Электронная библиотека » Карл Ясперс » » онлайн чтение - страница 4


  • Текст добавлен: 29 января 2024, 07:20


Автор книги: Карл Ясперс


Жанр: Психотерапия и консультирование, Книги по психологии


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Потребность в объяснении состояния человеческой души с тех пор, как стали писать на эту тему, пыталась также сразу выдвинуть «теории» о сущности тоски по родине. Возможно, представляет интерес еще раз повторить здесь эти, такие наивные для нашего восприятия, взгляды, отстающие от нас не так уж далеко по времени. Хофер видел сущность тоски по родине в ограничении жизненных сил путями, проводящими в белом веществе головного мозга идеи отечества, Шойхцер объяснял ее измененным атмосферным давлением, сжатием кожных волокон и т. д., Ларрей – растяжением мозга, Бруссе – первичными гастрическими нарушениями, следствием которых было поражение мозга. Фридрайх рассматривал ностальгию как тоску по свету и кислороду при повышенной венозности крови, что делает понятными поджоги. Наконец, Эссен, которому импонируют душевные силы Хофера как выражение бессознательной душевной жизни, переносит тоску по родине как бессознательное состояние в низшие нервные центры (Medulla oblongata и спинной мозг) в противоположность меланхолии, которая как сознательное душевное состояние возникает в коре головного мозга.

Несмотря на эти частично запутанные мысли, у ранних авторов можно найти хорошие, особенно психологические замечания (например, у Цангерля, Эссена и особенно много – в судебной литературе).

Примечательным представляется также, что уже давно высказывались совершенно правильные критические мнения, которые отвергают все бессмысленное. Мы, видимо, можем расценивать учение о тоске по родине в 19-м веке, не считая судебного и, в особенности, французского, как проповедь устаревших идейных направлений, которые еще иногда усваиваются некоторыми, в то время как более развитая критика давно покончила с ними.

Прежде чем мы коснемся теперь судебных случаев, пусть в следующей главе найдет место то немногое, что мы можем сообщить о нормальной или также стоящей на границе психопатического тоске по родине, которая не приводила к насильственным действиям.

Тоска по родине, не ведущая к разрядке в преступлении

Несмотря на то, что о тоске по родине написано так много, опубликованные случаи касаются почти исключительно таких, которые вели к преступлению и при которых процессы исследовались и оценивались ретроспективно. У Эссена (статья «Ностальгия») можно найти описание короткого случая, который не привел к разрядке через преступление.

«Родившуюся в Шлезвиге и плохо воспитанную приемными родителями девочку охватила тоска по родине, когда она по достижении 15-летнего возраста пошла в том же городе в услужение к одной праведной, добродушной и снисходительной госпоже. Несмотря на то, что она ни на что не жаловалась и у нее не было повода к недовольству, она стала тихой, погруженной в себя, односложной, замкнутой, работала с неохотой, много плакала, искала одиночества, потеряла аппетит. Казалось, она сама не знает, чего ей не хватает, но не могла оставаться в услужении и снова стала здоровой, как только вернулась к своим опекунам».

В медицинских трудах я не нашел ни одного другого случая тоски по дому. Зато мы имеем авторское описание Ратцеля[23]23
  Напечатано в 1904 г. в «Пограничных вестниках» и повторно в 1905 г. в «Островах счастья и мечтах». Статья «Тоска по родине».


[Закрыть]
такого тонкого психологического изображения, что его подробное воспроизведение в этой связи представляется правомерным, несмотря на то, что медицинское наблюдение в узком смысле слова отсутствует. Поскольку Ратцель был отличным исследователем в других областях, его изложение приобретает несколько большую ценность, чем любого другого неподготовленного человека. Желательно было бы иметь медицинское дополнение, которое распространялось бы на конституцию и свойства человека в целом. Но и без этого можно предположить, что мы имеем составленное им описание нормальной, но интенсивной тоски по дому.

Ратцель впервые отправился из своего родного дома в отдаленную деревню обучаться в аптеку, куда он был приведен родителями. Находясь в комнате среди чужих людей, он чувствовал, что разлука угрожающе надвигается. Во время еды «куски были так странно тяжелы, их сладость так навязчива, почти отвратительна, и, казалось, они росли во рту». Несмотря на то, что его здоровая натура не утратила радости от творожного пирога, его болезненное расстройство сконцентрировалось в «видение исключительно в высоту».

«Оклеенная серыми обоями комната, в которой я стоял, потеряла свой потолок, ее стены выросли невероятно высоко вверх, голубые волнистые линии на них извивались в бесконечность вверх и, наконец, обрывались голые, как проволока, в воздухе. Мне казалось, что я в дымовой трубе, незаконченной наверху, и, правда, теперь сюда заглядывали с совсем далекой высоты еще и звезды, о которых я читал, что их можно увидеть днем через дымовую трубу. Чем выше становилась комната, тем более замедлялись дела с творожным пирогом. Это видение сдавило все мое Я и вместе с ним, конечно, и мое горло. Было ли чудом, что неожиданно у меня побежали две горячие слезы по щекам, так как я чувствовал, что становлюсь все более длинным и худым. Теперь еще мне на грудь и тело легла странная тяжесть».

Повозка с его родителями покатилась по шоссе прочь. Был заход солнца. Настроение природы взяло его в плен: «Я не смог бы сказать сегодня, что в нем гармонировало с настроением в глубине моей души. Горячим глазам и щекам, видимо, пошел на пользу тихий вечерний воздух, который постепенно становился прохладнее, и то, что ночь пришла так нерешительно, ощущалось как замедление дня, так как день, приходящий завтра, был ведь “первым на чужбине”.

Первый вечер в чужом доме относится для юной души к самым таинственным переживаниям. Чего только не вбирает эта тьма! Если эта юная душа ранена, нет ничего более обезболивающего, чем пелена, в которую вечером укутывается чужой мир, так как он воздвигает стену вокруг души. Чужбина остается снаружи, она меня больше не трогает, она оставляет меня, наконец, наедине с собой. Как охлаждаются глаза, когда смотришь широко открытыми во тьму, как исчезают расстояния, которые разделяют меня с дорогими, когда пропало все ближайшее и близкое, что обычно находится между нами!

Тоска по родине! Кто тебя не знает, не может познать глубину боли, которую ты приносишь. Ему невозможно получить о тебе представление, так же как никто не может вообразить любовь, которую он не пережил. Сегодня, когда тоска по дому далеко-далеко позади, почти погребенная под многими другими переживаниями, я радуюсь, что прошел и через это страдание. Правда, эта радость – не гордая радость, поскольку, говоря откровенно, я не победил тоску по родине. Она просто оставила меня однажды в один прекрасный день, когда она высосала мою душу, как вампир. Но этот день светит, как вечный восход солнца, в моей жизни, и радостный свет воспоминания о нем никогда не померкнет во мне.

Я никогда не был слезливым, но только небу известно, как случилось, что у меня тогда при сухих глазах постоянно было чувство, что я плачу, но этот плач шел внутрь, и все мое существо было как бы заплаканным. Мои глаза смотрели вокруг пасмурно: мир лежал передо мной таким странно-голубоватым, таким однообразным и одноцветным, он был мне так безразличен, я казался себе посаженным в воду. Когда мне случалось говорить, мое горло словно охватывалось железным кольцом. Я все же мог действовать, и поскольку меня принуждала к этому моя новая профессия, я, к счастью, с каждым мгновением убеждался, что я еще человек из плоти и крови, а не пропитанный слезами призрак. Я устроил мою жизнь так, что она с утра до вечера протекала в тех же рамках и тех же временных отрезках, как жизнь моих родных на родине. Насколько это было возможно, я мысленно сопровождал их во всех удовольствиях и трудах повседневной жизни, вставал с ними, садился с ними за стол, как бы находился в их комнатах и бродил в их саду. Я ничего не начинал без того, чтобы не спросить их мысленно, и не завершал ничего – чтобы не передать им это мысленно и не порадоваться их оценке. Если что-то слышалось с запада, это звучало для меня как привет. Я целый день прислушивался в этом направлении и отправлял мысль за мыслью вверх в вечернее небо. И летел грохот железной дороги, на локомотивах которой раскачивались мои мысли, чтобы снова и снова отправлять их в сторону дома, как цепь усталых порывов ветра, неохотно, высоко сквозь воздух, и каждый крик хищной птицы звучал, как стон. Пища для меня! Ниточке чужеродности и одиночества не было конца. Я продолжал прясть ее в каждый спокойный час, мрачное удовольствие было прекрасно в этом непланомерном фантазировании, которое все глубже оплетало меня самого и оставляло всех окружающих людей снаружи, в то время как те же нити, которые я обмотал вокруг головы, затягивали и притягивали ко мне деревья и растения, облака и звезды. Это произвольное отторжение близкого и притяжение далекого, это обобществление и завязывание дружбы с далеким богатым миром было, в сущности, все же только скрашивающей экипировкой желанного одиночества».

«Это была странная двойная жизнь, о которой, правда, я довольно хорошо чувствовал, что ей, как всему с двойной душой, не суждено было продолжаться долго, но в которую я на тот момент стремился вплестись все глубже. Это было в высшей степени недешевым, даже неумным разделением моего нутра: лучшее – вдали, мрачный остаток – вблизи. В этом возрасте чувство дома развито слабо, иначе оно должно было бы сопротивляться такому делению. Но так случилось, что я сохранил все глубокое чувствование и все совместное мышление и сопереживание с душевным участием родины, потчевал мое ближайшее окружение механическим поведением, ремесленничеством, всем выученным наизусть. Вся любовь уходила на воспоминания, так что для повседневных действий больше ничего не оставалось».

«Это “кто не ел свой хлеб со слезами” охватывает меня, когда я это читаю или слышу, сегодня, как в первый день, и никогда не утратит своего воздействия. Но я думаю, если бы поэт воспел горестное чувство, которое заставляет нас бояться дневного света, которое заставляет нас проклинать утро и благословлять ночь, которое заставляет нас поэтому бояться покинуть постель, как выход из теплой защищающей хижины в бушующий лес превратностей и опасностей, он бы выразил из глубин намного большего сердца и был бы понят еще намного больше. Там висят платья – не надевай их: ты отказался от встреч с другими людьми! Здесь лежит начатая работа – не трогай этот Сизифов камень: он покатится обратно, как только ты его сдвинешь! Нет другого блага кроме постели, где ты предоставляешь судьбе наименьшее поле для наступления; это моменты, когда ты даже не осмеливаешься вытянуться; лежать, свернувшись, натянув одеяло на глаза, – это дает последнее ощущение безопасности».

В таком продолжительном своеобразном расстройстве дошло до попытки самоубийства, психологическое возникновение которой изображено мастерски.

«Я чувствовал себя вправе в душе путешествовать и надеялся со временем дойти до того, чтобы оставить здесь одну мою смертную оболочку и пребывать душою там, куда ее манило. Работа с ядовитыми веществами в аптеке очень подходила для размышлений о смертельных или лишь усыпляющих средствах. Ничего мне больше не казалось таким внезапным и неподготовленным, как то, что мы называем умиранием. Всегда ли умирание с необходимостью является смертью? Что мы вообще знаем о смерти? Умирание само по себе неминуемо, о смерти, которая за этим стоит, мы не знаем ничего. Как будто освободившаяся душа возносится и летит к милым сердцу местам, где и так пребывают мои мысли. Тогда смерть была бы самым прекрасным, что можно вообразить. Телесно я на четыре года привязан к этому месту, духовно же мир для меня открыт. Почему бы мне не попробовать полететь? Здесь, в каменных кувшинах стоит лавровишня лекарственная, содержащая синильную кислоту, острый запах которой имеет что-то элегантное. Череп над старомодно украшенной “Aqua laurocerasi” не пугает меня, содержание синильной кислоты дистиллята не очень сильное, возможно, ее действие только усыпляющее. Мечта и возвращение, возможно, правда, и умирание. Что мне за разница! Большой глоток и еще один – мне кажется, что при втором я чувствую уже дрожание рук, но я ставлю кувшин, как положено, на свое место и, как во сне, поднимаюсь по подвальной лестнице вверх.

Я пробуждаюсь из своего долгого сна, весь разбитый, голова тупая, но с несомненным чувством жизни». Вокруг него собрались люди, письма лежат здесь. «Первая мысль, которая стала мне сколько-нибудь ясной, – это соображение, что есть еще люди, которым не безразлично мое существование». Но счастливое чувство выздоровления ему еще не дано было испытать. «Разве не я кощунственно накликал эту болезнь? Я начинаю смотреть на свой поступок, как на чужой, и стыжусь его перед чужими, я желал бы, чтобы он остался в тайне». Его охватило столь сильное чувство раскаяния, что он хотел бы убежать от самого себя, и плакал от стыда горькими слезами.

Эти переживания Ратцеля, несомненно, имеют точки соприкосновения с состояниями тоски по родине наших преступниц, с которыми мы познакомимся позже. Однако имеются и значительные различия. Богатые задатки Ратцеля привели к дифференциации движений души, чего мы не найдем позднее. Его наблюдательный ум, его энергия не дали ему погибнуть. Возникновение попытки самоубийства, наполовину желаемого, наполовину нежелаемого, с по-детски наивными размышлениями, очень сходно с аналогично незрелыми ходами мыслей преступниц из-за тоски по родине. Позже мы еще иногда будем возвращаться к описаниям Ратцеля.

Вслед за этим можно привести некоторые места из одного письма, написанного молодой девушкой о своей тоске по дому во время пребывания в пансионе.

«Я вспоминаю, что в первое утро я не могла проглотить даже рогалик, и что мне давалось это с трудом на протяжении всего времени». «Я чувствовала себя такой скованной, что даже стеснялась что-то съесть. Кофе после обеда всегда был для меня самым вкусным, тогда я чувствовала себя относительно лучше всего». «Я чувствовала себя всегда подавленной, считала себя совсем неспособной, чувствовала, что была абсолютно слабее всех пансионерок во всех отношениях, и все же чувствовала, освободись я от того гнета, было бы по-другому». «Собственно, было так, что я опустилась до скотского существа из-за обстоятельств, которые были так смешны. И я ничего не могла с этим поделать». «Спала я всегда хорошо, только просыпалась утром чаще всего до времени, чтобы писать письма. Люди, с которыми я там общалась, оставались мне, в сущности, чужими, поскольку я была совершенно некомпетентна и знала только, что не хочу там быть. Я была мертвым существом, это я чувствовала, только дома была для меня жизнь. Я была эгоисткой в том плане, что чувствовала только себя, оплакивала и презирала только себя».

Девушка, которая дала описание своей тоски по родине, находилась тогда еще на детской ступени развития, была физически здоровой, но очень нежной, духовно интересной, но мало работоспособной. Она раньше с неохотой ходила в школу, иногда убегала из школы домой из-за тоски по матери, иногда даже симулировала, несмотря на безупречный характер, болезнь, чтобы остаться дома. После того, как она вернулась из пансиона, она чувствовала себя много лучше, но осталась робкой и мало уверенной в себе. Невестой она перенесла, несмотря на в целом очень счастливые обстоятельства, из-за некоторых неприятностей длительное легкое состояние депрессии, при котором она много спала, но неохотно одна, утром была иногда боязливой, иногда боялась стать душевнобольной. Возникавшая утром при пробуждении боязливость, озабоченное или безнадежное настроение, которое пропадает уже при одевании, возникало у нее иногда и позднее. Гипоманическое состояние никогда не наблюдалось, она – чувствительное, душевно мягкое создание, в практической жизни думающее трезво и реально, душевно малоактивное, но с многосторонними интересами и более чем средней способностью к чувствованию. В настоящее время она физически и душевно совершенно здорова, хотя, в целом, немного слабовата.

Жаль, что о тоске по родине известно так мало фактического. Наблюдались врачами и были опубликованы, как говорилось, только те случаи, которые требовали того из-за разрядки в преступлении. Вероятно, бесчисленные случаи тяжелой тоски по родине, несказанно мучавшей пораженных ею, при которых также иногда встречаются преступные или же безнравственные, контрастирующие с сущностью больного импульсы, до сих пор ускользали от общественности. Возможно, что некоторые юные существа в тоске по родине сильно испуганы такими импульсами, но очень вероятно, что многие страдают отупением чувств ко всему, что не касается родины и родительского дома. Слова «я была мертвым существом, я презирала себя» представляются очень показательными. Почти каждый испытывал однажды тоску по родине, даже если и в небольшой степени. Некоторые должны были перенести ее как болезнь. Это случается так часто, что легко можно позволить себе рассказывать в кругу своих знакомых о случаях, в которых тоска по родине принимала странный образ, имела следствием чрезмерные извержения чувств, внезапные поездки и т. д. К сожалению, мне не удалось добыть такие случаи. Их публикация с возможно подробным описанием была бы очень важна для прояснения таких судебных случаев.

Преступления из-за тоски по родине. Изложение историй и их оценка

Сначала мы расскажем об одном, еще не опубликованном случае[24]24
  Следующее описание произведено по заключению Вильманнса, собранным после этого многократным свидетельским показаниям и более поздним наблюдениям в клинике. Детали были расположены в хронологическом порядке, без того, чтобы был назван соответствующий источник каждой. Каково происхождение отдельных данных, явствует приблизительно из контекста. Самое важное исходит от самой преступницы во время допросов, остальное – от многочисленных свидетелей, имя каждого из которых не имело бы смысла. Что из этого прибавлено в качестве предположения? – Впрочем, только немногое, что легко распознать как таковое.


[Закрыть]
. Поскольку его наблюдения проводились наилучшим образом до сегодняшнего дня, и он имеет наибольшее число свидетельских показаний, подробность его изложения представляется правомерной.

Случай Аполонии С.

Аполлония С, третий ребенок в семье каменотеса, родилась в 1892 г. У нее восемь братьев и сестер возрастом от полутора до 18 лет. Родители живут в большой бедности ежедневным заработком. Отец, говорят, иногда немного пьет, мать однажды совершила кражу, однако больше о них нельзя сказать ничего плохого. Жена с давних пор перестала быть нечестной, муж не является по-настоящему пьющим и выполняет свои обязанности. Воспитание детей определяется все-таки как неудовлетворительное.

Аполлония прошла все классы школы. Данные учителей и священников несколько различаются. Одни ее считают достаточно хорошей ученицей со средними способностями, другие – со способностями выше средних, третьи (например, викарий) – причисляют к худшим. Но все многократно жалуются на недостаточное прилежание, даже лень, однако учитель, который учил ее семь лет, говорит: «Девочка всегда была прилежной, и я мог все время быть ею доволен».

Ее поведение всегда было стеснительным и сдержанным, при наказании она легко обижалась и упрямилась, при порицании была очень чувствительной и дольше, чем другие дети, недоступной и недовольной. Однако о своенравии и упрямстве речи не было.

В последние годы школы она присматривала за младшими братьями и сестрами, которые были к ней очень привязаны. В конце концов она вела домашнее хозяйство, по существу, одна, поскольку ее родители чаще всего были на заработках. Она единогласно называется родителями и близкими тихой и скромной, старательной и послушной, склонности ко лжи, нечестности, к жестокости или мучениям в отношении братьев и сестер никогда не замечалось.

Когда в 14-летнем возрасте Аполлония оставила школу, нищета родного дома вынудила ее сразу же идти в услужение к чужим людям. Шла она охотно и радовалась месту. Супруги Антон были состоятельными людьми, которые обращались с ней хорошо. Пища и кров были значительно лучше, чем она привыкла. Трое детей были к ней дружелюбны и относились с доверием. Обязанностей у нее было не больше, чем в родительском доме.

Несмотря на все это, с первых дней службы ее охватила сильная тоска по дому, она тосковала по своим родителям и даже бедности. Когда мать, которая ее привела, ушла, она разрыдалась, и все последующие дни ее видели плачущей.

Вскоре она срочно потребовала отпустить ее домой. Супружеская пара, на которую она производила хорошее впечатление, делала все, чтобы ее пребывание было приятным. С ней обращались по-хорошему, жена пыталась порадовать ее пирогами, муж обещал ей пару новых ботинок, если она будет вести себя порядочно. Но в ответ на каждое обращение она начинала плакать или же не изменяла своего поведения и не отвечала.

Вскоре ее работа ухудшилась. Она пренебрегала работой, не заботилась о детях, стала угрюмой, неприветливой, относилась ко всему с отвращением. Правда, она делала то, что ей было поручено, но иногда приходилось говорить ей об этом много раз, она никогда не делала этого с радостью, и ей недоставало необходимой точности. Она не проявляла интереса к детям, не играла с ними, ее никогда не видели смеющейся или отпускающей шутки в общении с ними. Когда она оставалась без присмотра, она становилась совсем бездеятельной.

Ее аппетит был слабым; иногда случалось, когда садились за стол, что она, плача, стояла в стороне и отказывалась съесть что-нибудь. Иногда ее заставляли сесть и что-нибудь съесть. В отдельных случаях она совсем ничего не ела и ела только, если жена давала ей позже что-нибудь с собой.

Во время своей службы она посещала среднюю профессиональную школу. Здесь она не бросалась в глаза учителю как печальная и несчастная. Одной однокласснице она показалась печальной; после школы она также не искала общества остальных. Другая считает Ап. наглой: она якобы много смеялась и дразнила ее из-за ошибки при письме.

В первое воскресенье (22 апреля) после заступления на службу (17 апреля) она пошла домой. Когда ее хозяйка разрешила ей это, она была очень обрадована и засмеялась, что позже едва ли еще случалось. Когда она пришла домой, она была чрезвычайно рада, целовала и прижимала к сердцу своего младшего братишку, потом она начала плакать, и когда выплакалась, сказала, что она никак не может освоиться и умоляюще просила мать не отправлять ее обратно. Мать сразу отказала ей в этом, отец также, и Ап., памятуя порку, которую получал ее брат Евгений, когда он многократно убегал со службы из-за тоски по дому, подчинилась неотвратимому. Она прекратила плакать и, не попрощавшись, ушла. Мать еще проводила ее часть пути.

Вечером она услышала от супруги Антон, что в лекарстве для маленького мальчика содержится яд. Аптекарь, якобы, сказал, что ребенку нужно давать не больше одной ложки; если он примет две ложки, он уже больше не встанет. В следующую среду (25 апреля) до обеда вся семья была на насыпных работах в поле. Она была одна дома. Снова ее охватила сильнейшая тоска по дому. Тогда ей в голову пришла мысль: «Если я сейчас дам «А. больше, чем две ложки, он умрет, и мне разрешат опять пойти домой». Чтобы не поставить пятен ребенку на платье, она подложила ему под подбородок тряпки и потом дала ему несколько столовых ложек лекарства. Испачканные расплескавшейся жидкостью платки и бутылку она старательно спрятала. Однако ее намерение убить ребенка не осуществилось. Лекарство, очевидно, не повредило.

Госпожа уже заметила, что Ап. стала намного печальнее после первого посещения дома, и поэтому сказала ей, если она не может прижиться, то может идти домой. То же она повторила несколькими днями позже. В обоих случаях она не получила ответа.

В следующее воскресенье (29 апреля) Ап. окликнула одного чужого мужчину, который шел в направлении ее родных мест, и попросила передать, чтобы один из ее родителей навещал ее каждое воскресенье. В тот же день пришла ее сестра Текла (санитарка) навестить ее, уговаривала ее и утешала: она сама тоже рано должна была уйти из дома, каждый должен привыкнуть к своей службе. После этого Ап. была несомненно более бодрой, но это продолжалось недолго.

В следующее воскресенье (6 мая) ей было отказано в требовании пойти домой. Было заметно, что она жалеет об этом, но она молчала и не жаловалась. Ее настроение по-прежнему было мрачным и печальным. Однажды она попросила взять ее с собой на поле, так как одна дома она испытывает слишком сильную тоску по дому.

В то время как внешне в следующие недели ее состояние скорее улучшилось, когда тоска по дому стала безнадежной, внезапно снова появилась мысль избавиться от младшего ребенка, чтобы, став таким образом ненужной, она была отправлена домой. В убеждении, что и в следующее воскресенье она не получит отпуска, она решила в субботу вечером следующей ночью бросить ребенка в реку, чтобы в воскресенье иметь возможность беспрепятственно пойти домой.

С этой мыслью она в половине девятого пошла спать и скоро заснула. Она проснулась, когда уже стало светло. Тотчас она поднялась с намерением исполнить задуманное, надела нижнюю юбку, рабочую блузу, верхнюю юбку и чулки и проскользнула осторожно и тихо вниз по лестнице через кухню и чулан в спальню ее хозяев. Не разбудив их, она подняла мальчика из детской коляски и выбралась через чулан и кухню, через «супружеские апартаменты», умывальную комнату, хлев и кормовой склад на улицу. Все двери она оставила открытыми; она говорит, что ребенок не спал, глаза его были открыты, и он не кричал. Она быстро побежала с ним к реке, по мосту на другой, менее крутой, берег и бросила его там в воду. Не оглядываясь больше, она поспешила тем же путем обратно, разделась и легла в постель.

Четверть часа спустя ее господин взбежал по лестнице вверх и закричал, что ребенок пропал. Она снова оделась, приняла участие в поисках ребенка, была спокойна и ничем не выдала своей вины. Сразу же ранним утром в три четверти четвертого отец ребенка оказался у полицейского и сообщил, что этой ночью похищен его младший сын. Поскольку при ближайшем расследовании подозрение ни на кого не пало, предположили, что один из родителей избавился от ребенка, и на следующий день обоих схватили как наиболее вероятных подозреваемых. При их аресте остающаяся Ап. разразилась слезами. Убийство вызвало в деревне самое большое волнение, священник в церкви молился о раскрытии преступника.

Но только спустя три дня при повторном допросе Ап. созналась, показав то, что только что было рассказано. Она добавила: «Я знаю, что совершила большую несправедливость и что своей ложью отправила в тюрьму своих хозяев. Я призналась бы в преступлении сразу, в понедельник, но боялась, что меня посадят в тюрьму. Я вполне сознавала, что ребенок найдет в реке свою смерть, но я ведь любой ценой хотела домой. То, что нельзя убивать людей, знаю, мне известны 10 заповедей. То, что меня за это приговорят к смерти, не знала, знала только то, что посадят». Попытку отравления она сначала отрицала и придумала историю, что проткнула штопальной иглой стакан, так что лекарство вытекло, его она вытерла платком. Позднее она призналась и в этом поступке.

Супруги Антон сразу были освобождены, Ап. арестована. Труп маленького мальчика был тем временем найден в реке.

Тоска по дому, которая, очевидно, была отодвинута на задний план ужасом перед гибельностью поступка, несчастьем, которое она накликала, страхом обнаружения и, наконец, отправкой ее в тюрьму, постепенно развилась снова, не достигнув, однако, отчаянной тяжести. В первое время пребывания в тюрьме она была очень подавленной и много плакала. Когда спрашивали о причине, она говорила: «Я хочу домой». Больше она ничего не говорила. Вскоре ей стало лучше. Она выполняла прилежно, послушно и услужливо вмененные ей обязанности.

Загадочность случая, противоречие между ее добродушным характером, детским нравом и жестокостью преступления были причиной запроса заключения сначала окружного врача и, по его запросу, Психиатрической клиники Гейдельберга.

Наблюдение клиники: физическое обследование – 14-летняя маленькая, хрупкого сложения девочка хорошей упитанности. Еще детские формы, грудь мало развита, лобковые волосы скудные, подмышечные волосы едва намечены. Менструация еще не наступила.

Ап. проявила себя как чрезвычайно застенчивый и робкий ребенок. Первые дни, когда ее еще держали в постели, она вообще не разговаривала по собственному побуждению. Ее настроение казалось печальным и боязливым, она много плакала. Ее нельзя было склонить к ответу даже на самый простой вопрос. Сама по себе она не искала никакого общения с другими и избегала любого сближения. При этом она, однако, не была недружелюбна и недоступна, а, напротив, следовала каждому требованию, которое ей предъявлялось, и выполняла возложенные на нее небольшие работы не только к полному удовольствию, но проявляла необычное для своего возраста прилежание и выдержку. При попытках обследования она, наконец, после долгих настояний вымолвила, полуплача, тихим голосом несколько слов; если на нее резко нападали, она разражалась слезами и ничего нельзя было добиться. При этом никогда не было впечатления, что это поведение по злому умыслу, из упрямства или ожесточенности, а, скорее, из чрезмерной детской застенчивости, стеснения и боязливости. Подтверждается это предположение высказыванием обвиняемой в адрес воспитательницы, к которой она постепенно прониклась большим доверием и в отношении которой она некоторым образом преодолела свою робость. В ответ на ее упрек, что Ап. должна быть более откровенной с врачами, она сказала: «Когда врачи меня спрашивают, у меня ком подкатывает к горлу, так что я уже ничего больше не могу вымолвить». В течение шести недель Ап. частично преодолела свою робость и давала, наконец, более подробные связные ответы. О преступлении она под громкие всхлипывания дает те же показания, что и прежде. В качестве мотива она опять указала, что у нее была такая страшная тоска по дому, что она больше не знала, что ей делать; если бы она убежала домой, отец ее только бы избил и отправил обратно, как он это делал с Евгением, который несколько раз убегал из тоски по родине и дому со службы. Наконец, она думала, если один из детей умрет, ей можно будет домой, поэтому она подняла руку на ребенка. Она надеялась, что ничего не выйдет наружу, но когда ее хозяева попали в тюрьму, она во всем призналась. По требованию она написала о ходе дела ясным почерком орфографически правильно следующее:

«Моя мать сказала, я должна пойти в услужение к Антонам. Я пошла туда с охотой. Моя мать уложила мои вещи и пошла со мной в Н. Дети не сразу пошли ко мне. На второй день я почувствовала тоску по дому, в белое воскресенье я пошла домой. Когда я пришла домой, моя мать была в церкви. В полдень я пошла с моей матерью в Г. По дороге я сказала ей, мне хорошо у Антонов, но у меня тоска по дому, я хотела бы опять домой. Мать сказала, что дома я ей не нужна. В 4 часа я опять одна вернулась в Н., но у меня все еще была тоска по дому. В воскресенье после белого воскресенья меня навестила моя сестра. Я сказала ей, что у меня тоска по дому. Она сказала, что тоже должна была идти к чужим людям. Я должна хорошо молиться и быть прилежной и послушной, тогда тоска по дому пройдет. Когда ей нужно было уходить, я шла с ней до Ф. Когда мы расстались, меня опять охватила тоска по дому. Спустя 8 дней я сказала Антонам, они должны отпустить меня как-нибудь домой, они сказали, что берут детей тоже не каждый божий день, я должна остаться здесь и уже поздно. В другое воскресенье мне пришла мысль убить младшего ребенка. Я думала, если ребенка не будет, тогда мне можно будет домой. Утром в воскресенье в 3 часа я забрала ребенка и бросила его в реку и потом я опять пошла обратно в дом. Только три дня спустя я сказала, что убила ребенка. Я потому не сразу сказала это, что думала, меня посадят. Сразу после этого полицейский отвел меня в тюрьму. После этого я очень раскаивалась, что сделала это. Спустя 10 недель полицейский привел меня сюда».

Знания девочки в общем вполне соответствуют ее возрасту и ее подготовке. В счете ее знания и способности очень значительно превосходят обычный уровень. Ее знания в других областях скудны, о войне 1870/71 гг. она не знает ничего, кроме Германии она может назвать только Италию и Францию и после долгой заминки Силезию в качестве страны Европы. В ее более близкой родине она разбирается лучше. Она называет притоки Некара, знает Катценбукель, число жителей деревни, называет много деревень и городов по соседству, она знает части света, меру и вес, календарь, религиозные церемонии, она знает, что возделывают на пашне. По требованию написать сочинение о пасхе, она предоставляет следующую рукопись:


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации