Текст книги "Мама, не читай! Исповедь «неблагодарной» дочери"

Друзья и родичи, нынешние и бывшие

79, 80 и 81-й годы. Переломные в моей судьбе. Нет, жизнь не разделилась на «до» и «после», не до такой степени. Скорее так: все то, что происходило «до», просто достигло апогея, вытянулось в полный рост и сформировало окончательно всю мою дальнейшую жизнь. До следующего перелома.

Стали куда-то исчезать прежние мамины и папины друзья, которых я помнила по всему своему детству. Родители перестали ходить к ним, они – к нам. Как-то это постепенно происходило, просто были люди – и вдруг их не стало. Я молча удивлялась: почему, хотя никаких вопросов не задавала. Раз так происходит, значит, нужно. Родители всегда правы. Хотя одна история гибели дружбы мне хорошо известна.

У родителей были друзья – очень симпатичная пожилая пара, особенно замечательным был муж. Он – участник войны, солдатом прошел до Берлина. Естественно, что у него была вполне советская закваска, но человек был удивительной доброты и порядочности! И вот эта неладная афганская война. Отношение нормальных людей к этому кошмару сразу было вполне определенным, без нюансов. Однажды мои родители пошли по какому-то поводу в гости к этой паре (кажется, был чейто день рождения) и вернулись вдруг очень быстро. Мама рассказала возмущенно:

– Первый тост, который поднял этот старый дурак: за наших мальчиков, воюющих сейчас в Афганистане. Я встала и ушла.

Конечно, а как же! Принципы – они важнее всего. Нельзя сидеть за одним столом с людоедами. Это дядя Сережа-то людоед? Ну, это я сейчас так рассуждаю… Тогда я, безусловно, считала маму правой, как, впрочем, и всегда. А, собственно, что произошло? Старый солдат предложил выпить не за Красную армию, убивающую мирных афганцев, а за мальчишек, которых бросили в пекло войны. Он знал, о чем говорит, он просто болел за этих мальчиков. Это во-первых. А во-вторых… Разве нормально рушить многолетнюю дружбу с хорошими людьми из-за каких-то идеологических разногласий? Можно поговорить с ними об этом – потом, естественно, не за общим столом, можно обсудить, поспорить, поругаться, в конце концов! Но устраивать демонстрации – зачем, к чему? Разумеется, та дружба была разбита.

Не знаю, что и как было в других случаях. Не знаю. Но ничего хорошего уже не думаю.

Умерла мамина мама. После отдыха в Сочи мы заехали на мамину родину – навестить бабушку и маминого отчима. Бабушка уже давно лежала, разбитая инсультом (и, кажется, не одним). Она так радостно улыбалась, глядя на меня нашими семейными огромными глазами, перебирала пальцами одеяло и говорила:

– Внученька моя, красавица! Расскажи мне про себя. Как ты живешь? Как учишься?

Я что-то мямлила. Не то чтобы я не любила бабушку, я ее плохо знала, я к ней не привыкла – последний раз я видела ее лет за восемь до этого приезда. Я помнила, что раньше она была очень волевой женщиной, которую опасались многие, в том числе и моя мама. Но сейчас, немощную и беззащитную, мне ее было безумно жаль!

Тут вошла мама, и бабушка вдруг быстро-быстро заговорила:

– Галочка, Катенька мне сказала, что заберет меня к себе! Я так рада!

Я помертвела и приросла к стулу.

– Мам, я ничего такого не говорила, – прошептала я, когда мы с мамой вышли.

– Знаю, – буркнула мама.

Потом, в поезде, на маму вдруг что-то нашло.

– Нет, ну ты видела? Ну, как, представь себе, сильный человек может дойти до такого состояния? Как можно превратиться вот в это? – Тон у нее был весьма раздраженный.

Я недоумевала: как это «как»? Болезнь. Страшная болезнь. Но я промолчала. Просто мама отчего-то психанула, видимо… Позже выяснилось почему: у нее шли напряженные переговоры с издательством по поводу издания ее «эпохальной» повести о юной любви. Это произведение впоследствии станет ее визитной карточкой и главным опознавательным знаком. В общем, голова была занята у мамы всем этим. На прочее сил не хватало.

В ту минуту, когда мы, возвратившись в Москву, вошли с чемоданами в квартиру, раздался телефонный звонок. Это была мамина сестра, сообщившая, что бабушка умерла.

Думаю, что маму до сих пор должно мучить воспоминание о том ее раздражении в поезде. Меня бы мучило. Это должно быть больно.

Нам и не снилась такая слава

В 79-м году у мамы не только вышла первая книга. Популярный журнал «Юность» опубликовал ту самую мамину повесть о романтической любви школьников «Вам и не снилось». И взорвалась бомба!

Вот это уже был бестселлер, настоящий, как бы сейчас сказали, хит. Письма маме шли мешками со всех концов СССР, о повести говорили и писали все: критики ругали, народ рыдал и обожал. В 80-м по повести сняли кино, ставшее суперпопулярным фильмом в стране на многие годы. Даже сейчас, спустя 30 лет, его по несколько раз в год крутят по разным телеканалам и называют «знаковым». А тогда отовсюду неслась песня из него, тоже застолбившая место хита на долгие годы. На маму свалилась настоящая слава.

Вся наша семья ликовала. Мы-то всегда знали… А теперь и весь мир убедился. Ведь на критиков не стоило обращать внимания: то были советские заидеологизированные статейки, бубнившие что-то о нашей коммунистической морали и нравственности – в общем, бредятина и полная чушь.

Маму чуть не каждую неделю приглашали на читательские конференции, откуда она возвращалась с букетами цветов, переполненная впечатлениями.

– Сегодня были совершенно чудесные ребята, дети еще совсем, но такие умненькие, хорошие! – с сияющими от счастья глазами рассказывала мама, а мы затаив дыхание внимали каждому ее слову. – Если бы не эти надутые тупые училки, которые все норовили перевести разговор в русло социалистического реализма, вообще было бы прелестно.

– Надо было их заткнуть! – резонно предлагала я. – Послать куда подальше…

– Ну, нет, нельзя так делать, – возражала мама. – Это же учителя этих детей, я не могла сказать им все, что о них думаю. Хотя очень хотелось. Приходилось крутиться, как на сковородке, – смеялась она.

Я ходила важная, как индюк. Как будто это я написала повесть. Как будто это была моя слава. Но, подозреваю, что радовалась я совсем не меньше мамы. Ведь триумф любимых людей – это гораздо больше, чем твой собственный триумф… Тогда у мамы появилось много новых почитателей и слушателей: к нам в дом все чаще ходили интересные люди (режиссеры, артисты, журналисты – другие, не те, провинциальные), и они вели с мамой многочасовые интеллигентские беседы о судьбах мира и родины. Я была уже почти взрослая, любила слушать, внимать, узнавать. И тогда много узнала нового и любопытного о жизни. Не могу сказать, что это помогло в ней сориентироваться и что-то наконец понять: наша комплексующая и пришибленная интеллигенция, даже столичная, могла только окончательно замутить голову такому подростку, как я. У меня и так мозг полыхал от отсутствия ответов, а они продолжали ставить все новые пафосные и почти риторические вопросы, запутывая окончательно все тропинки к выходу из лабиринта под названием «Найди путь в жизни». Зато я приобщилась к богеме. Так, слегка, одним бочком коснулась, но была страшно этим горда.

Что уж говорить о старых родительских друзьях и обо всей нашей родне! Они единогласно признали маму своим духовным лидером, имамом, ребе, папой римским, далай-ламой и по любому поводу обращались к ней. Мама приняла сан с удовольствием и глубоким удовлетворением и остается верховным духовным главнокомандующим до сегодняшнего дня. Ее слушают, ей внимают, ей задают вопросы по разным поводам – и личным, и общественным – и интервью берут в связи со всякими политическими событиями…

С тех пор было опубликовано очень много маминых книг, она стала известным писателем… а потому без паствы остаться не может. Вот только словечко появилось у нее в лексиконе, от которого меня сразу же стало коробить. Она говорит так:

– Люди ко мне припадают.

Ирония? Если бы! С почтением к себе. Так вот, тогда, в начале ее большого пути духовного поводыря масс, «припадающих» было море. Сейчас уже другая история, но они есть все равно. А я называю их теперь – «мамины припадочные». И авторитет ее как гуру не оспаривается среди них и не оспаривался никогда. По крайней мере, вслух и при мне.

Уже когда весь этот триумф случился, мама в откровенной беседе призналась кое в чем весьма любопытном:

– Знаешь, я с самого детства и Сашкиного, и твоего очень боялась, что вы будете видеть перед собой мать-неудачницу. Мне всегда казалось, что это самое страшное. Дети должны видеть свою мать всегда с прямой спинкой, победительницу, успешную и гордую. Поэтому я так страдала, пока не получилось то, что получилось…

Я, помню, очень удивилась, хотя не сказала ничего: мысли по этому поводу еще не оформились. А когда оформились, уже не было повода говорить. Вот что я сказала бы ей теперь:

– Мамочка, это была твоя очередная большая глупость. Мне нужна была ты – любая: успешная, неуспешная, неудачница, хоть академик, хоть уборщица. Я тебя всегда любила и боготворила и без твоей писательской славы. А вот внимания твоего, нежности и простой бабьей любви к своему детенышу мне недоставало. Потому что ты вся была в этих своих страданиях и гонке за «прямой спинкой», а в результате получалось только хуже: ни «прямой спинки», ни простых человеческих отношений любящих людей. Не знаю как Сашку, но меня это сломило. И вряд ли пришедший к тебе в мои четырнадцать лет успех компенсирует все миноры и страдания, сформировавшие меня как личность. Понимаешь ли ты, о чем я?

В это трудно поверить, но я мечтаю о маме – простой женщине, пусть без образования и знаний, пусть одетой по-деревенски и с платком на голове, но любящей и доброй, просто так вот глупо и по куриному квохчущей надо мной по поводу и без. А я бы прислонялась к ней. Ни словом, ни мыслью не упрекнула бы ее ни за что! Убила бы всякого, кто только посмел обидеть мою маму! И всегда была бы рядом с ней, всегда. Вот интересно, отчего образ любящей мамы слился в моем представлении с образом простой, почти деревенской женщины? Этот кувырок сознания оставим как задачку для психологов. Возможно, просто потому, что это обычный стереотип. А может, нет и все сложнее… Впрочем, какая в данном случае разница?

Вот что важно: и после успеха мама не вышла из «страдательного залога». То ли у нее уже вошло в привычку скорбно поджимать губы и держать слезу в глазах, то ли это приросшая к лицу маска-суть, не меняющаяся от внешних обстоятельств. Или такая умелая игра во имя манипуляции людьми… Не знаю. «Однажды мне сказали, что в моих глазах – скорбь всего мира!» – очень любила вспоминать мама об этом комплименте.

Новая родня

80-й год. Олимпиада в Москве. Да не заметила я этой самой Олимпиады вообще! Сразу два важнейших события перекрыли все на свете, куда там какому-то надувному мишке!

Даже не знаю, с какого из событий начать. Если хронологически, то дело было так…

Я заканчивала восьмой класс, был май месяц. Однажды воскресным утром мама подсунула мне газетную заметку о том, что некая известная в Москве литературно-театральная школа набирает по конкурсу учеников в девятый класс.

– Подумай об этом, – попросила мама.

И я как начала думать! Эта мысль, эта идея просто не давала покоя мне ни минуты. Театр! Литература! И то и другое я обожаю. В моей нынешней школе меня не держит ничего: от компашек я практически откололась, уровень общения наводил тоску, а с Олечкой я могу и так дружить. А вдруг ТАМ я найду новых друзей – таких же умных, таких же начитанных и… тех, которые меня поймут. Начнется новая жизнь, все обретет смысл и интерес! Я, возможно, попаду на планету братьев по разуму и чувствам. По крайней мере, уйдет один из страхов: быть среди чужих для меня сверстников. Так что решение было принято быстро.

Сдав экзамены за восьмой класс (и чуть не умерев от ужаса перед ними), я помчалась поступать в новую школу. До нее надо было добираться на двух троллейбусах, но меня это не пугало.

Естественно, я, как большая дура, сначала попыталась выдержать конкурс на театральное отделение. Как у любой девчонки, даже умницы-отличницы, у меня была потаенная мечта стать артисткой. Ну, куда мне… Естественно, меня не приняли. Но пригласили попробовать написать сочинение для литературного отделения.

Сочинения я писала очень легко («Я ж говорю, тебе надо на журналистику идти», – ворчал папа). Грамотность всегда была почти стопроцентная, а уж мыслей по всякому поводу – миллион, могла делиться со всеми вокруг, и мне самой бы еще на двести лет хватило.

Тема сочинения была такая: «Почему люди ходят в театр?» И я призналась в своей огромной любви к театру, в любви к Островскому, Шекспиру, Грибоедову, Мольеру. Пожалуй, впервые в жизни я взахлеб писала о своих собственных мыслях, чувствах, ощущениях. Сочинение было по-подростковому восторженным, пощенячьи страстным. Не так давно я нашла его черновик, чудом сохранившийся через почти 30 лет. Милое сочинение, очень грамотное, искреннее, а в некоторых местах даже глубокое. В общем, стыдиться абсолютно нечего, можно даже похвалить себя, пятнадцатилетнюю девочку – юную любительницу театра. В общем, сочинение на заданную тему я написала на большую, круглую пятерку. Меня приняли.

Пол-лета я пребывала в эйфории, будучи уверенной, что жизнь сделана: теперь я буду там, где хорошо, где я буду среди своих.

А в июле узнаю, что мой брат женится. Вот так – с бухты-барахты. По крайней мере, для меня. Я ведь ничего никогда про него не знала… Девушки у него менялись, по-моему, раз в семестр, и это уже давно было неинтересно. А у него, оказывается, невеста…

В наш дом пришла Мурочка. Мур-мур-мурочка.

Она была очень хороша собой: высокие тонкие черные брови, круглые темные-претемные глазищи, все время будто плывущие куда-то, аккуратненький носик, алые пухлые губы, точеная фигурка. И опять я раздувалась от глупой гордости: у моего брата самая лучшая невеста, какую только можно представить. Она переходила на второй курс его же медицинского, училась на одни пятерки, а в своей языковой испанской школе получила золотую медаль. Нет, ну вы чувствуете, какой размах?

Мурочка была тиха, скромна, улыбчива. Она все больше молчала, слушала. А мои родители почему-то начали водить вокруг нее сумасшедшие хороводы. Вот тогда бы мне насторожиться…

– Мурочка, какая ты умница! Мурочка, садись сюда, тут мягче. Мурочка, ты читала эту книжку? Почитай, Мурочка, ты же такая умная девочка, тебе очень понравится! Ой, какая же ты, Мурочка, красавица!

Я тоже искренне восхищалась новой родственницей. Однажды, когда мы все вместе ехали куда-то в автобусе, брат с Мурочкой стояли у заднего окна, а я сидела напротив и любовалась ими. Я знала, что все знакомые говорили про брата с женой: боже, какая красивая пара! «Как это верно!» – думала я в тот момент, глядя на них. На Мурочкину головку был повязан яркий платок. Вдруг мой брат немножко затянул распустившийся узел платка, чтобы она не замерзла, и с удивительной нежностью в голосе сказал:

– Матрешка ты моя, матрешечка! – и поцеловал ее пухлые губки. И вдруг во мне взорвался вулкан нежности к этой почти девочке, такой милой, такой красивой и такой любимой и братом, и моими родителями. Разве я могла не полюбить ее как родную? Я полюбила.

Они стали жить отдельно от нас, у ее родителей, которые, к слову, обожали дочь и не хотели пока от себя отпускать. Хотя в их доме жила и ее младшая сестренка, совсем еще маленькая.

Очень скоро в один осенний денек Мурочка предложила мне съездить в «Польскую моду» урвать-купить джинсы. У меня не было тогда джинсов вообще… Надо сказать, Мурочка по сравнению со мной была одета очень даже неплохо. И вот она, наверное, решила меня немножко поопекать. Удивительно, но мама сразу согласилась дать денег на джинсы, хотя Мурочка успокоила, сказав, что в «Польской моде» они дешевые.

С раннего утра мы отправились с ней на Юго-Запад: надо было занять очередь до открытия магазина, получить номерок на ладошку (мне написали номер 802, почему-то я это запомнила) и потом стоять и ждать своей очереди.

Пока мы ждали, Мурочка нежно держала меня под руку и мурлыкала:

– Я просто поражена… Я, конечно, могла предположить, что мне повезет со свекровью, но чтобы так! Я очень счастлива, что Галина Николаевна такая замечательная женщина. Мне жутко повезло, знаешь…

Я знала. Конечно, повезло. Я радовалась вместе с ней, за нее, за себя – в общем, меня переполняли позитивные чувства. Дура юная, не понимала, что все это говорится специально – для передачи, для ретрансляции. Что там на самом деле думала Мурочка, кто ж знает… И меня она держала под ручку, конечно, не просто так: налаживала контакт. Нужно, чтобы все ее любили безоговорочно и никаких сюрпризов в виде несложившихся отношений с сестрой мужа. Если бы она, балда, знала в тот момент, сколь напрасны ее старания. В том смысле, что они совершенно излишни.

Джинсы мы купили (мои первые польские джинсы за 45 рублей! Ура, товарищи!). А дома я тут же, моментально передала Мурочкины слова маме. И та расцвела довольством прямо на глазах.

– Ну, вот и хорошо-о, – очень удовлетворенно протянула мама.

Весьма скоро мама мне призналась кое в чем:

– Я всегда до смерти боялась быть такой же, как все, злобной свекрухой. И давно поклялась себе, что какой бы выбор ни сделал мой сын, я буду хорошей свекровью, любящей, заботливой, понимающей. Я не допущу, чтобы в моей жизни были эти мерзкие распри, низкие и гнусные. Поэтому…

Поэтому – что, мама? Поэтому ты искренне и сразу полюбила невестку? Или поэтому ты сделала такой вид, так сыграла, что все и навсегда поверили в твою любовь? Я до сих пор не знаю ответа на эти вопросы. Но клятву мама сдержала: Мурочка у нас в семье стала главным и самым любимым человеком… навсегда отодвинув меня на задний план.

Для мамы всегда было важнее всего на свете общественное мнение о ней. Как она выглядит в глазах людей. Итак, самое главное, это что´ о ней говорят. А самые сладкие для нее были бы такие слова: «О, эта женщина особенная! Она – потрясающая свекровь. Таких просто больше нет и быть не может. Она создала необыкновенную семью: там царят мир, согласие и все друг друга любят». Мама хотела быть лучше всех. Всегда. Во всем. Самой особенной. И сейчас я уже думаю – хотела достичь этого любой ценой…

Мама добилась многого: ею действительно восхищались – и как писателем, и как редким человеком, умеющим строить такие отношения в семье, о которых прочие могли только мечтать. А из своей семьи ей удалось выковать маленькое преданное войско, которое всегда горой стояло за нее и никогда, никогда не выносило никакого сора из избы.

– А разве был какой-то сор? – Я просто слышу возмущенный мамин голос. Нет, мамочка, что ты… Конечно, не было. Если не считать «сором» твою неудачную во всех смыслах дочь. Она, безусловно, портила картину.

Не надо было быть вундеркиндом, чтобы понять, как сильно, как безнадежно я не выдерживала конкуренции рядом с Мурочкой. Эта девушка – воплощение того, что всегда мечтала моя мама видеть в своей дочери. Повторю: испанская школа, золотая медаль, мединститут, круглая отличница, красавица, каких поискать.

– Посмотри на Муру, какая она молодец! – все чаще слышала я в свой адрес. – Как учится и как при этом выглядит!

Я уже училась в своей литературной школе, но эта моя маленькая победа тоже отодвинулась куда-то в темный угол на фоне бесконечных Муриных достоинств. Все чаще я ловила на себе печально-осуждающий, сравнивающий мамин взгляд. Я уж не говорю о папе… Он тогда вообще голову потерял от невестки, глуповатая улыбка не сходила с его лица, когда он видел ее, глаза увлажнялись, очки сползали на кончик носа, будто плавились от восторга. Он просто плыл. По-моему, в тот период он вообще меня не замечал, забыл, что у него есть дочь…

– Мурочка, здравствуй! – мурлыкал он в телефон, когда она звонила. – Как ты, миленькая? Как у тебя дела? Сессия? Ах ты, бедненькая!

Хоть бы раз в жизни он сказал мне, что я – бедненькая, когда я корчилась от тошноты перед экзаменами… Хоть бы раз он проявил ко мне такой же неподдельный интерес, какой проявлял ко всем делам своей очаровательной невестки.

Иногда мне казалось, что меня просто нет, я – фантом, привидение. Меня переставали замечать самые близкие. Ну, брат был занят исключительно молодой женой. Но мои родители? Они тоже были заняты исключительно ею.

Школа юных дарований

Новая школа. Безумно интересные уроки литературы знаменитого на всю Москву Соломона. Мы говорили и о литературе по программе (так неожиданно интересно!), и просто о жизни, изучали кучу прекрасных повестей и романов вне программы (Голдинг, Экзюпери, Абрамов, Распутин и так далее). И по каждой теме были сочинения, которые было страх как увлекательно писать: ведь Соломон заставлял нас думать, а не читать учебник. Ему на самом деле были интересны наши мысли и наши собственные выводы из прочитанного.

Помню, как мы изучали «Буранный полустанок» («И дольше века длится день») Айтматова. Я настолько погрузилась в это произведение, что ночами видела сны про степь, страшных манкуртов, грустного Едигея… Мое сочинение получилось громадным, выходящим за все разумные пределы. Но, как обычно, на пятерку! Вообще, литература у Соломона давалась нам легко, потому что было интересно, увлекательно, мы просто как на литературном аттракционе катались! Часов литературы у нас было в два раза больше, чем в обычных школах, но отнюдь не за счет иных предметов. Просто иногда бывало по восемь-девять уроков… Так что нагрузочка та еще! Хотя нагрузочкой были физикихимии-математики, а литература была радостью. Но это для нас, учеников.

А вот дуры-училки, коих в каждой школе всегда навалом, ненавидели «шибко умный» класс и всячески старались устроить из нашей жизни казарменный кошмар, чтобы мы, не дай бог, не подумали, что попали в какой-то особенный интеллектуальный клуб гуманитариев. Классной руководительницей у нас сделали математичку. Она с самого начала заявила, что не собирается делать никаких поблажек никому, даже самым лучшим ученикам Соломона, и программу мы должны усвоить как миленькие. Ух, как она нас не любила и даже не считала нужным это скрывать. Она смотрела на нас так, что порой казалось, хочет плюнуть. Может, на самом деле хотела…

Да, в литературной школе нас, законченных гуманитариев, с особенным садизмом мучили точными науками, на физкультуре над нами, неспортивными и часто неуклюжими, учитель потешался особенно зло. В общем, кроме литературы, все остальное в этой школе было, прямо скажем, не очень.

А что же мои новые соученики? И тут все оказалось непросто для меня. Я, будучи уже совершенно зажатой своими внутренними проблемами, так и не смогла найти и определить собственное место среди одноклассников. Да, они были очень умные и образованные ребята, все, как на подбор, из хороших семей, начитанные по уши, наполненные литературой по самую маковку и знающие намного больше меня. Но! Они были иные, совсем не такие, как я: в них был стержень, какая-то уверенность в себе, а главное – психологически позитивный настрой, который у меня уже давно исчез. Они были доброжелательны и довольно долго пытались втащить меня в свои планы, проекты, какие-то литературные вечера и постановки… А я сопротивлялась изо всех сил. Почему? Потому что не чувствовала в себе никакого куража, потому что любой ценой хотела избежать компаний и коллективов, даже симпатичных мне. Я уже тогда начала уставать от людей… Потом, через много лет, это стало серьезной проблемой, а тогда был только первый звоночек. Но я его услышала и побежала в знакомое уже убежище: «внутреннюю эмиграцию». Но для себя я сделала тогда важное открытие: оказывается, и в интеллигентских семьях при советской власти могли вырастать нормальные, психологически здоровые и при этом развитые дети! Видимо, при нормальных любящих родителях…

Своей цели я достигла, никаких особых отношений, кроме как с соседкой по парте, милой моей Верочкой, у меня не возникло. Да и с ней у нас было непросто: Верочка жила в полном смысле этого слова: она любила поэзию, литературу, наслаждалась всем этим, радовалась всяким мелочам и пустякам, любила просто поболтать, погулять под осенним листопадом, любуясь красотой и поэтичностью природы… А я… Я смотрела под ноги и видела лужи. Я боялась завтрашней контрольной по математике и не могла ни о чем другом думать и говорить. Наверное, она тяготилась мной. И потому наша дружба закончилась сразу после выпускного. Милая моя Верочка! Если бы не она, были бы у меня сплошные «пары» в аттестате по алгебре и геометрии. Верочка решала за меня все, даже на выпускном экзамене, когда я вообще перестала от страха что-либо соображать. Эх, встретиться бы нам сейчас, как много я смогла бы ей сказать и объяснить! Мой сегодняшний настрой, наверное, соответствовал бы ее мироощущению. Надеюсь, оно у нее не очень изменилось за эти долгие годы…

Словом, хотя среди ребят из нашего «умного» класса мне не было страшно и напряженно, но и своей им я стать не могла. Ну, не смогла…

И с мамой поделиться всем этим я уже тоже не могла. Ей было просто не до меня. Она хлопотала вокруг Мурочки. Да плюс ее писательские и киношные дела… Я крутилась сама, как могла, в своей непростой и странной жизни. Теперь, благодаря Соломону, я пыталась найти какие-то ответы на свои вопросы в литературе. Когда что-то находила там, созвучное моей душе или моим мыслям, радовалась ужасно! Правда, счастливее и свободнее от этого я не становилась. Потому что среди родных людей чувствовала себя все более брошенной и одинокой.