Текст книги "Это Вам для брошюры, господин Бахманн!"
Автор книги: Карл-Йоганн Вальгрен
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Карл-Йоганн Вальгрен
Это Вам для брошюры, господин Бахманн!
© Carl-Johan Vallgren, 1998 By agreement with Hedlund Literary Agency and Banke, Goumen & Smirnova Literary Agency, Sweden
© Штерн С. В., 2015
© ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2015
* * *
Молодой шведский писатель, обидевшись на недоброжелательную критику в своей стране, эмигрирует в Германию. Тут он получает письмо от некоего литературного чиновника с предложением содействовать в создании брошюры о литературном климате его отечества.
Писатель садится за стол и начинает писать. Оправданная и справедливая обида переходит в неоправданную и несправедливую ненависть – автор обличает литературных критиков, потом литературу вообще, массовую культуру, внутреннюю и внешнюю политику, правительство и даже всю нацию чохом. Постепенно ненависть переходит в настоящую паранойю – герой начинает подозревать, что чуть ли не весь мир состоит в заговоре против него…
Перед вами памфлет – ядовитый, смешной и грустный. Забавно, что откровенно клинические, даже пародийные инвективы содержат много отнюдь не пародийной правды.
I
Ну и письмо получил я на днях от господина Бахманна! Странное, очень странное письмо. Я и отвечать-то на него не собирался, но потом все же сел за стол и начал набрасывать ответы на его вопросы.
Эти мои ответы, утверждал в своем письме Бахманн, послужат основой брошюры, одной из тех брошюр, что сенат собирается разослать к Новому году. Означенные брошюры, написал мне Бахманн, будут содержать информацию о родных странах живущих в городе литературных меньшинств, причем отнюдь не статистического, а, так сказать, литературно-психологического характера; оказывается, в соответствии с линией государства и всего так называемого Союза, эти брошюры должны способствовать улучшению взаимопонимания среди представителей различных наций в плане культуры (Ebene, написал Бахманн, он употребил слово Ebene – в сфере культуры, что за нелепый канцеляризм!). Эти брошюры, по мнению Бахманна, якобы подготовят почву, чтобы мы, живущие в городе зарубежные писатели, могли выступать с лекциями, принимать участие в оплаченных дебатах, публичных дискуссиях… ну и тому подобная бюрократическая трескотня.
Давайте начнем с моих книг, таковы были первые слова в моем ответе господину Бахманну, давайте начнем с моих книг, Бахманн, ведь именно они, книги, что-то значат, а вовсе не моя во всех отношениях трагикомическая жизнь. И хотя эта нелепая жизнь и породила все мои книги, давайте начнем именно с них, с книг, а не с моих личных неудач и провалов. По моему мнению, это важно, чтобы придать всему вашему проекту единственно верное направление.
Я написал пять книг, напомнил я Бахманну, очень разных книг, потому что писались они в очень разных обстоятельствах, и каждая из них потребовала неслыханного, нечеловеческого напряжения сил. Мне сейчас тридцать три, но когда ушел в печать мой первый роман, я был почти ребенком… более десяти лет я писал эти книги, трудно и мучительно – и какова же была благодарность? Какова же была благодарность, написал я, чем же вознаградила меня страна, которую вы приняли недавно в ваш Союз, страна, которую я ненавижу и давным-давно оставил, а теперь вдруг оказывается, что вас эта страна интересует до такой степени, что вы собираетесь посвятить ей специальную брошюру, и самое главное, в этой вашей брошюре я должен олицетворять несуществующую культуру этой страны!
И я еще раз спрашиваю – чем же вознаградила меня эта отвратительная, холодная и темная страна, чем она вознаградила меня за мои с такими муками написанные книги? Здесь, в чужой стране, вас во много раз больше интересуют мои писания, чем моих так называемых соотечественников. Насмешки и преследования – вот что было моей наградой, насмешки и преследования! – со стороны критиков, журналистов и той по пальцам сосчитываемой части общества, недалеко ушедшей от остальных по части духовной нищеты, но все же успевающей следить за новыми изданиями. Насмешки и преследования, погромы, как письменные, так и устные… особенно отличалась крупнейшая газета моей родины: на страницах, посвященных культуре, она преследовала меня с совершенно неописуемой и необъяснимой злобой. В этой газете я фактически был объявлен вне закона, написал я Бахманну, я стал легкой добычей всех работающих на эту так называемую газету так называемых литературных критиков, я был объявлен вне закона и как автор романов, и как автор песен.
В самых диких ваших фантазиях, написал я Бахманну, в самых диких, нелепых, извращенных фантазиях вы не сможете представить, с какой ненавистью и злорадством эти пасквилянты набросились на меня в своей газете, самой крупной газете в этой холодной мрачной стране… да, самой крупной, что, впрочем, не мешает ей оставаться на более чем среднем уровне.
В вашей стране, господин Бахманн – написал я господину Бахманну, – в вашей стране людям наверняка непонятно и чуждо, какие жестокие нападки, какие садистские преследования организовала эта газета на своих так называемых культурных страницах, как я был брошен на съедение кровожадным палачам, варварам, дикарям… они не жалели средств, чтобы забросать грязью мое имя, мои романы, мои песни. Эти плебеи старались унизить меня перед такими же плебеями, составляющими умеющее читать меньшинство в этой в высшей степени варварской и бескультурной стране, где плебейство и злорадство чуть ли не записаны в конституции. Вы даже не догадываетесь, сколько кинжальных ударов было мне нанесено с целью раз и навсегда уничтожить меня как художника и как человека; одна очернительская кампания следовала за другой, критики, мужчины и женщины, что за разница – бесполые, в общем, существа, – набрасывались на меня, стараясь унизить и оскорбить, под бурные аплодисменты ничтожной горстки умеющих читать индивидов в этой стране, в стране, построенной на зависти, злопыхательстве, неграмотности и враждебности к искусству.
Вот так обращались со мной в стране, о которой вы в вашем девственном неведении упоминаете в своем письме, написал я Бахманну, и я искренне удивлен, почему вы избрали именно меня для вашего странного брошюрного проекта!
Во-первых, в литературных кругах моей страны я считаюсь персоной нон грата, а во-вторых, из-за постоянной травли, коей меня подвергли на их слабоумных культурных страницах, я полностью перестал писать.
В моей стране некомпетентность возведена в систему, добавил я, серость признана нормой, а зависть и злорадство почитаются чуть ли не кардинальскими добродетелями. И все это начинается со школы, где детей воспитывают с таким расчетом, чтобы, став взрослыми, они достигли непревзойденного мастерства в середнячестве, зависти и злорадстве, написал я Бахманну. Вот так обстоят дела в стране, которую вы, по-видимому, оцениваете по ее знаменитым детским книгам. Вы наивно полагаете, что эта страна может привнести в Союз что-то ценное, но вы глубоко ошибаетесь. Не знаю, на чем основаны ваши умозаключения, но они, эти умозаключения, фатальны и для вас и для вашей страны, добавил я в своем письме Бахманну.
Все, что моя страна может вам дать, будет иметь катастрофические последствия, вы выпускаете из бутылки джинна и вскоре пожалеете об этом. Вы ведь не хотите импортировать дилетантизм и серость, Бахманн? – написал я Бахманну. Вы ведь не хотите добровольно запакостить себя ненавистью и завистью? На тех градусах северной широты, о которых идет речь, дилетантизм и серость возведены в систему; вы даже не догадываетесь, что люди, походя бросающие замечания о Тракле, Мандельштаме или Пессоа, не прочитали ни строчки из Тракля, Мандельштама и Пессоа, а если и прочитали, то разве что рассеянно перелистав омерзительные переводы, сделанные филологическими хулиганами больше полувека назад; не знаю, сколько им заплатили за их труд, но наверняка переплатили. Язык в этой стране изгваздан и загажен донельзя, написал я Бахманну, это общеизвестно; они уродуют родной язык до неузнаваемости, выжимают из него самые прокисшие соки, смотреть телевизор или слушать радио – пытка. То же самое относится и к иностранным языкам, по-английски они говорят более или менее сносно – на уровне умственно отсталого калеки или ребенка двух-трех лет, но постоянно похваляются, что английский язык знают лучше всех в мире, как минимум так же хорошо, как урожденные англичане или шотландцы, и, безусловно, много лучше, чем ирландцы или южноафриканцы; французский кое-кто из бывшей аристократии еще не забыл, но испанский и немецкий считаются такой же экзотикой, как, например, йоруба и малайский. Они там вполне удовлетворены созданной ими самими пародией на культурный язык, этой блевотиной, полной нескрываемой и назойливой, как мычание, ненависти. Они уверены, что обитают в центре мира, Бахманн, написал я Бахманну, хотя на самом деле то, что они считают центром, – безнадежная периферия. И они еще в глубине души сожалеют, что не могут пользоваться своим кошмарным языком на так называемом континенте… вы должны радоваться, Бахманн, что уровень культуры в этой насквозь прогнившей стране вам пока незнаком; не торопитесь, Бахманн, ваши представления об интеллектуальном климате на тех градусах северной широты наверняка далеки от истины.
И точно так же, как европейских поэтов, как свой родной язык, они уродуют и великих европейских философов и мыслителей, причем так, что это издевательство лежит за пределами понимания нормального человека.
Культивируемая в национальных масштабах тупость, граничащая с умственной отсталостью… они тащат этих философов, их мысли, системы миропонимания, созданные трудом всей жизни, – они тащат все это в грязное болото своего нарциссистского идиотизма. Вы даже представить не можете, Бахманн, написал я Бахманну, у меня просто нет слов. Они со своим неизлечимым скудоумием искажают, расчленяют, пытают и насилуют крупнейших философов, их ясные и четкие мысли, плод тысячелетних размышлений человечества, уродуют их благородные мысли так, что просто страшно становится, и при этом не стесняются по любому поводу и без всякого повода выкрикивать их имена без малейшего стыда, Бахманн, только ради того, чтобы покрасоваться друг перед другом в этих безнадежно провинциальных так называемых культурных дебатах, почему-то вошедших в последнее время в моду на их, мягко говоря, захолустных культурных страницах. Без малейшего стыда, Бахманн, написал я Бахманну, они делают это без малейшего стыда, со всем присущим им и ничем не приукрашенным кретинизмом – иной раз просто плакать хочется.
Что там говорить, они хватаются за каждую возможность проехаться зайцем на спине великих культур, это мой долг – предупредить вас об этом, Бахманн; и тем не менее, приняв это как исходный пункт, я все же попытаюсь ответить на вопросы для вашей брошюры.
Может быть, ответы мои принесут какую-то пользу, хотя сам я писать перестал и не имею никаких планов продолжать, разве что на другом языке, может быть, на языке вашего народа, написал я Бахманну… и несмотря на это, Бахманн, несмотря на то, что я, похоже, выпадаю из рамок вашего брошюрного проекта и не могу более с полным правом считаться представителем так называемой литературы моей страны, тем более что не кто иной, а именно эта страна в буквальном смысле заткнула мне рот… несмотря на все это, пусть мои ответы послужат хоть каким-то противовесом к вывернутому наизнанку пропагандистскому лубку, который, как я уверен, власти моего так называемого отечества стараются вам навязать.
Оставим до поры до времени мой первый роман, написал я Бахманну, это, можно сказать, детское произведение, написал я его, когда мне было двадцать… хотя и он мог бы быть принят по-иному, если учесть возраст писателя, к тому же роман имел определенную документальную ценность, и даже с точки зрения языка… ну, хорошо, оставим мой первый роман до поры до времени, написал я Бахманну. Он, разумеется, содержит несколько истинных жемчужин… я имею в виду мастерство рассказчика, его владение литературными приемами, какими не овладел ни один современный автору писатель в этой стране, и, разумеется, недоступными для понимания умственно неполноценных критиков на тех широтах. Этот мой первый роман перекликается с определенной эпохой романтизма – в вашей стране, Бахманн, это ясно любому читателю с минимальным уровнем образования. Но на тех градусах северной широты, о которых идет речь, он, то есть роман, совершенно выпадает из привычных рамок, поскольку на этих самых градусах северной широты минимальный уровень образования просто-напросто отсутствует, и классиков романтизма нередко путают с зарубежными спортивными кумирами, а в лучшем случае – если понимают, что речь идет о ком-то, отметившемся в искусстве, – начинают гадать, художник это или композитор. Так вот, если даже критик прошел мимо главного, что отличает этот роман, если он даже и не заметил определенных его достоинств, если он даже и вообще ничего не заметил, что делают нормальные люди в таких случаях?
Правильно, Бахманн, в таких случаях нормальные люди находят слова пусть даже наигранного одобрения, поскольку автор еще ребенок, а ребенка не следует подвергать изощренному и ничем не ограниченному культурному садизму… хотя я думаю, что и этот принцип уже пересматривается, они ни о чем так не мечтают, как получить возможность мучить и насиловать детей, пусть даже хотя бы в своих педофильских фантазиях на своих педофильских так называемых культурных страницах… они только об этом и мечтают, но пока еще, хоть и скрепя сердце, все-таки стараются не подвергать детей публичной казни.
В результате, написал я Бахманну, мой первый роман был относительно пощажен, ведь он, несмотря на определенные достоинства, был все-таки не более чем детская попытка, и они с трудом, но удержались от того, чтобы не распять его от титула до конца, от форзаца до форзаца, от тетради до тетради…
Тогда они удержались, но потом, Бахманн, написал я Бахманну, потом, когда они посчитали меня законной добычей, когда запрет на охоту был снят, когда я был уже не ребенком, а хотя и мало что понимающим, но уже овладевшим литературным мастерством двадцатитрехлетним юношей, с какой яростью набросились они на меня потом, Бахманн! – написал я Бахманну… они не жалели никаких средств, чтобы забросать мою прозу и мое имя грязью, с какой примитивной злобой они унижали меня перед читателем, перед товарищами по цеху, перед теми немногими литераторами, которые более или менее достойны этого имени!
Мою вторую книгу, написал я Бахманну, постигла именно такая участь, за исключением пары рецензий, написанных крайне редко встречающимися одаренными и оттого яростно преследуемыми в этой стране критиками. На тех градусах северной широты, Бахманн, все, кто выходит за пределы неизвестно кем установленной нормы, все, кто пытается проложить новые пути, подвергаются гонениям, за ними охотятся и стреляют в спину. Если бы мой второй роман, написал я Бахманну, если бы он, этот роман, был издан в вашей стране, он безусловно был бы встречен с уважением – в вашей стране люди имеют тот минимальный уровень образования и духовности, который необходим как для создания, так и для понимания подобной книги. Но поскольку образование и духовность среди моих так называемых соотечественников – понятия совершенно неизвестные, то и книга моя оказалась потерянной для мира, разве что обогатила его некоторым садистским опытом. С ней разделались с жестокостью, какую вы и представить не можете, Бахманн, написал я Бахманну, вы даже представить себе не можете в самых изощренных садистских фантазиях. То, что эта книга ставила под вопрос само определение романа, или, вернее, сообщала понятию «роман» новый, модернистский смысл, – само собой, замечено не было, да и не могло быть замечено культурными плебеями в этой стране, настолько необразованными, что они, эти плебеи, даже вряд ли знакомы с понятием «модернизм»; они, эти плебеи, даже никогда и не пытались дать определение, что же такое есть роман, – они просто-напросто понятия не имеют, что такое роман и с чем его едят. Вы, должно быть, думаете, что я преувеличиваю, что это невозможно, но уверяю вас, Бахманн, написал я Бахманну, ничего невозможного на упомянутых градусах северной широты нет. Ничего невозможного.
Когда я опубликовал мой третий роман, написал я Бахманну, на авансцене появилась немыслимо, сказочно бездарная женщина-критик, чтобы с присущей ей врожденной злобностью охаять его на так называемых культурных страницах в моем отечестве. Давайте задержимся на секунду, Бахманн, и присмотримся повнимательней к этой женщине, поскольку она представляет собой идеальный пример глобального, циклопического дилетантизма среди так называемых литературных критиков этой страны. Этот будет вам полезно и для лучшего понимания той нации, о которой вы, к моему крайнему неудовольствию, собираетесь выпустить брошюру, причем центральной темой вашей брошюры, если я правильно понял вас, господин Бахманн, должны стать вопросы именно литературы.
Так вот, именно у этого чудовища, этого монстра, этой мерзкой обезьяны я обнаружил безграничное садистское стремление терзать и мучить себе подобных. С совершенно бесстыжим азартом она годами охотилась за мной в самой большой газете моей страны, на ее так называемых культурных страницах… с гордостью и наслаждением, едва ли не в экстазе она, как стервятник, расклевывала мои книги и издевалась над ними… дилетантизм, Бахманн, это еще не все, ее дилетантизм хорошо известен тем немногим мыслящим индивидам, которые пока еще остались в этой стране. Нет, не только дилетантизм, не только удручающая серость ее писаний и полное отсутствие какой бы то ни было системы ценностей – этим-то там, на тех градусах северной широты, о которых идет речь, никого не удивишь, какие еще там культурные ценности… все это не главное, а главное, Бахманн, написал я Бахманну, что эту обезьяну подзуживала, науськивала и аплодировала ей редакция тех самых безмозглых культурных страниц, где она преследовала меня несколько лет подряд.
Это самая крупная газета моего отечества, которая в своей абсолютной провинциальной бесперспективности – а что можно ждать, Бахманн, от людей, барахтающихся в болоте на задворках культуры? – в своей безнадежной бесперспективности эта захолустная газета пытается встать в ряд с такими изданиями, как Die Zeit, FAZ, Le Figaro, The Times… и так далее и тому подобное, и в своей тупой гордыне считает себя выше, чем El Paǐs, Corriere della Sera или The Indian Times. Особо у них почитается злорадство и зависть, это, как они считают, чуть ли не главный несущий элемент цивилизации, фундамент современного мира, нечто вроде закона природы; зависть и злорадство почитаются чуть ли не признаком качества, я не преувеличиваю, Бахманн, написал я, наоборот, то, что я пишу, не преувеличение, это скорее изящный эвфемизм.
Вы даже и представить себе не можете человека, подобного этой критикессе, написал я, вы не можете себе даже представить существо, настолько поглощенное своими преступными инстинктами. Всем известно, написал я, что она специально забеременела от одного из наших наиболее преуспевающих поэтов, причем только для того, чтобы воспользоваться его славой и репутацией, что она родила этого несчастного ребенка исключительно с целью шантажа; всем известно, что я лично отверг приглашение на один из ее омерзительных вечеров, и даже не из-за того, что она мне чисто физиономически противна, у нее изо рта трупом пахнет, и это более чем правда, Бахманн, написал я Бахманну, даже не из-за того, Бахманн, а потому что она пытается всех в своем окружении затянуть в бескрайнее болото середнячества и плебейства.
Но она преследует меня вовсе не по этой причине, написал я далее Бахманну, жажда преследовать кого-то присуща ей органически, как, впрочем, и многим в этой стране, которая сейчас, к моему ужасу, заинтересовала вас, Бахманн… ненависть для этой гориллы такая же привычка, как для других – подписка на какую-то определенную газету или курение определенной марки сигарет. Ненависть и злорадство, короче говоря, составляют содержание всей ее жизни, ее религию, ее наивысшее наслаждение, ее детскую веру, основу и смысл существования. Когда вышла моя третья книга, эта горилла вылезла из берлоги, чтобы мертвой хваткой схватить меня за горло и не отпускать, что бы я ни делал, Бахманн; если бы я перевел неизвестный доселе шедевр Достоевского, Фолкнера или Хуана Рульфо и вздумал издать его под своим именем, она, без сомнения, разделалась бы с этим шедевром с той же тупой звериной злобой, присущей разве что надсмотрщице в концлагере, которую она до жути напоминает, не только морально, но и внешне.
Мою четвертую книгу ждала та же участь, ее распинали и расчленяли на культурных страницах всех газет этой страны, причем с такой чудовищной ненавистью, что, если и были какие-то сомнения в том, что именно является общим знаменателем для всех так называемых критиков этой страны, теперь их не осталось; ненависть и зависть, дрожащей рукой написал я Бахманну, ненависть и зависть. Мой четвертый и, скорее всего, последний роман вызвал у этого чудовища, этой грязной обезьяны, этой рептилии такой приступ бессердечной, животной ненависти, что даже для нее он может считаться рекордом. Действие романа продолжается сто лет, написал я Бахманну, и он заслуживает уважения хотя бы из-за огромного исторического материала, который я использовал, или, по крайней мере, можно было бы оценить изящный пастиш[1]1
Пастиш (фр. Pastiche, от итал. Pasticcio) – здесь: стилизация. – Здесь и далее примеч. переводчика.
[Закрыть], перекличку с русским романом… вовсе не ложная скромность мешает мне описать этот роман подробно, его форму и содержание, новизну, идейный мир, мораль и философию, даже, можно сказать, космологию… вовсе не ложная скромность, Бахманн, а волнение, со дна души поднимающаяся ярость, когда я думаю, как терзала мой роман эта женщина, чье умственное развитие в лучшем случае приближается к козьему, эта карикатура на образованного человека… причем при полной поддержке их пародийного культурного отдела… я впадаю от этих мыслей в такое уныние, написал я Бахманну, что у меня возникают сомнения, стоит ли вообще продолжать отвечать на ваши вопросы, чтобы потом, упаси Господи, мои ответы не стали основой вашей сомнительной брошюры.
Кстати, та же самая редакция под идиотским названием «Культура и развлечения» преследовала меня и позже, когда я, вопреки здравому смыслу, записал на диск свои песни, продолжил я свое письмо Бахманну. Мне бы прислушаться к мнению жены – она-то интуитивно почувствовала, что на меня теперь всегда будут смотреть как на непростительно возомнившего о себе идиота и преследовать со все возрастающей ненавистью.
В среде бардов и шансонье искал я прибежище – вопреки здравому смыслу, Бахманн, написал я Бахманну, вопреки здравому смыслу, в наивной вере, что хоть здесь-то я найду выход из руин и катакомб литературного пейзажа в моем отечестве. Мне бы прислушаться к мнению жены, она ведь меня предупреждала, написал я Бахманну, она догадывалась и предполагала, что этим поступком я вызову настоящий цунами завистливой ненависти на культурных страницах самой крупной газеты моей страны, что и произошло. Они бы, конечно, охотнее всего вовсе не заметили мои песни, просто обошли молчанием, но, чтобы не возбудить подозрений у немногих приличных людей – тех, кто, несмотря на массивные репрессии, все же, пусть и в мизерном количестве, сохранился на этих градусах северной широты, тех, кто еще не вынужден был уехать, чтобы не вызвать у них подозрений, они поместили рецензию минимального размера, так что даже удивляешься, как в такой крошечной заметке могло уместиться столько ненависти и издевательства.
Вы теперь, наверное, понимаете, почему я никогда не вернусь на свою так называемую родину и почему я перестал писать – как прозу, так и песни. Мне ни за что не следовало пытаться заявить о себе как об авторе песен, написал я Бахманну, этим я, фигурально выражаясь, подписал себе смертный приговор. В результате меня стали преследовать и как композитора, причем с совершенно необъяснимой злобой; из-за своего непродуманного решения я угодил под перекрестный огонь – как со стороны литературных критиков, ненавидящих меня безгранично, так и со стороны музыкальных критиков, ненавидящих меня не менее безгранично.
Это было непростительной ошибкой с моей стороны, написал я Бахманну, вопреки здравому смыслу позволить врагу открыть второй фронт. Впрочем, «перекрестный огонь» – неправильное выражение, поправил я сам себя в письме Бахманну, я не должен был его употреблять, как и не должен был выпускать компакт-диск, потому что в этой маленькой, холодной, бессердечной и извращенной стране все перемешалось – какой-нибудь критик сегодня появляется на литературной странице, а завтра – на музыкальной, все они знакомы между собой, manus manum lavat… не знаю уж, как у вас с латынью, Бахманн… рука руку моет. С общего согласия и даже при горячей поддержке тех, кто вообще к этому отношения не имел, они открыли огонь, и никакой не перекрестный – они палят не с двух, а со всех сторон, – никакой не перекрестный, а круговой, со всех фронтов сразу. Если бы я не уехал, написал я Бахманну, скорее всего, я покончил бы жизнь самоубийством.
Я вовсе не хочу злобствовать, тем более отвечая на вопросы для вашей странной брошюры, написал я Бахманну, но если вы и в самом деле хотите узнать правду об этой стране, вы тем самым вынуждаете меня ее рассказать. Не знаю, не знаю… может быть, вы, руководствуясь инстинктом самосохранения, каким-то образом ухитрились до этой поры ничего не слышать о стране, о которой идет речь, каким-то образом вам удалось закрыть слух для истины, а она-то, истина, давным-давно должна быть ясна всем без исключения. Это бесконечно вульгарная страна, написал я Бахманну, населенная вульгарным и несамостоятельным народом, народом, лишенным какой бы то ни было души. Вы даже не догадываетесь, как они обезьянничают, стараясь перенять модные тенденции в других странах, в том числе и в вашей стране, Бахманн, написал я Бахманну.
Они ездят в крупные европейские города исключительно для того, чтобы разнюхать, что там в моде, и, вернувшись домой, поскорее собезьянничать… они надеются таким образом отбить присущий им запах хлева; ничего плохого нет в этом запахе, но беда в том, что сами они его ненавидят лютой ненавистью, этот запах, назовем его ненависть к себе – эти слова я подчеркнул дважды. Без всякой фантазии перенимают они то, что с такой изобретательностью и выдумкой создавалось в истинно культурных странах; с неизбывной тупостью, которую даже не с чем сравнить, они бесстыдно воруют все, до чего только могут дотянуться, воруют все, что может, как они считают, им пригодиться, потом возвращаются в свои деревни, где быстро забывают, откуда что взялось, и через короткое время пребывают в совершенной уверенности, что все, что они наворовали и награбили, создано ими самими здесь, в этой же деревне.
Хуже всего в столице, написал я Бахманну, там-то всё без исключения, от интерьера дома до фасона башмаков, притащено с уик-энда в Лондоне. Это звучит пугающе, написал я Бахманну, но мои соотечественники, к коим вы испытываете такой извращенный интерес, по сути своей не что иное, как стая бездушных воров, культурные изгои, варвары с тысячелетним стажем, грабители духа и насильники мысли, кровопийцы, вампиры, лишенные интеллекта, фантазии и инициативы, все поголовно плагиаторы, написал я Бахманну… и если их оставить в джунглях, они, будучи духовно совершенно не самостоятельными, тут же начнут подражать приматам, и скоро, очень скоро, как только с них сойдет позаимствованный в соседних, истинно культурных странах лоск, очень и очень скоро, написал я Бахманну, скорее, чем вы думаете, они поселятся на деревьях, разучатся пользоваться орудиями труда, начнут искать вшей друг на друге, питаться фруктами и прутиками ворошить термитники, как это делают шимпанзе.
Это абсолютно, совершенно бездушный народ, написал я Бахманну, народ с ужасающей ментальностью. Поверьте, Бахманн, этот народ, которому вы хотите сделать рекламу в вашей более чем сомнительной брошюре, – этот народ может, к примеру, по приказу властей, внушающих им непонятную и ничем не поколебимую веру, этот самый народ может по приказу властей совершить коллективное самоубийство – настолько глубоко въелась их рабская ментальность; они настолько не имеют свободной воли, что абсолютно неспособны к индивидуальному мышлению, неспособны более или менее критично относиться к законам, бюрократии и вообще начальству. Они считают, написал я далее Бахманну, что любой выпущенный властями циркуляр имеет силу закона природы. И поэтому вряд ли кто-нибудь из них повысит голос, если власти предержащие потребуют, чтобы все они повесились по случаю Дня нации. Этот рабский менталитет, написал я Бахманну, подтверждается целым рядом документов. Он введен в норму. Он составляет психологический фундамент нации. Случалось даже, что власти рассылали всему населению указания по здоровому питанию, то есть там предписывалось, что следует есть, а что не следует, – и они послушались, Бахманн! – написал я Бахманну, они послушались! Они стали есть именно то, к чему призвали их власти; если бы власти порекомендовали им есть крысиный яд, они бы и его сожрали. А средства массовой информации – господи боже мой, Бахманн! – все, что они пишут, так же как и все то, о чем вещают власти, является законом для всех.
Когда я был ребенком, написал я Бахманну, газеты и телевидение, скорее всего по наущению бюрократов, затеяли проект, единственной целью которого, как мне теперь кажется, было проверить степень слепого послушания этого пожизненно пораженного вирусом рабства народа. Ко всем газетам были приложены особые картонные очки с цветным целлулоидом, так называемые стереоочки, написал я Бахманну; не помню уже, то ли правый глаз был красный, а левый зеленый, то ли наоборот. Газе ты и телевидение призвали всех подданных этой страны в определенное время надеть эти очки – телевидение будет показывать так называемый стереофильм, причем его стереоскопичность можно почувствовать, только нацепив себе на нос эти стереоочки. В этот вечер вся деятельность в стране была парализована, написал я Бахманну, вся нация в своем безграничном идиотизме уселась перед телевизорами и смотрела на экран через эти дурацкие стереоочочки… это было жутко, Бахманн, написал я Бахманну, это был какой-то страшный сон, поскольку ни один человек не испытывал при этом ни малейшей радости, все они уставились в телевизор исключительно из страха нарушить закон природы и тем самым навлечь на себя Божью кару.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?