Текст книги "Затаенная боль. Дневник психоаналитика"

В десять месяцев Белла чувствует себя уже просто превосходно: теперь она (наконец-то!) сердится, если чем-то недовольна, не боясь при этом разонравиться своим нянечкам. Она отказывается есть то, что ей не по вкусу, хотя еще недавно она охотно глотала все, что ей давали.

Она дорожит своими игрушками, потому что понимает, что ей что-то принадлежит.

Теперь она спит в яслях, в своей кровати, потому что болезненные симптомы прекратились и лечение закончилось.

Благодаря энергии и настойчивости нянечки Беллы семейный совет раньше намеченного срока пересмотрел вопрос об ее удочерении и свой первый день рождения годовалая Белла празднует уже в доме своих приемных родителей.

Я долго не могла понять, почему меня так увлекает психоанализ грудных детей, ведь я вовсе не отличаюсь страстной любовью к детям, тем более к грудным, да у меня и нет какого-либо особого дара угадывать их ощущения. И только совсем недавно, разговаривая с другом-хореографом, я внезапно нащупала ключ к разгадке этого моего увлечения, которое уходит в мое детство.

Поскольку я упомянула хореографию, вы сами можете догадаться, что для меня существует определенная связь между хореографией и экспрессией тела. Как и все маленькие девочки, я мечтала стать танцовщицей, пока меня не охладило строгое родительское замечание: «Если хочешь быть артисткой, ты должна стать самой лучшей!»

Поскольку в детстве у меня было много увлечений, мне было нетрудно отказаться от карьеры профессиональной танцовщицы. Но я продолжаю заниматься танцем, который доставляет мне подлинное наслаждение, свободное от какого-либо тщеславия и внешне не связанное с моей психоаналитической практикой. Это наслаждение полностью зависит от профессионального уровня и доброжелательности педагога, главное для меня – не сама хореография, физические упражнения или «грация» танца, а осознание четкости и правильности совершаемого мною движения, и я целиком завишу от словесных оценок преподавателя. Если я слышу «хорошо», эта оценка оказывает на мое тело незамедлительное и долгодействующее воздействие и совершенно иной, лишь сиюминутный эффект, оказывают неприятные оценки вроде: «Держись прямо!» Ведь в данном случае от меня требуют казаться прямой, а не чувствовать себя прямой. И если уж сравнивать психоанализ с танцем, то психоанализ значительно сложнее искусства танца.

Суть психоанализа заключается в том, чтобы собственным телом почувствовать, какое воздействие на тело ребенка оказали какие-то слова и события, а затем обозначить словами эти ощущения, чтобы слова психоаналитика произвели, в свою очередь, необходимое воздействие на ребенка.

В данном случае нельзя сказать, что с нами говорит тело ребенка. Тело – это лишь сосуд, из которого до нас доносится язык подсознания.

Этот разговор с хореографом, который состоялся незадолго до моей встречи с Беллой и прояснил мне причины моего увлечения психоанализом, помог мне впоследствии понять и неудачу первого сеанса с Беллой: в тот день я еще не осознала, что из-за контр-трансфера (то есть несостоявшегося переноса чувств) тело этой малышки не оказывает на меня никакого воздействия, а предыдущий опыт и теоретические знания не могут подсказать, что же с ней происходит.

Как же так? Когда я в стольких случаях чувствовала консультируемых малышей, то полностью доверяла себе, а стоило мне однажды что-то не почувствовать, как я сразу разуверилась в себе и была уже готова сменить профессию. И объяснение, представьте себе, я снова нашла в танце. Научившись хорошо владеть своим телом, я стараюсь не вспоминать родительское требование «быть самой лучшей», но это не значит, что с возрастом я стала менее уязвимой: если у меня что-то не получается (в данном случае я не могла услышать и понять ребенка собственным телом), значит сама виновата, значит это моя ошибка. Когда во время моей первой встречи с Беллой я пыталась отыскать ответ на мучивший меня вопрос (что с ней происходит?), мне припомнилась теория Винникота, объясняющая случаи сотворения ложной личности, фальшивого «я», призванных спрятать и защитить подлинную сущность человека, его подлинное «я». И я хочу привести характерную фразу Франсуазы Дольто, которую она произнесла в начале сеанса с маленьким Домиником. Этот мальчик гордо заявил ей: «Я совсем не такой, как все. Иногда я просыпаюсь и думаю, что только что пережил настоящую историю». На что Франсуаза Дольто немедленно ответила: «Значит, тогда ты сам стал ненастоящим».

И только после того, как я научилась анализировать мои собственные возможности и способности к восприятию, я смогла «связать тело со словом» (по удачному выражению моего друга психоаналитика Люсьена Коха). Все это доказывает, что ни один психоаналитик не в состоянии проникнуть глубже того, чем позволяют ему собственные внутренние преграды.

Психоанализу не подвергают всех детей, которые содержатся в яслях. Это было бы не только невозможно, но и нежелательно. Но если какой-либо коллектив или учреждение берут на себя заботу о ребенке, они обязаны обеспечить ему необходимые условия для того, чтобы этот ребенок вырос человеком (мужчиной или женщиной), чье достоинство всеми уважается.

В яслях Антони, где уже давно осознали свою коллективную ответственность за своих питомцев, выработали два важных принципа.

Первое: помещение ребенка в ясли само по себе не является негативным фактором; напротив, оно «благотворно для ребенка, если он понимает, что общество по отношению к нему несет определенные обязательства; и он тоже несвободен от обязательств по отношению к обществу и должен противостоять всему, что может привести его к преждевременной физической или психической смерти» (как писала Франсуаза Дольто).

Второе: ребенок в любом возрасте имеет право на психоанализ, если этого требует его здоровье. И ребенка обязаны рассматривать не просто как носителя симптомов семейной патологии, а как «самостоятельный субъект». Он не только имеет «право на слово»: это слово должно быть «услышано» и воспринято, как мы воспринимаем любую информацию. Если он не говорит или еще не умеет говорить, его тело способно рассказать о пережитом или переживаемом им опыте. Тело может рассказать не только о нанесенном ему физическом ущербе или симптомах внутренних заболеваний, но и о страданиях личности.

Поводом для консультации у психоаналитика могут служить как физиологические нарушения (нарушения дыхательной системы, повторяющиеся инфекционные заболевания, нарушения в пищеварении, кожные заболевания и т. д.), так и поведенческие (недостаточный динамизм, некоммуникабельность, аутизм, склонность к насилию, расстройство речи). И в этих случаях очень важно взаимодействие биологии с психоанализом, что наблюдается не часто.

Говоря о таких серьезных нарушениях, было бы упрощением утверждать, что человек заболевает потому, что его не любят и что любовь способна разрешить все проблемы. Никакие заботы не могут иногда помешать таким детям умереть – столь велики испытываемые ими страдания, препятствующие также и процессу символизации. Так случается чаще всего тогда, когда не стремятся выявить корни происхождения этих страданий.

Глава 2
Папа убил маму

Не всем повезло стать сиротой.

Жюль Ренар

Психология убийц притягивает всех и каждого. Убийство, совершенное из ревности, служит неиссякаемым источником для художников слова и кино. Во Франции к подобного рода преступлениям относятся даже с некоторым снисхождением. Вся пресса, к великому удовольствию своих читателей, непрерывно пишет об убийцах. Телевидение также предоставляет им слово, и расценки за их откровения прямо пропорциональны любопытству благодарной публики, довольной тем, что видит их за решеткой. Детская преступность пугает взрослых – ведь каждый из них может стать жертвой малолетних преступников и понимает, что нельзя отмахиваться от этого социального зла. Известно, что представительницы женского пола среди убийц и малолетних преступников в меньшинстве (позитивный результат общественного порядка, где доминируют мужчины?).

Условия жизни детей, родившихся в тюрьме, во время заточения их матери за совершенное ею преступление, также не обойдены вниманием; их изучают и вносят изменения в условия содержания, чтобы сохранить связь матери с ребенком. Жестокое обращение с детьми и преступления, жертвами которых становятся дети, вызывают яростное возмущение и даже расправы, в том числе среди заключенных. О таких фактах сообщают лишь в разделах происшествий, подогревая пылкую убежденность сторонников смертной казни. Гнев и отвращение, которые вызывают у нас убийцы, некоторым образом отражают нашу неспособность каждый раз противостоять собственным садистским наклонностям, которые мы проявляем по отношению к детям: кто не помнит, словно это было вчера, унижения, испытанного в детстве? Кто ни разу в жизни не злоупотребил властью в отношении ребенка? Разве возникла бы необходимость принимать Всемирную Декларацию прав ребенка, если бы эти права столь часто не нарушались в мире, претендующем на то, чтобы именоваться цивилизованным?

Однако, насколько мне известно, до сих пор мало кто занимается нарушениями, которые бывают у детей убийц, появившихся на свет в момент трагедии. Их крайне редко приводят на консультации к психоаналитикам. Если такие дети живут в семье, то близкие делают все, чтобы сохранить свою драму в тайне. А если эти дети переходят под опеку государственного учреждения, там делают все, что ребенок на самом деле или хотя бы внешне забыл, что произошло с его родителями. Однако некоторым психоаналитикам приходилось иметь дело с людьми, чьи предки совершили преступление или участвовали в коллективном преступлении (особенно во время последней войны). Я консультировала маленьких детей (родители которых были убийцами) в то время, когда они жили в яслях Антони или уже в приемных семьях. Детские страдания, особенно если их первопричиной послужило насилие, доставляют много хлопот людям, которые взяли на себя трудную задачу: усыновить и воспитать таких детей.

То, что сокрытие факта усыновления может оказать более разрушительное воздействие, чем правда о происхождении ребенка, хотя и не без труда, но все же вошло в коллективное сознание нашего общества. Но это не распространяется на случаи, когда родители совершили преступление, независимо от степени его тяжести. И вот их дети должны как-то строить себя, свою личность, имея за плечами такой страшный жизненный опыт – утрату близкого человека (чаще всего – матери, брата или сестры) и разлуку с родителем, который к тому же еще и убийца.

Что делать в таких случаях, когда один из родителей убивает другого, а ребенок является сыном или дочерью одновременно и убийцы и его жертвы? Нужно ли говорить ему правду? И в какой форме?

Не хуже ли замалчивать подобные факты, если мы хотим позволить ребенку самостоятельно найти ответы на такие трудные вопросы – в соответствии с действующими в стране законами?

Опыт показывает, что когда от ребенка скрывают правду, дабы не подталкивать его к извращенной идентификации или желая уберечь его от «травматизма», – это замалчивание на деле не только не спасает от травм, но приводит к различным патологическим проявлениям в нескольких поколениях.

Вот, к примеру, одна короткая история – хотя таких историй можно было бы привести великое множество.

Девятнадцатилетняя Н. – мать маленького мальчика, которого по решению суда поместили в ясли, чтобы оградить от жестокого обращения со стороны матери. Сама она с младенческого возраста была воспитана приемной семьей, о которой сохранила самые добрые воспоминания. Ей никогда не говорили, кто были ее настоящие родители и почему ее удочерили. В восемнадцать лет она сошлась с человеком, который начал ее бить с первых же дней беременности. После родов ей трудно было заниматься сыном. Как раз в это время она разыскала, наконец, своих биологических родителей и узнала, что ее отец убил одного из ее братьев, когда ей самой было всего два года.

Ее сожитель продолжал избивать и ее и сына. Во время одной из таких семейных сцен она сама побила сына, после чего ее арестовали, а ребенка поместили в ясли. На суде всю вину за жестокое обращение с сыном она взяла на себя. Хотела «выгородить» своего друга, как она сказала мне потом.

Сама она не видела никакой связи между своим прошлым и сегодняшними проблемами.

Люди, которые хотели «защитить» ее от страшной тайны, на самом деле невольно подтолкнули эту молодую женщину (против ее собственного желания) перевести историю ее семьи не в слова, а в действия.

Ее сын, который попал в ясли в двухмесячном возрасте, а ко мне – шестимесячным, явно отстает в своем развитии: он плохо двигается и ему не хватает коммуникабельности, что с возрастом может усугубиться.

Даже в тех случаях, когда решаются сказать правду ребенку, нелегко найти необходимые щадящие слова. Да и правда от этого не становится менее ужасной. Поэтому чаще всего и стараются «защитить» ребенка от этой правды, хотя и понимают, что ничего это ему не даст.

В итоге ему или вообще ничего не говорят («ребенок еще слишком мал, чтобы что-то понять»), или сообщают лишь часть правды. Обычно также фальсифицируют факты: папа уехал, мама скоро вернется;

он или она сделали это не нарочно. Лишь бы ребенок не узнал, что его родители преступили закон. Люди опасаются, что это горькое знание причинит ребенку не только боль. Они полагают, что у него возникнет искушение поступить таким же образом («каков отец, таков и сын»).

Почему нам, взрослым, так трудно говорить с детьми о преступлениях, которые совершили их родители? Почему мы думаем, что ребенок не способен «строить самого себя», проникаясь при этом уважением к закону, а не следовать модели поведения своих родителей? Почему мы стараемся показать себя всегда только в выгодном свете и замалчиваем наши слабости? Стоит ли так уж бояться критических суждений наших детей? Ведь живя в обществе, где все должны подчиняться одим и тем же законам, ребенок никогда не осознает себя личностью, если ни разу не осмелится критически оценить поступки своих родителей.

Раньше или позже, но ребенок должен начать строить свою собственную жизнь, исходя из своих личных склонностей и способностей. И, не стараясь лишь повторять жизнь своих родителей – пусть даже самых замечательных!

Нас всегда крайне удивляет, когда закон нарушают дети и подростки из «хороших семей». При этом мы легко признаем, что кто-то из наших благополучных знакомых может происходить из неблагополучной семьи. В таких случаях мы лишь говорим: «Он (или она) сумел вовремя выпутаться». То есть, когда речь идет о других, мы все-таки интуитивно признаем, что если даже человек в какой-то период жизни идентифицируется со своими родителями, он вовсе не обязательно будет им во всем подражать. А вот для собственных детей мы всегда стремимся оставаться моделью и пуще всего не любим их критики.

Сейчас вы познакомитесь с историями детей и с переживаниями взрослых (в том числе и работавшего с этими детьми психоаналитика), которые напомнят вам издревле знакомую и великолепно описанную в мифологии ситуацию: человек, которому мы полностью доверяли, вдруг превращается в безжалостного и смертельного врага. И такие родители, предстающие людоедами и убийцами, вызывают у нас самое сильное оттолкновение Когда мы познакомимся с историей убийцы, нам бывает очень трудно признать, что перед нами вовсе не монстр. Ведь если он не монстр, то на его месте могли бы оказаться и вы, и я.

Мы часто путаем экономический прогресс с уровнем нашей цивилизованности. Детей в нынешнем обществе рождается на свет меньше, чем в прошлые времена. Это соответственно повышает для нас ценность каждого ребенка. Но когда мы сталкиваемся с детьми, для которых жизнь в семье – это ад, и обществу приходится брать на себя их воспитание, нас охватывает смятение: как такое возможно в сегодняшней Франции, в ее самых разных социальных слоях? Какой прок от всех наших великолепных медицинских, технических и экономических завоеваний, если, успешно решая проблемы выживаемости и материального комфорта, мы не в состоянии при этом обеспечить детям элементарное человеческое существование?

Как психоаналитику мне было очень трудно работать с такими детьми и вместе с ними восстанавливать их психику.

Почему на первых порах я не могла не осуждать их родителей, хотя прежде подобная проблема никогда не вставала передо мной?

Отсутствие «осуждения» не означает отсутствия клинического диагноза, но если психоаналитик «осуждает», это почти всегда означает, что себя он считает «лучше» родителей ребенка, которым он в данный момент занимается. В этом случае психоаналитик перестает быть врачом и становится опасным для ребенка, поскольку никогда не имеет права подменять собой судью по делам несовершеннолетних и их родителей.

Меня крайне беспокоило, что мое отношение к родителям ребенка может помешать мне услышать и понять, что чувствует ребенок. Работая с такими детьми, я – не без мучительных сомнений – пришла к очевидной истине: отсутствие критического отношения к родителям не должно быть самоцелью

– оно необходимо мне как психоаналитику, чтобы выслушать и понять ребенка; но как член общества я имею полное право вырабатывать свою оценку чьего-либо поведения – в соответствии с общепринятыми нормами и законом.

Эта истина не представлялась мне столь очевидной, когда своих детей ко мне приводили родители, которые слыли безупречными и никто в обществе не считал их преступниками. В этих случаях или само общество санкционирует их преступность, или мы при закрытых дверях, в своих кабинетах, узнаем о тех извращениях, которым подвергают родители своих детей и вынуждены сохранять тайну. Во время курса лечения невозможно говорить и делать все, что считаешь нужным, особенно если перед тобой маленький ребенок. Можно, конечно, отказаться продолжать курс лечения, чтобы не стать соучастником извращений таких родителей, которые остаются для общества вне подозрений, но нередко это еще труднее, чем говорить с ребенком о преступлении, совершенном его родителем и подлежащем наказанию в нашем обществе. Если преступление уже свершилось, его непоправимость не делает его менее страшным. Я не хочу отмахиваться от тех, кто упрекает психоанализ и особенно детский психоанализ в приверженности к нормативности. Но не нужно, на мой взгляд, путать две совершенно разные позиции: можно объяснить саму норму и почему общество приняло это как норму, а можно навязать норму в качестве идеала.

Андре Грин в своей работе «Ребенок-модель» задается вопросом: какие задачи может ставить перед собой психоаналитик помимо формирования «образцовых детей», даже если он действует в соответствии с желанием самого субъекта? Во время лечебного курса важно не только сформулировать закон или внушить уважение к запрету как таковому, что, однако, не должно сочетаться с воспитательными задачами. Психоаналитик решает проблему восстановления психики.

Когда психоаналитик работает с ребенком, то желательно, чтобы он ставил перед собой задачи, отличные от педагогической и решения проблемы адаптации, и я думаю, что все психоаналитики так и делают, независимо от того, признают они это или нет.

Зачем жить?

Мелина, которой полтора года, приезжает ко мне впервые спустя три месяца после помещения ее в ясли при драматических обстоятельствах: ее доставила туда на рассвете полиция после того, как обнаружила, что трехлетняя сестренка Мелины была изнасилована и убита их родным отцом. В настоящее время оба родителя Мелины находятся в тюрьме: отец – по обвинению в жестоком обращении, которое повлекло за собой смерть ребенка, а мать – в соучастии и неоказании своевременной помощи своей дочке, которой угрожала опасность. Воспитательницы, которым было поручено заниматься Мелиной, предварительно договорились между собой, как сообщить Мелине, что ее родители арестованы. И они сказали девочке, что все это из-за того, что ее сестра умерла, потому что она не хотела и не могла больше жить.

Мне было неловко слушать воспитательницу из Службы социальной помощи, которая рассказывала мне историю Мелины, неподвижно прильнувшей к нянечке. Этой воспитательнице было явно не по себе, и когда я услышала эту двойственную формулировку, приписывающую странное «желание» или вернее «нежелание жить» умершей сестре Мелины (получалось, что тем самым воспитательница оправдывает поведение родителей: девочка не хотела жить – потому они ее и убили!), то поняла, почему сама чувствую себя так неловко, и сочла необходимым прервать ее:

– Никто не может сказать, что хотела твоя сестра, которая теперь мертва, и ты ее больше не увидишь. Ее убил твой отец – я не знаю, почему. Он находится в тюрьме, потому что ты живешь в обществе, где запрещено причинять вред детям и их убивать. Твоя мать тоже находится в тюрьме, потому что она должна была защитить твою сестру, а она не смогла это сделать. Дети не могут оставаться с родителями, если те находятся в тюрьме. Вот почему ты теперь живешь в яслях. Твои родители живы, твоя мать думает о тебе и просит разрешения увидеться с тобой, но ей пока этого не разрешают.

Стоит ли говорить все это полуторагодовалому ребенку?

Всю короткую жизнь Медины за ней присматривал отец, безработный. В течение дня он, возможно, на ее глазах истязал старшую сестренку Мелины, но ей самой он не причинил физического вреда. По вечерам Медина видела и мать, которая где-то работала. Девочка и мать были очень привязаны друг к другу. Больше Медина практически никого не знала и не видела: у ее родителей не было ни родственников, ни друзей. После трагической сцены насилия, о которой мать Мелины расскажет мне позже, после того как девочка увидела растерзанное тело сестры и на ее глазах полиция арестовала ее родителей, применяя при этом физическую силу, чужие люди увезли ее в чужое место, где она больше не видит ни сестры, ни родителей. Первые два месяца она оставалась довольно живым ребенком, поражая всех своей независимостью, молчаливостью и тем, что никому не позволяла прикасаться к себе, но потом она вдруг впала в апатию и безразличие. Скорее всего, несмотря на самый лучший уход, она просто исчерпала помогавшие ей до сих пор жить родственные узы, связывавшие ее с семьей. Когда ребенку полтора года, чтобы ни делали его родители, это «хорошо», а папа, который бьет своих детей, это и есть «настоящий папа». Начало жизни Мелины связано с насилием, а вступление в общество – с жестоким разлучением с близкими. Пережив этот грубый разрыв, покинутая и одинокая Мелина «отказывается от самой себя».

Может быть, как и ее сестра, она должна «захотеть» умереть, чтобы вернулись ее родители?

Открыть в этой ситуации Мелине правду (в частности, кто из ее близких мертв, а кто жив), сказать о наличии закона и о том, что ее родители и она сама зависят от него, мысленно и реально привязать ее к матери – это означало вернуть ей чувство достоинства, мужества и силы, чтобы позволить окружающим взрослым людям оказать ей необходимую помощь.

Самостоятельность, которую поначалу демонстрировала Мелина, проявляя свою псевдонезависимость – это была всего лишь попытка выжить самостоятельно (когда рассчитывают только на себя). Но выживание – это не жизнь, и вот теперь девочка впала в оцепенение.

Но даже полуторагодовалую Мелину не стоило поддерживать в мысли, что ее отец и мать – это люди, которые всегда поступают правильно и достойны подражания. Будет противоестественно позволять ребенку думать, что инцест и убийство – это вещи, которые допустимы для взрослых. Точно так же не стоит скрывать от ребенка испытания, которые претерпевают сейчас его родители.

При этом необходимо было сказать Мелине, что сама она – вполне достойное существо, родившееся от людей – достойных уже потому, что они дали ей жизнь, что бы они потом ни совершили. Наказание, которому их сейчас подвергают – неизбежно, потому что они совершили непоправимое – лишили жизни человеческое существо. Преступление, совершенное ее родителями, вовсе не ставит под вопрос происхождение и появление на свет самой Медины – это важно знать каждому человеческому существу.

И еще важно правонарушение назвать правонарушением, если не стараешься его оправдать и стать по сути его соучастником.

Первые три месяца все сеансы подряд Мелина непрестанно плакала и громко вопила, сидя на руках у нянечки или улегшись на полу.

Это были мучительные сеансы: Мелина покидала их обессиленная, я – тоже.

Однако в яслях, как говорили нянечки, она чувствовала себя лучше, она начала говорить, произносить «мама», играть с другими детьми и шалить. Она стала получать вести от родителей: почтовую открытку от отца и посылки с одеждой и игрушками от матери из тюрьмы.

Сопоставляя информацию, получаемую из ясель, и поведение Медины во время сеансов, я решила, что смогу выразить словами ту боль, что переполняла эту девочку. Слушая меня, она прижималась к нянечке, стараясь найти у нее утешение. Но понемногу она начала возвращаться к нормальному состоянию.

Когда Медине исполнился уже год и восемь месяцев, она посетила свою мать, которая по-прежнему содержалась в тюрьме – это была их первая встреча после того, как их разлучили полгода назад. Увидев мать, Мелина тут же направилась к выходу, но потом дала себя уговорить и уселась на коленях у сопровождавшей ее нянечки. Девочка не сделала ни одного жеста или шага навстречу матери, но во все глаза смотрела на нее.

Очень тактично, ласково и взволнованно мать заговорила с дочкой, сначала по-французски, а потом на родном языке. Она раскладывала перед ней свои подарки, даже не пытаясь взять девочку на руки или даже хотя бы коснуться ее.

Прощаясь, Мелина равнодушно позволила поцеловать себя, оставаясь на руках нянечки, и сказала «до свидания».

Во время сеанса, на котором мне рассказывают об этой встрече, Мелина падает на пол и, лежа на спине, громко вопит, не выпуская при этом руки нянечки, которая возила ее в тюрьму. Я говорю ей, что она, видимо, очень любит свою мать и поэтому так сильно обижается на нее за то, что она покинула ее в этих яслях. Но ее мать не хотела разлучаться с ней: их обоих разлучили против их воли, но теперь они смогут видеться. Так как Мелина лежит на полу в позе новорожденного, я говорю ей, что когда она была совсем маленькая и лежала в колыбельке, ее мать ухаживала за ней и они жили тогда вместе, сестра ее тогда еще не умерла, а отец не был в тюрьме. Внезапно Мелина прекращает плакать, встает с пола и выходит из кабинета.

Ближайшая встреча с матерью, назначенная через месяц, состоялась уже не в тюрьме, так как до суда ее выпустили из-под стражи. Поэтому мать получила теперь разрешение трижды в неделю посещать дочку в яслях. Она сразу же пожелала выводить девочку на прогулки, но это пока запрещено: вместе с другими детьми Мелина может сколько угодно покидать ясли, но во время свиданий с матерью Мелина должна оставаться в яслях.

Месяц спустя мать впервые сопровождает дочку на консультацию ко мне и будет приходить теперь почти на все консультации. Эта молодая женщина, отличающаяся редкой красотой, обливаясь слезами, расскажет мне – в присутствии дочки, которая по-прежнему отказывается к ней подходить, – все, что ей довелось пережить: детство в родительском доме, замужество по сватовству, переезд во Францию, жизнь в полной изоляции, физический ужас, который ей внушал муж, чудовищную смерть старшей дочки, грубость и безжалостность полицейских во время ареста, тюрьму… Единственное, что помогает ей теперь существовать – это надежда, что ей позволят жить с Мединой, хотя ей самой предъявлено обвинение и вот-вот состоится суд.

Она всячески старается задобрить и обласкать Мелину, засыпая ее словами любви и подарками, и, несмотря на боль, с пониманием относится к недоверию, которое проявляет пока дочка: мать ни в коем случае не хочет причинить ей зла и заставить ее плакать. В конце этого разговора я сказала Мелине: «Твоя мама понимает, что должна снова заслужить твое доверие, так как она не смогла защитить твою сестру и помешать вашей разлуке». Услышав эти слова, Мелина отщипнула кусочек пластилина и протянула его матери.

Последующие месяцы мать и дочь одновременно приезжали ко мне на сеанс. Отношения их станут более теплыми, хотя Мелина будет проявлять некоторую холодность и одновременно тираническую требовательность по отношению к матери. Девочка быстро усвоит, что мать, мучимая чувством вины, не может ей ни в чем отказать. Обретя новые, но стабильные отношения с матерью, Мелина почти сразу после сеанса будет теперь выходить за дверь, оставляя мать наедине со мной, и дожидаться ее в приемной.

Наконец наступил день, когда она вообще отказалась войти в мой кабинет, и я приняла только ее мать. После сеанса я спросила Мелину: «Нужно ли тебе еще приезжать, чтобы разговаривать со мной? Может быть, пусть лучше приезжает твоя мама, которая, как мне кажется, очень сильно страдает – как ты сама страдала, когда мы с тобой только встретились?» Мелина утвердительно кивнула головой.

Ее мать была потрясена. И теперь она, по предписанию своей дочки, могла уже самостоятельно продолжать у меня курс лечения вплоть до начала суда.

Отец Медины был приговорен к пожизненному заключению с лишением родительских прав. Мать, с которой сняли обвинение в соучастии, была тем не менее приговорена к максимальному сроку за неоказание помощи находившемуся в опасности ребенку: пять лет тюремного режима и лишение родительских прав.