Текст книги "Карл Витте, или История его воспитания и образования"

Глава 3. Почему надеялся я на столь многое, получив так мало

Дело действительно обстояло именно таким образом, но моя надежда на успех зиждилась на разумном основании. Я знал многочисленные примеры того, как портятся человеческие существа при неверном воспитании, а при правильном – делаются лучше. Приведённое далее рассмотрение является для ясного понимания моей книги чрезвычайно важным. Для этого мне необходимо сделать довольно большое отступление, в котором я обращусь к рассказу о моей прежней жизни, и очень прошу прочитать это.

Я сам был в свои двенадцать лет телом, духом и душой настолько испорчен, что мне теперь порой даже трудно понять, как после всего этого я смог стать тем, кем стал.

Подобных примеров я встречал немало среди друзей и знакомых, хотя, возможно, и не в такой степени.

Когда я сам начал преподавать, то не раз поражался тому, как вдруг порой расцветают спящие духовные силы.

Уже в четырнадцать лет в Зальцведеле я непроизвольно наблюдал за некоторыми моими однокашниками и изучал их. Наблюдал я и за учителями и отмечал, как их противоположности: способный – неспособный, учёный – неучёный, добросердечный – плохой, приносят совершенно разные результаты. И это прояснило мне очень многое.

После я прибыл в Берлин к Гедике. Казалось, что он преподаёт, прилагая намного меньше усилий, чем его ближайшие коллеги, работавшие бесконечно много. Какой-нибудь один ответ на заданный вопрос, одно его наставление, одна поучительная шутка часто воспламеняли спящую искру и раздували её в настоящее пламя. Остальных же нужно было только ежедневно слушать и – учить.

Через месяц Гедике направил меня вести занятия в школу, которой заведовала его сестра. Я при этом ходил с перепугу по струночке, поскольку мне пришлось преподавать историю одиннадцати-тринадцатилетним девочкам. Гедике стал подсмеиваться надо мной, и был совершенно прав. Но как только я обрёл на занятиях более свободные тон и речь, он тотчас выразил мне свое одобрение.

Девочки слушали меня вполне охотно, и мне выделили больше часов для занятий. В результате приходилось всё больше заниматься самому, так как мои ученицы учили всё очень легко и быстро. И я был счастлив этим. Также я был весьма рад, что мне довелось заниматься с дочерью Кауфманна Д. и сыном профессора Боитуса. Все три способа обучения были совершенно отличны друг от друга, а я хотел свести их все в одно собственное искусство преподавания. И прежде всего выяснилось, что даже тугодумов можно исправить, если только вовремя начать.

Через некоторое время мне довелось стать в Галле учителем и со-воспитателем дочерей умершего главы городского совета Гольдхагена. Здесь мне также пришлось несколько модифицировать своё преподавательское искусство. Таким образом, за три года я получил превосходный опыт.

Ещё будучи в Берлине, я улучал время для поездок по стране, чтобы пополнять свои знания в школьной и воспитательной работе. А в Галле я стал заниматься этим ещё более активно и близко познакомился с такими людьми как Зальцманн, Кампе, Трапп, Рохов, (Бекер) и т. д. Я обсуждал с ними их методы, высказывал свои соображения и знакомился с их теориями.

Наконец, меня пригласили в одно семейство в итальянской Швейцарии для воспитания старшего сына и наследника дома фон Салис по имени Геркулес. Я отправился через Росток, Гамбург, Дюссельдорф, пересек Рейн, посетил Пфеффеля и вскоре после этого познакомился с Песталоцци и очень полюбил его «Лингарда и Гертруду»[13]13
  «Лингард и Гертруда» – социально-педагогический роман Песталоцци, первая часть которого вышла в 1781, вторая – в 1783, третья – в 1785 и четвертая в 1787. Сам Песталоцци считал этот роман лучшим своим произведением.


[Закрыть]. Все четыре части этой книги, несмотря на свой скромный подзаголовок «для (отцов и) матерей», имеют на самом деле гораздо более важное значение. Сам Песталоции не стал бы меня разуверять в этом.

Геркулес фон Салис оказался чрезвычайно развращённым мальчиком для своих семи лет. Его отец был ипохондриком настолько, что его вполне можно было бы назвать меланхоликом. Мать была довольно легкомысленной и имела весьма туманные представления о том, чем занят сын. Вообще о Геркулесе она заботилась мало, поскольку у неё было пятеро детей и ожидался шестой.

Его бабушка, женщина весьма сдержанная, сказала мне: «Я мало в этом понимаю, но чувствую, что если в ближайшее время у Геркулеса не появится воспитатель, мы потеряем мальчика!».

Дедушка и вообще не имел склонности к воспитанию, поскольку любил внука безмерно, баловал его, а главное – учил вещам, о которых мальчику вообще лучше было бы не знать, дабы сохранить сердце в чистоте.

В общем, достался мне маленький, болезненный, бледный, пузатый, лукавый пузырь, не имевший не только ума, но даже какого-либо понимания, ни желания учиться чему-либо, да ещё и полный страха передо мной, его учителем, ибо его дед весь последний месяц, если хотел чем-либо пригрозить, говорил ему:

– Вот, подожди, приедет господин Витте, он тебе задаст перцу!

Вдобавок ко всем этим прелестям малыш ни слова не понимал ни по-немецки, ни по-французски, по-итальянски же выражался весьма вульгарно. Он набрался всего этого от слуги, с которым общался постоянно и любил разговаривать на всякой тарабарщине.

Поэтому я поначалу почти совсем не понимал, о чём он говорит, а мальчик понимал меня и того меньше.

Однако наибольшим злом было то, что Геркулес верховодил над своими младшими сестрами и помыкал бедным чужим малышом, которого его дед привёл ему в товарищи для игр и который не имел никакой возможности ни ответить на обиду, ни даже, если бы и набрался храбрости, пожаловаться.

Найдя мальчика во всех отношениях испорченным, я сказал, что в первые три дня ничего не буду делать, но только – наблюдать.

Затем я добился у его родителей и бабушки с дедушкой согласия на беспрекословное послушание и на полное их позволение мне действовать с мальчиком таким образом, словно я его настоящий отец.

Едва только Геркулес просыпался, он должен был тотчас покинуть постель; и я караулил этот момент, читая какую-нибудь книгу. До этого мальчик обычно проснувшись оставался валяться в постели еще час. Он ел там, пил, скучал, тянул время, и всё это совершенно непонятно чего ради. – Ах, какой невыразимый вред приносит это валяние в постели.

Раньше слуга ни на чём не настаивал, иначе ему за это попадало. Мальчик почти никогда не умывался. Теперь я помогал ему одеваться, но – с каждым днём всё меньше, ибо вскоре ему следовало делать это самому. Я каждое утро мыл с мылом рядом с ним лицо, полностью руки и шею, и при этом объяснял ему большую пользу и необходимость этого. Он очень скоро начал следовать мне в этом и стал чувствовать себя значительно лучше.

Семейный завтрак представлял собой способ принятия пищи, при котором сидящий рядом с дедушкой Геркулес обыкновенно ел чересчур много. Теперь же он должен был сидеть рядом со мной и съедать только то, что необходимо. Через два три дня он и сам стал чувствовать, что вполне сыт.

Сразу после завтрака, если погода позволяла, мы выходили из дома и шли так далеко, насколько только он был в состоянии. В пути я развлекал его, стараясь, чтобы прогулка была нетяжелой и приятной. И таким образом я со временем достиг того, что мы стали совершать с ним очень продолжительные прогулки.

Ранее он не пил ничего, кроме вина и кофе, изредка чай. Теперь же он не пил почти ничего, кроме чистой воды.

В обед, на котором подавали до десяти блюд, он съедал не более двух и притом наиболее простых.

После обеда мы снова выходили из дома и опять шли так далеко, как только он мог. Если же было очень жарко, обычно дожидались вечера и возвращались домой только к ночи.

Мы с ним обсуждали всё, что встречалось нам на пути. Вскоре я стал увлекать с нами на прогулку его сестру Луизу, которая была моложе примерно на год, потом кузена Мара, и мы все вчетвером прекрасно развлекали друг друга. К нам всё чаще стал присоединяться отец, который таким образом избавившись от ипохондрии, оказался очень светлым человеком.

Когда мы вечером возвращались домой, я занимал их до еды или раскладыванием растений, или упаковкой минералов, или разглядыванием картин, или рассказыванием поучительных историй, или чтением забавных анекдотов. И за ужином Геркулес съедал из пяти подаваемых блюд лишь одно, поскольку был уже достаточно уставшим, и ему хотелось пойти спать.

Этот образ жизни быстро привязал ребёнка ко мне, поскольку он совсем избавился от скуки и чувствовал себя постоянно здоровым и веселым, а очень скоро и значительно более сильным. И поскольку я не уступал ему в упрямстве, он достаточно быстро вполне осознанно отказался от проявлений своеволия, что ещё более способствовало обретению им бодрости.

Через несколько месяцев стал он стройнее и немного подрос, глаза начали светиться, а на щеках появился румянец. Он ел с прекрасным аппетитом и спал как убитый. Кто-то даже заметил, что он стал умнее и понятливее, а особенно – послушнее.

Я начал приучать его к регулярным занятиям. Сначала понемногу и только перед обедом, особенно когда было очень жарко на улице. Поскольку его духовные и физические силы значительно окрепли, и прогресс был очевиден, у него у самого возникло желание учиться. Он даже требовал занятий и делал всё очень легко и быстро, чему его родители и родственники очень радовались. А его дедушка как-то заметил мне, что я смог настолько привязать к себе его внука, что легко побуждал его к строгому порядку, усердию и нравственному поведению.

Родители полюбили меня и относились ко мне как к родному брату, а родственники и друзья дома выказывали мне своё уважение и дружбу порой очень трогательным образом.

‹…›

Почти четыре года занимался я воспитанием мальчика, потому что когда я через восемнадцать месяцев хотел покинуть Швейцарию, меня самыми щедрыми предложениями удержали еще на два года.

Геркулес всё это время счастливо продвигался вперёд. Следующий его воспитатель совершенно следовал моей системе. Потом наш ученик выделялся своими способностями в военной школе, стал превосходным офицером и до самой смерти пользовался в полку высочайшим почётом и любовью.

Как счастлив я был, видя впоследствии прекрасного человека, выросшего из уже в семь лет совершенно испорченного мальчика. Эта история и мой прежний опыт воспитателя натолкнули меня на мысль о том, сколь многого можно достигнуть, если заниматься воспитанием и образованием ребёнка с колыбели.

Среди братьев и сестер Геркулеса, когда я пришёл к ним в дом, была ещё сестра примерно на год его старше. Она была хорошенькой, но тоже, естественно, испорченной. Она также впоследствии доставила мне много радости, так как я при всякой возможности урывал хотя бы четверть часа, чтобы позаниматься и с Перпетуей (так её звали).

Она со временем изменилась совершенно во всех отношениях, и успех в её воспитании был ещё более поразительным, чем с Геркулесом.

‹…›

Примерно через год после этого в Германии меня попросили заняться воспитанием одного шестнадцатилетнего юноши, и его приемные родители впоследствии были чрезвычайно мне благодарны. Приёмный отец с большим трудом смирился с моим категорическим требованием сменить условия и обстоятельства жизни ребёнка, для чего следовало отправить его в отдалённую школу.

Я вынужден был сказать отцу, что разделяю его чувство по отношению к сыну, однако ошибки воспитания пустили в его сердце такие глубокие корни, что удалить их теперь чрезвычайно трудно, поэтому он нуждается в радикальной перемене всех условий жизни. При этом мой тезис, основанный на всём моём прежнем опыте, был по-прежнему ясен и отчётлив: «Хочешь достигнуть в воспитании чего-то по-настоящему хорошего, начинай воспитывать с колыбели ещё на руках матери. И еще более это справедливо в том случае, если – с Божьей помощью – хочешь достичь чего-то выдающегося, я бы даже сказал, каких-то немыслимых высот, создать того, кого у нас называется глупым словом – вундеркинд».

Итак, вся эта история, и весь мой опыт воспитателя являются ответом на вопрос: почему я при таких незначительных данных моего сына надеялся добиться столь многого.

Глава 4. Счастливо ли протекала моя воспитательная работа

Для успеха воспитания Карла необходимо было не только хорошее начало, но и успешное продолжение, в то время как всё окружающее было в основном недоброжелательным; даже власти все эти 10 лет и даже более на меня ополчались.

Кода моему сынишке исполнилось 8 лет, о нём начали говорить, хотя мы жили в деревне Лохау неподалеку от Галле в окружении, которое отнюдь не склонно обращать внимание на какого-то ребёнка. Такие вещи гораздо проще проходят в городах, особенно в крупных.

Кроме того, необычное воспитание Карла пало на тот период, когда Европа была потрясена до основания, а наша родина Пруссия практически уничтожена. Я говорю о периоде 1807-08 годов. У людей были совершенно иные интересы. Ужасные обстоятельства, беспокойства, надежды, необходимость помощи, разочарование – тогда думали только об этом. Времена были такие, что это можно было бы простить.

И достижения ребёнка, соответственно, должны были быть очень значительными, даже, возможно, весьма неординарными, чтобы несмотря на все эти эпохальные события обратить внимание на себя. И на него обратили внимание.

Те времена были неблагоприятными ещё и потому, что в обществе царило сильное предубеждение против раннего развития. Такие люди, как Зальцман, Кампе, Трапп много лет выступали против него с энтузиазмом и указывали на бесполезность и вред подобной поспешности, заклеймив его отдельные примеры «парниковым образованием».

Надо признать, что я, будучи их учеником, разделял их точку зрения в этом вопросе и чувствовал себя виноватым, когда видел, что происходит, когда люди как бы следуют моим взглядам – и что из этого получается.

Первые новости о Карле в публичных газетах (письмо неизвестного в «Гамбургский корреспондент», открывшего публике подробный отчет о частном и публичном экзаменах Карла в Мерзебурге[14]14
  Город в Земле Саксония-Анхальт.


[Закрыть]) были восприняты как ложь и бессмыслица. Один учёный из Дании вообще отрицал сам факт существования такого ребёнка. Но то, во что казалось невозможно поверить, вскоре подтвердилось, когда очередные публичные экзамены вызвали свидетельства, подписанные такими светилами, как Бек, Мальман, Шутц и другими выдающимися людьми, с которыми вскоре согласились учёные сообщества и университеты. Со всех сторон стали раздаваться голоса поддержки, и вскоре сам факт был принят как данное.

Этот период был весьма неблагополучен и потому, что война и её последствия потрясли все основы. Пруссия казалась погибшей навеки. Её жители нищали день ото дня, и мы присутствовали при последних днях монархии, поскольку Лохау был со всех сторон окружен саксонцами. Никакой поддержки ниоткуда быть не могло, и я был вынужден покинуть деревню, дабы Карл не останавливался в своем развитии или того хуже не скатился бы вспять.

На Пруссию рассчитывать было нечего, Франция только тянула, а не давала денег, а Саксония вообще ничего не предпринимала, и я мог оказаться просто в физической нищете, несмотря на то, что у меня был приход и сбережения, и я с семьей жил в относительном благополучии. И всё же воспитание моего сына всё ещё находилось под угрозой. Огромное количество людей опасалось печальных последствий в его отношении. «В свои десять-двенадцать лет бедное дитя умрёт или зачахнет!» – частенько слышал я, и люди говорили это искренне.

Мы переехали в Лейпциг, где сам город и Университет предложили нам приличное жильё, а сыну – отличную стипендию, после чего я смог оставить приход. Разумеется, каждый нормальный человек понимает, что это достижение стоило Карлу многочисленных труднейших экзаменов и коварных проверок.

Так же поступало и правительство Французской Вестфалии. Оно без конца экзаменовало моего сына, причем, с большими подозрениями. Правда, дело кончилось тем, что мне предложили крупную денежную поддержку, регулярно выплачиваемую, даже несмотря на то, что русские сожгли Кассель.

Когда Вестфалия пала, мои покровители и друзья позаботились обо мне и сыне, поскольку Пруссия, моя родина, в течение семи лет методически обкрадываемая и нищавшая, находилась в самом эпицентре сомнительной войны, а Ганновер, Брунсвик и Гессе поспешили заявить, что никакой иностранец не имеет права требовать у них убежища, несмотря на просьбы Вестфалии. И все-таки все три государства заплатили мне необходимые суммы, в которых нуждались и сами, поскольку уверились, что они пойдут на благое дело.

Многие пруссаки из высших классов предлагали мне обратиться к самому монарху. Но времена были столь неблагоприятные, что я долго не решался на этот шаг. Наконец, понуждаемый со всех сторон, я тщательно изучил ситуацию, рискнул – и получил ободряющий и милостивый ответ. Воистину, после тщательной проверки со стороны двора я получил даже больше того, на что рассчитывал. И последние два года мы с сыном провели в Берлине при явных доказательствах благосклонности короля и осыпаемые его милостями.

Таким образом воспитание Карла поддерживалось без перерыва в течение десяти лет с помощью учёных, государственных деятелей, даже монархов, и просто обычных добрых людей. Я получал множество поздравлений даже от незнакомых людей из многих стран Европы, все они выражали мне поддержку, признательность, наилучшие пожелания, уважение и глубокую симпатию, подтверждавшие, что моё предприятие увенчивается успехом. Благородство людей увенчалось победой – однако глаза, уши, чувства и сознание должны были грубо обмануться.

Глава 5. Окончено ли воспитание моего сына

В том смысле, в каком я предполагал – да. Я долгое время не соглашался с теми, кто утверждал, что оно закончено, но теперь вынужден с ними согласиться. Когда Карлу было 11, некоторые профессора из Геттингена считали, что мне больше нет необходимости сопровождать его на лекции, что он ведет себя идеально, внимателен, записывает всё, что нужно, и поэтому я зря волнуюсь и трачу время. Тем не менее, я все-таки продолжал сопровождать его, сам приготовляя всё к лекциям и затем обсуждая их с ним. Позже, сначала в Геттингене, а затем в Гейдельберге, я прекратил это, но подготовка к полной самостоятельности моего сына была очень медленной и неустанной.

Лишь после того как он заявил себя совершенно самостоятельным в нескольких очень серьезных делах, вызвав тем самым уважение и одобрение, после того как он заслужил уважение, которое обычно оказывают настоящим учёным, после того как король и его министры сочли его достойным совершить двухлетнее научное путешествие за счет государства, и только когда ему исполнилось 16 и он смог полностью сам позаботиться о себе – лишь тогда я посчитал свое воспитание законченным и смог заняться собственным здоровьем.

Тем не менее, никогда не надо ни в чем торопиться, и я написал письмо королю, что по приводимым в письме причинам хотел бы, чтобы мой сын ещё один год оставался со мной, дабы у него была возможность подготовиться самым тщательным образом к той миссии, которая ему уготована, и начать подлинно интеллектуальную жизнь. И монарх дал такое разрешение, что говорит о его уме и благородном сердце. И только после этого с одобрения своих друзей я оставил дом и даже город, в котором продолжал жить мой сын.

Я был вдалеке от сына в течение семнадцати месяцев, и видел только раз в Вене после его путешествия по швейцарской Италии.

Не желая ввергать его в суетность мира, пока он ещё слишком юн, и не желая сделать его переход от жизни с родными к полной независимости жизни среди чужих людей слишком резким, я поначалу оставил его с матерью и в кругу благородных друзей и подруг разных возрастов и, по счастью, разных социальных положений. Также посоветовал сыну в благоприятную пору совершить за мой счет путешествие в Лейпциг, Дрезднен с его очаровательными окрестностями, Фрайберг, Хемниц, Наумбург, Йена, Веймар, Эрфурт, Гота, Либенштайн, Айзенах, Кассель, Гёттинген, Брауншвейг, Магдебург, Зальцведель[15]15
  Здесь любопытный сбой; если все предыдущие города прекрасно и в нужной последовательности укладываются в окружность, завершающуюся в Берлине, то последние два вносят путаницу; между Брауншвейгом и Зальцведелем находится не Магдебург, а Вольфсбург; в любом случае последовательность движения предполагает после Зальцведеля, а не перед ним.


[Закрыть] и т. д. Во время этих поездок он должен был ознакомиться со всеми выдающимися произведениями природы и искусства, широко пользоваться библиотеками, а также свести знакомства с выдающимися учёными – короче, подготовиться как следует к своему большому путешествию, а потом через месяцев пять вернуться к материв в Берлин, чтобы вновь приступить к теоретическим занятиям. Он так и сделал, и сделал с большой пользой для себя, и в мае этого года уже готов был к своему большому странствию. Пробыв с ним в Вене два месяца, я попрощался с ним навсегда, и теперь он живет по ту сторону Альп. Ясно, что больше я не могу его поддерживать и охранять. Он живет теперь один под присмотром лишь Господа и собственного разумения. И потому я вынужден признать, что его воспитание закончено, во всяком случае, с моей стороны.

Разумеется, то воспитание, которое мы все получаем до самой смерти, те знания, которые мы получаем благодаря обстоятельствам жизни, через наши жертвы, наши знакомства, наше противостояние и жизни, и смерти – это воспитание не заканчивается да и не может закончиться никогда.

Когда я через 17 месяцев навестил его, Карл был физически и духовно здоров, радостен и весел. Работал он всегда легко и с удовольствием, редко болел и счастливо миновал все болезни детского возраста, кроме оспы, поскольку, несмотря на то, что мы неоднократно водили его на прививку (она была очень доброкачественная), нам по разным причинам так и не удалось её сделать.