократии партийный вождь, в чьих руках находится власть над централизованной партийной машиной, весьма корректно называется диктатором, или как в североамериканской политической литературе любое мероприятие федерального правительства, ущемляющее самостоятельность отдельных штатов, противниками централизации именуется «диктаторским». Но в свете новейшего словоупотребления упразднение демократии на демократической основе всегда бывает характерно для диктатуры, так что между диктатурой и цезаризмом чаще всего уже нет никакой разницы, а потому отсутствует и то существенное определение, которое в дальнейшем будет развернуто как комиссарский характер диктатуры.

Зато тем отчетливее это становится в социалистической литературе о «диктатуре пролетариата», хотя и в широких рамках философии истории, оперирующей целыми государствами и классами. Если судить по дискуссии, которая ныне – летом 1920 г. – ведется среди марксистов, то может показаться, что диктатура для них, по сути дела, заключается в отказе от парламентской демократии, в пренебрежении ее формальными основаниями. Когда Каутский, чье сочинение «Терроризм и коммунизм» (1919) стало отправным пунктом этой дискуссии, хочет опровергнуть тезис о диктатуре пролетариата тем, что определяет диктатуру как непременно личное господство одного человека, а коллективную диктатуру рассматривает как противоречие в определении, то это всего лишь терминологическая аргументация. Именно для марксизма, для которого инициатором всех действительных политических событий является не отдельный человек, а тот или иной класс, нетрудно было сделать пролетариат, как коллективное целое, субъектом действия, а потому и рассматривать в качестве субъекта диктатуры. Конечно, содержание его диктаторской деятельности можно понимать по-разному. Из дискуссии по поводу труда Каутского можно извлечь вывод, будто все дело в упразднении демократии, что отчетливее всего выражается в отказе от созыва или в роспуске конституционного национального собрания, избираемого согласно демократическим принципам. Но отсюда еще вовсе не следует, что у марксистов – приверженцев диктатуры пролетариата – речь с необходимостью идет о господстве меньшинства над большинством. Судя по ответам, которые Ленин. Троцкий и Радек дали на книгу Каутского, напротив, не остается никакого сомнения в том, что дело вовсе не в принципиальных возражениях против применения демократических форм, а в том, что вопрос этот, как и любой другой, к примеру вопрос о легальности и нелегальности, должен получать ответ в зависимости от особенностей положения в той или иной стране и является только моментом в стратегических и тактических мероприятиях коммунистического проекта. В зависимости от положения дел может быть целесообразен тот или иной метод, но существен в любом случае только путь к конечной цели коммунистов, техническим средством достижения которой и является диктатура пролетариата. Государство, в коем пролетариат, составляет он большинство или меньшинство населения, является господствующим классом, как целое, как «централизованная машина власти» и как «аппарат управления» тоже называется диктатурой. Итак, это пролетарское государство, по его собственным понятиям, есть не что-либо законченное, а только некий переход. В силу этого то существенное обстоятельство, которое в буржуазной литературе отходило на задний плащ вновь приобретает значение. Диктатура – это средство для достижения цели, поскольку ее содержание определяется только заинтересованностью в чаемом результате. т. е. всегда зависит только от ситуации, постольку ее нельзя вообще трактовать как упразднение демократии. С другой стороны, даже из аргументов, предъявляемых коммунистами, можно понять, что, поскольку по своей идее диктатура является переходным периодом, она должна вводиться только в исключительных случаях и под давлением обстоятельств. Это тоже входит в ее понятие, и вопрос состоит в том, из чего делается исключение.

Если диктатура с необходимостью является «исключительным состоянием», то перечислив то, что понимается под нормой, можно указать различные возможности для ее понятия: в государственно-правовом отношении она может означать упразднение правового государства, причем последнее, в свою очередь, тоже может пониматься по-разному – как такая разновидность осуществления государственной власти, при которой вмешательство в сферу гражданских прав, в право личной свободы и собственности допускается только на основании закона, или же как конституционная, возвышающаяся даже над законным вмешательством гарантия известных прав и свобод, которые отменяются при диктатуре. Если государство обладает демократической конституцией, то любой происходящий при исключительных обстоятельствах отказ от демократических принципов, любой акт государственной власти, осуществляемый без согласия большинства, может быть назван диктатурой. Если такое демократическое осуществление власти выдвигается в качестве общезначимого политического идеала, то диктатурой становится всякое государство, не придающее значения этим демократическим принципам. Если либеральный принцип неотчуждаемых прав и свобод человека принимается в качестве нормы, то нарушение этих прав должно расцениваться как диктатура и в том случае, если она основывается на воле большинства. Таким образом, диктатуру можно считать исключением как из демократических, так и из либеральных принципов, при том что последние могут и не совпадать друг с другом. То, что должно считаться нормой, может быть позитивно определено либо действующей конституцией, либо неким политическим идеалом. Поэтому осадное положение называется диктатурой ввиду отмены позитивных конституционных определений, тогда как с революционной точки зрения диктатурой может быть назван весь существующий порядок, а понятие диктатуры – переведено из государственно-правовой плоскости в политическую. А там, где диктатурой (как в трудах теоретиков коммунизма) называется не только подлежащий устранению политический строй, но и поставленное в качестве цели собственное политическое господство, сущность понятия претерпевает дальнейшее изменение. Собственное государство, в его целокупности, называется диктатурой потому, что является инструментом перехода к чаемому состоянию общественной жизни, а его оправдание составляет уже не просто политическая или даже позитивная конституционно-правовая, а философско-историческая норма. Благодаря этому диктатура – поскольку она, как исключительное состояние, сохраняет функциональную зависимость от того, что ей отрицается, – тоже становится философско-исторической категорией. Развитие в направлении к конечной цели коммунизма, согласно марксистскому экономическому пониманию истории, должно происходить «органически» (в гегелевском смысле), экономические отношения должны созреть для переворота, развитие «имманентно» (тоже в гегелевском смысле), условия нельзя заставить созреть насильственно, искусственное, механическое вмешательство в это развитие любому марксисту показалось бы бессмысленным. Но в деятельности буржуазии, которая всеми средствами пытается сохранить за собой место, хотя давно уже исполнила в истории развития свою роль, большевистская аргументация усматривает внешнее вмешательство в имманентный процесс, механическое препятствие, загораживающее путь дальнейшему органическому развитию и подлежащее устранению столь же механическими, столь же внешними средствами. В этом заключается смысл диктатуры пролетариата, представляющей собой исключение из нормального хода органического развития, и ее основной вопрос в той же мере относится к области философии истории, что и те аргументы, которые она приводит в свое оправдание. В последних работах Ленина («О радикализме». 1920) и Троцкого («Анти-Каутский». 1920) это становится еще более явным, чем прежде: буржуазия есть класс. «приговоренный к гибели самой историей», пролетариат же, поскольку это «исторически восходящий класс», имеет право применить в отношении исторически нисходящего класса любое насилие, какое покажется ему целесообразным в интересах исторического развития. Тот, кто стоит на стороне грядущего, имеет право подтолкнуть то, что и без того уже падает.

То обстоятельство, что всякая диктатура представляет собой исключение из нормы, не означает случайного отрицания любой произвольно взятой нормы. Внутренняя диалектика этого понятия состоит в том, что отрицается именно та норма, господство которой обеспечивается диктатурой в историко-политической действительности. Таким образом, может возникать противоречие между претворяемой в действительность нормой и методом такого ее претворения. Для философии права в этом состоит сущность диктатуры, а именно, во всеобщей возможности отделить нормы права от норм осуществления права. Диктатура, которая не связана зависимостью от отвечающего нормативному представлению, но достигаемого в конкретных обстоятельствах успеха, которая, стало быть, не стремится к тому, чтобы сделаться излишней, есть произвол и деспотизм. Но стремиться к достижению конкретного результата означает вмешиваться в причинно-следственный ход событий, используя средства, которые уместны настолько, насколько целесообразны, и в той мере, в какой они зависят исключительно от фактических взаимосцеплений этого причинно-следственного процесса. Именно в силу того, что ее оправдывает, диктатура приводит к упразднению существующего правового состояния, ведь речь тут идет о всевластии процедуры, нацеленной исключительно на достижение того или иного конкретного результата, об устранении того, что составляет саму суть права: о пренебрежении к противодействующей воле правового субъекта, если эта воля препятствует достижению успеха, о высвобождении цели из-под контроля права. Конечно, кто видит такую цель только в самом праве, тот попросту не в состоянии составить понятие о диктатуре, поскольку для него всякий правопорядок есть лишь латентная или периодически возобновляющаяся диктатура. Иеринг выражается следующим образом («Цель в праве», II 251): право есть средство для достижения цели, каковая состоит в существовании общества, когда выясняется, что правовыми средствами общество спасти нельзя, происходит вмешательство силы, которая исполняет то, что нужно, и тогда это называется «спасительным деянием государственной власти» и становится тем пунктом, где право вливается в политику и в историю. Если говорить точнее, это, скорее, пункт, где право раскрывает свою истинную природу и где проявляется его чисто целевой характер, который прежде был ослаблен, возможно, тоже из соображений целесообразности. Тогда войну с внешним врагом и подавление мятежа внутри страны надо было бы считать не исключительными ситуациями, а идеальным случаем нормы, когда право и государство с непосредственной силой обнаруживают свой внутренний целевой характер.

О дальнейшем развитии этой идеи, последовавшем в XIX в., я смог только упомянуть в несколько более подробном примечании 22 (с. 167). После 1848 г. общая теория государства, по крайней мере в Германии, мало-помалу полностью отделяется от позитивного государственного права, а кроме того, параллельно развивается много других идей, так что эта часть работы должна быть изложена в отдельном сочинении. Унаследованное от предшествующих веков понятие суверенитета – в политическом отношении под влиянием понятия классов, а в конституционно – и государственно-правовом отношении в силу нынешней свободы коалиций – существенно изменилось, и все еще господствующее сегодня, противопоставляемое всем прочим субъектам суверенности понятие «государственного» суверенитета во многих отношениях лишь прикрывает бегство от подлинной проблемы. Поэтому трудность предпринятого исследования заключалась, во-первых, в самой проблеме, а во-вторых, в том малоизученном историческом, юридическом и философском материале, который ему пришлось освоить. Конечно, материал этот вовсе не является столь устаревшим, как могло бы показаться на первый взгляд. К примеру, начатый Боденом и излагаемый в первой главе спор о том, суверенен ли диктатор, упоминается еще у такого юриста, как Джеймс Брайс. Но и вне зависимости от этого материал собирался не ради некоей самоцели, а для того, чтобы показать на нем развитие важного систематического понятия. Поэтому нужно еще заметить, что руководивший этой работой интерес был разожжен не современными дискуссиями о диктатуре, насилии и терроризме. Правовое значение приговора как такового, вне зависимости от его материального содержания в аспекте справедливости, стало основанием исследования правовой практики уже в 1912 г., в статье «Закон и приговор». при этом я, в частности, ссылался на Бентама, чье учение о правовой определенности благодаря развитому Остином понятию суверенитета приобрело непосредственную важность для теории государства и который тем не менее именно здесь обретает неожиданного предшественника в Гоббсе и получает еще более неожиданную поддержку у де Местра. В ходе дальнейшего развития этой мысли возникла оппозиция нормы права и нормы осуществления права. Эта оппозиция в принципиальном отношении была рассмотрена мною в статье «Ценность государства» (1914). Сожалею лишь о том, что при ее написании я еще не был знаком с учением Г. Краббе о правовом суверенитете. Статья моя была, по недоразумению, неадекватно оценена с противоположных сторон. Влиятельный правовед Уир с ходу отождествил рассматриваемое в ней понятие права с позитивистской «формой» Кельзена (она, по моему мнению, скрывает в себе contradictio in adjecto), для которого проблема диктатуры имеет столько же касательства к праву, сколько операция на головном мозге – к проблемам логики, это согласуется с его логическим «формализмом», не подозревающим, что речь здесь идет о чем-то совсем другом, а именно о том, что авторитет государства невозможно отделить от его ценности. Напротив, Л. Вальдекер увидел в этой статье только «приснопамятное естественное право», в силу чего с ней (по крайней мере тогда, в 1916 г.) для него было уже покончено. Поэтому у меня родилась идея особо рассмотреть критическое понятие правоосуществления, т. е. понятие диктатуры, и, описав ее развитие в современной теории государства, показать, что невозможно, как прежде, обсуждать ее только ad hoc, только когда вновь разгораются бои вокруг конституции, а в остальное время в принципе игнорировать. Изложение было доведено до предлагаемого ныне завершенного варианта, хотя и в крайне неблагоприятных внешних условиях, во времена

…cum desertis Aganippes

Vallibus esuriens migraret in atria Clio

(когда из пустынных Аганиппиных долин

жаждущая Клио переселяется в людские жилища).

Глава 1
Комиссарская диктатура и учение о государстве

А. Теория техники государственного управления и теория правового государства

Для писателей-гуманистов эпохи Возрождения диктатура была понятием, которое они обнаруживали в римской истории, у ее классических авторов. Великие филологи, знатоки римской античности, сопоставляя различные высказывания Цицерона, Ливия, Тацита, Плутарха, Дионисия Галикарнасского, Светония и других, интересовались этим институтом как предметом науки о древностях и не стремились найти понятие, которое обладало бы всеобщим государственно-правовым значением[59]59
  Здесь нужно принять во внимание прежде всего многочисленные, важные также и в политическом аспекте работы Юста Липсия. Арумей (Arumaeus. Discursus academici de juro publici. T. V. 1623 seqq.) часто цитирует Липсия, Цазия и Розина. Безольд, помимо них, еще Форстера, Кеккермана, Буланже и др. Хороши подборки по науке о римских древностях у Варнавы Бриссония (Barnabae Brissonii de formulis et solemnibus populi Romani verbis. Libri VIII. Frankfurt, 1592. L. II. P. 257–258).


[Закрыть]. Тем самым они положили начало традиции, которая оставалась неизменной вплоть до XIX в.: диктатура есть мудрое изобретение римской республики, диктатор же – чрезвычайный римский магистрат, должность, введенная после изгнания царей для того, чтобы в дни опасности имелась сильная верховная власть (imperium), которая, в отличие от чиновной власти консулов, не ущемлялась бы ни коллегиальностью, ни правом вето народных трибунов, ни апелляцией к народу. Задача диктатора, назначаемого консулом по поручению сената, состоит в том, чтобы устранить ту опасную ситуацию, которая была причиной его назначения, т. е, ондолжен либо вести внешнюю войну (dictatura rei gerendae), либо подавить восстание внутри страны (dictatura seditionis sedandae), позднее его стали назначать и для разных особых событий, например, для проведения народного собрания (comitiorum habendorum), для вбивания годового гвоздя (ciavi figendi), каковое в религиозных целях должно было производиться верховным претором, для ведения следствия, установления праздничных дней и т. п. Диктатор назначается на шесть месяцев, но, если он выполнил порученное ему дело, слагает свои полномочия еще до истечения этого срока – таков, по крайней мере, был похвальный обычай в старые республиканские времена. Он не связан законами и, подобно царю, располагает неограниченной властью карать и миловать. На вопрос, ослаблялась ли с назначением диктатора чиновная власть прочих магистратов, отвечают по-разному. Обычно в диктатуре видели политическое средство, с помощью которого патрицианская аристократия стремилась удержать свое господство в борьбе с демократическими притязаниями плебса. Историческая критика дошедших с тех времен сообщений, конечно, отсутствовала[60]60
  Нижеследующие данные, приводимые с учетом новейшей литературы, помогут составить общее представление, тем более что отчасти они небезынтересны и для дальнейшего изложения.
  1. Республиканская диктатура раннего периода (первая диктатура, по Ливию (Livius. II, 18) – не ясно: либо Марк Валерий (505 г. до н. э.), либо Тит Ларций (501 г.). последнего упоминает также Цицерон (Cicero. De republica. II, 56), обычно именно его называют первым диктатором). По описаниям анналов создается впечатление, что диктатура в первую очередь была внутриполитическим средством в борьбе против плебеев. Так она обычно трактуется и в политической литературе XVII и XVIII столетий. Однако новые исследования с большой вероятностью показывают, что свидетельства о самых ранних случаях диктатуры, нацеленной, якобы, на подавление мятежа (seditionis sedandae), неподлинны, в частности, уже ясно, что не подтверждается исторический характер диктатуры во время первого раскола плебса (secessio plebis) в 494 г. Согласно критическому исследованию отдельных случаев введения диктатуры у Ф. Банделя (Bändel F. Die römischen Diktaturen. Breslauer Diss., 1910), для первых полутора веков республики не остается, пожалуй, ни одного примера, который был бы достоверно связан с подавлением мятежей, и первые диктаторы были исключительно главнокомандующими, назначаемыми на случай войны. О возникновении понятия диктатуры в италийском обычном праве см. работу Артура Розенберга (Rosenberg А. Der Staat der alten Italiker. Berlin, 1913). Согласно В. Зольтау (Soltau W. Der Ursprung der Diktatur, Hermes, Zeitschr für klass. Philologie, Bd 49. Berlin, 1914. S. 352 ff.), до диктатуры Гортензия (272 г.) диктатор ни разу не назначался в целях подавления мятежа (dictator seditionis sedandae causa). во времена ранней республики он был военачальником, выступавшим во главе объединенного войска, которое в экстренных случаях формировалось от имени всего народа латинян (nomen latinum). То был высший военный чин, на короткое время наделяемый царским империем и не исполнявший никаких других должностных функций. Этим объясняется и шестимесячное ограничение срока его полномочий: именно столько длилась летняя кампания.
  С течением времени ранняя диктатура перестала применяться на практике (но не была отменена законом) по различным причинам, в частности потому что первоначально безусловная власть диктатора примерно с 300 г. была поставлена в зависимость от права вето народных трибунов и от апелляции к народу. далее, потому что ограничение должностного срока шестью месяцами перестало соответствовать изменившимся условиям военных действий, которые теперь приходилось вести за пределами Италии.
  Во время Второй Пунической войны диктатор, правда (в силу особых причин), назначался в 217 и 216 гг., в 212-м же году, несмотря на величайшую опасность, он не был назначен, поскольку тогда оба консула находились в городе. С 202 г, по 82 г. (Сулла) диктатура не вводилась уже ни разу.
  2. Вводимая по высшему постановлению сената (senatus consultum ultimum) «квазидиктатура» (см.: Piaumann. Klio, 1913. S. 321 ff.) представляла собой эрзац вышедшей из употребления ранней диктатуры. В качестве средства борьбы против внутренних политических врагов она впервые (если не брать во внимание еще более ранние прообразы) применяется в 133 г., во время волнений Тиберия Гракха, и в дальнейшем встречается до 40 г. Основанием ее было постановление сената, который с формулировкой: «пусть консулы следят, чтобы республика не потерпела какого-либо ущерба» (videant consules ne quid res publica detrimenti capiat) поручал консулам выступить на защиту государства (rem publicam commendare, rem publicam defendere). После этого консулы могли, не стесняя себя правовыми ограничениями, принимать меры против римских граждан, недовольных существующими порядками. По мнению Моммзена (Mommsen Th. Staatsrecht. III. 1242), это высшее сенатское постановление по своему смыслу сходно с оглашением врагов отечества, т. е. внутренний политический противник объявляется вне закона, и с ним обращаются как с врагом на войне (об этой конструкции см. ниже, гл. VI). Согласно Плауману (S. 344), высшее постановление сената и оглашение врагов – два различных акта.
  3. В 82 г. до н. э. на основании особого закона Сулла был провозглашен диктатором на неопределенное время «для наведения порядка в республике» (reipublicae constituendae). в 46 г. диктатором стал Цезарь, сначала на один год, но позднее его должностной срок был продлен и в конце концов утвержден пожизненно. Обе эти диктатуры, равно как и триумвират, не подлежали апелляции и не были ограничены действующими законами. Со старой диктатурой их связывало уже одно только имя.


[Закрыть].

Поздние диктатуры Суллы и Цезаря чаще всего рассматривались в единстве с диктатурой ранних времен, как нечто хотя и отличающееся от нее политически («по тираническим последствиям», in effectu tyrannis, как говорит Безольд), но тождественное в государственно-правовом аспекте.

Именно это бросающееся в глаза различие между ранней республиканской и поздней сулланской и цезарианской диктатурами должно было бы натолкнуть на мысль о внесении дальнейших определений в понятие диктатуры. Противоположность между комиссарской и суверенной диктатурами, которая в дальнейшем должна быть развернута как основополагающее различие, здесь намечена уже в самом политическом развитии и заключена в природе предмета. Но поскольку историческая оценка всегда зависит от опыта ее собственной современности[61]61
  У Моммзена, как и у Эдуарда Мейера (Meyer Е. Caesars Monarchic und das Principat des Pompejus. 2 Aufl. Stuttgart, 1919), зависимость изложения исторических событий от политических реалий современности несомненна. Стремление к актуализации, столь излюбленной в XVII в., ныне передалось опирающемуся на труды Мейера Паулю Лейтвейну (Leutwein Р. Der Diktator Sulla. Berlin, 1920). У Моммзена в этом отношении интересно то, что он проводил различие между республиканской и цезарианской диктатурой (см.: Mommsen Th. Staatsrecht. II, 685, а также замечания Хейверфилда (Haverfield. The abolition of dictatorship // The classical Review. III. London, 1889. S. 77) иЛибенама (ibid. S. 388)). Адольф Ниссен (Nissen A. Beiträge zum römischen Staatsrecht. Straßburg, 1885) полностью в духе современности приписывает разделение военного и гражданского управления римскому государственному праву и старается исходя из этого дать объяснение куриатным законам (lex curiata). Против такой модернизации возражает Отто Зеек (D. Lit. Ztg., 1887. Sp. 135–136), обоснованно указывая на то, что подобное разграничение было совершенно чуждо правовым воззрениям римлян. Любопытно замечание Ниссена к работе Виллема (Willem. Le senat Romain. II, 257), который называет странным (etrange Systeme) то, что сенату не позволялось самому назначать диктатора. «Думаю, – говорит Ниссен (S. 64. Anm. 2), – это не более странно, чем конституционная монархия». В статье Зольтау 1914 года (при всей весомости и правомерности ее содержания) римский диктатор предстает во главе объединенного войска почти как верховный военачальник Германской империи по конституции 1871 г. Параллели, выявленные по XVII в., приводятся далее в тексте.


[Закрыть], постольку историков XVI–XVII вв, в меньшей степени интересовало развитие от демократии к цезаризму. Ведь укреплявшееся в то время абсолютистское государство видело свое правовое основание не в тем или иным путем достигаемом одобрении народа, а в Божьей милости и утверждалось в противоборстве с сословиями, т. е., в тогдашнем понимании, как раз с народом. На этимологическое значение слова «диктатура», позволяющее распространить его на все случаи, когда можно говорить о «диктуемом» распоряжении, и сегодня, вне всякого сомнения, способствующее широкому распространению этого слова (dictator est qui dictat: диктатор – тот, кто диктует[62]62
  О выведении слова dictator из dicere, dictare со значением «отдавать приказы» («эдикты») см.: Schwegler. Römische Geschichte. II, 122, Anm. 1. BeckerHandbuch der römischen Altertümer. II, 2. S. 150). Согласно Моммзену (Mommsen Th. Staatsrecht. II, 144), dictare никогда не принимало значения regere («править, управлять»). Катон употреблял это выражение для обозначения высших руководителей вообще, и для Моммзена это означает, что у диктатора не было помощников и коллег. Греческие историки (Полибий, Дионисий, Диодор, Плутарх) дают перевод: аиократсор, сттратг|у0сг аитократсор или оставляют 8истати)р. См. также: Liebenam. Op. cit. Sp. 374.


[Закрыть]), в те времена еще не обращали внимания[63]63
  Быть может, причина этого отчасти состоит в том, что слово «диктатор» уже имело определенное значение в языке того времени. Так назывался канцелярский чин. Именование знаменитого dictatus папы Григория VII (см.: Jaffe. Reg. Greg. L., II, ер. 55a) основано, к примеру, как раз на этом канцелярском словоупотреблении. На полях документа стоит пометка: dictatus рарае, т. е. «продиктовано папой». Служитель канцелярии, которому было доверено составление писем, назывался диктатором. В государственном праве Римской империи германской нации «диктатурой» обычно называлась определенная процедура в рейхстаге, а именно, собрание секретарей посольств и канцеляриев, которым секретарь курфюрста Майнцского, восседавший на некотором возвышении, диктовал меморандумы, протесты и т. п., «сообщал их в ходе публичной диктатуры» (per dictaturam publicam communicirte), из-за чего, скажем, комиссионные и прочие декреты, как правило, содержали в своем заглавии пометку: dictatum… per Moguntinum («продиктовано Могунтинцем»).


[Закрыть]. Когда римский правовой институт сравнивается в немецкой литературе с государственными и политическими отношениями XVI в., речь – в отличие от сочинений, сопоставляющих правовое положение германского короля и римского императора, или от некоторых аргументов в обоснование канонического права[64]64
  Например, от сравнения папского легата (legatus cardinalis) с римским проконсулом в «Зерцале правоукрепления» (Speculum juris Durandi. Frankfurt, 1592. De legato, § 3, № 37). см. ниже гл. II.


[Закрыть], – идет не об использовании римских учреждений для формирования понятий правоведения, а пока еще лишь о некотором их истолковании, своей наивностью напоминающем картины на библейские или мифологические темы, где события далекого прошлого предстают в костюмах современности, между тем как их историческое объяснение имеет и специальный, предметный интерес. Так страсбургский перевод Ливия 1507 г. именует консулов «бургомистрами», сенат иногда – «советом», диктатора же, если это слово вообще бывает переведено, – «высшим властителем» (obristen gewaltigen), «предводительствующим во время войны»[65]65
  Römische History auß T. Livio gezogen von Schöfferlin, 1507. P. XLII. – Еще Шефнер в немецком издании макиавеллиевых «Рассуждений» (Danzig, 1776) превращает консулов в бургомистров, трибунов – в цеховых мастеров, а слово «диктатор» оставляет без перевода.


[Закрыть]. Себастьян Франк в своей «Хронике» выделяет в качестве существенной черты диктатора то, что он избирался в условиях жесточайшей нужды, обладал «высшей властью» осуждать на смерть (причем приговор его не мог быть обжалован) и был «главным над римскими полками», а его «сила и власть по своему достоинству превосходила службу в городском совете»[66]66
  Chronika (по изданию 1565 г. р. LXXIV, LXXXIX, по изданию 1585 г. – р. CLXXV). Я цитирую Франка не ради его политического значения (об этом см.: Опскеп Н. Historisch-politische Aufsätze und Reden. Bd I. München. Berlin, 1914. S. 273 ff.), а в качестве примера того, с какими государственно-правовыми и политическими представлениями слово «диктатура» связывалось в Германии в XVI в.


[Закрыть]. Но в политических и государственно-правовых сочинениях этого столетия уже проводились параллели между римской диктатурой и институциями других государств, заключавшие в себе более или менее осознанную попытку осмыслить этот институт как понятие общего учения о государстве. В первую очередь это относится к Макиавелли, которого здесь непременно нужно упомянуть, несмотря на то что он, по справедливому общему мнению, так никогда и не предложил какой-либо теории государства[67]67
  Pollock F. Spinoza et le Machiavellisme, Revue politique internationale. Lausanne, 1919. P. 1.


[Закрыть].

В «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» (вышли в свет в 1532 г., через пять лет после смерти Макиавелли) рассмотрение общих черт диктатуры разумелось само собой, поскольку в Ливневой «Истории», глоссы к которой и представляют собой «Рассуждения», приводятся многочисленные случаи диктатуры, относящиеся ко времени первых веков республики. Макиавелли нередко отказывают в какой бы то ни было оригинальности, а его труды расценивают как подражание античным образцам, как «плоды начитанности» в Аристотеле и Полибии или как «изыскания гуманиста»[68]68
  О «плодах начитанности» говорит Эллингер (Ellinger. Zeitschr. f. d. ges. Staatswissenschaften. Bd. 44. 1888. S. 3). о «гуманистических изысканиях» – Ф. Блей (Blei F. Die Rettung. II. 1919. S. 27). Возражения против такой оценки см.: Menzel A. Machiavelli-Studien, Grünhutz Zeitschr. Bd. 29. 1902. S. 561.


[Закрыть]. Но именно его замечания о диктатуре свидетельствуют о самостоятельном политическом интересе и о способности проводить различия. Наряду с известными, повторяемыми из века в век сентенциями, к примеру о том, что в чрезвычайных обстоятельствах необходимы чрезвычайные меры, со столь популярными еще и в XIX в. высказываниями о добродетели республиканских римлян, часто слагавших с себя диктаторские полномочия еще до окончания срока (I. гл. 30. 34), встречаются и замечания о повседневном порядке отправления службы, обусловленном различными обстоятельствами и связанном с коллегиальным обсуждением, что в неотложных случаях могло становиться опасным и затруднять скорое принятие решения. Именно для республики диктатура должна быть вопросом жизненной важности. Ибо диктатор – это не тиран, а диктатура – вовсе не форма абсолютного господства, а присущее только республиканскому уложению средство защитить свободу. Поэтому в Венецианской республике, которую Макиавелли считал наилучшей из всех современных ему существует подобное установление (гл. 34), и дело заключается лишь в том, чтобы облечь диктатуру конституционными гарантиями. Диктатор здесь определен как человек, который, не будучи связан содействием какой-либо другой инстанции, может отдавать распоряжения и тотчас же. т. е. без возможности обжалования, приводить их в исполнение (un huomo che senza alcuna consulta potesse deliberare et senza alcuna appelaggione eseguire le sue deliberazioni (гл. 33)). Восходящее к Аристотелю противопоставление принятия решений и их исполнения, deliberatio и executio, Макиавелли использует при дефиниции диктатуры: диктатор может «принимать решения самолично» (deliberare per se stesso), назначать меры без совещательного или решающего участия прочих инстанций (fare ogni cosa senza consulta) и приговаривать к наказаниям, сразу же получающим правовую силу. Но все эти полномочия следует отличать от законодательной деятельности. Диктатор не может менять существующие законы, не может отменить конституцию или изменить организацию власти, не может он и издавать новые законы (fare nuove leggi). Согласно Макиавелли, ординарные органы власти продолжают действовать при диктатуре в качестве своего рода контрольных инстанций (guardia). В силу этого диктатура представляет собой конституционное республиканское учреждение, тогда как именно неограниченные законодательные полномочия децемвиров, напротив, навлекали на республику опасность (гл. 35).

Макиавелли и его последователи были слишком склонны считать диктатуру институтом, характерным для свободной римской республики, чтобы различать две ее разновидности: комиссарскую и суверенную. Потому абсолютный монарх никогда и не рассматривался ими как диктатор. Более поздние авторы иногда называли государя (principe), образ которого создал Макиавелли, диктатором, а описанный в «Государе» способ правления – диктатурой. Однако это противоречит воззрениям самого Макиавелли. Диктатор – это всегда пусть и экстраординарный, но все же конституционный государственный орган республики, capitano, подобный консулу и другим «начальникам» («Рассуждения». II, гл. 33). Государь же, напротив, суверенен, и названное так сочинение Макиавелли содержит, главным образом, обрамленные примерами из исторических трудов политические рецепты относительно того, как principe мог бы удержать в своих руках политическую власть. Небывалый успех этой книги объясняется тем, что она соответствует воззрениям на государство, свойственным XVI и XVII вв., т. е. времени возникновения современного государства и притом временного государства, и притом исходит из определенного интереса к тому, что, несомненно, ведет к пониманию самой сути диктатуры. Непре-кращающиеся споры о «загадке „Государя“» касаются отчасти противоречивости Макиавелли, который в «Рассуждениях» предстает свободомыслящим республиканцем, а в «Государе» дает советы абсолютному монарху отчасти же – свойственной этой книге аморальности. Но ни противоречия, ни аморальность не могут быть объяснены, если мы будем усматривать в этом сочинении скрытые выпады против тиранов[69]69
  Так прежде всего у Альберика Гентилиса (Albericus Gentilis. De legationibus. L. III. 1585). У Лентула (Cyr. Lentulus. Augustus sive de convertenda in monarchiam republica. Amsterdam, 1645. P. 112) вопрос о том, чего же собственно хотел Макиавелли, выступает уже как академическая контроверза. Он обсуждается в рассматриваемой ниже литературе политических «арканов». Спиноза воспринимал «Государя» как сатиру. об этом см.: Menzel A. Ibid. У Томазия (Thomasius. Institutionen jurisprudentiae divinae. Libri tres. Ed. IV. Halle, 1710. L. III. С. VI § 67): «Макиавелли, автор либо нечестивый, либо сатирический» (autor vel impius vel satyricus). Руссо в своем «Договоре» (Rousseau /.-/. Contrat sociale. L. III. С. 6) приводит различные интерпретации, но книгу о «Государе» называет «республиканской» (le livre des republicans). Психологическое объяснение дает Монтескье, в «Духе законов» (.Montesquieu Ch. Esprit des lois. 1, XXIX. C. 19) он мотивирует создание «Государя» восторженным отношением Макиавелли к своему идеалу, герцогу Валентинуа.


[Закрыть] или предложения отчаянного националиста[70]70
  См.: Menzel A. Ibid.


[Закрыть], либо ограничимся общими рассуждениями об интересах власти или выгоды, которые ставили-де эгоизм выше морали[71]71
  Перечень посвященной Макиавелли литературы до середины XIX в. см. у Моля (Mohl. Geschichte und Literatur der Staatswissenschaften. III. Erlangen, 1858. XVII. S. 519 ff.). История понятия «макиавеллизм» – у Томмазини (Tommasini О. La vita е gli scritti de Noccolö Machiavelli. I. Rom, 1883). Новейшая литература у Карла Гейера (Hey er К. Der Machiavellismus. Berlin, 1918 (Münchner Diss. 1918 г.)). В тексте цитаты приводятся по изданию G. Lisio (Florenz, 1889).


[Закрыть]. Все это полностью отпадает, поскольку преобладает здесь чисто технический интерес, как это и было свойственно Возрождению, интерес, следуя которому даже великие художники этой эпохи больше занимались техническими, а не эстетическими проблемами своего искусства. Сам Макиавелли тоже больше внимания уделял чисто техническим проблемам, например проблемам военной науки[72]72
  См.: Hobohm. Machiavellis Renaissance der Kriegskunst. 2 Bde. Berlin, 1913. – Йенс в своем пособии по истории военного дела (I. S. 449, 454, 456, 460) называет Макиавелли «одним из наиболее выдающихся классиков военного искусства». Не могу проверить, насколько справедливо такое суждение, но на правоту приводимых в тексте высказываний о технической концепции государства это не влияет.


[Закрыть]. В делах дипломатии и политики его преимущественно занимает вопрос о том, как достичь того или иного результата, как «сделать» то или иное дело, если в «Государе» и прорываются подлинные эмоции, так это ненависть и презрение к дилетанту в сфере политической жизни, к халтурщику, который не доводит дело до конца, проявляет половинчатую жестокость и половинчатую добродетель (гл. VIII). Абсолютный «техницизм»[73]73
  Это слово позаимствовано в трудах Отто Нейрата (Neurath О. Vollsozialisierung. Jena, 1920), где предписываются не только методы удовлетворения потребностей, но и объем и очередность самих потребностей.


[Закрыть] ведет к безразличию в отношении дальнейшей политической цели, подобно тому как инженером может руководить технический интерес к разработке того или иного механизма при отсутствии у него малейшего собственного интереса к тому, какой дальнейшей цели будет служить разрабатываемый механизм. Задачей поставлено достижение политического результата – все равно, имеется в виду абсолютное господство одного человека или демократическая республика, политическая власть государя или политическая свобода народа. Организация политической власти, техника ее сохранения и расширения бывает различной при различных формах государства, но всегда такой, что ее можно обеспечить специальными техническими средствами, подобно тому как, согласно рационалистическим воззрениям, художник творит произведение искусства. В зависимости от конкретных обстоятельств – географического положения, характера народа, религиозных воззрений, традиций и социального распределения власти – используются различные методы и возникают различные построения. В республиканских «Рассуждениях» Макиавелли славит добрые народные инстинкты, а в «Государе» повторяет, что человек по природе зол, груб и низок. Это его воззрение называли антропологическим пессимизмом[74]74
  Dilthey W. Ges. Schriften. II. Leipzig, 1911. S. 23 ff. Мориц Риттер (Ritter M. Die Entwicklung der Geschichtswissenschaft. München, 1919. S. 203) тоже говорит о пессимизме. Намного больше прав Э. Трельч (см.: Hist Zeitschr. Bd 23.1919. S. 390), согласно которому Макиавелли, «скорее, довольствовался типизацией истории, рассматриваемой в психологическом аспекте и служащей учебным пособием для нынешних действий». И такую веру в человеческий рассудок Трельч называет как раз оптимизмом.


[Закрыть], но в теоретическом аспекте оно имеет совсем иное значение. В аргументации, оправдывающей политический или государственный абсолютизм, природное злонравие человека всегда является аксиомой для обоснования авторитета государства, и как бы ни разнились между собой теоретические интересы Лютера, Гоббса, Боссюэ, де Местра, Шталя и Доносо Кортеса, этот аргумент у них всегда оказывается решающим. Однако в «Государе» речь идет не о моральном или юридическом обосновании политического абсолютизма, а о его рациональной технике. Ради этого в качестве конструктивного принимается принцип, согласно которому для того чтобы стать материалом, годным для этой формы государственного управления, человек должен обладать качествами, в моральном отношении не всегда кажущимися привлекательными. Люди, которым присущ конструктивный принцип республиканского общественного устройства, «доблесть» (virtiu), монархию бы не потерпели.