Текст книги "Против ненависти"

Надежда

Пустые и ложные надежды – у человека безрассудного.

Иешуа Бен-Сирах. Книга премудрости, глава 34

В легенде о Пандоре в изложении Гесиода Зевс посылает на Землю Пандору с ящиком, полным различных пороков и зол. Хранилище этих ужасов, доселе неведомых человечеству, должно непременно оставаться запертым. Но Пандора, подстрекаемая любопытством, приподнимает крышку, заглядывает в щель, и из ящика вырываются наружу болезнь, голод и нужда и распространяются по свету. Одна лишь надежда остается на дне, не замечает ее Пандора и снова опускает крышку. Стало быть, Зевс относит надежду к порокам и бедам. Почему? Разве надежда не добра? Разве она не вдохновляет нас, не настраивает на нечто позитивное, не сподвигает на добрые дела? Разве может человек жить без надежды? Она ведь так же необходима, как и любовь?

Всё так, только здесь не та надежда имеется в виду, не обязательное условие и не экзистенциальное убеждение человека. Не та надежда, которая нам необходима и желанна. Гесиод пишет о другой надежде – пустой, иллюзорной. В этом случае человек склоняется к нездоровому самоубеждению и самообману, будто бы непременно случится то, о чем он тоскует. Это необоснованное предвкушение, в котором человек игнорирует очевидное. Иммануил Кант пишет в связи с этим о «пристрастности весов разума», то есть о предвзятости, порожденной пустой надеждой.

Когда мы непременно желаем, чтобы финал был хорошим, мы не замечаем явных признаков, которые рассеяли бы эту нашу ложную надежду. Мы не видим, сознательно или неосознанно, не замечаем всего того, что препятствует благоприятному сценарию. Идет ли речь о военных действиях, об экономике или о медицине, надежда с легкостью скрывает от нас любые детали и намеки, противоречащие нашим ожиданиям. Они мешают, потому что портят благоприятный прогноз. Они раздражают, потому что тормозят наш оптимистический настрой и не дают принимать желаемое за действительное. С большим трудом мы возвращаемся к неприятной, сложной, неоднозначной реальности.

Допустим, друг убеждает нас, что не злоупотребляет алкоголем, и мы хотим в это верить и убеждаем себя, что он говорит правду. И вот мы смотрим, как он пьет, как наши встречи, наша дружба все больше проходят под знаком его нездорового увлечения, как пьянство отдаляет его от нас все больше, как он теряет себя, – видим, но по-прежнему не верим. Всё надеемся, что ошибаемся, что это происходит не с нами и не с другом, не верим, что друг болен и мы его теряем. Всё надеемся на исцеление, а между тем сами же ему препятствуем, потому что исцеление возможно, только если осознать правду.

Иногда в пустой надежде мы не совсем игнорируем признаки недоброго исхода, но толкуем их по-своему, более выгодно и благоприятно для нас, более радостно, тогда они обещают лучший результат. Мы выстраиваем более радужный, более счастливый сценарий, который не требует от действующих лиц слишком многого. Ну должен ведь когда-нибудь друг осознать, что он алкоголик. Следуют долгие разговоры, друг уверяет, что давно распознал все механизмы своей зависимости. Он анализирует себя лучше, чем нам это когда-либо удавалось. И снова мы надеемся, что все будет хорошо. И опять любые признаки, намеки, которые противоречат нашей надежде, все, что хоть как-то может разоблачить наши ожидания как нереалистичные или наивные, становится для нас невидимым. Наверное, мы боимся конфликта. Кто захочет говорить другу в лицо то, что ему не нравится? Кому нужно лезть в чужую жизнь, раздражать и рисковать дружбой? И ложная надежда продолжает ослеплять и обманывать нас, а между тем очевидно: человек болен и планомерно уничтожает себя.

Забота

 
Раз кого я посетила,
В мире всё тому не мило;
Тьмой душа его объята:
Ни восхода, ни заката!
Пусть его все чувства мощны —
В сердце мрак царит полнощный;
Пусть богатство он имеет —
Им на деле не владеет…
 

И. Б. Гёте. Фауст. Часть вторая[12]12
  Здесь и далее цитируется перевод Н. Холодковского.


[Закрыть]

«Раз кого я посетила, / В мире всё тому не мило» – так заявляет о себе в драме Гёте «Фауст» Забота. Полночь, к стареющему Фаусту во дворец являются «четыре седые женщины» – Порок, Грех, Нужда и Забота, но дверь заперта. Одна только Забота проскальзывает в покои Фауста через замочную скважину Фауст замечает ее и пытается отстраниться, противоречит ей («Довольно! Не поймаешь ты меня! / Напрасно вздор свой ты твердишь мне злобно. / Прочь! Причитаний этих болтовня /Умнейшего с ума свести способна»). Фауст знает, как опасна власть Заботы, как самые беззаботные дни Забота превращает в «лабиринт страданий», как обесценивает любое имущество, любое богатство, как превращает любые благие намерения в безнадежные усилия. Но сколько бы Фауст ни старался, Заботу не прогнать. Наконец, уходя, Забота дует на Фауста, и он слепнет.

Забота, какой ее описывает Гёте, овладевает внутренним миром человека. Для Фауста весь внешний мир теперь «покрыт тьмой». Он «видит» только демонов, которые отравляют ему жизнь: заставляют во всем сомневаться, ощущать угрозу, коварство, опасность. Если ложная надежда, ослепляя нас, внушает нам необоснованный оптимизм и радужные иллюзии, то Забота усиливает наши страхи и питает наши тревоги.

Конечно, забота бывает обоснованной, справедливой – это осторожность, предусмотрительность, внимательность, попечение о других. Но нас сейчас интересует забота, которая питает саму себя и отвергает очевидное, чтó необходимо знать и видеть. Та забота, которая не допускает сомнений, ослепляет, игнорирует все, что ей противоречит. Забота (как любовь и надежда) направляет наш взгляд на то, что якобы является причиной и источником беспокойства, тревоги, страха. Титания находит множество причин, почему она любит Основу, но при этом сам Основа причиной любви не является. Так и забота может подсунуть нам в качестве своей причины то, что вовсе не дает повода для беспокойства. Объект тревоги не всегда совпадает с ее источником. Объект заботы или тревоги зачастую «подгоняют» под представление о тревоге.

Те, кто полагает, что Земля – плоский круг, вероятно, ужасно боятся свалиться вниз. Этот страх пропасти, бездны объясняется совершенно рационально: если Земля – плоская шайба, значит, у нее есть края, а с края можно упасть. Ассоциировать край с падением в бездну, как и бояться этого падения, – закономерно и справедливо. И те, кто боится упасть с плоской Земли, не понимают, как все остальные могут быть спокойны, как они могут продолжать жить в своей иллюзорной безопасности, делая вид, будто никакой пропасти не существует. И почему никто ничего не предпринимает против опасности свалиться с края Земли в пропасть. Боящиеся свалиться впадают в отчаяние от бездействия никчемных, безынициативных политиков, неспособных защитить своих граждан, обеспечить безопасные зоны вдоль края Земли, а то и вовсе утверждают, что никто этого края и не видал никогда. Все очень логично и обоснованно. Только вот Земля-то – не плоская шайба.

Может быть, истинная причина тревог, забот и страхов настолько велика или смутна, чтобы ее четко сформулировать. Никак не ухватишь суть именно из-за страха, страх ведь парализует. И тогда забота находит себе другой объект, тот, что поближе и попроще, на нем можно сосредоточиться, не метаться, не расклеиваться, а собраться, подтянуться – и начать действовать. Хотя бы на одно мгновение. Хоть на минуту удается выключить эти страхи и опасность или заменить их более простыми, которые легче одолеть.

Сейчас все просто помешались на заботе, на тревоге. Риторика пытается внушить нам, что якобы в тревоге выражается справедливое недовольство, аффект, который должен всерьез восприниматься как явление политическое и не подлежит критике. Как будто неотфильтрованные чувства могут быть справедливы и обладают собственной легитимностью. Как будто мы должны просто испытывать чувства, но не обязаны их обуздывать, адаптировать, прежде чем выразить их и выставить напоказ. Как будто взвешивание и размышление, любая форма скепсиса недопустимо ограничат чьи-либо чувства или убеждения по поводу удовлетворения собственных потребностей. Забота, таким образом, возвышается до категории прямо-таки политической власти.

Конечно, есть социальные, политические или экономические проблемы, которые можно и нужно обсуждать публично. Конечно, есть понятные причины, по которым люди незащищенные, уязвимые, в большей степени маргиналы, чем другие, беспокоятся о растущем социальном неравенстве, о необеспеченном будущем своих детей, об отсутствии средств в муниципалитетах или растущем запустении государственных учреждений. И конечно, есть обоснованные вопросы, где и как можно сформулировать собственные политические или социальные сомнения и нужды. Я разделяю некоторые опасения, связанные с политической реакцией на иммиграцию:

– как эта недальновидная жилищная политика может помешать спешно и экономно построить массовое жилье в отдаленных районах, на которые завтра будут жаловаться как на культурные и социальные «трущобы»;

– каким образом сформировать образовательную политику, адресованную не только молодым мужчинам, необходимым на рынке труда, но и их матерям, ведь они тоже должны владеть языком, на котором говорят их дети и внуки, языком властей, окружающего мира;

– как беженцы могут защитить себя от возрастающего расизма и насилия;

– как избежать иерархизации страданий или нищеты между различными маргинальными группами населения;

– как сформировать культуру памяти, не превращая ее в историю только одного этноса, исключающую все прочие этносы;

– как повествование о прошлом может открываться и расширяться, не теряя отношения к Холокосту.

Всё это заботы, важность и необходимость которых понимаю и я. Однако их можно и нужно публично обсуждать и подвергать разумной критике.

Термин «обеспокоенный гражданин», напротив, действует теперь как дискурсивный щит, призванный отражать вопросы о рациональных причинах беспокойства. Как будто беспокойство как таковое может быть веским аргументом в публичном дискурсе, а не просто аффектом, законным или неправомерным, адекватным или неуместным, разумным или чрезмерным. Как будто это беспокойство нельзя объяснить – объясняют же причины любви или надежды, можно ведь спросить, чем вызвана тревога и как соотносятся ее причина и объект. Как будто забота не обладает той силой, о которой Гёте говорит в «Фаусте»: кого она охватывает, тот слепнет и не в силах более распознать ничего стабильного и безопасного, никакого счастья и процветания.

При этом ни в коем случае не нужно обесценивать людей, которые тревожатся. Однако то, что они принимают за тревогу, необходимо внимательно рассмотреть и разделить на составляющие. Тревожащиеся должны научиться различать тревогу, заботу и то, что философ Марта Нуссбаум называет «проективным отвращением» – то есть отторжением других людей под предлогом необходимости защитить себя от них[13]13
  Nussbaum M. Politische Emotionen. Berlin, 2014. S. 471.


[Закрыть]. Существует множество аффективных сил, которые подрывают готовность общества к состраданию и которые колоссально отличаются от заботы. Марта Нуссбаум относит к таковым, кроме страха и проективного отвращения, еще и нарциссизм.

Те, кто сейчас говорят об «обеспокоенных гражданах», пусть для начала отделят их от всех, кто постоянно критикует политику и мораль. «Обеспокоенные граждане» – точно не расисты и не ультраправые. Расист не хочет быть кем-то. Расист не хочет быть даже расистом, потому что этот ярлык (хотя, возможно, не то, что он означает) социально табуирован. Из-за этого тревога становится собирательным и размытым понятием, которое охватывает присущую многим ксенофобию и тем самым защищает от любой критики. Таким образом, табу исполняется и одновременно подрывается. Общество вроде бы отменяет ксенофобию, но одновременно и сомневается: а стоит ли отменять? Поскольку забота скрывает одновременно и отвращение, и обиду, и презрение, и все это рано или поздно переходит границы приемлемого.

«Обеспокоенные граждане» могут ненавидеть иммигрантов, демонизировать мусульман, считать недочеловеками тех, кто по-другому выглядит, по-другому верит или иначе думает, и все эти убеждения и аффекты маскируются их якобы неприкосновенной заботой. «Обеспокоенный гражданин», как нам внушают, неприкосновенен. В чем можно упрекнуть с моральной точки зрения такую тревожность? Как будто в обществе все должно быть разрешено, как будто не должно быть норм приемлемости или неприемлемости, потому что любая норма может ограничить свободу эгоцентричной личности.

Об «обеспокоенных гражданах» говорят уже не только те, кто прячется за этим понятием, – последователи праворадикальных партий PEGIDA[14]14
  PEGIDA – Patriotische Europaer Gegen die Islamisierung des Abendlandes – Европейские патриоты против исламизации Запада (нем.).


[Закрыть] и «Альтернатива для Германии» (AFD)[15]15
  AFD – Alternative für Deutschland.


[Закрыть], – к аффектам теперь склонны и журналисты. Вместо этого им следовало бы спокойно и дифференцированно анализировать причины и объекты обеспокоенности. Обосновывать заботы, где они могут быть обоснованны, и критиковать их там, где они лишены любой фактической, реальной основы. Журналистский долг заключается не в том, чтобы всегда соглашаться с читателями, не информационным сопровождением более или менее крупных социальных движений как таковых, но в том, чтобы анализировать их мотивы, аргументы, стратегии и методы и критиковать их при необходимости.

Необходимо задаться вопросом, может ли эта ненависть, замаскированная под «заботу», быть ложным поводом для коллективного опыта нарушения прав человека, общественной и политической маргинализации. Необходимо также исследовать, откуда и почему берется эта энергия, которая в настоящее время так часто перекипает в ненависть и насилие. Для этого обществу следует самокритично спросить себя, почему до сих пор не удается выявить те нарушения, неверным ответом на которые являются ненависть и фанатизм. Какой идеологический морок препятствует осознанию социального неравенства?

Наиболее продуктивными для меня кажутся размышления Дидье Эрибона – вслед за Жан-Полем Сартром – о том, что к фанатизму и расизму особенно склонны социальные группы и среды, сформированные негативным опытом. Согласно Сартру такие группы – он называет их «сериями» – формируются благодаря пассивным неосознанным процессам адаптации к ограничивающей агрессивной окружающей среде. Таким образом, именно чувство бессилия по отношению к социальной реальности связывает такие «серии», а вовсе не осознанное чувство уверенной, активной причастности какой-либо задаче или идее[16]16
  Об этой пассивной модели идентичности по теории Жан-Поля Сартра и по теории Ирис Марион Йанг я подробно писала в: Eтске С. Kollektive Identitäten. Frankfurt-am-Main, 2000. S. 100–138. Насколько эта модель действительно применима к различным формам и группам фанатизма, должно быть изучено более глубоко и конкретно, чем позволяет данное эссе.


[Закрыть].

Эрибон пристально изучил склонность французского рабочего класса к Национальному фронту Но структурный анализ появления групп и движений, формирующихся не столько вокруг твердого политического намерения, сколько в большей степени на основе материально-негативного опыта (или объекта), – такой анализ будет интересен и для другого контекста и другой среды. Расизм или фанатизм – нелучшее основание для объединения по сравнению с тем, что на самом деле может объединить индивидуумов: «Отсутствие стимула в социальной группе или отсутствие самосознания как солидарной мобилизованной общности приводит к тому, что социальные категории заменяют расистскими»[17]17
  Eribon D. Rückkehr nach Reims. Berlin, 2016. S. 139.


[Закрыть].

Если это так, то необходимо было бы развенчать расистские и националистические модели (и тем самым защитить тех, кто подвержен их влиянию), а затем разобраться с теми социальными вопросами, которые пока не заданы или проигнорированы. Возможно, в этом и заключается трагедия фанатичных и нелиберальных догматиков: темы, которые вызывают обоснованное политическое недовольство, вообще не затрагиваются. «Опасность тревоги в том, что она на самом деле препятствует решению проблем, которые якобы пытается решить»[18]18
  Werner J. Tagesrationen. Frankfurt am Main, 2014. S. 220.


[Закрыть].

Ненависть и презрение
Часть 1: Коллективная враждебность (Клаузниц)

Чудовищность и невидимость – два подвида Другого.

Элейн Скарри. Трудный образ Другого

Что они видят? Что они видят не так, как я? Видео короткое. Возможно, слишком короткое. Его можно смотреть снова и снова, но понять невозможно. Темнота охватывает сцену, как одеяло; посередине – центральный источник света – зелено-желтая надпись на табло автобуса: «Приятной поездки», слева от него что-то угловатое и желтое, предположительно боковое зеркало, на переднем плане – только затылки людей, что стоят снаружи, выбрасывают руки в сторону пассажиров автобуса, большой палец – вверх, указательный – вперед, и громко скандируют: «Мы – народ!» Вы не увидите в этом видео их лиц. Есть только движение рук – коллективный лозунг, как будто это объясняет происходящее или ненависть к другим. «Мы – народ!» – историческая цитата в этот момент, здесь, в Саксонии, означает: «Мы – народ, а вы – нет! Это мы решаем, кто тут народ, а кто – пошел вон!»[19]19
  Ср. у Яна-Вернера Мюллера: «Главное заявление популистов (…) звучит так: МЫ и только МЫ представляем народ», в: Was ist Populismus. Berlin, 2016. S. 26. Мюллер задает вопрос, что изменится в этом лозунге, если добавить только одно слово: «Мы тоже народ».


[Закрыть]

Что или кого они видят перед собой? Камера приближает лобовое стекло автобуса, внутри можно разглядеть семь фигур, стоящих и сидящих в передней его части: справа безмятежный водитель в бейсболке, надвинутой почти на глаза, слева в первом ряду две молодые женщины, в проходе – двое мужчин, они повернулись спиной к неистовой толпе снаружи и, видимо, успокаивают перепуганных беженцев в автобусе, один из них обнимает ребенка. Видно только две худые руки, обхватившие его спину.

Как давно они там сидят? Как давно не пускают автобус? Были ли переговоры с теми, кто кричит в толпе и не дает двигаться дальше? Ничего этого вы из видео не узнаете. Пожилая женщина в бежевом платке стоит в проходе, смотрит на ревущую толпу перед автобусом, она очевидно расстроена и жестикулирует в сторону тех, кто кричит на нее и плюет – или, по крайней мере, собирается. Так же, как те, снаружи, сигналят: «Мы – народ, а вы – чужие!», «Вам здесь не место!», «Пошли вон отсюда!», так плевок этой женщины означает: «Нет!», «Нет, мы не заслуживаем этого унижения!», «Нет, такое поведение недопустимо!», «Какой вы народ после этого!»[20]20
  Напоминает фразу Фанона: «После всего сказанного становится понятно, что первая реакция чернокожих состоит в том, чтобы сказать „нет“ тем, кто пытается придумать им определение» (Fanon F. Schwarze Haut, weiße Masken. Wien, 2013/2015. S. 33.


[Закрыть].

Потом защищающие руки выпускают ребенка, мы видим мальчика в синей куртке с капюшоном, с искаженным лицом, видимо, он плачет и смотрит на толпу снаружи. Слова их ему непонятны, зато жесты ни с чем не спутаешь. Ему нужно выйти из автобуса. Мальчика через переднюю дверь выводят в темноту, где скандируют: «Вон отсюда! Вон!» Внутри мы снова видим двух женщин в первом ряду, они держатся друг за друга, одна из них приникла головой к плечу другой, обе вытирают слезы.

Что они видят? Тех, кто стоит и кричит? Видео из Клаузница много обсуждали и комментировали. Почти все были в ужасе, возмущены. Говорили о «позоре», о «толпе», и большинство старались дистанцироваться от этой сцены, устно или письменно. Сначала она меня поразила. Сначала я ничего не поняла, потом пришла в ужас. Как такое может быть? Как можно видеть плачущего ребенка, двух запуганных молодых женщин в первом ряду автобуса – и орать «Вон!»? Они смотрят на перепуганных людей и не замечают ни страха, ни людей. Какие механизмы безразличия и слепоты здесь действуют? Какие идеологические, эмоциональные, психологические условия формируют такой взгляд, когда в человеке больше не видят человека?

В Клаузнице людей не просто делают невидимыми, беженцев в автобусе не просто не замечают, как мальчика в метро в тексте Клаудиа Рэнкин, их не игнорируют, их воспринимают как нечто ненавистное. «Ненависть обычно преувеличивает и приумножает свой объект, – писал Аурель Кольнай в своем „Анализе враждебных чувств“, – он должен быть как-то объективно важным, значимым, опасным, могущественным»[21]21
  Kolnai A. Ekel Hochmut Hass. Zur Phänomenologie feindlicher Gefühle. Frankfurt am Main, 2007. S. 102.


[Закрыть]. В этом смысле лозунга «Мы – народ!» на самом деле недостаточно. Дело не только в том, что одни здесь свои, а другие – нет. Это слишком просто. Тогда пришельцев можно было бы просто проигнорировать, как пустое место. И «народ» мог бы просто остаться дома в тот вечер. Заняться чем-нибудь поважнее. Здесь произошло кое-что другое.

Беженцев в автобусе, с одной стороны, делают невидимыми как индивидуумов. Они не воспринимаются как часть всеобщего «Мы». Их отрицают как человеческих существ с особой историей, особым опытом или качествами. И в то же время они видимы или сконструированы как Другие, как «не-Мы». На них проецируются качества, которые отмечают их как жуткий, отталкивающий, опасный коллектив. «Чудовищность и невидимость – два подвида Другого, – пишет Элейн Скарри, – первое бросается в глаза и тут же заставляет отводить взгляд, второе недоступно для внимания и, следовательно, с самого начала отсутствует»[22]22
  Scarry E. «Das schwierige Bild der Anderen», в: Balke F., Habermas R., Nanz P., Sillem P. (Hrsg.). Schwierige Fremdheit. Frankfurt am Main, 1993. S. 242.


[Закрыть].

В этой сцене в Клаузнице объект ненависти представляется как экзистенциально важный и чудовищный. И тут полностью меняется расстановка сил. Даже если эти пришельцы в автобусе беспомощны, даже если у них нет имущества, кроме того, что они сумели унести с собой в полиэтиленовом пакете или рюкзаке, даже если они не говорят на языке, на котором они могут артикулировать свои мысли или защищать себя, даже если у них больше нет дома, им все равно приписывается грозная опасность, которой якобы бессильные местные жители яростно сопротивляются.

В этом видео можно увидеть три группы людей, которые стоят вокруг автобуса: первые – те, кто скандируют и орут, вторые – те, кто молча смотрят, а третьи – полиция.

Насчет первых. На сегодняшний день мало что известно о скандирующих мужчинах перед автобусом. Это разнородная группа, которую именуют то «толпой», то «чернью», то «сбродом». Мне не нравятся все эти обозначения. Я не сужу этих людей[23]23
  Наиболее подходящим мне кажется понятие «свора» в трактовке Элиаса Канетти: «Свора состоит из группы возбужденных людей, которые не желают, чтобы их стало больше» (Canetti E. Masse und Macht. Frankfurt-am-Main, 1980/2014. S. 109).


[Закрыть]. Неизвестно, сколько им лет, как и когда они окончили школу, мы ничего не знаем об их социальном положении или религиозной принадлежности, не знаем, работают ли они или безработные, встречались ли они раньше с беженцами в своем регионе. Меня здесь интересуют не столько биографии ненавистников. Не столь важно, считают ли они себя «правыми», связаны ли они с политической организацией или партией, близки ли они к AFD или к левым, слушают ли они музыку «Саксенблют», «Киллюминати» или песни Хелены Фишер. Впоследствии полиция Саксонии заявит, что это была группа примерно из ста человек, в основном местных, которые протестовали перед центром для беженцев в Клаузнице.

Меня волнует то, что говорят эти люди и что они делают, меня интересуют их действия – именно их действия позволяют охарактеризовать их как ненавидящих, орущих, протестующих, унижающих. Следует анализировать не столько людей, сколько их поступки, ведь люди зачастую дистанцируются от своих действий, а значит, могут измениться. Этот способ анализа оценивает не одного человека или целую группу, а то, что они говорят и делают (и чего добиваются тем самым) в конкретной ситуации. Такое рассмотрение допускает, что в другой ситуации эти люди могли бы действовать и по-иному. И поэтому меня волнует: что подвигло их на этот поступок? Откуда взялся этот язык? Какая у этой акции предыстория? Каким образом и почему здесь именно так воспринимают беженцев?

На странице в Фейсбуке[24]24
  В марте 2022 г. суд в Москве признал американскую компанию Meta, владеющую Facebook, экстремистской организацией. Ред.


[Закрыть] «Дёбельн защищается – мой голос против иностранного засилья»[25]25
  https://wwwfacebook.compöbeln-wehrt-sich-Meine-Stimme-gegen-Überfremdung-687521988023812/ photos_stream?ref=page_internal


[Закрыть], где, вероятно, впервые было размещено видео из Клаузница, короткий ролик появляется как своеобразный апогей целой череды из одиннадцати изображений и многочисленных комментариев, связанных с приездом в город беженцев[26]26
  Во время написания книги эти фото, видео и комментарии еще хранились на сайте.


[Закрыть]. Когда и кто сделал эти фотографии – неизвестно. Они, по-видимому, показывают различные автобусы, когда-либо привозившие сюда беженцев. Последовательность снимков начинается с фотографии, на которой изображена темная сцена: в центре картины пустая улица, видимо в промышленной зоне, на левом краю два здания и половина белого автобуса, который поворачивает налево около одного из зданий. Подпись к фото гласит: «Тихо и тайно в Дёбельне», при этом отмечается: «Вскоре после б часов у „Аутолива“. Привезут новых специалистов по грабежам и кражам».

«Аутолив» – недвижимость шведского производителя техники для безопасности жизни, которому пришлось прекратить производство в Дёбельне двумя годами ранее. С 1991 года компания «Аутолив» производила ремни безопасности, регулировщики высоты и замки ремней. Из 500 сотрудников компания постепенно сократила штат до 246, а в 2014 году полностью закрыла завод в Дёбельне и перенесла производство в Восточную Европу[27]27
  http://wwwsz-online.de/sachsen/autoliv-schliesst-werk-in-doebeln-2646101.html


[Закрыть]. После переговоров с владельцем недвижимости пустующий завод в конце 2015 года был переоборудован в первый приемный пункт для беженцев на 400 мест. Какой неожиданный поворот: компания закрыла завод в Дёбельне, местное население негодует, но шведов уже и след простыл, не на кого обрушить свою ярость, и тогда под удар попадают те, кто теперь занимает место прежних адресатов ненависти. Так получается? Объектом гнева становятся не те, кто оставил завод, а те, кто вынужден жить в брошенном здании завода? Не менеджеров «Аутолива» обзывают теперь «специалистами по грабежам и кражам», а беженцев, которым приходится переезжать в брошенную недвижимость?

На другой фотографии можно увидеть только заднюю часть автобуса с надписью «Путешествуйте в удовольствие». Это название регионального туроператора, который на своей интернет-странице описывает, что следует понимать под таким «путешествием в удовольствие»: «Проведите отпуск в веселой компании, встречайте старых знакомых или познакомьтесь с милыми людьми». С какими милыми людьми познакомились беженцы в автобусе от туроператора «Путешествуйте в удовольствие» 18 февраля 2016 года – об этом можно судить по другим снимкам: автомобиль посреди дороги перегородил автобусу въезд в город[28]28
  Автобус компании «Reise Genuss» («Путешествуйте с удовольствием»), остановленный в Клаузнице, в тот день выехал из Шнееберга, проследовал через миграционную службу во Фрайберге в Клаузниц. В Дёбельне он никогда не останавливался.


[Закрыть]. На другой фотографии – трактор, на ковше натянут баннер: «Наша страна – наши правила: родина – свобода – традиция», что, вообще-то, смешно, потому что ни из понятия «родина», ни из понятий «свобода» и «традиция» не вытекает ни одного сформулированного правила. А понятия «свобода» и «традиция» могут и вовсе противоречить друг другу.

Последовательность изображений обрамляет видеоролик и превращает его в повествование о некой охоте, как будто автобус с беженцами, как зверя, кто-то выслеживает и загоняет. Совершенно очевидно, что держателей и комментаторов страницы на Фейсбуке эта история, эта травля увлекает. Она им нравится (иначе она не была бы документирована и опубликована), это рассказ об охоте, и «охотники» считают, что у них есть на это право, что эта травля оправданна. Они не сомневаются в своей правоте, когда более двух часов блокируют автобус, когда запугивают детей и угрожают женщинам. Скорее, охотничье общество – апофеоз этого рассказа: беспомощная добыча и охотники, такие злые, такие гордые.

Охота, погоня, травля интереснее, когда позволяет приблизиться к тому, что кажется опасным. Это разные автобусы: тот, что на первом снимке, – в Дёбельне, а тот, который не пускали, – в Клаузнице, но объединяет эти сцены то, что посредством фото– и видеохроники удается утроить скандал вокруг перевозки беженцев («Тихо и тайно… в Дёбельне»). Долго ли пикетчики в Клаузнице ждали автобус и кто их предупредил, точно сказать нельзя. Ясно одно: все, кто не пропускали автобус, жаждали конфронтации. Они не избегали пришельцев, которых якобы боялись, беженцы в автобусе не вызывали ни отвращения, ни тошноты, наоборот: их искали, к ним рвались. Если бы страх или тревога были решающими мотивами для протестующих (как утверждается), они не стремились бы дотянуться до чужаков. Те, кто напуган, стараются уйти подальше от опасности. Ненависть же, напротив, не может просто обойти свой объект или держаться на расстоянии, ненависти необходимо дорваться до ненавидимого, чтобы «уничтожить»[29]29
  Kolnai, Ekel Hochmut Hass, S. 132f.


[Закрыть].

Насчет вторых. Вторую группу людей перед автобусом в Клаузнице составляют зрители. Они не переполнены такой уж ненавистью. Скорее всего, среди них были те, кого просто привлекают скандал, тусовка, любая провокация, лишь бы вырваться из скуки повседневной жизни. Предположительно, там были и сообщники оравших, которые сами не вопили, а просто изумлялись, как здорово умеют орать другие. Видимо, испытывали скорее какую-то непристойную радость от того, как некоторые умеют выходить за привычные рамки, на что сами молчаливые единомышленники, по своему ощущению, не способны. На фото и видео можно увидеть этих «неучаствующих участников». Они стоят вокруг и образуют «форум», сообщество, которое внимает кричащим, а ведь это необходимо, чтобы ненавидящие могли заявить о себе как о «народе».

В зрелищности-двойная мощь таких выступлений. Зрелище обращается к публике, и чем необычнее провокация, тем больше разрастается толпа. И зрелище обращается к жертвам, которые не могут сопротивляться тому, что их превращают в участников театрального спектакля, унижающего их.

Скандальное действо не только пугает жертв, но и подсовывает публике, которая унижает их до объекта развлечения. Зрелище толпы имеет свои традиции: демонстративное публичное унижение маргиналов, демонстрация собственной власти и силы, когда травят и линчуют беззащитных людей, когда громят их дома и магазины, – такие зрелища и действа стары как мир и унаследованы из древности. Позорное действо в Клаузнице вписывается в историю тех зрелищ, суть которых – терроризировать людей определенной религии, цвета кожи, определенной сексуальной ориентации, чтобы знали: здесь они не могут чувствовать себя в безопасности. С ними могут разделаться. В любое время.

Сколько смотрю это видео с криками, не устаю удивляться: да что они вообще творят? Почему никто не вмешается? Почему бы кому-то не обратиться к мужчинам, которые скандируют лозунги, и не попытаться их успокоить? Почему кивают на полицию – мол, ее дело? Это соседи, знакомые, жители Клаузница, они знакомы по школе, по работе, встречаются на улице. Возможно, там есть и приезжие. Но многие знают друг друга. Почему никто не придет и не скажет: «Ладно, всё, хватит»? В любой футбольной команде получается навести порядок. Почему никто не пытается сказать: «Всё, пошли»? Может, боятся. Может, слишком уж накалились страсти. Возможно, толпа слишком взбешена, и поэтому сейчас не до критики и обращаться к ней опасно.

Но почему тогда зрители останавливаются и смотрят? Почему не идут домой? Ведь они только увеличивают число тех, кто нападает на автобус. Все, кто останавливается и смотрит, служат для ненавидящих своего рода резонансными усилителями. Возможно, они об этом не думали. Возможно, они просто хотели посмотреть, как будто ничего особенного не происходит. Может быть, им потом, когда все кончилось, стало неловко и гадко. Тогда впоследствии им должно стать ясно: любой из тех, кто смотрит, может уйти и тем самым подать сигнал «это все здесь творится не от моего имени». Каждый из них мог бы заявить: это не мой народ, это не мой язык, не мой жест, не мое отношение. Для этого не нужно много смелости. Для этого просто нужно немного порядочности.

Насчет третьих. «Ярость обрушивается на того, кто кажется самым беззащитным», – писали Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно в «Диалектике просвещения»[30]30
  Horkheimer M., Adorno T. W. Dialektik der Aufklärung. Frankfurt am Main, 1989. S. 180.


[Закрыть]. Полицейские – третья группа действующих лиц. Их присутствие поначалу успокаивает. Никто не знает, как бы все обернулось, не будь там полиции. Возможно, ненависть вылилась бы в насилие. Всегда хорошо и важно, чтобы присутствовала власть, силы правопорядка, которые могут предотвратить любые насильственные действия. Однако чиновники, очевидно, затруднились уладить конфликт в Клаузнице.