Текст книги "Дом иллюзий"

Дом иллюзий как миростроительство

В книге место никогда не бывает просто местом. Если такое случается, значит, автор не справился с задачей. Окружающая обстановка не инертна. Точка зрения активизирует ее.

Позднее ты усвоишь общую черту домашнего насилия – «переезд». То есть жертва только что перебралась на новое место, оказалась в незнакомой языковой среде или еще каким-то образом оторвалась от своей системы поддержки, родных и друзей, от привычных форм коммуникации. Обстоятельства – изоляция – сделали ее уязвимой. Единственный союзник – тот самый, кто учиняет над ней насилие, иными словами, союзников у нее нет вовсе. Приходится бороться против неподатливых условий, которые созданы не более не менее как самим временем; с домом, который слишком велик, чтобы справиться вручную, с ситуацией, которая слишком сложна и мучительна – в одиночку не совладать. Обстановка делает свое дело.

С тем же успехом это мог быть остров, окруженный неодолимыми водами. С одной стороны – поле для гольфа – собственность университета, как и дом, – и там бродят, словно зомби, силуэтами на холме пьяные студенты. По другую сторону – роща, выглядит так, словно за ней загадочный, пронизанный тьмой и таинственной дикой жизнью лес. По соседству живут незнакомые люди, они либо ничего не слышат, либо не хотят вмешиваться. И наконец, дорога, но такая, которая ведет к другой дороге, пошире. Неудобная для пешеходов. И переходить ее не следует. А до городского центра – мили и мили.

Дом иллюзий никогда не сводился только к дому иллюзий. Поочередно он становился то обителью надежды (огород, вино, писать, сидя за столом друг напротив друга), то логовом разврата (трахаться с открытыми окнами, просыпаясь, впиваться устами в уста, настойчиво шептать фантазии), то домом с привидениями (нет, этого не может происходить на самом деле), тюрьмой (выбраться, выбраться, выбраться!) и, наконец, превратился в темницу памяти. Во снах ты видишь зеленую дверь, и это непонятно: дверь не была зеленой.

Дом иллюзий как декорации

Занавес поднимается: ничем не примечательный дом в предместье Блумингтона, Индиана, несколько лет после завершения нулевых. Пригород, но граничащий с дикой природой: животные забредают на участок, словно тут никто не живет. Парадная дверь выходит на улицу, но эту дверь никто никогда не открывает. Подъездная дорожка вьется неторопливо, как ручей, по левой стороне участка, и вместо устья у нее почтовый ящик. Черепица грязно-белая, единственное яркое пятно – красная труба. За домом большое дерево, с низкой его ветви свисают деревянные качели. Напротив дерева – единственная дверь, которую используют жильцы: черный ход прямо в кухню.

Кухня, как и весь дом, заставлена тяжелой и темной деревянной мебелью, которую ты помогала стащить со ступенек предыдущего ее местожительства, и сломанными разрозненными предметами, оставленными прежним владельцем. Торшер с потертым электрическим шнуром, маленький кухонный стол, скрипящий диван, пружины – точно горошины под перинами принцессы. Функционально дом – замкнутый круг: кухня открывается в гостиную, гостиная в коридор с дверьми в спальню и ванную, который ведет в кабинет, а тот загибается обратно в кухню. В спальне – горы одежды, стопки книг, ярко-лиловый вибратор, флакон мужского одеколона в форме торса без головы (Le Male Жан-Поля Готье), наполовину опустошенный. В кухне: бамбуковая солонка для морской соли кустарного производства, тревожно-тусклые ножи.

И повсюду в доме картонные коробки. Не новые: мягкие и пахнут как пропитанные жиром упаковки из кафе «Пицца Хат» (как Зверь Анджелы Картер в «Невесте тигра»[43]43
  «Невеста тигра» (1979) – фантастический рассказ, вариация на тему Красавицы и Чудовища (с тем отличием, что в финале Красавица охотно превращается в Чудовище).


[Закрыть]: «Дворец был в запустении, словно владелец собирался вот-вот съехать или так и не обосновался в нем: Зверь пожелал поселиться в необитаемом месте»). Причудливая смесь дорогих вещей и хлама, будто имущество разорившихся аристократов. Отчаянием веет от дома, как будто некий призрак пытается дать о себе знать, но не может и падает ничком на ковер, задыхаясь, и пахнет плесенью.

Занавес поднимается: две женщины сидят друг напротив друга. Кармен, двадцати с чем-то лет, полная женщина смешанной расы, ужасно сутулится. Она торопливо печатает на компьютере. Напротив – женщина в Доме иллюзий, субтильная, мальчиковатая, тоже печатает, решительно сжав зубы. А вокруг дом вдыхает, выдыхает, снова вдыхает.

Дом иллюзий как фильм ужасов

Ты спустилась в подвал ровно один раз – там пауки, так и кишат. Что за разновидность, ты не знаешь, но такие крупные, что можно рассмотреть в подробностях их тела – их лица! их паучьи лица! – даже при тусклом свете. Ты бросаешь корзину с бельем, мчишься наверх и умоляешь ее взять на себя стирку. Она соглашается.

Дом иллюзий как американская готика

Чтобы превратиться в готический роман, сюжету требуются две вещи. Первая – «женщина плюс место обитания». «Ужас, – пишет кинокритик Мэри Энн Доан, – который в норме должен быть внешним по отношению к человеческому жилью, проникает в дом». Дом вроде бы не участвует в домашнем насилии, но, черт возьми, он пособничает: частное пространство, где частные драмы разыгрываются, что называется, за закрытыми дверями – да и окна не пропускают звук, шторы опущены, выключен телефон. Дом вовсе не «вне политики». Он задуман, построен, заселен и управляем людьми, у которых есть власть, потребности, страхи. Твой стеклоочиститель не вне политики. И благовония, которые ты жжешь, чтобы скрыть запах ссоры, – тоже.

Второй необходимый элемент – «брак с незнакомцем». Фемтеоретик кино Дайана Уолдмен напоминает, что тема незнакомца усилилась в сороковые, в золотые денечки готических шедевров вроде «Ребекки», «Драгонвика» и «Подозрения»[44]44
  «Ребекка» (1940) – осуществленная Альфредом Хичкоком экранизация романа Дафны Дюморье, классический сюжет о муже с роковой тайной; «Драгонвик» (1946) – молодая женщина приглашена гувернанткой в семью богатого родственника, где происходит что-то таинственное и страшное; «Подозрение» (1941) – психодрама Альфреда Хичкока, молодая женщина уверена, что муж задумал ее убить.


[Закрыть], когда мужчины возвращались с войны, превратившись в незнакомцев для тех, с кем расстались.

«Пик поспешных предвоенных браков (и последовавший затем самый высокий уровень разводов в 1946-м), рост ранних браков в 1940-е, – пишет Уолдмен, – разлуки и воссоединения военной поры придали готическому сюжету конкретное историческое измерение». «Готическая героиня, – утверждает историк кино Таня Модлески, – пытается убедить себя в необоснованности своих подозрений: мол, она должна доверять тому, кого полюбила, а если не верит в него всей душой, значит, не состоялась как женщина».

Разумеется, с готическим сюжетом есть одна неустранимая проблема: по природе своей он обычно гетеросексуален. Примечательное исключение – «Кармилла» Шеридана Ле Фаню, с мощным лесбийским притяжением между невинной героиней и коварной вампиршей, чье имя вынесено в название повести. («Ты сочтешь меня жестокой, очень эгоистичной, но любовь всегда эгоистична, – говорит Кармилла Лоре. – Ты себе представить не можешь, насколько я ревнива. Ты должна пойти со мной и любить меня до самой смерти – или же возненавидеть меня и все-таки пойти со мной, и любить меня и в смерти, и после»).

Мы не были женаты, она – не загадочный брюнет. И дом – не ветхий фамильный замок, а просто коттедж на одну семью, построенный в начале Великой депрессии. Никаких болот, разве что поле для гольфа. Но – «женщина плюс место обитания», и она была незнакомкой. Это, пожалуй, самая подлинная и готическая деталь: да, мы встретились не в пору войны, и на наших свиданиях не присутствовали дуэньи, но я ее не знала, не знала по-настоящему – пока не узнала. Она была незнакомкой, потому что важную часть себя она скрывала, выпускала разве что по капле, пока не хлынул поток – поток того, что, как выяснилось, я себе вовсе не представляла[45]45
  Томпсон. Тип T11. Влюбиться в того, кого никогда не видел.


[Закрыть]. Потом я буду оплакивать ее как умершую, потому что нечто в самом деле умерло: то, что мы создали вместе.

Дом иллюзий как идиома

Я всегда считала, что выражение «как за каменной стеной» подразумевает, что дом – самое безопасное место. Чудесная картинка: например, бежишь домой, и августовская гроза гонится за тобой по пятам. Дом ждет тебя – каменная стена, которая оградит от природы, от пристальных взглядов, от людей. Стоишь у окна и смотришь, как небо, разыгравшись, колотит сестричку-землю.

Но всякие связанные с домом идиомы и их варианты зачастую означают противоположность безопасности и надежности. Например, карточный домик – нечто хрупкое, то, что легко разрушить. И если мы не бросаем камни в стеклянный дом, так потому, что он возведен из лицемерия и лжи, легко разобьется. Все это – метафоры слабости, неизбежного провала.

«Как за каменной стеной» скорее значит, что каменная стена всегда возьмет верх. Это не общее жилище, обеспечивающее безопасность всем: тот, кто тут главный, тот и в безопасности, а остальным есть чего опасаться.

Дом иллюзий как предостережение

За несколько месяцев до того, как твоя подруга превратилась в Женщину в Доме иллюзий, в Блумингтоне пропала юная, изящная студентка-блондинка из зажиточной семьи, Лорен Шпирер. Родители Женщины в Доме иллюзий были на грани инфаркта: хоть она уже не студентка, но еще молода и тоже принадлежит к зажиточному классу, и худенькая, светловолосая – вполне может стать очередной жертвой неведомого чудовища, которое унесло с лица земли Лорен.

(Годы спустя ты узнала, что тогда же исчезла еще одна девушка. Ее семья, в отличие от семьи Лорен, была небогата. Звали ее Кристал Грабб. Родители с трудом добились внимания публики, в итоге девушку нашли задушенной на кукурузном поле. Это ведь не новость, что одни люди обладают в нашем мире большей ценностью, чем другие.)

Вы обе остро ощущали в те первые месяцы неприсутствие Лорен. По всему городу установили и развесили огромные плакаты: голова чуть наклонена вбок, на макушке – солнечные очки. Каждый раз, выходя на улицу, ты вспоминала о Лорен, которую в последний раз видели душной июньской ночью, она шла по улице босиком. Куда она шла? От чего уходила?

Дом иллюзий как аппетит

Почти в самом начале ты допускаешь ошибку, но в тот момент этого не понимаешь. Ты признаешься ей, что постоянно слегка влюбляешься во множество появляющихся в твоей жизни людей. Ничего не происходит, просто они кажутся тебе привлекательными, ты изо всех сил стараешься обзавестись умными и забавными знакомыми, и в результате возникают такие милые, уютные отношения где-то между филией и эросом. Ты была такой всегда, сколько себя помнишь. Ты всегда видела в этой своей особенности всего лишь особенность, и она смеется и говорит, что это очаровательно.

По мере того как ваши отношения будут развиваться, она обвинит тебя в том, что ты трахаешься или хочешь трахаться со следующими людьми: с соседкой по квартире, подругой соседки, десятками твоих друзей, соучениками из творческой мастерской «Клэрион», десятками ее друзей, немалым числом ее коллег из Университета Индианы, ее бывшей подругой, ее бывшим парнем, твоими бывшими парнями, несколькими твоими учителями, руководителем твоей магистерской программы, несколькими твоими студентами, твоим гастроэнтерологом и – наверное, это самый безумный эпизод во всей цепочке – ее отцом. А еще нескончаемый перечень незнакомцев: в метро и в кофейнях, официанты, продавцы, кассиры в супермаркетах, библиотекари, билетеры, швейцары, посетители музеев и спящие на пляже.

Проблема в том, что отрицание она считает признанием, а потому бремя доказательства возложено на тебя.

Чтобы доказать, что ты не трахалась со всеми этими людьми, ты предоставляешь свой телефон для обыска – вот же, я ни с кем не общалась. Перестаешь разговаривать с перспективным студентом в одной из групп, потому что она убедила себя, будто ты влюблена в девятнадцатилетнего мальчика, только-только научившегося уравновешивать экспозицию и сцену.

Однажды она потирает пальцами твой клитор, ты зажмуриваешься от наслаждения, и она хватает тебя за лицо, с силой поворачивает к себе. Придвинулась так, что ты ощущаешь отдающее чем-то кислым дыхание. «О ком ты думаешь», – говорит она. Выглядит как вопрос, но это не вопрос. Твои губы шевелятся, но не издают ни звука, а она сильнее стискивает твою челюсть: «Смотри на меня, когда я тебя трахаю», – велит она. Ты притворяешься, будто кончила.

Дом иллюзий как святая святых

Я часто думаю о собственном доме. У меня его нет, пока нет, но я все же думаю о том, как важно детям иметь отдельные комнаты, о священной необходимости личного пространства (для тела и разума). В этом смысле, говорят мои друзья, я типичный Рак: люблю обустраиваться, вить гнездо.

В детстве у меня была отдельная комната, но мама всегда напоминала, что комната не моя, мне лишь позволено ее занимать. Она, разумеется, имела в виду, что все там куплено на родительские деньги, а мне это пространство было выделено в пользование, и хотя технически это верно, я все еще поражаюсь тому, какой ущерб причинила эта темная мысль: мое существование в детстве было своего рода кредитом, и я не могла иметь ничего своего, даже самого малого. Не было подлинного личного пространства, и все мое в любой момент могло быть отнято по чьей-то прихоти.

Однажды, чтобы спрятаться от родителей после ссоры, я закрыла дверь в свою комнату и заперлась. Мама велела отцу выдернуть ручку вместе с замком. И хотя им, конечно же, этот ужасный момент запомнился принципиально иначе, я-то запомнила озноб во всем теле, когда дверная ручка – идеальный маленький механизм, верно и беспристрастно исполнявший свою работу, – отделилась от своей опоры, стоило выпасть винтикам. Запомнила полумесяц света, когда ручка сдвинулась набок. И когда она отвалилась, я увидела, что она состояла из двух частей – такая маленькая штучка, удерживавшая на месте дверь моей комнаты.

Тогда мне повезло, что взломанная дверь означала только уничтожение моей автономии, личных границ – но никто не покушался на мою безопасность. Дверь распахнулась, но больше ничего не произошло. Всего лишь напоминание: мне ничего не принадлежит, даже четыре стены вокруг моего тела.

Дом иллюзий как дом в Айове

На Хэллоуин она приезжает к тебе в Айова-Сити и решает изображать далека[46]46
  Далеки – мутанты-инопланетяне из сериала «Доктор Кто»; плачущие ангелы – хищные существа из того же сериала.


[Закрыть]. Тебя это чрезвычайно удивляет, ведь она презирает самые основные элементы «культуры ботанов» – по причинам, которые тебе так и остались неясны. Она не видела ни серии «Доктора Кто». Когда ты говоришь, что будешь плачущим ангелом (нашла в меннонитской благотворительной лавочке идеальную ночную рубаху – божественную, падающую складками на манер греческой туники, нежного, почти невидимого голубого цвета), тебе приходится объяснять, кто есть кто. Но она хочет быть далеком и хочет сама смастерить костюм, так что отправляется в город, делает покупки, начинает что-то сооружать. Выходит неплохо. Она режет картонные коробки, делит пополам шарики из пенополистирола, чтобы получить фирменный материал далеков. Покупает баллончик с золотой краской. Твой подвал наполняется запахами.

Вечером перед Хэллоуином твоя подруга непременно желает приготовить сложный ужин – стейки из тунца, слегка прихватившиеся с обеих сторон, ризотто с мускатной тыквой. Костюм так и не доделан – краска только что высохла, а еще приклеивать полушария. Ты пытаешься осторожно ее поторопить, она огрызается, и ты начинаешь пока облачаться в свой костюм – ночная рубашка, раскрашенные крылья, а на лицо, шею и грудь – бело-голубой грим. Последний акт занимает намного больше времени, чем ты рассчитывала, – ты неверно оценила площадь поверхности человека вообще или же конкретно своего тела? Ты стоишь перед зеркалом и размазываешь краску по лицу, а она швыряет вещи и расхаживает по дому с топотом, негодуя, что ее костюм не готов. Время от времени ты порыкиваешь в зеркало.

Каждый раз, проходя мимо двери ванной, она выкрикивает адресованный тебе вопрос. С чего тебе приспичило есть на ужин непременно тунца? (Не было такого.) Почему ты не отговорила ее от дурацкой затеи с далеком? (Ты не отвечаешь.) Так кем ты решила выступить, черт побери? (Древней инопланетной формой жизни, которая прикидывается статуей плачущего ангела. Эти инопланетяне отправляют своих жертв обратно во времени и питаются потенциальной энергией жизни, которая обрывается в настоящем. Жуткая антисмерть.)

– Что-что?

– Статуя, – говоришь ты. – Просто статуя[47]47
  Томпсон. Тип C961.2. Обращение в камень за нарушение табу.


[Закрыть].

Вы отправляетесь на вечеринку, ночь – почти что само совершенство: чуть покалывает морозец, воздух дымный и колкий, поперек твоего пути скользят, уносятся вбок осенние листья. Вы попадаете в гости так поздно, что вечеринка успевает миновать светскую стадию и стадию полного разгара и наступает более пугающее, темное настроение. Ты натыкаешься на подругу, смешавшую алкоголь с чем-то еще, говоришь ей «привет», а она смотрит пустыми, мертвыми глазами.

Все то и дело спрашивают, кто ты. Ухмыляясь, ты заслоняешь ладонями глаза, знаменитый жест плачущего ангела. Никто не опознает.

– А она кто? – указывает кто-то на твою подружку.

– Далек.

– Что за хрень?

– Ужаснейшие инопланетяне во вселенной «Доктора Кто». Они пытаются истребить Повелителей времени, а те устраивают им геноцид. Практически подчистую друг друга уничтожили.

Ты явно самая отстойная за всю историю этой магистерской программы.

Женщина из Дома иллюзий не может протиснуться в костюме далека сквозь толпу – все на него натыкаются[48]48
  Однажды в средних классах школы ты отправилась на Хэллоуин в образе пластинки жвачки. Этот костюм ты соорудила сама из картона, фольги и розовой краски, сделав прорези для рук и лица. Щеки были герметично зажаты кольцом слишком маленького отверстия, словно ты сунула голову в декорацию для фото на каком-нибудь курорте. Надпись «Оригинальный вкус» была намалевана вертикально вдоль всего тела. Великолепный костюм. Большой, забавный, но, забравшись в школьный автобус, ты поняла, что сесть в нем не сможешь. Пришлось стоять на коленях. И весь школьный день на каждом уроке ты стояла на коленях – спасибо учителям, не делали замечаний. За обедом ребята хлопали тебя по спине, однако, с трудом обернувшись, ты уже не успевала поймать того, кто это сделал. На последней перемене, когда ты пробиралась в туалет, незнакомая учительница остановила тебя в коридоре. «Поздравляю! – сказала она. – Ты выиграла конкурс костюмов». Она дала тебе крошечную пачку абонементов в кино. Было приятно, хотя прежде ты не знала о конкурсе. Вроде как все усилия окупились.


[Закрыть]. Ты хочешь пошутить: «Крикни им „уничтожить!“ – и они расступятся», – но она все равно не поймет. Ты видишь, как она выпивает первый стакан, второй.

Час спустя она шагает домой, пьяная и обозленная. Ты идешь следом, квартал за кварталом, смотришь, как она пошатывается, и не знаешь, что делать. Потому что ключи у тебя. У нее на голове дуршлаг, как у конспиролога – буквально шапочка из фольги. Тебе и раньше случалось сердиться на нее, но есть что-то особенно уязвимое, нежное в том, как взрослая женщина в распадающемся на части костюме из сериала, который она не смотрит, топает домой, качаясь в пьяном гневе. Из этого, думаешь ты, выйдет хороший рассказ – однажды.

На пути попадается обдолбанный студент. «Привидение, – говорит он, глаза его расширяются. – Привидение!»[49]49
  Томпсон. Тип C462. Табу: смеяться при виде призраков.


[Закрыть] Он пытается дотронуться до тебя. Ты посылаешь его на хрен, уклоняешься от его рук, и – в отличие от того, как было в Саванне, – она не спешит спасать тебя.

Подойдя к дому, она принимается пинать дверь. В траву сыплются детали костюма далека. Ты нагоняешь ее и говоришь устало:

– Ключи у меня!

Она подпрыгивает и орет в голос:

– Зачем ты меня пугаешь? Совсем рехнулась, что ли?

В доме она продолжает орать на тебя:

– Зачем тебе понадобился такой изысканный ужин? – попрекает она. – Ты все испортила, ты испортила весь вечер. У нас только эти выходные и были, а ты все испортила.

Она орет на тебя и тогда, когда ты принимаешься отмывать лицо и из-под грима пятнами проступает кожа.

– Какого хрена ты из себя изображаешь?

Она все еще орет, когда ты стоишь в душе, одноразовая краска для волос густыми завитками стекает в слив. Она все еще орет, когда ты надеваешь пижаму. В постели она говорит: «Я хочу трахаться», – а ты отвечаешь: «Может, завтра» – и утыкаешься в подушку. Может, следующий Хэллоуин выйдет лучше.

Дом иллюзий как трудности перевода

Как истолковать ее холодность? Она чем-то озабочена. Ей плохо. Ей плохо с тобой. Ты что-то сделала, и теперь ей плохо, и ты должна понять, в чем дело, чтобы ей не было больше плохо. Ты говоришь с ней. Говоришь внятно. Ты уверена, что говоришь внятно. Ты говоришь то, что думаешь, говоришь после того, как хорошенько обдумала, и все же, когда она возвращает тебе твои слова, в них нет никакого смысла. Ты сказала такое? В самом деле? Ты не помнишь, чтобы говорила или хотя бы думала такое, но она настаивает: это было сказано и ты точно имела в виду именно это.

Дом иллюзий как река Лета

Под конец той осени она приглашает тебя посмотреть футбольный матч между Гарвардом и Йелем. Это ее любимая традиция, она летит специально на матч, но ей нужно вернуться в Индиану раньше, чем она собиралась. «Если поедешь на машине, сможешь отвезти меня обратно», – говорит она. Ты едешь из Айовы в Коннектикут, чтобы там встретиться с ней.

И вот, после дня на осеннем холоде, глотков горячительного из фляги, толпы в мехах, бутылок из-под дорогого шампанского, перекатывавшихся на земле, точно банки «Будвайзера», ты падаешь и засыпаешь на жесткой гостиничной кровати. Назавтра – после отсрочек, позднего завтрака с друзьями и новых проволочек – готовишься в путь. Она безответственный водитель. С той поездки в Саванну ничего не изменилось, так что ты, не уточняя, садишься за руль своей машины.

Ты выезжаешь из Нью-Хейвена, в машине то звучит радио, то завязывается разговор, то повисает молчание. Ты проносишься через Коннектикут и Нью-Йорк. В Пенсильвании свет гаснет рано, и тротуар блестит от дождя. Где-то посреди этого бесконечного холмистого штата, в котором ты выросла, она перебивает саму себя на полуслове.

– Почему ты не пускаешь меня за руль? – спрашивает она. Голос ровный, напряженный, как собачий хвост: вроде бы ничего не происходит, но что-то не так.

– Мне не трудно, – говоришь ты, страх шевелится между лопаток.

– Ты устала, – говорит она. – Слишком устала, чтобы вести машину.

– Вовсе нет, – говоришь ты. И правда, не устала.

– Ты слишком устала, ты нас обеих убьешь, – говорит она, тембр ее голоса не изменился. – Ты ненавидишь меня. Хочешь, чтобы я умерла.

– Я вовсе тебя не ненавижу, – говоришь ты. – Вовсе не хочу, чтобы ты умерла.

– Ты меня ненавидишь – повторяет она, и голос ее с каждым слогом забирается на пол-октавы выше. – Ты убьешь нас, и тебе наплевать, сука эгоистичная.

– Я…

– Сука эгоистичная! – она принимается колотить кулаками по приборной доске. – Сука эгоистичная, сука эгоистичная, сука…

Ты сворачиваешь на ближайшем съезде с шоссе, паркуешься на заправке. Она распахивает дверь прежде, чем машина успевает остановиться, расхаживает по парковке, словно подросток, пытающийся успокоиться, чтобы не разбить кулаки о стену. Ты сидишь за рулем и смотришь, как она расхаживает туда-сюда. Хочется плакать, но это чувство существует отдельно от тебя: ты словно под кайфом. Когда она поворачивает обратно к машине, глядя в упор на тебя, ты поспешно расстегиваешь ремень и мчишься к пассажирской дверце. Боишься, что она уедет без тебя – она вполне на это способна.

Дальше путь идет через влажные темные горы. Ты вспоминаешь, как перед прошлым Рождеством ехала через Пенсильванию и видела на обочине этой же дороги перевернувшиеся фуры, их почерневшие, опаленные огнем двигатели. И легковушки на обочинах, порой еще горящие. Она гонит восемьдесят, девяносто миль в час, ты заставляешь себя отвести глаза от скачущей стрелки. Тени оленей скользят перед вами в пелене дождя. Я умру, думаешь ты. Молишься о том, чтобы коп остановил вас, высматриваешь в зеркале заднего вида промельк синего и красного, но так и не видишь. Ты цепляешься за ручку двери, когда она прибавляет скорость и автомобиль невесомо переваливает через гору.

– Прекрати, – говорит она и еще прибавляет: – Спи! – велит она, но ты не можешь заснуть.

Наступает полночь[50]50
  Томпсон. Тип C752.1. Табу: делать что-то после заката (после наступления ночи).


[Закрыть]. Вы въезжаете в Огайо – раньше дорога через этот штат казалась тебе до крайности скучной, но сейчас руки, сжатые на коленях, трясутся от прилива адреналина. Конечно же, он в какой-то момент закончится, но пока что нет. Вы проезжаете мимо десятков мертвых животных – енотов, разорванных торопливыми шинами, оленей, чьи мускулистые тела исковерканы, словно у рухнувших танцоров.

Дождь затихает, прекращается, вы въезжаете в Индиану.

На последнем отрезке, когда она сворачивает с шоссе на двухполосную сельскую дорогу к югу, в Блумингтон, автомобиль заносит влево, он наезжает на двойную сплошную, пересекает ее, потом его заносит вправо, и дверца едва не царапает металлическое ограждение. Ты вскидываешь глаза – ее затылок касается подголовника, веки сомкнуты. Ты выкрикиваешь ее имя, и курс выравнивается.

– Теперь ты слишком устала, – говоришь ты. – Ты засыпаешь. Давай остаток пути поведу я. Мы почти приехали.

Ты бодра, как никогда.

– Я в полном порядке, – говорит она. – Мое тело – моя рабыня. Что прикажу, то она и делает.

– Пожалуйста, пожалуйста, остановись!

Она кривит губы, ничего больше не говорит – и не останавливается. Время от времени автомобиль пьяно заносит в сторону. Вы проезжаете религиозный плакат, вопрошающий, знаешь ли ты, куда отправишься после смерти. При свете дня ты бы закатила глаза от таких манипуляций, но сейчас они затрагивают твои детские страхи, ты тихо вскрикиваешь и не успеваешь подавить этот звук.

Когда вы впервые приехали в Блумингтон – когда ты помогла ей найти Дом иллюзий, – свет был нестерпимо ярок. Стояла поздняя весна, и деревья в молодой, блестящей зеленой листве выглядели потрясающе. Теперь листья горят оранжевым и красным, а коричневые, кружась, слетают наземь. Год умирает, и ты тоже умрешь, точно умрешь. Этой же ночью.

Машина останавливается на подъездной дорожке примерно в четыре часа утра и затихает. Тошнота подкатывает к горлу. На капот падают листья, ветер с бумажным шорохом уносит их прочь. Наконец она протягивает руку и отстегивает ремень, но ты все еще не сводишь глаз с лужайки. Два темных силуэта пересекают ее – похожи на собак, но не совсем. Койоты? Дикая природа прекрасна всегда, но после ужасов этой ночи два темных силуэта кажутся столь чудесными, что у тебя горят щеки.

– Смотри, – говоришь ты негромко, указываешь пальцем.

Она дергается, словно ты ее ударила. Потом смотрит в ту же сторону. Ты ждешь, что она умиленно заворкует.

– Твою ж мать, – говорит она. Подается ближе к тебе, говорит прямо в ухо: – Ты сказала «смотри» и ничего не объяснила, я, блин, думала, ты увидела кого-то, кто нас убить хочет. Сейчас ночь. Ты совсем сбрендила?

Пинком она распахивает дверцу, койоты опрометью кидаются в лес. Ты видишь, как она врывается в Дом иллюзий. Ее силуэт проступает на фоне поочередно вспыхивающих окон – кухня, ванная, спальня – потом все окна гаснут.

Ты выходишь из машины и садишься под стеной дома, откидываешь полы зимнего пальто назад, словно это смокинг. Чуть погодя койоты возвращаются, трусят небрежно по лужайке. И олени, и лисы, и никто не обращает на тебя внимания, словно ты часть пейзажа, словно тебя тут вовсе нет.

Ты могла бы тоже лечь в постель. Или сесть за кухонный стол и любоваться животными через оконное стекло. Но это, думаешь ты, все равно что сдать эту ночь в музей – отделить ее от себя и слишком быстро забыть. Посиди, подумай, говоришь ты себе. Не забывай о том, что происходит. Завтра ты наверняка оттолкнешь это от себя. Но пока ты здесь – помни.

Задница онемела от влажной травы. По лужайке, точно по сцене, бродят дикие звери. Твой автомобильчик, словно крепкий жеребчик, стоит на подъездной дорожке, молчаливый и светлый, остывает после долгого пути. Птицы передают рассветную морзянку. На краю поля для гольфа по гребню холма плетется группка пьяных студентов, останавливается, смотрит на тебя – возможно, принимает тебя за привидение, – потом спускается с холма на дорогу. «Будем ли мы брести, мечтая о потерянной Америке любви, – писал Аллен Гинзберг[51]51
  Аллен Гинзберг (1926–1997) – американский поэт, знаменитый представитель битников, участник антивоенного движения, открытый гей.


[Закрыть], – минуя голубые автомобили в проездах между домами, по дороге домой к нашему немому коттеджу?»[52]52
  Строки из стихотворения «Супермаркет в Калифорнии» (A Supermarket in California), перевод А. Грицмана.


[Закрыть]

И подобно тому, как запястье проворачивается чуть быстрее, когда дверная ручка готова поддаться, так и движение ночи к рассвету чуть ускоряется перед наступлением дня. И хотя тебе не освободиться от нее вплоть до летнего солнцестояния, хотя тебе предстоит падать во тьму вместе с зимой, вместе с твоей подругой, сейчас свет просачивается в небе, и ты присутствуешь здесь телом и душой, и ты не забываешь.

Утром женщина, запугавшая тебя до недуга, варит кофе, пошучивает, целует тебя, нежно массирует тебе голову, будто ничего и не было. Будто ты выспалась и начался новый день.