Текст книги "Сшитое сердце"

Время шло, а Рыжик все еще был некрещеным.

Однажды ночью Фраскиту разбудила мелодия аккордеона. Вместо того чтобы, как обычно, подойти к окну, она спустилась и открыла Лусии дверь.

– Поздно же ты явилась отпраздновать рождение моего малыша, – упрекнула ее швея, когда подруги сели за кухонный стол, поставив на него зажженную свечу. – Ты тоже думаешь, что этот рыжеволосый ребенок неизвестно откуда взялся?

– Нет, я просто путешествовала. Старик Эредиа влюбился в хорошенькую шлюшку и катал меня по всей стране. Я повидала мир и теперь не вполне уверена, хочу ли остаться здесь.

– Так не оставайся!

– Вернувшись, я узнала, что происходит с твоим сыном. Он все еще не крещен?

– Никто в деревне не соглашается. У него нет ни имени, ни крестного.

Их долгое безмолвное сообщничество внезапно уступило место речи, слова пришли сами собой. Эти две женщины разговаривали как близкие люди, как сестры, напрочь позабыв, что раньше никогда этого не делали.

– Что касается крестной матери – можешь на меня рассчитывать, но я не уверена, что твоему сыну это сильно поможет. Мария подойдет больше. А насчет крестного отца… дай подумать. Если бы мой Педро согласился, никто больше не посмел бы говорить про рыжие волосы его крестника.

– С чего бы Эредиа на это соглашаться?

– Из признательности за добрые советы твоего отца-виноградаря! Это ведь благодаря ему он собирает на склонах такой хороший урожай, несмотря на ужасный климат этих мест. Попроси деда сходить к Эредиа, остальное я беру на себя…

Вот так мой брат и унаследовал его имя.

Лусия была права, никто больше не смел прилюдно хоть слово сказать до самой смерти могущественного крестного. Но деревня неохотно признавала Педро эль Рохо, и женщины не подпускали детей к малышу, зачатому в то время, когда у его матери были месячные.

– Не играй с этим рыжим исчадием рыжей луны, самой опасной, той, от которой все загнивает. Если он тебя укусит, ранка не затянется! – нашептывали старухи детям, которые подбирались близко к дому Караско.

Мальчику не с кем было играть, кроме как с сестрами. Анита, более общительная, несмотря на свою немоту, могла переходить из одного мира в другой, но с Анхелой он был неразлучен. Все, от мала до велика, так его боялись, что никто больше не искал перьев на спине его лупоглазой сестры. На детей смотрели издали, как на странных зверюшек, и со временем они научились пользоваться тем, что рыжие волосы всех завораживали.

Когда Педро вырос настолько, что смог высказывать свои желания, он потребовал, чтобы его больше не стригли.

Они с сестрой научились жить отдельно от остальных и, должно быть, понемногу стали теми необычными, ни на кого не похожими созданиями, одаренными особыми талантами, какими другим хотелось их видеть.

Эредиа полюбил крестника, навязанного ему любовницей, и часто приглашал его к себе.

Ребенок приезжал в поместье в отцовской повозке с Марией, своей крестной матерью, и проводил весь день со стариком и красивой дамой в блестящих нарядах. Больше всего в просторном доме ему нравились изразцы с синим узором и картины, украшавшие почти все стены. Ему случалось часами простаивать перед какой-нибудь из них, и казалось, будто ребенок все понимал, когда старик Эредиа рассказывал ему о жизни того или другого заключенного в раму персонажа или объяснял сцену, которую нарисовал художник.

В гостиной один из предков Эредиа велел изобразить на стене порт: большие парусники у причала, сотни носильщиков, доставляющих на берег разнообразные товары, прибывшие из Нового Света.

Во время одного из последних приездов ребенка, которому тогда едва пошел третий год, Лусия застала его стоящим на стуле перед самой фреской – он пытался в нее запрыгнуть.

Цифры

После рождения Педро его отец в курятнике не сидел. Напротив, он работал много как никогда.

Особенно его увлекали счета.

Пока были живы родители, цифры его не занимали, как и его отца, – мать семейства одна распоряжалась деньгами, крепко держа кошелек. Она назначала цены, вела переговоры и преследовала неплательщиков. Любовь к цифрам она переняла от отца и, купив у бродячих торговцев, каждый год приходивших со своим товаром в Сантавелу, две огромные тетради, больше сорока лет записывала в них все расходы и доходы. Не умея писать ничего, кроме цифр, она придумала множество символов, чтобы указывать в начале строки, что представляет собой каждое из чисел.

Хосе кучу времени потратил на то, чтобы расшифровать эти знаки. Он вспоминал, как в детстве следил глазами за рукой матери, когда та старательно выводила числа. Единственное, чему она его научила, кроме молчания и послушания, – это считать, но до некоторых пор сложение и вычитание ему были ни к чему, он даже позабыл о том, что был способен на такие арифметические подвиги.

Хотя Лусия и поглощала яйца в огромных количествах, за время долгого кризиса колесника все сбережения семьи растаяли, и надо было все начинать заново.

Теперь Хосе вел, по примеру матери, точный учет, и цифры больше не таили никаких секретов. Вскоре ему уже не требовалось делать подсчеты на бумаге и записывать результат. Он считал в уме с невероятной скоростью, а его дочь Анита оказалась великолепной партнершей в этой игре. Девочка тут же усвоила символы и рисовала их на земле, в воздухе и на ладони отца.

Постепенно цифры полностью завладели умом колесника.

Ему случалось по ночам, во сне, продолжать начатые днем расчеты. Фраскита слышала, как он бормочет одно число за другим, и видела, как он затем улыбается, словно решение его успокаивало. Вскоре он стал задаваться более сложными математическими вопросами, заинтересовался геометрией, а во время крещения сына спросил у Эредиа, как рассчитать длину окружности колеса. Эредиа понятия об этом не имел, но пообещал Хосе узнать и раздобыл для него начальный учебник геометрии с очень понятными иллюстрациями. И тогда неграмотный Караско погрузился в мир, населенный диаметрами колес, числом пи и метрической системой.

Сколько колес смастерил он с тех пор, как занялся своим ремеслом? Какое расстояние они могли преодолеть, не сломавшись? Какое расстояние преодолели все сделанные им колеса, вместе взятые? Сколько лиг, сколько километров от Сантавелы до Питры? А до Хаэна? А до Мадрида? Какова окружность земного шара? Сколько оборотов сделает колесо, чтобы обойти вокруг света? Потому что – так он объяснял своим детям и их матери – Земля круглая, круглая, как Луна и как Солнце, круглая, как те колеса, которые он делает.

У него, никогда не покидавшего Сантавелы, голова шла кругом от этих подсчетов. Он очень серьезно относился к своему ремеслу и потому позволял себе заниматься сложными операциями, только когда мог устроить перерыв. Время, необходимое для решения арифметических задач, он отнимал у сна. Он больше не спал после обеда, а потом и вообще перестал спать. Расчеты настолько его поглощали, что он и с женой не спал. Умственное возбуждение заставляло его бодрствовать ночи напролет. Свои гроссбухи он отдал восьмилетней тогда дочери Аните – заурядные операции его больше не занимали, ему требовались пространство и время, а девочка выполняла свои обязанности с детской серьезностью.

Фраскита забеспокоилась, видя, как растут круги под глазами у мужа.

Не вернется ли он на свою куриную скамейку?

– Сколько уже времени твой муж не спит? – в конце концов спросила у нее Бланка.

– Два месяца. Ночи он проводит за цифрами, а дни в мастерской, – с улыбкой ответила моя мать.

– А ты что об этом думаешь?

– Я думаю, что это, как было с курами, может тянуться годами. Но курятник мне знаком, а вот цифры… Как это получается, что мужчины сходят с ума? Посмотри на моего отца: мама должна везде с ним ходить, боится, как бы он не потерялся. Она, такая маленькая, водит за руку этого здоровенного дурака и бранит его, как ребенка, когда он пытается улизнуть.

– Каждый когда-нибудь сходит с ума. Разве твоя мать, такая разумная, не провела несколько недель, роя ямы вокруг деревни? Если здесь рассудок отказывает чаще, чем в других местах, то, может быть, дело в климате или изоляции? Вы живете вне всего, замкнувшись на себе, и никому из местных не хватает смелости отправиться странствовать по свету. Твой муж совершает побег на свой лад, а твой отец сейчас пытается сделать то, о чем в молодости и мечтать не решался, – бежать из Сантавелы.

– А почему ты, наскитавшись по дорогам, решила остановиться здесь?

– Чтобы сбежать от остального мира. В Сантавеле кажется, будто ничего случиться не может и никакой людоед меня не найдет. Эта земля – край света. Видишь ли, я, наверное, потратила все свои запасы безумия, когда решила поселиться у вас, – я, чужачка. Попробуй поговорить с Хосе. Он неплохой человек, может быть, ты сумеешь его образумить.

Поговорить с мужем? Моя мать не знала, как к этому подступиться, она разговаривала с ним только в те два года, что он провел в изгнании среди кур. Тогда ей нравилось доверяться этому отсутствующему существу – казалось, Хосе ее не слушал и не слышал. Помнил ли он вообще ее долгие монологи? Ее голос? Время, которое они проводили в курятнике, сидя рядом на скамье?

В день, когда Фраскита решилась заговорить, ее измученный муж уже не мог сосредоточиться на работе, цифры заполонили и мастерскую.

Они проникли туда постепенно. Сначала в его ум, пока молот продолжал свою работу, вкрались несколько простых расчетов, затем операции стали усложняться, но он не обращал на это внимания, и барьер не выдержал, открыв доступ к большим арифметическим путешествиям, к километрам дорог, огибающих мир во всех направлениях. Хосе сдался. Он бы поспал, но цифры, которые его преследовали, захватили последний бастион, окружили его плотными рядами, напирали со всех сторон – здесь, в мастерской, куда раньше им ходу не было.

Фраскита услышала, что стук молотка затих, и поняла, что пора вмешаться.

Она, в свою очередь, вторглась в запретное пространство, где Хосе, сидя на полу, вполголоса бормотал цифры.

Она заговорила с ним так, словно баюкала, и, даже не думая об этом, прочитала одну из молитв первой ночи, усыпляющую молитву. И колесник мало-помалу успокоился, цифры стали отступать, покинули погружавшегося в сон человека.

Хосе уснул прямо на полу, но огромные синяки словно нарисовали на его лице два больших круглых открытых глаза, и в полумраке Фраскита далеко не сразу заметила, что его веки опущены.

Позвав на помощь Бланку и Лусию, Фраскита подняла мужа наверх и уложила на кровать. Не упоминая о молитвах, она сказала им, что он уснул, пока она с ним говорила, и теперь она не может его разбудить.

– Муженек твой так разоспался и у него под глазами такие круги от усталости, что он, должно быть, проснется не скоро! – заключила цыганка.

– Только бы он и во сне не занимался своими проклятыми подсчетами, – пробормотала Фраскита, все еще ошеломленная действенностью своей молитвы.

– И хоть бы он потом проснулся, – прошептала Лусия. – В жизни не видела, чтобы кто-нибудь так спал!

Прошла неделя, а Хосе все не просыпался. Фраскита, следуя советам Бланки, его мыла, поила спящего и часто меняла положение тела, чтобы не образовались пролежни.

После тридцати дней и тридцати ночей такого сна – соседи думали, что Хосе вернулся в курятник, – швея поручила детей заботам Бланки и пошла навестить мать.

Той очень трудно было выкроить время, муж приковывал ее к себе, как маленький ребенок. Он целыми днями примерял старые ключи ко всем замочным скважинам, какие были в доме, и плакал, когда у него пытались их забрать. Старой Франсиске удалось убаюкать мужа, положив себе на колени его большую голову и ласково его укачивая.

– Они такие красивые, когда спят, на что ты жалуешься? – мягко пошутила старуха. – Не беспокойся, молитвы первой ночи повредить не могут. После той, что ты произнесла, Хосе проспит столько, сколько надо. Конечно, к своему пробуждению он потеряет несколько килограммов, но это ведь лучше, чем куры или цифры, правда?

Тогда Фраскита в последний раз видела родителей живыми.

Через некоторое время, осенью, они ушли, никому ничего не сказав. Обшарив всю округу, нашли их тела – они лежали в обнимку на дне оврага в нескольких километрах от деревни.

Должно быть, отец сумел уговорить жену уйти, но Сантавела так легко свою добычу не отпускала.

Фраскиту привели к останкам, и она увидела на лице матери, повернутом к мужу, то выражение спокойного счастья, какое было на нем во время их последней встречи. Мертвое лицо словно говорило: “Они такие красивые, когда спят!”

Швея потребовала, чтобы ее родителей похоронили там, где нашли, дескать, не для того они бежали, чтобы их тела вернули в деревню. Они будут покоиться рядом на том пути, который выбрали. Поскольку священник без возражений смирился с этой причудой, никто не позволил себе ни малейшего замечания. Их приберегли на потом.

Вернувшись домой после похорон, Фраскита увидела, что круги под глазами у спящего уменьшились. И тогда она, спрятав учебник геометрии, улеглась рядом с мужем и стала безмятежно ждать его пробуждения, думая о последних словах матери.

Казался ли ей и в самом деле красивым лежавший рядом с ней мужчина?

Она была привязана к нему, как судно к своему причалу, и теперь только он, вместе с детьми, и удерживал ее в деревне.

Пробудившийся от долгого сна Хосе едва мог сидеть, и прошло несколько дней, пока он начал соображать. Прежде всего надо было убедить его, что он и правда так долго спал. Он стал подсчитывать дни на пальцах, и моя мать решила, что это добрый знак.

Анита, которая в отсутствие отца старательно записывала расходы, принесла ему гроссбух, казавшийся в детских руках еще толще. Хосе улыбнулся дочери и сказал, что отныне она и только она одна будет заниматься торговыми делами семьи.

Он не сразу вернулся к работе, заказчикам пришлось подождать, пока он закончит начатое, потому что первым делом он взялся мастерить крохотную повозку, ярко-красную игрушечную двуколку для сына. Он тщательно отделывал мельчайшие детали, а на крыше попросил сделать надпись огненными буквами: “Педро эль Рохо”.

Фраскита онемела от изумления, когда Педро получил свой первый детский подарок из рук отца, до тех пор его не замечавшего.

Видно, долг был выплачен, жизнь потихоньку шла, Фраскита подумала, что худшее позади, и успокоилась. До других людей ей теперь дела не было.

В этой мирной обстановке она легко произвела на свет Мартирио, третью свою дочь.

Желтый пес

В это время тихого счастья Лусия, уже не носившая платьев с блестками, каждый день приезжала верхом к Караско. Теперь, когда она стала официальной любовницей давно овдовевшего сеньора Эредиа, дружба с ней уже не могла повредить швее.

Наверное, Лусия не стремилась ни отыграться, ни даже покрасоваться перед деревенскими, она ездила верхом просто потому, что у нее была лошадь, и потому что в асьенде она этому научилась. Это было удобно, только и всего! Ей казалось, что жители Сантавелы если и не полюбили ее, то презирать перестали.

Она ошибалась.

Многие жалели бедняжку, когда расстроилась ее свадьба, матери рассказывали дочкам ее историю, чтобы напугать, но женщины, по большей части, видели в ней лишь несчастную девушку, обреченную торговать собой, а парни, вот мерзавцы, развлекались, валяя ее по кустам. Бесстыдница очень дорого заплатила за ошибку молодости.

С годами она нарисовала для себя ночной мир зарослей и темных закоулков. Мир под открытым небом, со множеством дорог, протоптанных только ее ногами и вьющихся по всему краю. Она научилась скрываться под платьем с блестками, рассыпать быстрые ноты аккордеона, завлекая клиентов, появляться неизвестно откуда посреди деревни. Она проделала для себя собственные двери. Благодаря своему сообщнику, бродячему псу, который с ней не расставался и бесстрашно бросался на неплательщиков, она справлялась с теми, кто хотел попользоваться ею задаром. Свирепый защитник дал ей возможность успешно заниматься своими делишками.

До тех пор, пока в нее не влюбился Эредиа, всех это устраивало, но тут мужчины взглянули на нее по-другому: от ее волос повеяло золотом, и они стали платить дороже за то, чтобы ласкать ее прекрасное шелковистое тело, прикоснуться к гранатовым губам. Они желали ее не потому что она была рядом, только руку протяни, а это всегда лучше, чем развлекаться в одиночку, но потому что стали думать о ней, не видя ее, и видеть ее на каждом холме, за каждым камнем, за любым поворотом дороги – повсюду, где ее не было. Лусия стала недоступным наслаждением, господским наслаждением, и жены подмечали взгляды мужей, обращенные на нее. Эта женщина, которая считалась принадлежащей всем, ускользала от них, и чем больше она ускользала, тем более явной, жестокой и даже оскорбительной становилась ее красота.

В один прекрасный день Лусия закрыла дом и поселилась в поместье с Эредиа и тремя его сыновьями, которые тоже жили там с женами и детьми. Дом был достаточно велик, чтобы они не терлись друг о друга, в длинных коридорах всегда успеешь нацепить подходящую маску.

Старик не задавался вопросами, Лусия вошла в его жизнь так явственно и плотно, что отказаться было невозможно. Он, уже угасавший, оказался в гуще наслаждения, почувствовал, что собирается воедино между ее мускулистых ног, и никто и ничто не смогло бы заставить его отказаться от блаженства быть цельным.

Десятилетиями пыль оливковой рощи, которую он ел и пил и дышал этой пылью, оседала на его коже зрелого мужчины, на его волосах и радужных оболочках, и все так давно сделалось пресным. И однажды вечером, когда он думал о своем четвертом сыне, самом младшем, самом нежном, – о том, что решил уйти на север, – вечером, когда он прогуливался в одиночестве по этой так похожей на него земле, он встретил ее, на ней было платье с блестками, и в тот вечер он увидел, как навстречу ему идет кусочек звездного неба.

Она молча подошла к нему, стряхнула с него пыль и крепко обняла гибкими теплыми руками – до того крепко, что ему показалось, будто он умирает.

Она оживила его среди олив, на глазах у желтого пса. Так, значит, у него все еще было тело – тело, которым она в тот вечер завладела навсегда. Она миловалась с ним, позабывшим плотскую любовь, а потом ушла, ничего не потребовав, и он еще долго стоял один, слушая удаляющуюся вприпрыжку песенку аккордеона.

С тех пор он каждый вечер приходил в оливковую рощу и в конце концов снова встретил их – ее, звездное платье и желтого пса.

Лусия, вечная невеста, действовала не по расчету. Она взяла в ночи этого мужчину, чтобы выдрать у жизни что-то такое, что стало бы ее собственностью. Она подобрала его, будто упавший плод. И мало-помалу они стали жить лишь ради этих мгновений любви в оливковой роще, все их дни устремлялись к минуте встречи.

Однажды утром Эредиа решил пригласить Лусию к себе, поселить ее вместе со своей семьей, и никто не протестовал против воли патриарха, в глазах которого мерцали блестки платья прекрасной Лусии. В конце концов она стала надевать это испещренное светом ветхое платье, которое они так любили, только для него, только когда они были наедине.

Вот каким образом проститутке, казалось, удалось уйти от своей участи пропащей девки.

Но жизнь в замке не смягчила ужасного желтого пса, который повсюду следовал за женщиной и ее лошадью. Он останавливался на окраине деревни и ждал хозяйку в темном закоулке. Во двор замка он тоже не входил, ночевал один в оливковой роще. Он не любил людей, и ничто не могло заставить его забыть о том, что с ним делали некоторые из них. Он был начеку.

Эредиа не почувствовал, что умирает. Однажды утром Лусия обнаружила его мертвым рядом с собой. Деревня подчеркнуто облачилась в траур, люди громко плакали, достойно обливались крупным потом в недрах черных одежд, и процессия, провожавшая тело в последний путь, была самой прекрасной из всех, какие помнила Сантавела. Единственным блестящим пятном во всей этой тьме была Лусия, посмевшая по такому поводу вырядиться в свое платье с блестками.

Она не видела, откуда в нее полетел первый камень.

Трое сыновей Эредиа, присутствовавшие на церемонии, и пальцем не шевельнули, чтобы ее защитить. Они так долго боялись, как бы отец не женился снова и как бы у него не появились дети от второго брака, что этот неизвестно откуда прилетевший первый камень, возможно, был брошен по их заказу.

Лусия попыталась убежать, упала, и желтый пес, всегда за ней приглядывавший, предвидевший это и следивший издали за церемонией, под градом камней бросился вперед. Он защитил хозяйку, прикрыв ее своим телом.

Фраскита завопила, ее одинокий крик прорезал толпу, и камни лететь перестали. И тогда Бланка, Мария и моя мать направились к сплетенным телам собаки и женщины.

Желтая шерсть и платье в блестках были заляпаны кровью.

Люди, бранясь, рассыпались под напором трех женщин, и больше не было ни камней, ни криков, ни яростного лая: желтый пес умер. Повитухи и моя мать хлопотали вокруг трупа собаки и тела еще не пришедшей в себя Лусии, мужчины наблюдали за ними издали.

Лусия покинула Сантавелу в тот же вечер, в платье с блестками, с аккордеоном на ремне за спиной. Она сыграла напоследок под окнами Фраскиты, и та открыла дверь и дала ей полный мешок еды в дорогу. Они не поговорили, но нежно обнялись, и Лусия, распевая веселую и задорную песенку, ушла странствовать по дорогам в сопровождении тени желтого пса, которого она похоронила в оливковой роще, на месте первой ночи.