Текст книги "Мама, не читай! Исповедь «неблагодарной» дочери"

Вывод на кривых ножках

Когда моя девочка подросла, я была объята страхами за нее до полной паранойи, до дрожи, до паники, до бреда. Это было болезненно, явный перебор. Мне нужен был, как теперь политкорректно выражаются, психотерапевт, а прямо говоря – психиатр. Ведь была б тогда моя воля, я бы водила дочку на коротком поводке и стояла рядом даже во время ее пребывания на унитазе. Всегда. Как часовой с ружьем. Лет, наверное, до десяти ей было запрещено одной входить в подъезд, пользоваться лифтом. От подходящих слишком близко на улице незнакомых людей ей было строго-настрого велено убегать без оглядки с криками «Караул! Помогите!» Я – параноик? Да. Даже спорить не буду. Но было кое-что в моей жизни, из-за чего, думаю, каждая любящая мать сочтет мою паранойю почти нормальной…

Жила я в детстве на Бутырке – тот еще райончик. Не Гарлем, конечно, но близко… Если кто помнит 70-е годы: по вечерам улицы не освещены, фонарей с фонарями не найдешь, дворы и подъезды темны, как южная ночь без звезд, и никаких тебе домофонов и кодовых замков. И еще странная вещь: тогда был, похоже, некий всплеск активности маньяков, эксгибиционистов и просто сексуально озабоченных, не вполне здоровых мужиков. Помню, лет, наверное, с семи и недели не проходило, чтобы я не встретила в каком-нибудь углу, в подворотне, ну, в любом укромном местечке мужскую особь, вытащившую свое хозяйство и старательно дергающую его, глядя на девочек мутным взглядом.

Из музыкальной школы мне чаще всего приходилось возвращаться поздно – часов в семь-восемь, а бывало и почти в девять: как известно, осенью-зимой в Москве в это время уже ночь темная. Сначала я ехала домой в переполненном троллейбусе – час пик, усталый, злой народ толпами пытался добраться с постылой работы до своих «хрущобных» квартирок. Транспорт ходил ужасающе, люди висели на ступеньках, двери почти не закрывались.

– Да пройдите же вы вперед, суки!

– Некуда, козел, проходить, увянь!

– Вашу мать, двери не закрываются…

– Машина не отправится, пока не закроются двери, – удивительно равнодушным, по-олимпийски спокойным голосом говорил водитель в микрофон.

Так и ехали – в тесноте и в обиде. И очень даже нередко ко мне пристраивался какой-нибудь выродок и начинал щупать мои ноги, норовя залезть под пальто. Будучи до ужаса закомплексованной, стыдливой и не готовой к таким вещам девочкой, вместо того чтобы орать изо всех сил, драться и обращаться за помощью к окружающим, я, сжав зубы, сдерживая слезы ужаса и с выпрыгивающим, оглушительно стучащим сердцем, молча, как сапер на разминировании, отчаянно протискивалась сквозь толпу, пытаясь убежать…

– Мам, – жалобно скулила я дома. – Опять меня щупали…

– Боже, какой кошмар! – всплескивала руками мама и горестно качала головой. Папа не реагировал вообще.

Каждый вечер после троллейбуса я с ужасом подходила к нашему двору, гадая: удастся мне проскочить до своего самого крайнего подъезда целой и невредимой и что меня ждет в самом подъезде? Но ни разу домашние не вышли меня встречать, хоть я постоянно и говорила, что боюсь.

На первом этаже нашего дома располагался винный отдел гастронома «Восход». Поэтому мой подъезд был бесплатным туалетом для всех соображающих рядом на троих. В лифтах всегда плескалась моча по самую щиколотку. Чтобы доехать до своего этажа, нужно было приподнимать брюки и еще затыкать нос, потому что дышать было совершенно невозможно. Лампочки в подъезде чаще всего не горели, а порой и лифт был черной зловонной кабиной пыток. Но это хотя бы не угрожало жизни…

Однажды случился настоящий кошмар. Я возвращалась поздно, следом увязалась Рожа, которая зашла за мной в подъезд. Я знала, что нельзя заходить с «этим» в лифт, и сразу бросилась к лестнице (а ведь все происходило практически в полной темноте – лампочки были выбиты или вывернуты подчистую!). На втором этаже я поняла, что совершила трагическую ошибку: Рожа тоже пошла за мной на лестницу. Путь к отступлению был отрезан… Десять этажей я практически бежала. Когда я влетела на свой этаж и оказалась в тамбурном междверье, Рожа набросилась на меня сзади… В тот раз я отбилась от него с помощью портфеля, он смог «всего лишь» общупать меня всю. Я навсегда запомнила эти воспаленные красные глаза и противную белую как мел морду…

А ровно через неделю в собственном подъезде изнасиловали и убили мою одноклассницу. Ей было тринадцать лет.

Когда я ставлю себя на место родителей, то понимаю, что после всего этого не то что музыкалку отменила бы навеки, но постоянно встречала и провожала бы дочь вплоть до замужества, да еще снабдила бы ее ножом или молотком каким-нибудь. Или любой ценой достала бы какой-нибудь газовый баллончик (не помню, появились они тогда уже в мире или нет).

Но в нашей семье отношение ко мне не изменилось. Никто не взволновался, не побежал в милицию, меня не инструктировали, как себя вести в подобных ситуациях, ничем не вооружили и уж тем более даже не подумали забрать из музыкальной школы, пусть хоть весь мир рухнет!

Вот и вывод приходит сам на кривых противных ножках: меня не любили. Если у кого-нибудь есть иное объяснение, готова его выслушать. Но его не может быть. Потому что любовь в данном случае диктует единственно возможный вариант поведения, все остальное – бред, ложь, дегенеративная тупость. Дегенератами мои родители не были. Помню, как мама плакала из-за убитой девочки из моего класса… Всегда, когда я уходила из дома, она мне говорила: «Будь осторожна». «Конечно», – отвечала я. И ни разу в жизни я не заставила любимую маму психовать: если задерживалась, то всегда звонила, каждую минуту помнила, что нельзя волновать мамочку – у нее может подняться давление. Поэтому и от подруг трезвонила, и «двушки» у меня в карманах не переводились – а вдруг я пойму посредине улицы, что задерживаюсь? Надо же сразу звонить – маму успокаивать.

А теперь думаю: не зря ли я так заботилась обо всем этом? Так ли уж беспокоилась моя мамочка из-за меня, как декларировала это вслух? Темными зимними вечерами, когда я пробиралась домой мелкими перебежками, с оглядкой и порой с трудом избегая беды, дома в этот момент никто и не думал волноваться: папа с мамой всегда, когда я приходила, спокойно смотрели телевизор…

Кстати, в так почитаемой моими родителями Америке, равно как и во многих других цивилизованных странах, есть весьма жесткие законы по поводу того, до какого возраста и до которого часа дети не могут без сопровождения взрослых даже появляться на улице. Уже только поэтому моих родителей, если бы мы жили, скажем, в славном городе Нью-Йорке, могли бы привлечь к ответственности. А уж в ситуации «оставления ребенка в опасности», то есть не реагирования на мои жалобы об угрозе моему здоровью и жизни, они могли бы схлопотать реальный тюремный срок. Впрочем, если бы подобное наказание грозило матери в СССР, думаю, она решила бы поначалу просто-напросто ежедневно сопровождать меня туда-обратно в музыкальную школу. И таким образом, уверена, эта пытка для меня очень быстро закончилась бы вообще: ну, не стала бы мама так себя мучить! Но маме с папой повезло: в нашей стране не было и, увы, по сей день нет таких правильных законов. На радость нерадивым родителям.

Миф недопроявленной любви

Недавно в какой-то телепередаче умная дама-психолог высказала такую мысль: «Никакая любовь не подразумевается, тем более – любовь к детям. Любовь нужно проявлять всякими способами». И в который уже раз я поразилась точности такой простой, как мычание, мысли! Да, конечно, нужно проявлять, елкипалки! Просто так целовать, обнимать, заботиться каждую минуту, бежать на помощь сразу же, как только это понадобилось… Тем более – к ребенку. Тогда и только тогда он растет спокойным, веселым, уверенным, что он – не один, что на его стороне всегда самые родные, самые близкие люди – его любимые мама и папа. Это дарит ему силы для жизни, для преодоления всех трудностей взросления, это гарантирует ему покой и даже здоровье. Я вспомнила, как говорила дочке с ее малолетства: я всегда твой верный солдатик! Господи, надеюсь, что поступала по отношению к ней так, как нужно, – с первого ее дня до сегодняшнего! Вроде бы да…

Но вот что меня смущает… Если надо себя заставлять «проявлять» любовь, то любовь ли это? По-моему, «активно любить» для любящего так же естественно, как дышать! И никаких усилий не требуется. Даже более того: это же доставляет удовольствие! Лишний раз приласкать, тысячный раз сказать «Как же я тебя люблю!», все время быть готовой прийти на помощь и встать на защиту, совершенно не выносить боли любимого существа… А как, собственно, по-другому? Я даже не понимаю… Нет, совершенно не могу ни представить, ни понять.

Золотые слова: любовь не подразумевается. Любовь проявляется. От себя добавляю: иначе это не любовь.

Сколько себя помню, почитание матери было для меня естественно, как дыхание. Думаю, это во многом заслуга самой мамы с ее талантом вбивать в голову все, что угодно, тому, кто интеллектуально слабее. Ребенок по определению в этом смысле в разных весовых категориях со взрослым… Так вот, от мамы я с коляски слышала лекции на тему «Мать – понятие святое».

– Для меня качество человека определяется его отношением к матери. Это – лакмусовая бумажка. Какая бы мать ни была – она мать. Ее надо любить, жалеть, заботиться о ней. Что бы ни случилось.

Очень удобная для каких угодно матерей теория воспитания ребенка. К тому же общепринятая, что тоже весьма кстати. Маме удалось создать в моем представлении некое подобие божественной личности, когда речь шла о матери как таковой, а уж моя была богиней богинь на этом олимпе.

Не могу сказать, что родители подавали мне пример поклонения своим матерям… Они жили от своих родителей очень далеко, навещали их редко, да и вспоминали нечасто. Я бабушек почти не знала, не представляла себе, как они живут. Родители не докучали мне рассказами о своих мамах и папах.

Помню, как однажды, в моем глубоком детстве, мы ждали в гости бабушку с Украины… Мама очень волновалась и накануне приезда бабушки побежала в магазин покупать новое постельное белье: наше было все драное-предраное! Бабушка такие вещи страх как не любила, и мама боялась ее гнева. А вот почтение и почитание… Не знаю, не замечала. Может, я просто такая ненаблюдательная? Но и в редких маминых рассказах о своем детстве особого поклонения ее матери я тоже не помню. Скорее нормальное, здоровое, критическое отношение.

Но от меня мама хотела другого, и уж, конечно, никакой критики, никакого анализа, даже когда я стала взрослой. Упаси бог! И преуспела, добилась своего. Мама, а трудно быть богом? Или от этого ловится неземной кайф?

Журналист – это звучит гадко

Годы шли, я взрослела, существование мое все тускнело и тускнело красками. Картинка моей жизни конца 70-х – черно-белая, точнее – коричнево-черно-серая. Других красок не помню. Тошнотворный страх сопровождал меня с утра до вечера. Я боялась всего: оценок, контрольных, учителей, директора школы, строгих врачей, шумных сверстников, темных улиц, мужчин, а главное – маминого осуждения и гнева. Чувство вины, ощущение, что я хронически не права во всем и всегда, отравляло мою жизнь наравне со страхом.

Несмотря на то что я по-прежнему была одной из лучших учениц в классе, я пребывала в убеждении, что я хуже всех в мире, учусь недостаточно хорошо, что голова у меня работает как-то неправильно (вот с математикой бывают проблемы!); что я не способна ни к чему полезному для людей и конкретно – для моих родителей; что у меня нет определенной цели в жизни, я не мечтаю о высоком – получить высшее образование в лучшем институте страны, например, или снискать славу выдающейся личности хотя бы в пределах города Москвы…

– Жизнь – ужасна, – слышала я часто мамины причитания. – В этой стране все бессмысленно и бесцельно. Все обречено на корню…

Мне же при этом она говорила так:

– Надо стремиться получить образование, а главное – диплом, надо жить, как все нормальные люди…

– А… зачем? – изумленно спрашивала я, окончательно запутавшись: ведь все обречено и бесцельно. Какая разница – с дипломом или без?

– Как – зачем? – Мама округляла глаза, ее брови возмущенно ползли вверх. Но на конкретный вопрос не отвечала. И я оставалась одна в полном своем подростковом недоумении.

Папа уговаривал меня «думать как следует» о факультете журналистики МГУ.

– Это та специальность, где я могу реально тебе помочь, – объяснял он бестолковой дочери.

Журфак? Это то место, где готовят людей, в кругу которых я выросла? Журналистика – это та профессия, где «все время надо лгать и изворачиваться», где «этот проклятый первый отдел зарубает на корню все качественные материалы», где «невозможно реализоваться, поэтому все таланты спиваются и умирают в среднем на семь лет раньше представителей других профессий» (я цитирую то, что запомнила из полупьяных разговоров родителей и их друзей, вернее, малую толику этого)? А еще газеты и журналы – это «партийная геббельсовщина», «министерства лжи», возглавляемые «продажными шлюхами главными редакторами»… Я не хочу!!!

– Не хочу! – почти кричала я.

– Да почему?! – возмущенно кричали родители.

– Потому! – чуть не со слезами отвечала я и убегала в свою комнату. Ну, как им объяснить? Я же именно от них бесконечно слышала об этой профессии сплошные гадости. Даже радость творчества ими никогда не упоминалась. Да и сама мама ушла из журналистики в «чистое» творчество и была этим счастлива (насколько она вообще могла быть счастлива). – Ненавижу советскую журналистику! В гробу я ее видала.

Мама часто повторяла, как молитву, стараясь, конечно, ради меня:

– Ты способная, ты очень умная, у тебя все получится! Ты сможешь поступить куда угодно. Только поставь себе цель.

Поздно уже было, мамочка, поздно. Слова о том, что я «умная-способная» воспринимались мною как шумовой фон, шуршание шин по асфальту, стук дождя по крыше в конце августа на даче, музыкальная заставка программы «Время» в 21.00. Я искренне в это не верила и, как мне казалось, весьма трезво оценивала себя, свой ум и способности: очень ниже среднего. Иногда я поражалась: как мне ловко удалось всех обмануть и заставить думать, что я – практически отличница (всего три-четыре четверки за год), очень развитая и начитанная девочка. Я даже тихонько хихикала: ба-баба, как я вас провела! Какие глупые и доверчивые люди… Ведь на самом деле я – ноль без палочки. Не дай бог, проверит кто-нибудь по-настоящему…

Больше всего на свете мне хотелось спрятаться гденибудь в теплой норе от этой бесцельной и беспросветной коричнево-черно-серой жизни. Где бессмысленно что-либо делать, чего-либо хотеть, где у мамы всегда страдальческое лицо. Где надо бояться экзаменов, КГБ и все время делать что-то, от чего тебя тошнит. Ну, например, таскаться каждый день в музыкалку или непременно вступать в комсомол. Впрочем, от последнего я отбилась… Но больше меня ни на что не хватало. Сил не было на борьбу за право ЖИТЬ, а не страдать вместе… с мамой. Точнее, как мама, но по-другому. Страдайте с нами, страдайте, как мы, страдайте лучше нас!

Меня начали мучить помимо тошноты еще и головные боли; донимали потные ладони, руки тряслись почти как у папы. Я часто плохо себя чувствовала, быстро от всего уставала, при этом отвратительно спала. А поликлиника у меня была что надо – от 4-го Управления как-никак! И вот при очередной диспансеризации, когда мне было четырнадцать лет, доктора заметили у меня слишком высокое давление. Между прочим, забили тревогу: боялись проворонить детей каких-никаких, но начальников.

Обследовали меня, как положено: и щитовидку, и почки. Все было ОК. Пришли к любимому диагнозу «совковой» медицины – вегето-сосудистая дистония по гипертоническому типу. И не важно, что такой болезни нигде больше в мире не существует, подумаешь! У советских собственная гордость и собственные болезни.

Но, но, но… Все-таки 4-е Управление. Беспокоило докторов высокое давление девочки из восьмого класса. И однажды у нас дома раздался звонок. Трубку взяла мама.

– Алло! Да, слушаю… Да, знаю… И что – вы считаете, что нужно обследование в больнице? Ну, хорошо… Ладно, договорились… – Мама повесила трубку и пожала плечами. – Говорят, что твою дистонию надо дообследовать в больнице… Странно. А что им не ясно? Только сейчас там нет мест, когда освободится, они позвонят и тебя госпитализируют. – Я просто помертвела. Больница! Ужас какой! – И все-таки я не понимаю, что им не ясно? – добавила мама.

Действительно, что им, болванам, не ясно? Вот моей же маме все ясно, как солнечный день: дистония, высокое давление, у нее тоже есть такая проблема, а у кого нынче нет? Таблеточки надо принимать, следить за этим – и все. Все ее знакомые умные люди с «верхним» образованием говорили, что подростки эти болячки перерастают. Или «израстают» – откуда они только брали это дурацкое словечко? Мама была согласна с такими мудрыми и, безусловно, знающими людьми. Какая больница, зачем?

Поэтому, когда через месяц нам сообщили, что есть койко-место, мама уже созрела для отказа:

– Нет, мы решили, что это ни к чему. Не надо нас госпитализировать.

Как я была благодарна маме! Как счастлива, что меня не положат в эту гадкую, ужасную больницу (а какой же еще она может быть?). Спасибо, мамочка!

…С тех пор я болела и болела. Болезнь цвела, взрослела, наполнялась соками, становилась все более изощренной и сильной, проявляла себя разными своими гранями, как бы подсовывая мне все время под нос кукиши: а это видела? А так пробовала? А что скажешь, ежели я тебе вот так да эдак? А получи-ка еще вот сюда! Но в моей медицинской карточке была припечатана на все случаи та же «вегето-сосудистая». От которой не лечат, потому что нет такой болезни…

Тогда же моя «внутренняя эмиграция» распространилась на отношения с друзьями, сверстниками. Я уже не так стремилась быть в гуще событий, как в детстве, старалась уходить от шумных компаний, становилась все менее открытой и откровенной. Даже с любимой своей Олечкой… Уголок, где мой тихий, теплый, желательно темный уголок?

Сегодня диагноз мне поставлен, причины ясны, даже ясно, как лечить, но потеряно страшно много времени. Фатально много… Поэтому вряд ли я излечусь когда-нибудь окончательно. А таблетками могу завтракать, обедать и ужинать, и можно без хлеба, ибо их очень, очень много.

Записки нездоровой женщины

Тот же день

Счастье рождения доченьки (мы назвали ее Алисой), счастье, боже, какое это счастье! Но на это счастье накладывается ужас ее болезни, моя послеродовая депрессия, страх, страх, страх.

Мамочки, что я наделала! Сунула в посудомойку грязную посуду к чистой… Пришлось включить быструю программу и все вместе помыть – только бы до мужа успеть!

Вот как человек не понимает, что, когда он так надолго немотивированно задерживается, я реально начинаю сходить с ума! Сколько раз он высмеивал меня за это. Не верит? Или придуривается? Или ему нравится, когда я психую из-за него? Я могу позвонить. Я, конечно, в конце концов, позвоню. И он будет зол или холодно-равнодушен. И это больно. Как он не понимает? Действительно, не верит, что я люблю его? Или у него душевное «фа» западает? Господи, где его носит?

Позвонила. Так и есть: холодная насмешливость. Я, конечно, успокоилась, но обидно… Он никогда не поймет. Я же всегда до одури психовала за близких. Как можно с этим не считаться? Наверное, он никогда так ни за кого не боялся. Счастливый человек.

Вот думаю: а зачем, собственно, я стала вести этот дневник? Чтобы объяснить что-то себе, в смысле понять что-то для себя или?.. Может, Бог даст, для собственных воспоминаний когда-нибудь. Или для других, когда меня не будет. А кому это может быть интересно, кроме психиатра? Ну, мужу, наверное. Возможно, Алисе. Ну и достаточно.

Клонит в сон… Это от тепла и сытости. Мне сейчас в принципе спокойно, только очень раздражает, что опять вырубился Интернет. Конечно, все ясно – деньги кончились, но очень не вовремя: Алиса на связи.

Мужа все еще нет. А придет – опять будет насмешничать. Это не радует. Почему все так меняется? Я до сих пор храню его одну утреннюю записку нашего самого начала со словами о том, что он коротает, как может, время до встречи со мной, то есть когда я проснусь, что он скучает ужасно и т. д. и т. п. Надо ее сейчас опять взять почитать…

Увы, Интернета до завтра не будет, но я залезла в него с помощью телефона. Алисы на связи нет. Мое письмо она так, видимо, и не прочитала. По-моему, она редко проверяет свою почту, что странно. Звонить не звонит, поскольку в такую холодрыгу она к нам ехать не собирается, значит, «Львы» ей не светят, ну и фиг с ними – решила она. Все нормально, все так… Я не обижаюсь на нее и тем более не сержусь. Было бы глупо… Вот только мне очень и очень жаль. Я ж еще до ее рождения мечтала, что рожу и выращу себе друга, то есть подругу. Настоящую. С которой мне будет всегда интересно, с которой мы будем делиться всем-всем, с которой у нас будут общие интересы. Все получилось не так. Насмешка судьбы… Или мои упущения? Или все вместе.

…А заметила я, что все идет не так, уже давно, лет десять назад. Я очень любила танцевать, танцевала до упаду при каждом удобном случае и мечтала танцевать вместе с Алисой. Вот тут-то и споткнулась. Мало того что она наотрез отказывалась танцевать со мной, разучивать вместе какие-нибудь танцы, она к тому же злилась ужасно, что я танцую, и требовала, чтобы я прекратила это делать! Я не должна была ходить на дискотеки на курортах (даже с ее папой), она буквально топала ногами, пытаясь, правда безуспешно, добиться этого. А если мы приходили на танцы все вместе, то она убегала в противоположный угол зала и танцевала там с подругами или одна, только чтоб я не приближалась! Такой облом.

А вот интересно, есть ли в принципе на Земле человек (не важно, какого пола), с которым мы абсолютно поняли бы друг друга, могли бы быть близки в самых тайных и странных мыслях; человек – мое второе «я», человек, который в эту минуту чувствует себя так же одиноко, как я?..

Что-то я становлюсь патологически неуклюжей: то стену попорчу, то вот сейчас умудрилась сигаретой палец обжечь. Осталось начать грохать посуду или биться головой о шкафчики.

Завтра уменьшу дозу золофта. По-моему, уже можно. Интересно, сколько лет человек может жить на таком количестве лекарств? Да без последствий. Сдается мне, даром это дело не пройдет.

Если бы не моя болезнь… Нет, даже не так: если бы не все эти препараты, я обязательно родила бы ребенка. От моего любимого. Девочку я назвала бы Маргаритой, а мальчика… Может, Марком. Может, Виктором – в честь умершего недавно любимого дяди мужа. Вот и появился бы смысл моего бездарного существования… И тогда я просто обязана была бы еще долго жить, потому что существовала бы реальная перспектива жизни, ее стимул, суть и соль! Ах, боже мой, как жаль, как жаль…

Опа – Интернет заработал! Но Алисы на связи опять нет. Вот странно-то. Значит, скорее всего, снова куда-то «забурилась». Но я больше звонить не буду. Подожду, пока сама позвонит. Впрочем, я и так знаю: позвонит, когда потеплеет.

…Уф, бегать за дочерью по Сети я не в состоянии: оказывается, она много где тусуется. Но это не для меня, старухи. Тем более с совершенно, оказывается, больной мышью.

Скоро пойду спать. Под теплое-теплое пуховое одеялко! А завтра займусь своим архивом. Спокойной ночи, малыши!