Текст книги "Цивилизация в переходное время"

323 Это не противоречит моему предыдущему замечанию, что мы всегда грезим во сне о самих себе. Как личности мы не полностью уникальны, мы отчасти похожи на всех остальных людей. Следовательно, сновидение с собирательным значением важно в первую очередь для сновидца, но одновременно оно отражает то обстоятельство, что сиюминутная проблема сновидца заботит также и других людей. Этот факт имеет немалую практическую значимость, ведь мы имеем бесчисленное множество людей, внутренне оторванных от человечества и угнетенных мыслью, что никому нет дела до их бед и страданий. Еще немало и тех скромников, которые, чувствуя себя ничтожествами, даже не пытаются притязать на общественное признание. Более того, каждая отдельная проблема так или иначе связана с главной проблемой эпохи, а потому едва ли не всякое субъективное затруднение приходится рассматривать с точки зрения человечества в целом. Но это допустимо лишь тогда, когда сон действительно носит мифологический характер и использует коллективные символы.

324 Такие сны примитивные люди называют «большими». Дикари, которых я наблюдал в Восточной Африке, считали неоспоримым, что «большие» сны снятся только «большим» людям – знахарям, колдунам, вождям и т. д. Возможно, на дикарском уровне сознательности такое мнение справедливо. Но у нас подобные сны снятся и простым людям, особенно когда те запутываются, умственно или духовно. Очевидно, что при работе с «большими» снами интуитивные догадки ни к чему не приведут. Нужны широкие познания, какими должен обладать специалист. Но ни один сон не может быть истолкован на основании только этих познаний. Также знание не должно быть заученным мертвым материалом; оно должно сохранять в себе жизнь и отражать опыт человека, который его использует. Какая польза от философского знания в голове, если сам человек не является философом в душе? Тот, кто хочет толковать сны, должен сам находиться приблизительно на том же уровне, что и сновидение, поскольку нигде больше он не узнает столько, сколько откроет в себе самом.

325 Искусству толкования сновидений нельзя научиться по книгам. Методы и правила хороши только тогда, когда мы можем обойтись без них. Лишь человек, который способен что-то сделать сам, обладает настоящим умением, и только понимающий человек действительно понимает. Тот, кто не знает себя, не может познать других. В каждом из нас скрыт другой, которого мы не знаем. Он говорит с нами через сны и показывает, что воспринимает нас иначе, чем мы видим себя сами. Поэтому в затруднительной ситуации, из которой как будто нет выхода, этот другой может иногда дать подсказку, радикально меняющую наше восприятие – то самое, которое и привело к этому затруднению.

326 Чем больше я на протяжении многих лет углублялся в эти исследования, тем крепче становилось мое убеждение, что наше современное образование болезненно однобоко. Без сомнения, мы правы, раскрывая перед нашей молодежью весь мир, но поистине безумным заблуждением было бы думать, что тем самым мы и вправду готовим молодых людей к решению жизненных задач. Наше образование позволяет молодому человеку внешне приспособиться к миру и действительности вокруг, но никто не внушает ему необходимость задуматься о приспособлении к самому себе, к психическим силам, которые гораздо могущественнее всех великих держав на планете. Система образования существует, но восходит отчасти к Античности, а отчасти к раннему Средневековью. В целом она создавалась под присмотром христианской церкви. Но нельзя отрицать, что за последние два столетия христианство, наряду с конфуцианством в Китае и буддизмом в Индии, в значительной степени утратило свою просветительскую направленность. Виноват в этом не человеческий произвол, все объясняется постепенными и повсеместными духовными изменениями, первым проявлением которых стала Реформация. Сначала усомнились в авторитете церкви как учителя, а затем ослабел и сам принцип авторитета. Неизбежным следствием стало возрастание значения личности, что нашло выражение в современных идеалах гуманности, общественного благосостояния, демократии и равенства. Крайне индивидуалистический характер этих новейших достижений уравновешивается компенсаторным возвратом к коллективному человеку, чья власть в настоящее время проявляется в массовых выступлениях. Неудивительно, что в воздухе витает ныне ощущение катастрофы, как будто с гор сошла лавина, которую ничто не может остановить. Коллективный человек грозит задушить человека индивидуального, от чувства ответственности которого в конечном счете зависит все ценное в роде человеческом. Масса как таковая всегда анонимна и безответственна. Так называемые вожди – неизбежные симптомы движения масс[150]150
  Конец 1920-х и начало 1930-хх гг. в европейской философии ознаменовались попытками осмыслить становление массового общества; манифестом этих попыток стала работа испанского мыслителя Х. Ортеги-и-Гассета «Восстание масс» (1929). – Примеч. пер.


[Закрыть]. Истинные предводители человечества – это неизменно те люди, которые способны на саморефлексию и которые «разбавляют» мертвый груз массы хотя бы собственным весом, сознательно держась в стороне от слепых массовых порывов.

327 Но кто может противостоять этой всепоглощающей силе притяжения, когда каждый человек цепляется за другого и каждый тянет другого за собой? Только тот, кто прочно укоренен не только во внешнем мире, но и в мире внутреннем.

328 Мала и сокрыта дверь, ведущая внутрь, а вход прегражден бесчисленными предрассудками, ошибочными предположениями и страхами. Нам постоянно хочется слышать о великих политических и экономических планах, о тех самых событиях, которые, по сути, и загнали все народы в нынешнюю трясину. Поэтому кажется нелепым, когда кто-то начинает рассуждать о потайных дверях, сновидениях и мире внутри. Какое отношение этот пустой идеализм имеет к гигантским экономическим программам, к так называемым проблемам действительности?

329 Но я обращаюсь не к народам и расам, а к немногим отдельным людям, для которых само собою разумеется, что культурные ценности не падают, подобно манне, с небес, что они создаются руками конкретных людей. Если в мире что-то идет не так, это происходит потому, что не так что-то с человеком, не так что-то со мною самим. Значит, для разумного человека начинать исправление нужно с себя. Для этого требуется – ведь внешний авторитет больше ничего не значит – познание сокровенных основ моего существа, чтобы я мог твердо опираться на вечные факты человеческой души.

330 Если раньше я говорил преимущественно о сновидениях, то мною руководило стремление привлечь внимание к одному из нагляднейших подходов к миру внутреннего опыта. Есть и многие другие пути, которые я не стану обсуждать подробно. Исследование более глубоких уровней психики обнажает то, о чем мы на поверхности можем только мечтать. Неудивительно поэтому, что порой самое сильное и оригинальное из всех духовных свершений человека – деятельность религиозная – также проявляет себя в наших сновидениях. Это деятельность куда сильнее подавлена в современном человеке, нежели сексуальная активность или социальная приспособляемость. Я знаком с теми, для кого встреча со странной силой внутри себя оказалась настолько ошеломляющим опытом, что они заговорили о «Боге». Воспринимаемый так «Бог» тоже есть «теория» в буквальном смысле слова – как способ мировоззрения, как образ, который создается ограниченным человеческим разумом, чтобы выразить непостижимый и неизъяснимый опыт. Реален только опыт, его нельзя оспаривать, зато образ можно запятнать или разбить на куски.

331 Имена и слова – жалкая шелуха, но они указывают на качество испытанного нами. Именуя дьявола неврозом, мы хотим сказать, что воспринимаем демонический опыт как болезнь, характерную для нашего века. Когда мы рассуждаем о вытесненной сексуальности или подавляемой воле к власти, это означает, что даже указанные основные инстинкты пребывают в серьезном расстройстве. Когда мы говорим о Боге, то пытаемся передать некое глубинное, всеобщее значение, поскольку именно его обрели посредством опыта. Будучи в трезвом уме и памятуя об обширном непостижимом духовном наследии человечества, мы должны признать, что последнее обозначение – наиболее осторожное и наиболее скромное: оно не ставит границ опыту и не втискивает тот в какие-либо понятийные схемы – если, конечно, кому-то не пришла в голову странная мысль, будто он точно знает, что такое Бог.

332 Как ни называй эту психическую подоплеку, или изнанку, факт остается фактом: наше сознание находится под ее влиянием в очень сильной степени, причем тем больше, чем меньше мы это осознаем. Неспециалисту трудно представить, насколько на склонности, настроения и решения человека влияют темные силы психики, насколько они могут быть опасны или полезны в развитии судьбы. Наше сознание подобно актеру, забывшему, что он играет роль. Когда пьеса подходит к концу, ему все же приходится вспомнить о собственной субъективной реальности, ибо он не может далее разыгрывать Юлия Цезаря или Отелло: он становится самим собой, тем, от кого временно отдалился в силу мимолетной уловки сознания. Он должен заново осознать, что является всего-навсего лишь фигурой на сцене, играющей в пьесе Шекспира, а неподалеку сидят режиссер и постановщик, которым всегда найдется что сказать о его игре.

VIII. Состояние психотерапии сегодня[151]151
  Первая публикация: Zentralblatt für Psychotherapie und ihre Grenzgebiete (Leipzig), VII (1934), p. 1–16. – Примеч. ред.


[Закрыть]

333 Раньше, в пору, когда общество было менее образованным, психотерапия считалась методикой и техникой, которую возможно применять на практике едва ли не любому, кто сумел овладеть ею. В медицинских трактатах и учебниках встречались замечательные советы: «Кроме того, могут еще пригодиться массаж, холодные ванны, горный воздух и психотерапия». Суть этой «психотерапии» благоразумно не уточнялась. Конечно, пока она подразумевала гипноз, внушение, убеждение, «rééducation de la volonté»[152]152
  Букв. «перевоспитание воли» (фр.), одна из практик куэизма – психотерапевтической системы, предложенной французским психологом Э. Куэ, предшественником современного аутотренинга. – Примеч. пер.


[Закрыть], куэизм и пр., фактически любой мог изучить данное ремесло и практиковать его на потребу публике, к месту и не к месту. Медицине как занятию – относя сюда и психиатров с неврологами – вообще свойственна, как известно, неторопливость, тут предусматривается длительный инкубационный период. Потому-то вышло так, что и после того, как психотерапия превратилась в психологию, а терапия перестала быть простой техникой, еще долго продолжала бытовать иллюзия, будто психологическое лечение является своего рода технической процедурой. Утверждать, что эта иллюзия рассеялась даже среди психотерапевтов, было бы слишком оптимистично и фактически неверно. На самом деле лишь слышатся время от времени робкие возражения против механизации психотерапии да совершаются редкие попытки спасти ее от бездушия технических процедур. Цель таких попыток состоит в том, чтобы поднять психотерапию на более высокий план психологической и философской диалектики, где ведется дискуссия между двумя психическими системами, то есть между двумя человеческими существами, противостоящими друг другу во всей своей цельности.

334 Эти сомнения и цели вовсе не извлечены, как может кому-то показаться, из безвоздушного пространства вечных идей стараниями скрупулезных умов, перегруженных философией. Напротив, они обусловлены тем глубоким впечатлением, какое не может не произвести сегодня даже на стороннего наблюдателя беспорядочное смешение психологических и терапевтических воззрений. Беглого взгляда на хаотичное изобилие психотерапевтической литературы достаточно, чтобы подтвердить это суждение. Налицо разнообразие школ, вплоть до самого последнего времени тщательно избегавших содержательного общения друг с другом, а еще есть многочисленные группы – самозваные «общества», – которые баррикадируются, подобно киновитам[153]153
  Киновиты (киновии) – одна из форм ранней монашеской общины: братия «ходит от мира», существует попечением монастыря и трудится безвозмездно, а все плоды деятельности монахов принадлежат монастырю. – Примеч. пер.


[Закрыть], от неверующих, не говоря уже о бесчисленных одиночках, немало гордящихся тем, что они – единственные прихожане своей церкви, если воспользоваться известным изречением Кольриджа[154]154
  С. Т. Кольридж – английский поэт-романтик и литературный критик, классик английской литературы. Автор ссылается на статью Кольриджа «Об устроении церкви и государства» (1830). – Примеч. пер.


[Закрыть]. Несомненно, такое положение дел служит верным признаком жизненной силы психотерапии и обнажает ряд неотложных задач в области науки. Однако оно неприятно; а фанатичный догматизм и личная обидчивость, препятствуя свободному обсуждению, столь необходимому для развития дисциплины, пятнают ее достоинство.

335 В самом деле, что может быть более ясным свидетельством того, что психотерапия – больше, чем просто техника, чем само разнообразие ее практик, точек зрения, «психологий» и философских предпосылок (или их отсутствие)? Разве эта путаница противоречий не доказывает самым поразительным образом, что мы занимаемся отнюдь не просто применением некоей техники? Технику можно изменять и улучшать всевозможными приемами и уловками, а тот, кто ею пользуется, будет рад таким переменам к лучшему. Но в реальности все обстоит иначе: очень и очень многие, к сожалению, окопались за предписаниями, которые в их глазах окружены священным ореолом догматов религии. Якобы они оберегают высшую научную истину; но разве мы когда-нибудь – за исключением самых мрачных периодов истории – наблюдали, чтобы научную истину приходилось возводить в разряд догмы? Истина может стоять на собственных ногах, лишь шаткие мнения требуют опоры в виде догматизации. Фанатизм всегда идет рука об руку с сомнением.

336 В чем заключается значение этих характерных и для истории всякой науки крайне примечательных факторов? Вне всякого сомнения, они указывают на тот неопровержимый факт, что психотерапия переросла стадию техники и ворвалась в область общественных мнений. Мы легко можем договориться о технике, но почти никогда не сходимся во мнениях. Отсюда и пыл обсуждения – если признать, что обсуждение ведется, – или столь же красноречивое молчание.

337 Долгое время считалось, что психотерапию можно применять «технически», как если бы она была формулой, способом действия или цветовым тестом. Врач общей практики может без колебаний использовать широкий набор медицинских методов, каково бы ни было его личное мнение о своих пациентах, независимо от его психологических теорий и даже философских и религиозных предпочтений. Но психотерапия не предусматривает такого приложения усилий. Нравится это врачу или нет, он сам и его личные предпочтения вовлекаются в лечение наряду с предпочтениями пациента. Уже совершенно не важно, какая именно техника используется, поскольку дело не в способе, а в человеке, который берется за работу. Объект, к которому применяется техника, не является ни анатомическим образцом, ни абсцессом, ни химическим веществом; это страдающий индивидуум в своей целостности. Объектом терапии выступает не невроз, а человек, страдающий неврозом. Давно известно, например, что сердечный невроз исходит не от сердца, как полагала древняя медицинская мифология, а из ума больного. Также он не порождается в каком-то темном уголке бессознательного, во что до сих пор пытаются поверить многие психотерапевты; невроз обусловлен всей совокупностью жизни человека, всем его опытом, накопленным за годы и десятилетия, а еще сюда нужно прибавить, помимо индивидуальной жизни, психический опыт внутри семьи или даже социальной группы.

338 Имея дело с неврозом, врач не подступается к какому-то очагу болезни; ему предстоит лечить пациента, который болен не в отдельном, конкретном месте, а страдает всей своей личностью. «Техника» с этим не справится. Личность больного требует от врача всех ресурсов его личности, а не технических ухищрений.

339 Поэтому уже давно я выдвинул требование, чтобы врач и сам подвергался анализу. Фрейд поддержал мое заявление – очевидно, потому, что искренне верил: пациенту необходим именно врач, а не техника. Безусловно, очень похвально со стороны врача стараться быть как можно более объективным и беспристрастным, воздерживаться от вмешательства в психологию своего пациента, не вести себя подобно чрезмерно усердному спасателю. Но если это отношение искусственно доводится до крайности, оно чревато печальными последствиями. Врач вскоре выяснит, что не может безнаказанно преступать границы естественности. Иначе он подаст дурной пример своему пациенту, который уж точно заболел не от избытка естественности. Кроме того, опасно недооценивать пациентов, воображать, что им недостанет ума заметить хитрости доктора, меры предосторожности с его стороны и маленькую игру в престиж. Точно так же врачу не следует потакать естественному поведению пациента и одновременно держать его в неведении, насколько это возможно, относительно такой важнейшей особенности лечения, напрямую связанной с врачом, как состояние беспомощной зависимости, или «переноса». Такую ошибку может допустить лишь совсем неопытный врач, для которого личный престиж важнее благополучия пациента.

340 Поскольку личность и установка врача имеют первостепенное значение в терапии – независимо от того, осознает он этот факт или нет, – его личные мнения предстают в истории психотерапии непропорционально ярко и ведут к поистине непримиримым расколам. Фрейд с фанатичной односторонностью настаивал на примате сексуальности и вожделения – словом, на «принципе удовольствия». Все вращается вокруг вопроса о том, можно ли человеку делать то, что хочется. Подавление, сублимация, регрессия, нарциссизм, исполнение желаний и пр. – все это составные части великой драмы принципа удовольствия. Как будто человеческое желание и жадность суть основополагающие принципы психологии.

341 Адлер также изучал широкое поле человеческих вожделений и выделил среди них потребность в самоутверждении. Эту склонность человеческой природы он положил в основу своего метода психологии – с той же прискорбной односторонностью, что и Фрейд.

342 Никто не подвергает сомнению тот факт, что принципом вожделения можно объяснить очень большое количество случаев невроза. В самом деле, один и тот же случай можно объяснить как по Фрейду, так и по Адлеру, причем ни одно из объяснений не лишено убедительности. Вообще одно объяснение дополняет другое, что само по себе было бы крайне полезно и познавательно, если бы из такого положения дел не вытекало, что ни одно из объяснений не вправе притязать на полную достоверность. Оба объяснения относительны, это эвристические точки зрения, которые не могут поэтому считаться универсальными понятиями. Зато они, по крайней мере, проясняют отдельные существенные подробности явления. Теория вытеснения опирается на совокупность психических фактов, которые отмечаются повсеместно, и то же самое можно сказать о потребности в самоутверждении (или воле к власти). Разумеется, каждый хотел бы наслаждаться всем, что ему доступно, и в то же время быть «на высоте», но столь же очевидно, что при наличии этого примитивного, наивного, инфантильного отношения к миру не избежать невроза, если человек попытается приспособиться к окружающей его среде. Последнее условие очень важно, без него не бывает невроза, случается разве что «нравственное умопомешательство» (moral insanity[155]155
  В оригинале это словосочетание приводится по-английски. – Примеч. ред. Термин «нравственное умопомешательство», предложенный английским врачом Д. Причардом в 1835 г. для обозначения расстройств, при которых у пациента нарушаются этические установки, сегодня считается устаревшим; Причард противопоставлял «нравственное умопомешательство» умственному, при котором страдает в первую очередь интеллект. Высший идиотизм равнозначен «глубокой умственной отсталости». – Примеч. пер.


[Закрыть]) или «высший идиотизм» (höheren blödsinn).

343 Следовательно, если для возникновения невроза необходимы по меньшей мере два условия, оба они должны иметь этиологическое значение. Не может быть и речи о том, чтобы только инфантильная установка выступала причиной невроза, тогда как воля к приспособлению не играла бы роли. Вторая не только может быть этиологическим фактором, она всегда им является. Фрейд и Адлер объясняют невроз исключительно с инфантильной точки зрения. Более полное объяснение должно также учитывать волю к приспособлению. Если наблюдается избыток инфантильности, необходимо выявлять и избыток приспосабливаемости. Причем не следует трактовать последнее как нечто вроде вытеснения инфантилизма или его «замещения»; с тем же успехом мы могли бы трактовать инфантилизм как вытеснение приспособления и тоже рассуждать о «замещении». Ни Фрейд, ни Адлер не одобрили бы такую трактовку, пусть она логически неизбежна, если принимать во внимание этиологическое значение воли к приспособлению. А нам придется это сделать – даже Фрейду требовался фактор, который подавляет, не исполняет желаний, вызывает беспокойство и т. д. Адлер же нуждается в чем-то, что угнетало бы человека. Если нет этиологического противостояния равных сил, то вся инфантильная похотливость, по сути, беспредметна.

344 Выяснив, что каждый невротик страдает инфантильной похотливостью, мы должны задаться вопросом, как у него обстоят дела с волей к приспособлению, ибо, возможно, он развил в себе инфантильную похотливость в качестве пресловутого «замещения». В таком случае оно было бы чисто симптоматическим, вовсе не подлинным; при объяснении с инфантильной точки зрения смысл толкования был бы совершенно неуместным. Более того, была бы допущена непростительная ошибка. К сожалению, такие промахи довольно часты, поскольку внимание врача зачастую устремлено именно на инфантильные черты. В результате пациента слепо обвиняют в неполноценности.

345 Однако инфантилизм сам по себе – явление крайне двусмысленное. Во-первых, он может быть как подлинным, так и сугубо симптоматическим; во-вторых, может быть как остаточным, так и эмбриональным. Имеется принципиальное различие между тем, что осталось инфантильным, и тем, что находится в процессе роста. То и другое может принимать инфантильную или эмбриональную форму, чаще всего с первого взгляда невозможно определить, прискорбно ли стойкая крупица инфантильной жизни перед нами или жизненно важное творческое начало. Принижать эти возможности – значит вести себя как олух, не ведающий, что будущее важнее прошлого. По этой причине было бы целесообразнее исследовать «инфантильно-извращенные» фантазии на предмет их творческого содержания, а не прослеживать их до колыбели, и трактовать всякий невроз, скорее, как попытку приспособления, а не как неудачное или иным образом искаженное выполнение желания.

346 Конечно, теория инфантилизма имеет то неоценимое преимущество, что всегда помещает врача «над» пациентом: врач воплощает здравое, разумное, высшее понимание, а больной оказывается беспомощной жертвой бессознательных инфантильно-извращенных (перверсивных) желаний. Кроме того, у врача появляется возможность уклоняться от встреч с личностью пациента лицом к лицу и прятаться за техникой.

347 Нетрудно увидеть, насколько эта установка подкрепляется и поддерживается всевозможными сознательными и бессознательными повадками; ясно, почему теория инфантилизма исходно получила одобрение врачей, пусть в качестве обычных людей эти врачи вполне готовы признать личность своих пациентов. Колоссальное влияние учения Фрейда объясняется не только согласованностью с реальными или предполагаемыми фактами, но и во многом тем, что оно дает возможность затронуть больное место другого человека, принизить его, а себя возвысить над ним. Какое благословенное облегчение наступает, когда можешь обронить, будучи загнанным в угол: «Это не что иное, как сопротивление!» или когда не нужно всерьез воспринимать доводы оппонента, потому что их очень легко истолковать «символически» – не уточняя при этом, приемлемо ли такое объяснение для его психологии.

348 Кроме того, имеется бесчисленное множество пациентов, которые охотно, проявляя показную застенчивость, подписываются под теорией инфантилизма, ибо та предлагает им ясный намек на то, каким образом можно выдать тревожный «инфантилизм» за принцип «не что иное, как». Вдобавок теория во многих случаях сулит как бы ниспосланное свыше избавление от малоприятных насущных забот реальной жизни, возврат на блаженные луга детства, где, призывая этиологическое пугало, пациент притворяется, будто старается выяснить, почему не сумел приспособиться к настоящему и в чем заключается вина родителей и воспитания.

349 Принято думать, что на свете нет ничего такого, что нельзя было бы использовать для получения незаконной выгоды. Но следует отметить, где именно в схему прокрадывается злоупотребление и как именно оно применяется. Тут все в значительной степени зависит от врача, который должен тщательно приглядываться к своему пациенту, чтобы обнаружить злоупотребления подобного рода. Техника ничего не замечает, зато человек видит – и только он может развить в себе чувствительность, необходимую для того, чтобы решить, следует ли лечить невроз по диагнозу инфантильности или по диагнозу неприспособленности.

350 Едва ли нужно прибавлять, что техника до определенного момента необходима – мы все в этом вполне убеждены. Но за каждым методом стоит человек, который гораздо важнее, потому что, независимо от используемой техники, он должен принимать решения, жизненно важные для пациента. Поэтому обязанность психотерапевта состоит в том, чтобы заниматься самопознанием и подвергать критическому рассмотрению собственные предпочтения, будь то религиозные или философские (точно так же асептика обязательна для хирурга). Врач должен заранее решить свое «личное уравнение», чтобы не чинить насилия пациенту. С этой целью я разработал критическую психологию, которая позволит психиатру распознавать различные типичные установки, даже пусть школа Фрейда утверждает, что эта метода не имеет ничего общего с психоанализом. Психоанализ является техникой, за которой человек исчезает, и которая всегда остается одной и той же, независимо от того, кто ее практикует. Следовательно, психоаналитик не нуждается ни в самопознании, ни в критике своих предпочтений. По-видимому, цель обучающего анализа для него заключается в том, чтобы превратить его из человека в существо, правильно применяющее технику.

351 Но даже в качестве техники психоанализ далеко не прост. На самом деле это очень сложная и дьявольски хитрая процедура даже по сравнению с любой громоздкой химической реакцией, подверженной бесконечным вариациям и почти непредсказуемой по своим результатам. Всем, кому трудно в это поверить, следует ознакомиться с «техникой» фрейдистского анализа сновидений в «Толковании сновидений» – например, со сном «Укол Ирмы»[156]156
  См. «Толкование сновидений», разд. II. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Считать подобную процедуру «методом» было бы слишком оптимистично. Правда, сновидения все равно считаются «via regia[157]157
  Букв. «царской дорогой», торным путем (лат.). – Примеч. ред.


[Закрыть] к бессознательному» и играют в психоанализе четко обозначенную роль! Воистину, нужно быть пораженным слепотой, чтобы не увидеть, что такого рода «техника» есть прежде всего выражение человека, который ее применяет, и всех его субъективных предпочтений.

352 Эти размышления возвращают нас к проблеме установки врача и к необходимости критики субъективных предпосылок. Субъективный взгляд на мир не должен некритически вноситься в его концепцию невроза, как случилось, например, с фрейдовским взглядом на бессознательное и с его материалистическим предубеждением в отношении религиозной функции психики. Психотерапевту пора отвергнуть иллюзорное убеждение, будто лечение невроза не требует ничего, кроме знания техники; он должен абсолютно четко понимать, что психологическое лечение больных – это отношения, в которые врач вовлекается наравне с пациентом. Подлинное психологическое лечение может быть только индивидуальным, поэтому даже наилучшая методика имеет для него лишь относительную ценность. Тем большее значение получает общая установка врача, который должен познать самого себя достаточно хорошо, чтобы не разрушить специфические ценности вверенного его заботе пациента, каковы бы те ни были. Вздумайся Альфреду Адлеру обратиться за аналитическим лечением к своему наставнику Фрейду, тому пришлось бы немало помучиться, приспосабливаясь к пониманию своеобразной психологии Адлера, вплоть до признания за нею права на существование; на свете живет бесчисленное множество людей, чья психология схожа с психологией сына, жаждущего самоутверждения. С другой стороны, возьмись я сам анализировать Фрейда, то нанес бы ему горькую, непоправимую обиду, отказавшись принять во внимание вполне реальное историческое значение детской комнаты как места обитания человека в ранней юности, важность хитросплетений семейного романа, тяжесть ранних страданий и зарождение компенсирующих фантазий-желаний, которые, к сожалению, не могут быть осуществлены. Пренебреги я всем этим, Фрейд наверняка бы оскорбился, и подавно, если бы я сказал ему, что все детские страдания – лишь «заменители» неспособности возлюбить ближнего (или чего-то еще в том же духе). Быть может, в иных обстоятельствах это утверждение было бы верным, но здесь оно оказалось бы ошибочным, даже сумей я убедить Фрейда в обоснованности моего подхода. Нет никакого сомнения, что Фрейд действительно верит в то, что он говорит; следовательно, мы должны воспринимать его самого соответствующим образом. Только в этом контексте мы можем принять его сугубо частный случай, а также объяснение психологии подобных ему людей. Но поскольку вряд ли можно считать Фрейда или Адлера типичными представителями современного европейского общества, я могу льстить себя надеждой, что тоже обладаю особой психологией – которую делю с теми, кто не готов поддержать ни приоритет инфантильно-извращенных фантазий, ни первенство стремления к власти.

353 Само собой разумеется, что здесь не место наивному самообману; напротив, ни один психотерапевт не должен пренебрегать любой возможностью критически изучать себя с точки зрения этих негативных психологических явлений. Фрейд и Адлер предельно четко выявили тень, сопровождающую всех нас. Евреев отличает одна особенность, общая с женщинами: будучи слабее физически, они стараются бить в щели в доспехах своих противников и, используя эту тактику, навязанную им фактически природой, оказываются лучше всего защищены там, где другие народности изрядно уязвимы. Культура евреев минимум вдвое древнее нашей собственной, и потому они гораздо лучше нас осознают человеческие слабости, теневую сторону событий; следовательно, в этом отношении они куда менее уязвимы, чем мы. Опираясь на протяженный культурный опыт, они способны, вполне осознавая свои слабости, примиряться с ними и даже извлекать из них пользу, тогда как мы еще слишком молоды, чтобы не питать «иллюзий» о себе. К тому же нам судьбой поставлена задача создать цивилизацию – мы в ней действительно нуждаемся, – а для этого необходимы «иллюзии» в облике односторонних идеалов, убеждений, планов и т. д. Олицетворяя народ с трехтысячелетней историей, еврей, наряду с культурным китайцем, обладает более широким по сравнению с нами психологическим сознанием. «Арийское» же бессознательное таит в себе поистине взрывные силы и семена будущего, которому только предстоит родиться; недооценка этой ребяческой романтики чревата угрозами для психики. По-прежнему юные германские народы вполне способны создавать новые культурные формы, покуда дремлющие во мраке бессознательного каждого человека; эти семена полны энергии и сулят могучий рост. Еврей, будучи отчасти кочевником, никогда не создавал собственных культурных форм – и, насколько можно судить, никогда не создаст, ибо все его дарования и влечения требуют наличия более или менее цивилизованного общества, которое покровительствовало бы евреям и обеспечивало бы их развитие.