Текст книги "Сшитое сердце"

Смерть старухи

И вот Мария вернулась в дом Караско, где еще пахло молоком.

На этот раз она закрыла ставни, занавесила зеркало, эту ловушку для душ, остановила часы… Она пришла убирать покойника.

Старуха Караско ушла мелкими, неслышными шажками. Это немощное и тираническое тело, столько лет занимавшее так много места, постепенно исчезало.

Однажды утром ее нашли – голышку, вытянувшуюся на большом деревянном кухонном столе. Почти ребенок, хилый ребенок с высохшим, костлявым телом, человеческая былинка, завернутая в вышивку Фраскиты. Она заботливо подтянула сумерки синих нитей к самому подбородку – жалкая попытка спрятаться. Так забиваются под одеяло страшным грозовым вечером.

Караско захотела уйти, укрывшись тонким заслоном красок, в полотняных доспехах, под защитой красоты. Низ ее изможденного лица раздирала безгубая улыбка.

Сколько ей могло быть лет? Этого не знал никто, и никто не потрудился спросить ее об этом или заглянуть в архивы священника. Хосе было тридцать пять, она казалась втрое старше.

Она родилась кривобокой и нелюбимой. Отец перед самой смертью в конце концов сумел от нее отделаться, пристроил ее своему подмастерью. Караско женился на ней, чтобы расплатиться с долгами, и получил все разом: мастерскую, дом и мебель. Как будто оно было прицеплено к крохотной корявой женщине. Ни любви, ни желания, но и без них родился ребенок – Хосе.

Муж клюнул на наживку, не подозревая скрытого в ней прочного крючка, сначала бился, а потом, растеряв силы, покорился воле жены, этого железного создания. И тогда он нашел убежище в своей мастерской, и так же, следом за ним, это сделал его сын. Старуха никогда туда не входила, она лишь указывала им на ее дверь, если они медлили приступать к работе.

Караско верховодила в доме, безжалостно ломая людей, до того дня, когда ее невестка уселась на стул у окна и принялась вышивать. И тогда железо треснуло, показалась скрытая за ним плоть, выступили красные от ржавчины слезы, и старая женщина выбрала кротость тишины, покой и смерть. Ее тело постепенно таяло, и к моменту рождения Аниты она была уже настолько тонкой, настолько легкой, настолько прозрачной, что моя мать могла брать ее на руки и ухаживать за ней, как за больным ребенком.

Несколько месяцев Фраскита согревала в объятиях обеих – крикливую, вертлявую, полную сил, хорошенькую, упитанную малышку и старуху с таким же беззубым, как у девочки, ртом, которая не плакала, не двигалась и ни о чем не просила.

Вскоре молодая женщина стала кормить свекровь, притягивая ее старое лицо к своей груди, – ничего другого она придумать не могла, – и старуха, должно быть впавшая в детство, тихонько сосала пресное молоко. Девочка день ото дня становилась все прожорливее, а старуха день ото дня слабела. Ей довольно было самой малости, чтобы насытиться, она умирала.

Так было до того утра, когда ее нашли мертвой, лежащей на кухонном столе. Она, уже не встававшая со своего кресла, сумела дотащиться и вскарабкаться туда, где ее семья традиционно выставляла напоказ останки своих усопших.

Старуха уступила место девочке, теперь молоко Фраскиты доставалось ей одной.

Мария обмыла жалкое тело, чтобы избавить его от всего связанного с этим миром, и выплеснула воду за порог, тем самым указывая выход душе.

Моя мать, одетая в черное, с белым младенцем на руках, встречала всех жителей деревни, в последний раз пришедших к Караско. Но ни один из них не взглянул на старую мертвую оболочку, и никто, уходя, не говорил о покойнице. Все смотрели на служившую саваном простыню с тончайшей вышивкой и потом несколько дней лишь о ней и толковали.

Фраскита вновь пообещала себе покончить с шитьем, когда могилу старухи осквернили, саван украли, а желтое тело, которое было его сердцевиной, бросили валяться на земле.

Болезнь Хосе

Пока мать умирала, Хосе почти все время проводил в мастерской – казалось, за ее пределами его ничто не интересовало.

Он ни на час не терял из виду свой дом, страдал, если участие в процессии или сломанная ось заставляли его отойти на несколько шагов от него, и никогда не смотрел ни на небо, ни на горизонт, целыми днями мастеря колеса и телеги, которым предстояло катиться по дорогам.

Ко всеобщему удивлению, колесник не прервал работу ради того, чтобы отдать матери последний долг, не был ни на похоронах, ни даже на заупокойных мессах. Он словно и не заметил ни смерти старухи, ни появления на свет дочери, ни в чем не отступил от своих привычек, продолжая повиноваться смолкшему голосу вдовы Караско, по-прежнему слыша бессвязные фразы, которыми она так часто, так больно его жалила, что ранки все еще не затянулись.

И все же после рождения Аниты у него мало-помалу вошло в привычку под вечер прерывать работу и, усевшись на скамью в курятнике за домом, смотреть, как суетится во дворике пернатый народец. Дав себе эти несколько минут передышки, он вставал и снова брался за дело.

Фраскита целый год носила траур, и муж ни разу не отметил, что она в черном. Но однажды утром, выходя из кухни и собираясь пойти в мастерскую, он внезапно осознал, что голос матери умолк. Тишина его ошеломила. Распоряжений не было, и отныне ничто не принуждало его вставать из-за стола и браться за работу. Фраскита увидела, как он замер на месте. Она стряпала обед рядом с остановившимся человеком, тот ничего не ел ни в полдень, ни вечером и в ту ночь не спал рядом с ней.

На следующее утро она не застала его в кухне, но и мастерская была пустой и тихой. В конце концов Фраскита нашла мужа за домом, он сидел на старой скамейке, погрузившись в созерцание птичьего двора.

Моей матери не нравилось, когда пугали ее птиц, но это не помешало Хосе покинуть семью и ремесло и переселиться в курятник.

Теперь Хосе лишь несколько раз в день вставал со своей скамьи и обходил огороженное стенами пространство за домом.

Бессильны были и просьбы моей матери, и ее приказания, и угрозы, и даже советы священника, навестившего его в этом невероятном убежище. Казалось, никакие слова до него уже не доходят.

Моя мать трижды в день приносила ему поесть, мыла его в лохани, одевала потеплее или полегче в зависимости от времени года и убирала экскременты, которые он оставлял в углу двора. Она построила над ним маленький деревянный навес, защищавший его от дождя и от солнца.

Поначалу Фраскита старалась скрывать от деревни внезапное помешательство мужа, успокаивала встревоженных заказчиков, уговаривала потерпеть. Она даже родителям своим не сказала, что их зять выжил из ума.

Но любопытным соседкам тишина в мастерской не давала покоя, и они выискивали малейшую возможность проникнуть в тайну. Все они под разными предлогами перебывали в доме Караско и, не подавая виду, вели свое маленькое расследование. Вскоре они поняли, что им здесь не рады и что во двор их не пустят.

Языки развязались, предположения посыпались самые удивительные: одни утверждали, будто Хосе покинул деревню, другие – что ведьма-жена, та, что венчалась в белом платье и увяла в день свадьбы, в припадке ярости обезглавила его ударом топора. В конце концов женщины убедили мужей, что дело неладно, и отправили в дом Караско небольшую делегацию.

Несколько мужчин, очень официально потребовав, чтобы им дали переговорить с Хосе, разумеется, не ждали, что предполагаемая убийца отведет их в курятник. Фраскита оставила их среди всполошившихся кур. Не добившись ответа от словно бы бесчувственного тела, они извинились за причиненное беспокойство и ушли пристыженные. С тех пор о колеснике в деревне не заговаривали, и никто больше не купил у моей матери ни одного яйца.

За те два года, что Хосе прожил среди пернатых, он совершил удивительное путешествие по ступеням птичьего общества.

Напуганные его появлением куры поначалу жались к петухам в полной неразберихе перьев, помета и пыли. Но вскоре молчаливый верзила перестал вызывать у них беспокойство, огромный петух, повелитель курятника, стал подбираться все ближе к новому предмету, торчавшему посреди двора как чурбан, а там и все остальные последовали его примеру. Даже самая слабая курочка, глядя на других, осмелилась клевать подметки Хосе. Тот сидел истуканом, их не отгонял, и вскоре эти вольности стали привычными, так что матери, пытавшейся спасти его башмаки, приходилось время от времени самой гонять кур.

На птичьем дворе петухи господствуют над курами, но и у самцов, и у самок существует предельно строгая иерархия, прямая лестница от самого сильного до самого слабого. Курица с нижней ступеньки подчиняется всем остальным членам общества, а петух, которого возраст, сила и стать вознесли на самый верх, обладает всей полнотой власти над своими подданными.

Меньше чем за месяц усердного посещения мира пернатых моему отцу удалось в него втереться и, хоть у него не было ни единого перышка, стать одним из членов куриного общества. Затем он скатывался со ступеньки на ступеньку до тех пор, пока не сравнялся с самой слабой курицей. Покинув человеческий статус, он превратился не в петуха, а в убогую курочку. Моей матери приходилось стоять рядом с ним, пока он клевал свой корм, не то его миску разграбили бы всем курятником.

Это впечатляющее падение на уровне птичьего двора продолжалось больше полутора лет. Хосе так долго терпел унижения от домашней птицы, что Фраскита в конце концов отчаялась и уже не верила, что когда-нибудь разум к нему вернется. Понемногу глаза у него словно бы округлились, а голова выдвинулась вперед. Он прижимал согнутые руки к телу и все время подергивал плечами.

Моя мать бессильно наблюдала за его метаморфозой.

Она уже не старалась поддерживать дом на плаву, перестала вышивать, не виделась с родителями, не выходила из дома, но она говорила.

Говорила с безмолвным мужем, сидящим среди кур, подробно рассказывала ему о своей повседневной жизни, об успехах Аниты, болтала о пустяках. Прежде не смевшая и двух слов ему сказать, теперь она не стеснялась говорить обо всем, рассказывать о чем угодно – о своем посвящении, о том, как ей нравится вышивать, о том, какие чувства испытывает к тканям, к ниткам, к вещам, которые надо латать и штопать. И про шкатулку она ему рассказала и даже призналась, что ее влекло к нему до того, как они поженились.

Говорила Фраскита и с дочерью, с самого первого дня. Моя старшая сестра Анита еще до рождения купалась в словах. Среди прочего Фраскита рассказала ей и свою историю. Она вышивала рассказы по канве самых обычных вещей и была неистощима на эти истории.

Анита, будто захлебнувшись в потоке речи швеи, не произносила ни слова, но, в отличие от бабушки Франсиски, которую начинала беспокоить немота бойкой и смышленой малышки, Фраскита не придавала этому значения. Она так хорошо понимала дочку, что обходилась и без слов, жест, взгляд, улыбка – и все ясно.

Примерно тогда же под ее окнами снова заиграл аккордеон.

Вдова Караско умела вести дом, и ее невестке хватило денег на все то время, что муж провел на птичьем дворе. Но большую Лусию, чьи дела пошли в гору, финансовое положение Фраскиты заботило.

Деревенские парни не смели даром валять по кустам красивую шлюху с тех пор, как она подобрала бродячего пса, до того свирепого, что всякий, пытавшийся уйти, не заплатив, рисковал остаться без штанов.

До Лусии долетали разговоры о прекрасной невесте, увядшей в день свадьбы, и она, зная, что больше никто на помощь Фраските не придет, нашла способ дать ей немного денег – принялась есть яйца.

Она покупала их дюжинами, и Фраскита с каждым днем все сильнее удивлялась такой прожорливости. Но ни одна из них ни о чем другую не спрашивала.

Встречаясь каждый день, они обменивались лишь несколькими необходимыми словами: здоровались, одна спрашивала, сколько надо яиц, другая – сколько с нее причитается, и на этом все.

Однако они не сразу расходились, подолгу стояли молча и вздыхали.

Швея с нетерпением ждала этих встреч, размерявших ее жизнь, и не могла уснуть, если вечером аккордеон был занят где-то еще и не приходил ее убаюкать.

Однажды, кормя мужа, моя мать почувствовала, как по его хребту пробежала дрожь. Хосе уже не смотрел в одну точку, что-то в нем пробуждалось, он начал размахивать руками, отгоняя кур. Первой жертвой стала часто донимавшая его маленькая рыжая курочка, которую обижали другие. Когда он пнул ее, она подскочила и с кудахтаньем пустилась улепетывать. Больше она к нему не подходила, только косилась издали.

Он взобрался на первую ступеньку.

За полгода он поднялся на самый верх, обгоняя каждую курицу и задирая каждого петуха, от самого слабого до самого сильного. Одолев первые ступеньки, он без особого труда подчинил себе всех пернатых. Только с хозяином курятника ему пришлось попотеть, человек и птица изрядно друг друга пощипали. Фраскита лечила обоих противников – и пестрого красавца-петуха, ошеломленного тем, что его свергли с престола, и молчуна, возглавившего теперь куриное общество и, наверное, все еще считавшего себя птицей.

Теперь ни один самец не мог безнаказанно топтать курицу – человек-петух на него налетал, заставляя наглеца поплатиться за оскорбление величества.

Моя мать, все более пристально наблюдавшая за воинскими подвигами мужа, встревожилась, заметив, что ни одно подложенное под наседку яйцо не наклевывается. Увидев, что ни один цыпленок не вылупился, она не стала стряпать из собранных яиц, а в ярости их перебила.

Возмущенная новым поведением мужа, она теперь кормила его нехотя, мыла грубо и, хотя два года перед тем упорно старалась его разговорить, ни слова больше ему не сказала.

И вот когда она уже собиралась свернуть шеи всем своим курам, муж снова на нее поглядел.

Он сидел голышом, опустив ноги в таз, и, пока она терла ему живот, член и ляжки, внезапно отвлекся от куриных перышек и засмотрелся на длинные темные волосы жены. Моя мать тотчас заметила пробудившийся у мужа интерес, подняла глаза на его пышущее вожделением лицо, но, увидев, как он по-птичьи дергает головой, со всех ног бросилась в дом.

Голый муж погнался за ней, настиг на лестнице, схватил, и его член долго тыкался в юбки, неуклюже пробираясь к ней. И пока человек-петух стонал у нее за спиной, она не кричала, помня о спящей Аните.

Внезапно Хосе из нее вышел, резко встряхнулся и пригладил несуществующие перья. Несколько раз запрокинул голову, выбрасывая вперед подбородок, и замер, уставившись круглыми глазами на тело жены, ждавшей с задранными юбками, чтобы существо, только что ее изнасиловавшее, вернулось в свой курятник. Он еще какое-то время подергивался, удивленно разглядывая роскошные круглые ягодицы, обрамленные тканью, и постепенно его тело успокоилось. Он потянулся к ней, осторожно погладил по белой коже, и Фраскита вскрикнула от неожиданности, почувствовав нежное прикосновение пальцев Хосе. Тогда он отдернул руку, будто обжегся, и, запинаясь, пробормотал, что хочет одеться.

Фраскита вскочила. Даже не оглянувшись, она убежала в спальню и, схватив в охапку штаны, рубаху и куртку, вернулась в кухню, где изрядно смущенный своей наготой Хосе замер в человеческой позе.

Он оделся, налил себе большой стакан вина, улыбнулся жене и пошел в мастерскую.

Девять месяцев спустя Мария под вопли Фраскиты расстилала свежие белые простыни.

Анхела

Мастерская гудела под ударами колесника, кровать скрипела, Фраскита голосила, зрительницы-соседки ее подбадривали, а куры мирно кудахтали во дворе.

Все в этой непременной разноголосице родов шло как надо.

Внезапно Мария, побледнев, отправляет самую младшую из соседок за Бланкой, та убегает, кумушки, проводив ее любопытными взглядами, перешептываются, но повитуха резким жестом велит им замолчать, чтобы ничто не дошло до ушей вопящей Фраскиты.

– Отлично, детка, поднатужься в последний раз! Ребенок уже на подходе, я вижу головку! – говорит Мария.

Услышав это, соседки, подхваченные тем ветром паники, что сопровождает всякого новорожденного, всей толпой кидаются к двери и натыкаются на массивное тело Бланки. Тут они пугаются еще сильнее и, отпихнув толстуху, вырываются наружу, а младенец уже горланит у них за спиной.

Негромко выругавшись, Бланка приближается к по-утиному крякающему липкому комочку в руках у Марии.

И тут до Фраскиты доходит, что в комнате появился кто-то еще. Обе повитухи заслоняют от нее младенца.

У изножья кровати порхают несколько перышек.

Молодая мать выбилась из сил и сорвала голос, она еще не может заговорить, расспросить.

Повивальные бабки, склонившись над младенцем, перерезают пуповину.

– У тебя снова девочка! – не поворачиваясь к постели, бросает Мария.

В дверь стучат соседки: лохань с горячей водой приготовлена!

Бланка идет за ней к порогу, бормоча молитвы на языке, напоминающем Фраските тот, что использовали для воскрешения мертвых, те слова, которые она заучила, но еще ни разу не произнесла, дремлющие в ней страшные слова.

– Почему ты позвала Бланку? Что происходит? Дайте же мне моего ребенка! – с трудом произносит она.

– Я боялась, что дело обернется плохо, и Бланка пришла на подмогу. Ты получишь малышку, как только мы ее искупаем.

Обе женщины хлопочут у лохани в облаке белого пуха.

– Это что же… перья? – шепчет моя мать.

Бланка оборачивается к ней с широченной улыбкой простой и сильной женщины.

– Не волнуйся, не ощипываем же мы твоего ребенка! Я, представь себе, как раз ощипывала птицу, когда за мной послали, пришлось мне бросить дело на половине. Несколько перышек пристали к моему платью. Но ты не беспокойся, я не оставлю твою комнату в таком виде. Мы все приберем перед уходом!

Мария занимается последом, изучает его со всех сторон, а Бланка купает малышку, которую все еще упорно скрывают от матери.

– Да покажите же мне мою дочку!

– Сейчас, дай только запеленать! – невозмутимо отвечает цыганка.

Дочитав последнюю молитву, она наконец отдает Фраските ребенка, крупного краснолицего младенца, и та радостно его принимает.

– Когда ребенок крупный, лучше иметь под рукой двух таких женщин, как мы. А имя ты для нее уже выбрала? – спрашивает Мария, свернув запятнанные простыни.

– Нет. Я думала, у меня будет мальчик.

– Тогда назовем ее Анхелой, – хохотнув, предлагает Бланка, пока Мария поспешно собирает с пола белый пух и кое-как заталкивает его в подол.

Повитухи с довольным видом переглядываются и прибавляют:

– Завтра снова придем, приложим ее к груди.

Усталые повитухи, прихватив грязные простыни, вышли из комнаты. Немного посидели рядышком на скамье в кухне. Потом Бланка вытащила из-под юбок свою неизменную серебряную фляжку, наполнила водкой несколько маленьких стопочек, и они молча осушили их залпом одну за другой.

Стоя вокруг стола, соседки наблюдали за ними, дожидаясь знака.

– Скажите отцу, что он может войти и что у него еще одна писюха, – наконец проворчала Бланка, утерев рот тыльной стороной ладони. – Послед можно зарыть, он там, в ведре!

Вернувшись в комнату, соседки заметили кое-где прилипшие к полу мокрые окровавленные перышки, и тотчас побежал слух, что кумушки помыли и ощипали малышку и назвали ее Анхелой до того, как явить миру и матери.

– Это все куры виноваты! Хосе слишком тесно общался с проклятыми тварями. Уж поверьте мне, то, что противно природе, даром не проходит! Вот увидите, в день, когда бедняжка закудахчет, этим кумушкам придется во всем признаться.

– Да еще Анхелой назвали! Кого старухи хотят обмануть? Ангелы по курятникам не шляются!

К счастью, Фраскита ни разу не услышала пересудов и не увидела ни одного перышка на теле второй своей дочери.

Бланка так привязалась к этому ребенку с грубоватыми чертами лица, что завела привычку проводить в доме Караско по нескольку часов в день. Она брала Анхелу на колени, пристраивала между своими огромными грудями и вовсю раскачивала. Малышка таращила слишком круглые глаза и улыбалась, прижимаясь к полному и мягкому телу старухи.

В ночь после этого второго рождения аккордеон, молчавший девять месяцев, вернулся и сыграл под окнами Фраскиты короткую мелодию.

Значит, Лусия ее не забыла!

Тихонько, стараясь не разбудить девочку, молодая мать взяла ее на руки и подошла к окну, чтобы показать спящего ребенка подруге.

Педро эль Рохо

После своего возвращения из курятника Хосе без работы не сидел. В Сантавеле ему не было равных, а до Питры, ближайшей деревни, куда во время долгого отсутствия колесника Эредиа отправлял чинить свои экипажи, надо было идти пару дней. Как только в мастерской снова раздались удары молота, в нее устремились заказчики.

Десятки кое-как подправленных колес и кособокие телеги катились по улицам Сантавелы к дому стосковавшегося по работе Караско.

Все вернулось на свои места: пел по утрам большой петух, опять ставший господином и повелителем курятника, снова зачастили с визитами соседки, а Лусия наконец смогла приготовить себе что-то, кроме опостылевших омлетов. Конечно, Фраскита не сразу помирилась со своими курами, но, чтобы ускорить дело, нескольких она ощипала и, успокоившись, некоторое время наслаждалась простым счастьем, которого не знала раньше. Анита по-прежнему не говорила, она высказывалась при помощи тела, рук и глаз, а родители нарадоваться не могли, глядя на ее изобретательные и остроумные пантомимы.

С рождением Анхелы шаткое равновесие нарушилось.

Услышав, что Фраскита опять родила ему девочку, и закопав послед, Хосе снова уселся среди кур. Старый петух, узнавший его, несмотря на его ужасно человеческие повадки и новую одежду, исподтишка на него покосился, для виду поклевывая зерно, и приготовился к худшему.

Соседки поглядели из окна в комнате роженицы на мужчину, сидевшего к ним спиной на своей скамье, посудачили и кинулись с этим к Фраските.

Сколько времени ее муженек пробудет среди кур на этот раз? Несколько часов, месяц, год? А может, это вообще никогда не закончится? И как ей выживать одной с двумя детьми?

Едва кумушки ушли, она, несмотря на запрет Бланки, встала, чтобы взглянуть на безрадостно привычную картину – Хосе среди кур. Засмотревшись на него, она забыла про Анхелу, и та попискивала, должно быть пытаясь напомнить, что прошло немало времени.

Так вот в чем дело!

У Хосе появилась еще одна девочка, а он-то ждал мальчика! Он бы исцелился, если бы она родила ему сына, но для этого еще надо, чтобы он встал с этой мерзкой скамьи!

Фраските не пришлось долго ждать, на этот раз Хосе отсутствовал всего несколько минут, потом опомнился и пришел взглянуть на малышку и на жену.

Назавтра же Фраскита попросила совета у Бланки. Толстуха пристально на нее посмотрела и сказала:

– Я не помогаю женщинам выбирать пол ребенка, это нарушает порядок в мире.

– Так ты мне не поможешь?

– Нет.

– Значит, найду кого-нибудь еще!

– Кого же? Никто здесь на это не способен. Из твоего живота выходят девочки, и с этим ничего не поделаешь. На одной почве растут розовые гортензии, на другой – голубые.

– Да, мне уже рассказывали об этих странных цветах, а еще мне рассказали, что достаточно воткнуть в землю несколько гвоздей, чтобы розовое стало голубым, – заупрямилась Фраскита.

– Поступай как знаешь, все равно ничего у тебя не получится. Только остерегайся народных средств, от них ты можешь заболеть или родить горбунью!

Фраскита не послушалась: отбросив сдержанность и робость, она обошла всех деревенских кумушек.

Ей советовали спать на животе, свернувшись калачиком или задрав ноги кверху, бодрствовать каждую третью ночь, есть соленое, сладкое, черствое и тухлое, десять раз обойти церковь, думая о том, какое имя даст будущему сыну, найти круглый камень и держать его во рту, когда муж возьмет ее, пить крапивный отвар, разговаривать только с теми женщинами, которые рожают сыновей, опоясаться образками Христа, омочить ступни в свиной крови, несколько недель не подпускать к себе Хосе…