Текст книги "Давай надеяться на лучшее"

Май 2009

– Я никогда не изменю, – говоришь ты и смотришь на меня, приподнявшись на локте. Твое лицо всего в нескольких сантиметрах от моего, и я ломаю голову, имел ли ты в виду конкретно меня или просто поделился морально-этическими установками. Это неочевидно. С тобой часто выходит именно так. Ты что-то говоришь – без всякого пафоса, просто констатируешь факт, и это звучит так просто, но вызывает у меня множество вопросов, которых я пока не решаюсь задать. Мне все это кажется увлекательным. Ты такой странный, и ты мне нравишься. Очень нравишься.

Мы лежим в постели в твоей безликой, почти пустой квартире на Лонгхольмсгатан возле заставы Хурнштуль. Здесь очень жарко, все окна на одну сторону, и невозможно устроить сквозняк. На окнах нет занавесок, солнце весь день бьет в окно. Но мы у тебя, потому что здесь тебе более комфортно. А я не мелочусь. Мы часто проводим здесь время. В твоей квартире, в твоей постели, без одежды.

На следующий день после нашего знакомства мы оказались здесь после очередной вечеринки, на которой опять просидели, обнявшись – на этот раз под пледом, на диванчике на открытой веранде. Откладывать дальше было невозможно – мне вполне хватило суток, чтобы доказать то, что я там хотела доказать, и тебе тоже их вполне хватило. И вот мы лежим здесь, и ты говоришь, что никогда не изменишь. Пробормотав: «Да? Ну вот и отлично», я думаю обо всех тех случаях, когда сама изменяла. Мне кажется, трудно давать такие обещания, но твой подход мне нравится. Это многое говорит о тебе. Мы знакомы две недели. Меня мучает любопытство – очень хочется узнать о тебе побольше, но я сдерживаюсь. Стараюсь задавать не больше вопросов, чем ты задаешь обо мне. А ты мало о чем спрашиваешь. Так что и я не пристаю с расспросами.

Впервые попав к тебе домой, я спросила, давно ли ты переехал. В квартире было так мало мебели. Пустая прихожая, в гостиной только диван, телевизор и маленький письменный стол в углу. На столе – твой компьютер, с которого ты работаешь, и множество клейких листочков со всякими заметками. У тебя красивый почерк, буковки мелкие – даже большие буквы кажутся маленькими. Тогда я этого еще не понимала, но на бумажках – названия продюсерских компаний, которые являются твоими клиентами. На одной могло быть написано «BackupCallboy», на другой – «Починить почтовый ящик Аннели». А на третьей – «Сервер CampDavid». На одной бумажке просто было написано большими буквами «НИКОГДА». Когда я спросила, что это означает, ты ответил, что это напоминание самому себе больше не брать так много работы, как в прошлом году. Ты рассказываешь, что чуть не помер. Работал круглосуточно, исхудал, как скелет. Такого ты решил никогда больше не повторять. В ответ я сказала, что не понаслышке знаю, что такое много работать, и добавила, что моя работа часто предполагает занятость вечерами и ночами. На что ты ответил: «Так брось ее», словно это так просто. Словно моя работа не произвела на тебя никакого впечатления. Кажется, в тот момент я влюбилась в тебя еще больше.

В спальне – кровать и скамья со штангой. Все. Никаких ковров на полу, никаких занавесок на окнах, на стенах – лишь единственная фотография небоскреба с одиноким облаком в воздухе.

Когда я спросила, давно ли ты сюда въехал, ты даже не понял, почему я спрашиваю. Ответил, что живешь здесь уже восемь лет. На твой вкус, у тебя как раз столько вещей, сколько нужно. Ты намекнул, что вырос в доме, где было слишком много барахла, и в своей квартире такого устраивать не захотел. Обилие вещей и пыли вызывает у тебя чувство паники. Я подумала, что ты все доводишь до абсурда – и неужели ты регулярно тягаешь штангу на этой скамейке? Я сочла, что ты странный тип, специально интересничаешь.

Но сейчас вполне достаточно того, что у тебя есть кровать. Там мы проводим вечера и ночи, несколько часов утром и много часов в выходные. Когда пора перекусить, мы идем в кафе и совершаем долгие прогулки. В такие минуты ты обнимаешь меня одной рукой, и мне так нравится, что ты такой высокий. Меня так радует твоя рука на моей талии, и я втайне надеюсь встретить кого-нибудь из своих знакомых, пока мы бредем вдоль залива от заставы Сканстуль, где живу я, до заставы Хурнштуль, где живешь ты. Я хочу, чтобы меня увидели в твоей компании, чтобы мои друзья и знакомые случайно натолкнулись на нас. «Ой, а с кем это она?» Я хочу, чтобы именно так они шептались у нас за спиной. И, конечно же, мне хочется, чтобы они добавили: «Ах, какая красивая пара!» Я горжусь тем, что принадлежу тебе – хотя мы это пока не обсуждали, именно это со мной произошло. Я принадлежу тебе.

Со дня нашей первой встречи мы встречались примерно через день, а когда не виделись, продолжали тесно общаться в чате и эсэмэсками. Я уже узнала о тебе много нового. Ты не любишь разговаривать по телефону. В жизни и в тексте ты словно два разных человека. Когда ты пишешь, ты кажешься суровым, стремишься скорее изложить суть дела и попрощаться. Когда мы встречаемся, ты такой теплый, заботливый, веселый, ласковый и готов вот-вот рассмеяться. Ты любишь целовать меня в щеку и держать меня за руку, даже когда мы не в постели. И – да, ты носишь линзы. Они увеличивают твои синие глаза, потому что линзы довольно толстые. Без них ты очень плохо видишь. По вечерам, оставшись один, ты снимаешь линзы и надеваешь очки, которые терпеть не можешь, а я их обожаю. У них скошенная оправа, и они прекрасно дополняют твою улыбку. Все в тебе немного перекошенное. Все в тебе такое красивое.

Когда по утрам мы расстаемся, ты обычно не строишь планов по поводу новой встречи. «Созвонимся», – говоришь ты, а я не решаюсь спросить, когда. Меня ты никогда не расспрашиваешь о моих планах, и мне кажется, что я навязываюсь, когда делюсь ими с тобой. Я очарована твоей двойственностью. Ты такой загадочный и парадоксальный. Вроде бы рядом и в то же время отсутствуешь. То совсем близко, то недосягаемо далеко. Когда ты не со мной, я беспрерывно думаю о тебе. Жду, когда ты объявишься – и часы ожидания почти невыносимы.

Но ты объявляешься. Ты всегда звонишь. Нужно лишь подождать несколько часов – и ты вернешься. Я начинаю привыкать к твоему ритму. Привыкаю жить в твоем мире. Я безумно влюблена в тебя. Влюбилась через две недели или через два дня – это уже трудно сказать.

Октябрь 2014

Приехала «Скорая», и добродушный мужчина, вылезший из нее, пробыл в нашей квартире всего несколько минут. Он возвращается ко мне и Ивану – мы ждем его, по-прежнему сидя на скамейке у двери подъезда, – и говорит, что я была права, мой муж действительно мертв. Добавляет, что если это как-то может утешить, то, похоже, он умер без мучений – тихо и мирно, во сне. Меня это ничуть не утешает.

Мужчина из «Скорой» просит меня подняться с ним в квартиру. Я понимаю, что должна это сделать – мне нужно, по крайней мере, поменять подгузник Ивану, но я не могу сдвинуться с места. Я больше не хочу переступать порога этой квартиры.

Я позвонила твоему брату, а твой брат позвонил родителям. Еще я позвонила своей мачехе, и все уже едут, несутся из разных мест, где только что начали самое обычное утро понедельника. Я говорю мужчине из «Скорой», что останусь сидеть здесь и подожду, пока приедет кто-нибудь из родственников. Он говорит «конечно». Сообщает, что полиция уже едет, и подчеркивает, что это стандартная процедура, когда молодой человек так неожиданно умирает. Мне не следует думать, что меня в чем-то подозревают или что совершено преступление – просто они должны сделать все по правилам. Он говорит что-то еще, но мой мозг отказывается регистрировать его слова, потому что в этот момент по лестнице спускается соседка. Она ведет своего ребенка, и он с изумлением смотрит на нас, сидящих на скамейке возле почтовых ящиков. Я в пижаме, Иван в слинге, мужчина из «Скорой» в неоново-желтом жилете, надетом поверх защитного цвета комбинезона. Ребенок с любопытством разглядывает нас и спрашивает маму, кто мы такие, как нас зовут и что случилось. Я не отвечаю. И мама ребенка тоже. Мужчина из «Скорой» тоже молчит. Соседка поспешно поднимает ребенка на руки, прерывает его вопросы и выходит на улицу. Я сижу, уставившись в бетонный пол подъезда. Кажется, у меня больше нет дома.

Полиция приезжает одновременно с твоим братом. Не знаю, как у него хватает сил, но каким-то образом он берет командование на себя. Обняв меня за плечи, он ведет меня наверх, в квартиру. Я говорю, что никогда больше не смогу зайти в спальню. Он отвечает, что это и не нужно, я буду в кухне. Полицейские только зададут мне несколько вопросов.

В кухне две женщины-полицейские начали обследовать нашу аптечку. Я слышу, как одна говорит другой, что здесь всего так много – просто не знаешь, с чего начать. Оглядев упаковки купленного без рецепта американского снотворного, она спрашивает, чье это. Я отвечаю, что мое, и мне становится жутко стыдно, что за все эти годы у меня набралось так много упаковок и баночек. Что я коллекционирую именно баночки с лекарствами из США. Что я практически никогда этих таблеток не принимала, однако всякий раз, оказавшись в Нью-Йорке, покупала очередную баночку. Это звучит совершенно абсурдно, когда я пытаюсь объяснить это полицейским. Так может вести себя только сумасшедший. Женщина-полицейский кивает и продолжает поиски. Смотрит на твои лекарства и спрашивает, не заметила ли я в тебе в последнее время чего-либо необычного. Я отвечаю отрицательно. Она спрашивает, почему у нас дома хранится снотворное, которое отпускается по рецепту. Я объясняю, что их мне выписали, чтобы я могла поспать, после того как я несколько ночей подряд бодрствовала рядом с Иваном. Рассказываю, сколько раз за ночь он просит грудь, о его ночных кошмарах и о том, что мне трудно заснуть в перерывах между его пробуждениями. Я прошу ее вскрыть упаковку, чтобы она увидела, что я ничего не принимала, что все таблетки на месте. Для меня важно, чтобы она это увидела – что я не приняла ни одной. Когда она начинает открывать упаковку, мне вдруг становится страшно. А что, если там пусто? Что, если ты покончил с собой? Впервые эта мысль появляется у меня в мозгу. Пальцы женщины-полицейского движутся как в замедленной съемке, когда она вскрывает маленькую коробочку с красным предупреждающим треугольником на одной стороне и вынимает блистер. Все таблетки на месте.

Женщина-полицейский что-то записывает в блокнот и одну за другой открывает на стол баночки с лекарствами. Я спрашиваю, скоро ли они закончат, и она, смягчившись, отвечает, что скоро – просто им надо закончить. Это стандартная процедура.

И тут в кухню входит моя мачеха. Час назад, получив телефонный звонок, она села в машину и понеслась сюда из Упсалы. Сколько я ее знаю, она всегда была человеком действия – а знаю я ее уже почти тридцать лет. Когда она обнимает меня, сидящую за кухонным столом рядом с полицейскими, я впервые за это утро заливаюсь слезами. Она тоже плачет. Высвободившись из ее крепких объятий, я говорю, что она должна взять Ивана – его надо покормить и поменять подгузник, а я сейчас не в состоянии этого выполнить. Она понимает и делает то, что в эту секунду помогает мне более всего. Когда она берет у меня из рук Ивана, я понимаю, что прижимала его к себе почти судорожной хваткой. Руки не знают, чем заняться, когда его нет в моих объятиях. Мне плохо. Мачеха укачивает Ивана и напевает ему, когда он плачет, надевает на него сухой подгузник, играет с ним, найдя уголок кухонного стола, не оккупированный полицейскими и баночками с лекарствами, и сообщает мне, что моя мама в пути. Усевшись на диван в гостиной, я краем глаза наблюдаю, как моя мачеха протискивается мимо полицейских, чтобы добраться до баночки с детским питанием в холодильнике. Теперь, когда Иван в надежных руках, я пытаюсь расслабиться и привести мысли в порядок. Это не получается. «Никогда в жизни не войду в эту спальню, – думаю я. – Никогда, никогда». В остальном же в голове нет ни одной мысли.

Май 2009

Завтра у тебя день рождения, но ты не желаешь даже говорить об этом. Утверждаешь, что для тебя дни рождения не важны и что мне абсолютно не следует покупать подарок. Рассказываешь, что дни рождений вызывают у тебя лишь тоску – как напоминание, что время идет, а тебе за последние годы не удалось сделать ничего выдающегося. Ты считаешь, что дни рождений, как маркеры времени, лишь напоминают тебе о твоих человеческих недостатках. Я спрашиваю, какие недостатки ты имеешь в виду, но тебе эта тема неприятна, и ты стремишься закончить разговор. Отвечаешь, что ты слишком долго занимался одним и тем же делом, жил в одном и том же месте, делал примерно одно и то же много лет подряд. Я думаю, хотя и не произношу этого вслух, что ты странный. Большинство моих знакомых живут так, как ты. Тем не менее они празднуют дни рождений. К тому же теперь у тебя есть я. Ведь мы почти что вместе, разве нет? Это ли не новое, важное событие в жизни? Почему же ты сейчас об этом не упоминаешь?

Мы встречаемся уже четыре недели, и я расстроена тем, что не знаю, что тебе подарить. Странно было бы в самом начале отношений не дарить друг другу подарков на дни рождения. Про себя я решаю, что обязательно должна тебе что-нибудь подарить, но не могу определить, каким должен быть подарок для человека, который, с одной стороны, утверждает, что не хочет поздравлений, с другой – представляет собой самое лучшее, что произошло в моей жизни за последние десять лет. Найти золотую середину непросто, и я ищу намеки на то, что могло бы тебя порадовать, чего тебе не хватает, что тебе нужно. Что-нибудь такое – в меру.

Твоя квартира ничего не говорит о том, чего тебе не хватает или хотелось бы иметь. Похоже, тебя вполне устраивает минимализм во всем. Дарить тебе произведение искусства я не решаюсь. Мебель тоже не подходит – слишком большой размах после нескольких недель знакомства. Может быть, какую-нибудь кухонную утварь? Боже, какая тоска! Привет, вот я, вся моя любовь и… чугунная сковорода. Кошмар. Я взвешиваю вариант с одеждой, однако подозреваю, что ты разборчив и, скорее всего, вернешь мне подарок, если я ошибусь в выборе, – я же восприму это как личное оскорбление. В шкафу у тебя почти так же пусто, как и в квартире – за время нашего знакомства я наблюдала, как ты носишь три клетчатые рубашки, пару белых футболок, темно-синюю толстовку с капюшоном и пару-тройку джинсов. Как часто я думаю о том, что у тебя в джинсах потрясающе красивые ноги. Пожалуй, самые красивые ноги, какие я когда-либо видела. Просто не понимаю, почему ты с такими ногами не стал фотомоделью, рекламирующей джинсы. Я теряюсь в догадках. Решаю подождать с одеждой, пока не узнаю тебя поближе.

Я тайком заглядываю в шкафчик у тебя в ванной и без всякого удивления обнаруживаю, что он почти пуст. Зато бутылочка одеколона почти полная. Мыло и шампунь у тебя ничего не говорящие. Я задерживаюсь у тебя в ванной. Здесь ты проводишь немало времени.

Ты обожаешь принимать душ – залезаешь под него несколько раз в день. Говоришь, что под душем тебе лучше думается. Там ты находишь решение проблем, связанных с работой, и других, более экзистенциальных. Ты можешь вдруг заявить, что пора принять душ, и оставить меня, когда я лежу или сижу, в кровати или на диване, и мое тело все еще повторяет форму твоего. Ты никогда не предлагал мне залезть под душ вместе, а я не хотела навязываться. Однажды я приоткрыла дверь ванной и увидела, как ты стоишь, отвернувшись, совершенно голый, так что мне прекрасно видны твои идеальной формы ноги и ягодицы, направив струи воды себе в грудь, устремив взгляд на белую кафельную стену. Ты не заметил меня, и я бесшумно удалилась, вернувшись на свое место на диване, где страстно ожидала тебя. Рассеянно листала книгу или копалась в мобильном телефоне, чтобы не показывать, как я изнываю в ожидании твоего возвращения. Теперь мне приходит в голову, что тебе хотелось бы иметь занавеску для душа. Или роскошное дорогое мыло. Я тут же отбрасываю эти идеи, сочтя их нелепыми.

Когда наступает твой день рождения, на дворе четверг, впереди долгие выходные, когда отмечается Вознесение Иисуса. Мы просыпаемся после бурной попойки, как обычно, в объятиях друг друга, а вчерашняя одежда валяется горой у ног кровати. Вчера мы впервые показались вместе на людях, и, проснувшись, я пересчитываю в уме имена тех, кто видел нас с тобой вдвоем. Я горжусь тем, что принадлежу тебе, – мне нравится быть той женщиной, которую ты, отшельник, если верить твоим собственным словам, обнимаешь за талию в общественных местах. Той, которую ты целуешь, вместе с которой смеешься. Думаю, мы отлично смотримся вместе. Мы оба высокие и стройные, отличаемся скорее оригинальной внешностью, нежели классической красотой. Мне кажется, мы выделяемся из толпы – от этой мысли по всему телу пробегает приятная дрожь.

Ты все еще спишь, когда я тихонько выскальзываю в кухню, намазываю несколько бутербродов и наливаю стакан сока. Подноса я не нахожу, соображаю, что это мог бы быть хороший подарок. Но вместо этого я купила форму для пирога. Однажды ты сказал, что готовишь потрясающий яблочный пирог и что я точно буду в полном восторге, когда ты испечешь его для меня. В конце концов я так и не придумала ничего лучше. Купила книгу в мягкой обложке – веселую историю о том, что мы проходили в старших классах, но, по всей видимости, успели позабыть, и форму для пирога. Я стыжусь своих подарков, однако теперь они стоят на столе рядом со стаканом апельсинового сока и двумя бутербродами. Изо всех сил пытаясь игнорировать чувство смущения, я делаю глубокий вдох, направляюсь в спальню и начинаю петь.

Октябрь 2014

Полицейские уехали, а мужчина из «Скорой» передал нас как эстафетную палочку судмедэксперту, который должен подтвердить причину смерти. По крайней мере, я полагаю, что в этом состоят его обязанности. Лишь обрывки того, что мне говорят, достигают сознания: слова проплывают у меня над головой, и как бы я ни старалась слушать и понимать, мне это не удается. Однако врач приехал, зашел в твою комнату, чтобы осмотреть твое тело и определить, когда ты умер. Почему ты умер.

Твоя мать, отец, старший брат и племянник сейчас с нами. Моя мачеха с Иваном тоже рядом, в любую минуту готовая прийти на помощь, если она мне понадобится. Время от времени она плачет – она потеряла моего отца, когда моей младшей сестре было столько же, сколько сейчас Ивану, и она прекрасно помнит, что это такое. Несмотря на это, – или, возможно, именно поэтому, – она ведет себя оперативно и практично. Делает то, что более всего нужно. Она полностью сосредоточена на Иване. Развлекает его, следит за тем, чтобы он был сытый и сухой. Отдает его мне, когда он просит грудь. Забирает его у меня и продолжает свою тихую работу.

Твой папа то и дело срывается на вой – какой-то первобытный вопль отчаяния. В остальное время он непрерывно говорит, повторяя одно и то же, его голос заполняет все пространство, он ходит кругами по комнате, садится, снова встает, снова бродит, пытаясь понять. Мне хочется выключить его и его голос. «Невозможно поверить, – раз за разом повторяет он. – Совершенно невозможно поверить». Я хочу тишины. Твоя мать сидит молча. Ее глаза смотрят куда-то вдаль. Мои тоже. Мой взгляд останавливается в разных точках комнаты, но ни одна из них ничего для меня не значит. Мои чувства почти ничего не регистрируют. Твой брат взял на себя роль руководителя проекта, моего защитника. Он обнимает меня за плечи, говорит со мной шепотом, от которого не режет в ушах, поит меня водой. Но вот из твоей спальни – из нашей спальни! – выходит врач. Меня тошнит, я совершенно не хочу слушать того, что он собирается сказать. Свистящим шепотом я заявляю твоему брату, что не намерена заходить в спальню. Знаю, врач будет на этом настаивать.

Врач начинает разговор именно об этом. Он садится рядом со мной, говорит медленно и отчетливо. Вид у него такой, словно он разговаривает с ребенком, или с глухим, или с тем, кто его не понимает, – он преувеличенно четко артикулирует слова, и я понимаю, что он пытается проникнуть в те двери, которые я захлопнула. И ему уже не раз приходилось делать это раньше.

– Каролина, послушай меня, и я расскажу тебе то, что пока известно по поводу того, что произошло. Ты слышишь меня? Ты можешь задать мне любые вопросы, и я постараюсь ответить, чтобы тебе все стало ясно. Аксель умер сегодня ночью во сне – вероятно, за несколько часов до того, как ты вошла в комнату. На сегодняшний день я не могу точно сказать, почему он умер. Его тело ничего об этом не рассказывает. Предположительно, его сердце перестало биться. Нам нужно провести дополнительные исследования, чтобы установить причину смерти. Но, Каролина, послушай внимательно, он умер без мучений, ему не было больно, когда он умер. Это произошло во сне – он заснул как обычно, как спал каждую ночь. Важно, чтобы ты сейчас меня послушала – потом, когда все немного уляжется, обычно бывает легче от того, что это знаешь. Он умер без мучений и, вероятно, даже не просыпаясь. И я хочу, чтобы ты поняла это, Каролина, – ничего бы не изменилось, если бы ты находилась рядом, когда это произошло. Ты все равно не смогла бы его спасти. Когда сердце внезапно останавливается, как это случилось с Акселем, мы обычно ничего не можем сделать, даже если пациент уже находится в больнице – нет никаких гарантий, что мы можем спасти его при такой остановке сердца. Не могу сегодня сказать, почему его сердце остановилось, но такое иногда случается. Это называется внезапная остановка сердца. По нему не заметно, чтобы он страдал. И ты ничего не могла бы сделать, чтобы изменить ситуацию – даже если бы лежала рядом и вызвала бы «Скорую» раньше. Скоро придет машина, которая отвезет тело Акселя в Центр судмедэкспертизы, – тебе лучше этого не видеть. Думаю, вам лучше всего поскорее уехать отсюда. В Центре судмедэкспертизы врачи проведут вскрытие и установят точную причину смерти. Тебе назначат контактное лицо в полиции, которому ты сможешь позвонить и задать все возможные вопросы. Но прежде чем мы заберем тело Акселя, я хочу, чтобы ты вошла в спальню и попрощалась с Акселем, это обычно дает чувство…

Нет.

Нет.

Нет.

Нет.

Этого я не вынесу.

Меня словно пробуждают из состояния пассивной полудремы, в которой я из последних сил старалась слушать врача и понимать, что он говорит. И вот он дошел до того момента, которого я больше всего боялась. Я не хочу туда идти.

Я говорю, что мне это не нужно, что я этого не вынесу. Я попрощалась с папой, когда он умер, и с бабушкой, когда она умерла, но сейчас я не могу. Это просто невозможно.

У меня начинается истерика. Меня трясет, я рыдаю навзрыд, сопли и слюни льются на рубашку твоего брата, когда он крепко обнимает меня – я исчезаю в его объятиях и не желаю их покидать. «Ты сможешь», – шепчет он мне в ухо, куда тоже, вероятно, затекли мои сопли, но он продолжает шептать, крепко обнимая меня. «Мы пойдем вместе, – говорит он. – Надо это сделать. Это важно».

Не знаю, как долго мы стоим так. Но каким-то образом твои родители, моя мачеха и Иван уже побывали у тебя в комнате. Они окружают нас, стоящих посреди комнаты, оплетают неуклюжими объятиями, которые почти душат меня – мне не хватает воздуха, их руки давят на меня со всех сторон, я не могу дышать. Они говорят, что там внутри так хорошо, что у тебя такое спокойное лицо и что мне полезно будет зайти туда.

Я сдаюсь. Я должна вырваться из этих объятий, снова вдохнуть собственного воздуха, а мне никак не освободиться, если я не соглашусь в последний раз зайти к тебе. Твой брат крепко обнимает меня, и мы вместе заходим в комнату, чтобы попрощаться. Когда мы переступаем порог, я крепко зажмуриваюсь.