Текст книги "Сшитое сердце"

Клара

На этот раз ни одна из местных женщин не пришла помогать во время родов. Фраскита жила вне деревни, она отказалась хоронить в Сантавеле своих усопших, открыто водилась с проститутками, плодила рыжих мальчишек и девчонок в перьях – и распугала соседок, тетушек и прочих кумушек.

Солидарность, традиция, любопытство утратили свои права, столкнувшись с общим желанием держаться подальше от семьи Караско. Лишь Бланка и Мария, восполняя отсутствие остальных, обе были здесь.

Клара родилась безлунной ночью.

Схватки у Фраскиты начались под конец дня, едва зимнее солнце ушло в другие края. Педро и Мартирио выскочили так стремительно, что этих новых родов она не боялась. Дорога проложена, младшенькой оставалось лишь двигаться по следам прежних путников. Но эта малышка, наверное, не очень хорошо видела, а может, не любила проторенных путей.

Фраските казалось, она не переживет этой ночи, самой длинной ночи в году, ночи зимнего солнцестояния. Ее поясницу через равные промежутки времени пронзали ножи, удары становились все сильнее, все чаще, она даже кричать не могла и несколько раз теряла сознание.

Опухшими глазами она различала в полумраке комнаты двух хлопочущих женщин. Ей утирали лоб, ей давали пить, ей массировали живот и спину. Она чувствовала, как меняли положение ее тела.

Иногда, когда она возвращалась из забытья, тени заставляли ее сесть, чтобы ребенок спустился. Иногда они, шепча молитвы, пальцами проверяли, насколько раскрылась ее плоть.

Она тонула в безлунной ночи, согретой бормотанием повитух.

Так, значит, цыганка и Мария наконец заговорили между собой! Если только все эти слова не были обращены к ней, женщине в родах, ничего не понимавшей, потому что боль выдирала ее из мира.

Где ее дети? Кто о них заботится? Она не должна была кричать, чтобы не напугать их, но слышала собственные вопли, она не властна была над ревом, словами и стонами, выходившими из ее тела, она извергала все это вместе с водой, которой ее поили. Анита успокоит младших, они понимают ее слова, как второй язык. Анита, ее старшая девочка, такая сильная, такая разумная! Ей ничего не говорили, но она догадалась. Она знала, что живот матери, снова выросший под юбками, что-то в себе таит.

Почему от детей скрывают такие вещи?

Следующая схватка была такой сильной, что Фраскита потеряла нить своих мыслей, а когда пришла в себя, ей померещилась рядом мать, ее кроткое лицо. Старая Франсиска никогда не помогала ей при родах, но часто оставалась где-то в доме, предпочитая заниматься уже рожденными детьми, которые жались к ней, не понимая, что происходит с мамой. Франсиска не могла видеть страданий единственной дочери. Какая же красивая была у нее мама, и как они любили друг дружку, несмотря на трещину, появившуюся между ними после ее замужества!

Ее живот внезапно сжался, и у нее перехватило дыхание.

Женщинам надо бы взять нитку, чтобы указать путь заблудившейся в ее теле девочке. Пусть отправят ей нитку, чтобы за нее ухватиться…

Нитка. Вышивание. Дети, выкроенные из ее плоти бусины, вышитые улыбки, и так много красок на тканях, чтобы выразить радость или горе. Столько красок! Тогда почему же ее так завораживает белый цвет?

Ей надо понять, а чтобы понять, надо снова начать вышивать, снова взяться за работу… Заново сшить края мира, не дать ему обтрепаться, расползтись. Залатать бедного своего Хосе, пока он сам из себя не высыпался. Залатать его, пришить к ее плоти, не то они вскоре пойдут по дорогам поодиночке…

Уснуть… Нет, нельзя… Остаться! Держаться! Она скоро будет здесь… Встретить ее…

Веер-бабочка все еще летел над горами и морями, ожившая тряпочка, которую она без мучений высвободила из своих пальцев. Бабочка дается легче, чем ребенок.

Боже мой! Как жестока жизнь!

Есть молитва, которую она выучила, молитва, которую надо произнести вслух, но губы склеились, и тишайший шепот разорвет ей лицо…

Уйти! Покинуть эту обитель боли! Оставить девочку там, где она теперь, раз ей там хорошо! Может, она спит в тепле. Зачем ее будить? Зачем выдергивать с корнями?

Девочка надолго застряла у выхода из материнского тела, между жизнью и смертью. Она ждала знака – рассвета…

Путь ей указала свеча Бланки.

– Тужься, дочка! – кричала Мария, усевшись Фраските на живот. – Тужься, а главное, не сдавайся! Не засыпай снова, а то ребенок уйдет. Вот она…

– Слезай со своего насеста и занавесь зеркало! – заорала цыганка, когда, все еще путаясь в материнской утробе, показалась малышка. – Накрой зеркало, говорят тебе, чтобы ее душа от нас не ускользнула! Смотри на пламя свечи, дитя мое! Смотри на этот свет! Это он привел тебя сюда, а не его отражение! Отражение – не истина мира, не заблуждайся!

В комнату проник рассвет, и девочка закричала.

– Эта паршивка не любит ночь, – выдохнула взмокшая Мария. – Ну и досталось же нам! Не выдавай таких слишком часто, если не хочешь нас уморить. Знаешь, мне кажется, староваты мы становимся для этого ремесла, пора готовить смену. Младшая Капилья уже несколько месяцев помогает мне как может. Она хорошая девочка.

С улицы кто-то позвал, перебив повитуху. Просили прислать одну из повивальных бабок к сапожнику.

– Едва закончилось здесь, как уже начинается в другом месте! – проворчала тощая старушка. – Вы, стало быть, никогда не перестаете производить на свет малышей? Бланка, пожалуйста, сходи туда ты. Если я прямо сейчас займусь тем ребенком, к вечеру тебе придется меня обмывать!

Бланка улыбнулась:

– Значит, теперь ты разговариваешь со мной, выпускающей ангелочков?

– Когда я вижу, как деревня закидывает камнями бедняжку, которая отдалась мужчине до благословения священника, я говорю себе: должно быть, ты, выпуская ангелочков, не раз предотвратила расправу. Ну да! Нам не так много времени остается провести в этом каменном мире, и глуповато было бы не признаться тебе до того, как ты поможешь мне предстать перед Господом чистенькой. Я очень тебя люблю, Бланка, если оставить в стороне ангелочков, и хотела сказать тебе об этом, пока могу.

– Знаешь, лучше бы нам не начинать болтать. После пятнадцати лет молчания и работы бок о бок трудно будет найти что сказать друг другу. Мы чем-то похожи на старую чету, у нас сложились привычки. Ты, наверное, потратишь последние силы, помогая мне нести наверх лохань с водой. В следующий раз, Фраскита, будешь рожать внизу, на кухонном столе.

Мария со вздохом потащилась к окну и крикнула парню, только что позвавшему их к роженице, чтобы зашел на пару минут в дом Караско и помог дотащить лохань. Он подчинился, чтобы как можно скорее вернуться с повитухой к своей рожающей матери.

Пока несли воду, Фраскита держала на руках завернутую в одеяло крошку, причинившую ей столько страданий. Красота девочки ее заворожила. С первыми лучами солнца цвет лица новорожденной стал удивительно нежным. Светлые, ясные глаза уже были окаймлены длинными темными ресницами, еще не просохшие кудри трепетали от дыхания матери, и их синеватый блеск становился с каждой минутой все ярче.

Повернувшись к окну, девочка, казалось, пристально созерцает свой первый рассвет.

Фраскита дрожала от волнения, она боялась уронить это создание, такое хрупкое, такое прозрачное, разбить крохотную стеклянную жизнь, которую она нарекла Кларой.

Мария так и не поднялась в комнату, в кухне ей стало плохо, и она умерла, а маленькая Клара унаследовала второе имя, теперь ее звали Клара Мария.

Человек с оливами

К тому времени, как родилась Фраскита, у Эредиа было четверо сыновей и ни одной дочери на выданье, а жена его упокоилась в могиле. Две жившие в поместье служанки готовили еду, хлопотали по хозяйству и ласкали детей.

Младший из сыновей страдал странным недугом.

Злая волшебница перерезала нить, соединявшую его волю с его желанием, обрекая добиваться того, чего он не желал, и отворачиваться от того, что любил. Мальчик терзался. Стоило ему чего-то захотеть – и его начинало лихорадить, он не мог встать с постели, но когда ветер желания переставал раздувать паруса его души, разворачивалась его воля. И тогда он мог драться с братьями за обладание тем, что в его глазах не имело ни малейшей ценности, или без всякой радости, играя в бабки с деревенскими мальчишками, добывать гору костяшек. В играх, не забавлявших его, он был непобедим и, набрав от скуки кучу ненужных трофеев, рассыпал их вдоль дороги. Все местные дети ходили, глядя себе под ноги в надежде отыскать блестящие костяшки, разбросанные этим странным Мальчиком-с-пальчик.

Этот ребенок часто испытывал сильнейшую потребность укрыться в округлых и мягких объятиях старшей из двух служанок. Ему хотелось бы спрятать свое детское тело между ее тяжелых грудей, раствориться в их тепле. Он мысленно впитывал нежную влажность бархатистой плоти. Эта женщина вся была – колыбельная и сладость. Желание мучило его, раздирало утробу, у него кружилась голова, но он не осмеливался приблизиться к дивному телу.

В день, когда ему исполнилось восемь лет, он вступил в битву со своей привычной лихорадкой.

Он прислушался к сотрясавшим его противоборствующим силам, стряхнул волнами накатывавшую апатию и, стараясь выкинуть из мыслей женские руки и сонные млечные запахи, которыми была забита его голова, не поддаваться одурманивающим колыбельным без слов, взялся за бессмысленное занятие: расхаживая по имению под палящим солнцем с непокрытой головой, считал оливковые деревья. Так он пытался высвободиться из рук умершей матери.

Для Человека с оливами, как прозвали его позже, подсчет деревьев стал противоядием, лекарством от лихорадки.

Ему не было дела до их числа. Его не могли сломить ни полуденное пекло, ни усталость, день за днем он считал, для него существовали лишь цифры и стволы. Беспрестанно возобновляя подсчет, ребенок научился жить в нескольких шагах от себя самого. Тень его желаний расползалась под солнцем и в конце концов растворялась среди теней оливковой рощи.

Долгие отлучки сына тревожили Эредиа. Однажды утром он его выследил и узнал о диковинном пристрастии. Отцу было трудно скрываться в своих владениях, где деревья были редки. Он заползал за каждый камень и пытался спрятаться, прижимаясь к самым толстым стволам. Он даже взобрался на возвышавшийся над каменистой равниной большой дуб, долго сидел на ветке, высматривая мальчика сквозь листву, и слышал, как тот вслух пересчитывает солдат своего рассыпавшегося войска. Видел, как он останавливается под каждым деревом, как ведет учет оливам, стоящим в строю, подходит к дезертирам на склоне холма и к павшим деревьям, лежащим на поле боя. Ребенок называл цифры старательно и отчетливо, громким монотонным голосом, забывая в своем лесу чисел о том, что мог бы делать что-то другое – дремать под баюкающий женский голос в тени патио, целовать деревенскую девчонку или ударить отца по лицу. Иногда он прерывался и орал, командуя своими корявыми солдатами. Но никакими угрозами маленький генерал не мог победить их пыльную неподвижность, и ничто, даже ветер, не откликалось на его голос, ни один листок не шелохнулся. Ребенок злился, жаловался на нелепые позы своих деревьев, на неряшливые ветки, критиковал их страдальческий вид, серый цвет, узловатые суставы. Да кто же, черт возьми, поручил ему командование таким батальоном! Затем, выплеснув поток ругани, он снова принимался за дело.

Иногда его воля, сдавшись, разрешала ему укрыться в тени дерева. Там на него тотчас снова наваливалась лихорадка и погружала в дремоту, наполненную вялой любовью. Под пыльным безоблачным небом он телом и душой предавался дурманящему оцепенению.

Там, в оливковой роще, среди нелюбимых им древесных созданий, он вскоре познал первые наслаждения. Его темные кудри постепенно пропитались запахом олив. По словам моей старшей сестры Аниты, это моя мать прозвала его Человеком с оливами.

Он встретил ее, когда ему было тридцать пять, и до тех пор он ласкал лишь кору своих деревьев.

Эредиа не говорил с сыном о его странных исчезновениях, никогда его не расспрашивал. Смотрел, как тот отправляется в свое паломничество, звонко выкрикивает “один” перед первой оливой в ряду, переходит к дереву напротив, чтобы крикнуть ему “два”, и зигзагами продолжает путь до ворот. У него не было искушения снова выследить сына, он знал, что ребенок всякий раз, как на него находит, выбирает те же тропы и повторяет те же действия.

Осенью, когда ожеребилась отцовская кобыла, припадки помешательства у мальчика обострились, он болезненно подсчитывал даже упавшие оливки. Эредиа понял, что с появлением жеребенка состояние сына ухудшилось. Он хотел отдать его мальчику. Он побился об заклад, что никто из его детей не сможет до восхода луны назвать ему точное число растущих в поместье олив, и торжественно пообещал подарить жеребенка тому, кто справится с заданием.

Трое старших без промедления рассыпались среди камней, беспорядочно перебегая от одного дерева к другому. Не сговариваясь, все трое додумались помечать белым крестом уже сосчитанные оливы. И, сойдясь в середине плантации, все трое с удивлением заметили кресты в тех местах, где еще не побывали. От уныния они перешли к взаимным обвинениям и до темноты дрались посреди оливковой рощи.

Пока старшие братья катались в пыли, а отец ждал возвращения младшего, маленький генерал лежал под самой косматой оливой и, укрывшись в ее сплошной тени, в древесной ночи, где не мерцали звездами белые крестики, предавался жестоким грезам. Желание заполучить жеребенка затопило его образами. Число он знал. Но лихорадка держала, стискивала его.

Стена его разума рухнула, когда луна высмотрела его между листьев. Он вышел из своего укрытия и вернулся домой в светлой ночи, среди солдат разбитого войска, числа которых уже не знал. И тогда он понял, что никогда ему не дождаться помощи от своих деревьев, вросших не в землю, а в камень, что сковал их, словно лед корабли.

Окаменевшие старики, обреченные возвещать о страданиях Бога, тянули корявые культи к дырявому небесному своду. Мальчик подумал, что этот сад никогда не приютил бы ничего, кроме сомнений и боли, и что не ему самому оплакивать чью-то кровь. Бог, наверное, приник к небесному глазку, чтобы лучше разглядеть ребенка, в одиночестве бредущего посреди аллеи к веранде, где ждал его отец. Бог прикладывал ухо к каждой небесной дыре, но ничего не услышал.

Ребенок вернулся без ответа и без голоса.

Эредиа вздрогнул, увидев сына, такого белого в густой тени, прижал к груди его лунно-меловое лицо и заплакал, сам не зная почему.

Мальчик годами ни с кем больше не разговаривал, кроме, разумеется, своих деревьев, которые он не переставал считать.

Он подрос на несколько сантиметров, потом у него появилось несколько морщин, и проклятие обернулось привычкой. Взрослея, он все больше плутал, неизменно сворачивая не туда, куда хотел. Он тайно любил молодую женщину, ту самую кузину с кроваво-красным веером, которая вдохновила Фраскиту на первое творение. В первые несколько месяцев, которые она провела в их доме, он возвращался только ночевать и всего трижды встретился с ней. Девушка обручилась с его старшим братом, и все думали, что младшего уморит солнце, обжигавшее его каждый день, проведенный им в оливковой роще после оглашения помолвки. Служанки привели из соседней деревни целительницу, чтобы она выгнала солнце из его головы. Та прочитала молитвы и поставила на макушку юноше тарелку, налив в нее воды, и перевернутый стакан. Вода вскипела и заполнила стакан. Но старуха была умна, она попросила о встрече с Эредиа и посоветовала ему отправить сына на север, подальше от олив и камней, в городскую тень.

Человек с оливами покинул деревню до свадьбы брата.

В Мадриде он, хотя и не любил книг, прочел огромное их количество, нехотя получил все свои юридические дипломы и стал толковым и педантичным чиновником. Он снова обрел дар речи, но проскучал четырнадцать лет, пока отец не вспомнил о нем на смертном одре. Этот добрый малый думал доставить сыну удовольствие, завещав ему оливковую рощу, и пришлось тому вернуться в родные края, чтобы исполнить последнюю волю Эредиа и позаботиться о деревьях.

Человек, вернувшийся из Мадрида, был мертв для желаний. Равнодушен к еде, воде и запахам. Ничто его не волновало, ничто уже не могло расшевелить его подземную ледяную кровь. Его взгляд скользил по вещам, не задерживаясь. Он твердой рукой управлял своим имуществом, и никто в деревне не узнал бессильного маленького генерала под мраморной маской управляющего. Его хрупкость укрылась за невыразимой скукой.

Несмотря на его угловатую красоту и бездонные глаза, любовных похождений за ним не знали. С самого своего возвращения он не смеялся, не плакал и даже не потел на солнцепеке. Одеревеневшее тело все держало в себе.

На три-четыре месяца в году он нанимал людей собирать оливки и ухаживать за деревьями, а постоянно были при нем лишь старая служанка, осел и конь.

В Сантавеле решили, что ему нравится уединение его опаленной земли, и в конце концов о нем позабыли.

Он проходил через деревню лишь в час сиесты, пользуясь тем, что солнце заставляло людей притихнуть.

Пробудившись, деревенские иногда замечали бредущего мимо коня управляющего поместьем.

В час, когда стоящее в зените солнце жалит отвесными лучами, в этот лишенный теней час Человек с оливами пересекал пространство в одиночестве, которого не нарушал даже бестелесный двойник. Никто не заметил, как он потерял свою тень и она скиталась одна, пересчитывая оливы, с того печального вечера, когда ребенок вернулся без ответа.

Только проклятые скитаются так без спутников, только проклятым ведомо такое одиночество.

В один из дней в самый разгар лета, когда он вел коня в поводу по залитым солнцем узким улочкам, в час, когда свет проникает в самую глубину вещей, его одежду зацепила кованая решетка.

Встреча

Еще в те времена, когда старуха Караско надзирала за работой сына, он приделал к окнам решетки. У входа в логово Караско распускали железные перья кованые петухи. Их тени детей уже не пугали, но каждому случалось пораниться об острый клюв или шпору.

Один из этих крылатых стражей и ухватил за полу Человека с оливами.

Клюв разодрал его черную одежду.

Моя мать тотчас отозвалась на крик ткани.

Выглянув в окно, она поначалу увидела лишь пострадавшую материю. Не обратила внимания ни на прикрытое ею тело, ни на смуглое лицо над всем этим, ни даже на отсутствие тени. Вытащив иглу из подушечки, которую носила на запястье вместо браслета, она вдела в ушко черную нитку длиной в локоть, притянула к себе полу одежды и нацелилась в нее острием.

Ее правая рука грациозно порхала в раме окна.

Он покорился спокойной власти руки и нити. Взглянул в лицо той, что чинила его обтрепанное существо. Нить все глубже уходила в толщу ткани.

Но речь шла уже не о материи, игла проникала глубже. Ее острие щекотало уснувшего мальчика, она отыскала его спрятанную у подножия оливы тень и прочно их соединила. Фраскита сложила край в край желание и волю и сшила вместе. Затем закрепила нитку и перекусила этот мостик, переброшенный ею между ней и смотревшим на нее мужчиной. И он вдруг почувствовал себя осиротевшим.

На краткий миг губы швеи коснулись его одежды словно бы поцелуем. Лицо моей матери потерлось о черное сукно костюма и его подкладку из плоти. Затем губы, рука и игла молча удалились за железных петухов и занавески задернулись.

Улица вновь обрела призрачную неподвижность. Казалось, в доме все замерло. Видение растаяло, а зашитый человек остался приколотым к раскаленному небу, которое было ему велико.

В пыли у его ног начала отрастать маленькая тень.

С тех пор Человек с оливами думал только об одном.

Его воля взялась за его желание и неотступно над ним трудилась.

Красный петух

Кларе шел второй год, когда моя мать обнаружила красное яйцо.

Кларе был год, когда Человек с оливами разодрал свой костюм у окна той, что увяла в день своей свадьбы.

Любопытные куры кружили около несуразного предмета, снесенного одной из них.

Хосе прибежал в курятник на крики жены. Выхватив у нее из рук алое яйцо, он не позволил ей разбить его, как она хотела, убежденная, что из такой скорлупы ничего хорошего выйти не может.

– Ты сначала посмотри на цвет волос своего сына, а потом говори! – пожав плечами, проворчал он.

И вообще пусть помолчит, этой штукой он займется сам! Смастерит для нее коробочку и будет держать в тепле у себя в мастерской, поближе к кузнечному горну, пока не наклюнется. Мама сдалась и со вздохом проводила мужа взглядом.

Теперь Хосе целыми днями не отходил от красного яйца и, когда дети приносили ему поесть, всякий раз повторял:

– Вот увидите, из этого красного яйца вылупится красный цыпленок, огненно-красный, пунцовый цыпленок, и я сделаю его лучшим бойцовым петухом Испании. Это яйцо изменит нашу жизнь. Мне на роду не написано до конца своих дней оставаться колесником, и для моих дочек, сколько бы их ни было, найдутся хорошие мужья.

Никогда он так подолгу с ними не говорил.

Моя мама тревожилась из-за этой новой блажи: а что, если яйцо не оплодотворено? Сколько времени ее муж будет ждать, прежде чем признает, что оно пустое? А дети боялись, что из яйца вылупится какой-нибудь дракон и всех их проглотит. Ведь некоторые куры плодят змей, такое часто случается.

Пока Клара, протягивая руки к солнцу, делала первые шаги, колесник высиживал яйцо.

Однажды Хосе посреди дня выскочил из мастерской, размахивая руками. Он был охвачен таким возбуждением, что толком ничего объяснить не мог. “Сейчас же приведите Бланку, и согрейте воду, и позовите соседей: из красного яйца вот-вот вылупится цыпленок”.

Фраскита не стала ни с кем делиться этой новостью, она поставила кипятиться немного воды, подумывая утопить в ней то, что появится на свет, а дети следом за отцом ворвались в мастерскую, где уже подрагивала скорлупа цвета крови. Красный малыш, весь в слипшемся пуху, разбил клювом свое убежище и выбрался на волю, где на него уставились шесть пар вытаращенных глаз.

Из красного яйца вылупился красный цыпленок, и Хосе вырастит из него лучшего бойцового петуха Испании.

Потеряв от волнения дар речи, колесник смотрел, как его богатство встает на ноги и встряхивается.

Надо ли его искупать? Познакомить с сородичами? Может, ему жарко? Или холодно? Как его назвать?

Бланка, ежедневно заходившая поцеловать Анхелу, первым делом весело спросила, как дела у яйца, и ей рассказали, что Хосе дал красному цыпленку, который из него вылупился, свое имя. Моя мать, донельзя уставшая и сердитая, молча варила похлебку на завтра. Толстуха расхохоталась так, что стены затряслись, и ее смех выманил Хосе из его логова.

– Бланка, иди взгляни на мое сокровище! Роскошная птица! Настоящее чудо! Истинный дракон, свирепый и рычащий, как говорят дети! Ни один петух не осмелится задирать этого чемпиона, мы пойдем странствовать по дорогам Испании и сколотим состояние. Вот увидишь, этот петух для нас станет курицей, несущей золотые яйца!

– Ты уверен, что это в самом деле петушок, а не курочка? – спросила Бланка.

– Да-да, это парень! Я достаточно времени провел среди кур, чтобы отличать их от петухов! – смеясь, ответил Хосе. – Закончу начатую работу, а затем посвящу себя его подготовке. Гляди, он ходит за мной по пятам – наверное, думает, что я его мама!

– Вот, значит, твой крепыш! Перья у него и впрямь странного цвета. Ты, часом, не подшутил ли над нами, окунув его в кровь?

– Кровь не такого цвета! Этого оттенка красного в природе не существует! Мы с тобой, мой цыпленочек, завоюем мир, – прибавил он, обращаясь к пищавшему на полу комочку.

Пока колесник разглагольствовал, расхаживая по комнате, цыпленок семенил следом за ним, и Хосе то и дело рисковал наступить на кроху, все время путавшегося у него под ногами. Человек не замечал, какой опасности подвергается его богатство, пока он ходит туда-сюда, не глядя под ноги, а Фраскита, наблюдая за ним, от души желала, чтобы он раздавил птенца.

Настало время первых ласточек. Белые стены дома были испещрены быстрыми тенями птиц, темные пятна мелькали взад и вперед, взвивались, будто искры над костром. Колесник хотел, чтобы его цыпленок пожил среди себе подобных, нашел там свое место. Но оставить его в курятнике не удалось, эта козявка ходила за ним хвостом, следуя за его грубыми башмаками, и ничего, кроме них, не замечала. Хосе несколько раз приводил своего цыпленка на птичий двор, надеясь там его оставить, но красное пятнышко так и липло к его подошвам. Фраскита впервые воспротивилась мужу – не позволила цыпленку спать между башмаками Хосе рядом с супружеским ложем.

– Как, по-твоему, этот малыш станет бойцовым петухом, если даже не представляет себе, кто он есть? Надо оставить его там, с другими, и если он выживет, то, может, научится драться! – заявила моя мать, бесцеремонно выкидывая за дверь крохотный красный шарик.

Мой отец прислушался к совету жены и сам устроился на ночлег среди кур. Он скрючился на своей скамье, а цыпленок прильнул к его потертым башмакам.

На рассвете Фраскита увидела мужа, растянувшегося на полу рядом со скамейкой, вытряхнула его чемпиона из башмака, в который тот забился, и ткнула сонного Хосе носом в помет, которым красный малыш покрыл внутренность своего гнезда.

– Если надо, похожу босиком. Но не лезь больше к нам со своими бабскими замечаниями! – заорал Хосе, побагровев, как его петух.

После этого мама уже рта не раскрывала, молча смотрела, как гибнут башмаки и как ее муж нянчится с цыпленком – больше, чем с любым из собственных детей. Через несколько недель петушок покинул загаженные башмаки – своих приемных родителей – и начал приобщаться к птичьей жизни.

Роскошное алое, отливавшее пурпуром оперение, восхищавшее людей, до побоища никакого впечатления на собратьев не производило.

Пришла пора завоевывать территорию. К тому времени шпоры петушка, заточенные стараниями его хозяина, достигли немалого размера, а гребень и сережки, украшавшие голову, придавали ему хищный вид.

Маленькой Анхеле уже исполнилось шесть, и она знала многое, о чем не догадывались ее родители. Каждое утро она просыпалась от крика старого петуха и, убедившись, что никто не застанет ее врасплох, входила в птичий мир.

Она окаменела при виде резни, происходившей в полутьме серого рассвета.

Должно быть, старый король птичьего двора пропел лишний раз, и одному Богу ведомо, какой чудесный сон красного дракона прервало в то утро его мирное ежедневное пение. Внезапно разъярившийся петушок не нашел противника себе под стать и одного за другим принес в жертву всех сородичей мужского пола, начав с родного отца, которого он сверг с престола из камешков и помета, на котором тот издал свой последний крик.

Фраскита и Хосе пришли, услышав квохтанье всполошенных кур, и застали кровопролитие, ознаменовавшее начало новой эры на птичьем дворе. Никто больше не оспорит власть у этого бойца, случайно родившегося среди безобидной домашней живности. Закрепляя свою победу, он терзал собратьев, пока те не испускали последний вздох, до последней капли крови.

После, когда птичий двор усеяли окровавленные перья и останки побежденных, он медленно обошел свои владения и долгим криком возвестил о себе живым. Куры не сводили с него круглых глаз. Став их единственным господином и повелителем, он кинулся на них с еще обагренными кровью отца головой и шпорами, утоляя яростное желание, захватившее его с утра и обозначившее зарю брачного сезона.

– Надо отстричь у тебя эти выросты, за них слишком легко ухватить, они тебе помешают! Посмотри-ка! Кровь льет ручьем и тебя ослепляет! Гребень, серьги – все долой! Эти украшения слишком хрупкие и никчемные. Если противник тебя за них ухватит, запросто выпустит кровь. Но какой же ты лютый! Тебя не надо учить ненавидеть ближних, ты с этой ненавистью родился! Ну, девочки, за дело! – прибавил Хосе, повернувшись к жене и дочерям. – Надо всех их ощипать! Что не сможем съесть сами – продадим соседям. А тебя, цыпленочек мой, я и не подумаю сделать всего лишь королем птичьего двора, у твоего хозяина на тебя другие виды!

Вскоре после этого колесник, надумав стать заводчиком бойцовых петухов, выдернул юного принца из его королевства и, вооружившись обычными ножницами, отрезал у него пунцовые выросты. Он сделал неверное движение, покалеченный петух коротко вскрикнул от боли, и Хосе перепугался, увидев, как его герой истекает кровью. Он позвал на помощь. Руки, одежда, лицо – он весь был в крови.

Анхела, ни сказав ни слова, подошла к отцу и его птице и остановила заливавший обоих алый дождь, приложив к ранам несколько пушистых перьев. А затем вернулась помогать матери.

Петушок был спасен.

Воинственная птица притягивала деревенских мужчин в дом Караско, все они, разделяя воодушевление Хосе, приходили смотреть, как он тренирует свое чудо, как обучает его, делает ему массаж, растирает, прихорашивает, расточает ему повседневные заботы. Петух, в одиночестве сидя на раскачивающейся перекладине, до изнеможения учился сохранять равновесие, а дети, сменяясь, гоняли его, чтобы развивать его дыхание, скорость, выносливость.

До поздней ночи в доме и во дворе звучали мужские голоса. Колесник ликовал. Он беседовал с другими, держа утихомирившегося петуха на коленях, и за разговором рассеянно приглаживал его перья.

Когда подготовка чемпиона завершилась, в деревне не нашлось ни одного пернатого, способного с ним сразиться. Никто в Сантавеле не хотел, чтобы его петух ввязывался в бой, проигранный, по общему мнению, заранее. Красный Дракон и впрямь выглядел грозно, бывший колесник подрезал ему перья – видел когда-то, как это делал бродячий птицевод.

Когда Хосе решил отправиться странствовать в поисках противника для своего петуха, его младшей дочери Кларе было почти два года.

Кларе было почти два года, а Человек с оливами не забыл женщину, залатавшую его душу.