Текст книги "Мама, не читай! Исповедь «неблагодарной» дочери"

Гиперответственность

В одну из ежегодных диспансеризаций я попала к психоневрологу – редкой птице в те времена в поликлиниках, слава 4-му Управлению! – эти себе такое позволить могли. Видно, дельная была тетка, знающая, опытная. Уж не помню, каким консервным ножом она меня вскрыла и как проходил наш разговор, помню ее строгий взгляд и тихий, но решительный голос и тон:

– Деточка, ты не понимаешь… Если ты не изменишь свое отношение к жизни, если ты не перестанешь переживать все на свете так сильно, то рано или поздно знаешь что с тобой случится? Знаешь, где ты окажешься?

– Что? Где? – пробормотала я испуганно, схватив, правда, себя за язык, чтобы не ляпнуть идущее следом «когда?».

– Будет у тебя, девочка моя, жестокая депрессия, и окажешься ты в сумасшедшем доме! – напророчествовала докторша.

Я усмехнулась. Ну, забавно же, правда?

– Зря смеешься. Я видела таких, как ты. Пойми, так нельзя. Ты не выдержишь.

Я слушала вполуха: на самом деле, ерунда какая. Депрессия, сумасшедший дом… Да при чем тут я? Депрессия – это просто плохое настроение, оно бывает у каждого. А вся наша страна – один большой сумасшедший дом.

Врач вписала в мою историю болезни очень любопытный диагноз: «гиперответственность». Умные люди понимают: все, что начинается с приставки «гипер», не есть хорошо (гипертрофия, гипертония, гиперсексуальность.) Ответственность – это просто отлично, ею нельзя болеть. А вот то же самое с приставкой «гипер» превращается в диагноз. Но, для того чтобы это понимать, надо быть по меньшей мере образованным человеком и как следует соображать. Врач зря на это понадеялась… Напрасно она так хорошо думала о нашей семье.

Что было дальше, я точно не знаю. Но мама каким-то образом узнала об этом разговоре и о диагнозе. Возможно, доктор с ней поговорила. И произошло наконец то, чего я ждала долгие годы: у мамы появилась гордость за меня.

– Ей вписали в карточку, что она – гиперответственна! – с гордостью рассказывала она всем знакомым в течение многих лет. – Бедная девочка моя! – И глаза ее светились радостью.

Последовавшее от врача предложение о помощи психиатра было ею отвергнуто с гневом:

– Психиатрия? В нашей стране есть только карательная психиатрия. Неужели я отдала бы свою дочь в руки этих палачей?

Не отдала. Спасла меня от врачей-убийц. Скорее всего, она даже себя убедила, что абсолютно права и именно спасала меня. Разве я могу за это не быть благодарной моей мамочке?

Всю последующую жизнь я искала, на кого бы перевесить, как на вешалку, хоть чуточку ответственности за… все. За мою семью, за благополучие дома, за дочку, за Россию, за весь мир и все человечество. Пожалуйста, кто-нибудь, подержите небо хоть две минутки, дайте Атланту передохнуть, сделать хоть пару сигаретных затяжек, на секунду присесть на корточки, чтобы совсем не надорваться! Атлант – это не мания величия, это гиперответственность. Диагноз то бишь.

– Боже, какой идиотизм! – схватился за голову мой муж… мой второй муж, мой Женя, Женечка, когда я рассказала ему об этой истории. – Тебя же тогда уже спасать надо было, бедную девчонку!

– Как спасать-то? – вяло отбивалась я. – На самом же деле психиатрия была на пещерном уровне…

– Да я бы всю Москву на уши поставил, но нашел для своей дочери хорошего врача, чтобы спасти!

Да, Женечка, да. Ты бы нашел, ты бы – поставил. Потому что дочь для тебя – это жизнь, твое сердце, боль твоя, нежность твоя. Я знаю, ты всегда был отличным папой. Поэтому по-прежнему ты и твоя дочь – любящие друг друга люди. И друзья. Потому что основа всего, первопричина, начало начал – любовь.

Ты, Женечка, по натуре своей спасатель. Меня ты тоже спас, поставив на уши всю Москву, подарив мне заново саму жизнь. И я знаю: ты любишь меня.

Кто же любит мизантропа

Ох, как меня распирало тогда, распирало от мыслей, чувств – тяжелых, апокалиптических, безнадежных. Часто я не выдерживала этого внутреннего давления и почему-то именно ближе к ночи, часов в 11, приходила в пижаме к родителям в спальню, садилась на кровать и начинала говорить… Мама со вздохом откладывала книжку и слушала. Папа не реагировал, продолжал читать.

– Я не понимаю, почему люди такие, почему в них столько злости и агрессии? Почему приходится все время бояться? Почему учителя так нас ненавидят, кричат, обзывают? – Я волновалась, кусала губы, чувства перли из меня очень быстро, не успевая формироваться в слова, связные предложения, руки потели, я так старалась передать свои мысли, свои страхи, чтобы меня поняли, успокоили…

– Почему, если всем так плохо, почему люди терпят? Почему надо жить во лжи, если абсолютно все понимают, что это – ложь?

Я пребывала в абсолютном непонимании мира, жила в каких-то мифах, созданных неумными, плохо образованными, заплутавшими в трех соснах взрослыми, погрузившими меня, ребенка, в трудный кривой мир, напоминающий реальности Кафки и Босха, а потому этот ребенок существовал в диком разладе того, что внутри, с тем, что вовне. От подобного раздрая взрослые люди спасались пожалуй что только пьянством. Меня гнули и ломали, стараясь сделать одновременно «удобной в употреблении», то есть послушной, социально полезной, активной и деятельной, в то же время настойчиво вкладывая мне в мозги мысль о кошмаре, творящемся вокруг, о победившей лжи и невозможности для порядочного человека жить в таком мире. Изощренная пытка! Меня заставляли лгать, каждодневно внушая, что ложь – это безнравственно. Да плюс ко всему во мне сидел дикий черт под известным названием «подростковый максимализм». Мне нужны были готовые рецепты, простые ответы на сложные вопросы, ясность и правда. Но к кому же я шла с этими проблемами? К самым жестоким своим мучителям. Парадокс, глупость, но я этого не понимала, не осознавала. Фактически каждый раз я входила в клетку с тиграми. И выходила оттуда сильно покусанной.

В такие вечера мама меня не только слушала, она часто сама говорила, точнее – вещала, изрекала, глаголала. В результате запутывала еще больше. По ее словам выходило, например, что на самом деле все люди – ангелы, это я их неправильно вижу, как в кривом зеркале. Что нужно всех любить, отдавать себя людям, быть нравственной (ну вот, опять!) и ничего никогда не требовать от окружающих, от действительности, а только отдавать, отдавать… Критично надобно относиться лишь к себе. Судить только себя, а уж тем более – осуждать. Потому что я не имею права…

– А кто имеет? – вскидывалась я. Все-таки самолюбие не было убито во мне на корню. – С какой это стати я ни на что не имею права, а кто-то или некто имеет на все?

– А кто ты такая? – возмущенно восклицала мама.

– Да, действительно, – отрывался от книги папа. И дальше мы, как правило, опять цапались до утверждения, что я законченный мизантроп.

Но случались иногда и забавные разговорчики. Я приходила, решительная такая, и с порога заявляла:

– Я все теперь поняла. Во всем виноваты русские писатели-классики, которые с какого-то перепугу вдруг начали петь осанну простому народу: он – самый мудрый, самый щедрый, самый добрый…

– Это из-за чувства вины… – говорила мама.

– Да, конечно. Но палку-то перегнули! Если комуто сто лет внушать, что он – бог, он же в конце концов может в это поверить. Вот народ и поверил и до сих пор считает себя каким-то особенным. Он, постоянно писающий у нас в подъезде, валяющийся пьяным на каждой остановке… Изготавливающий поганые вещи на своих поганых заводах… Тупой и плохо говорящий по-русски. Зато – великий, елки-палки! – Меня аж в жар бросало от гнева.

Мама смотрела на меня задумчиво.

– Я подумаю над тем, что ты сейчас сказала. Я както с этой стороны не размышляла. Это интересно… – И я, просто раздуваясь от гордости, шла в свою комнату и бросалась в кровать: думать дальше. Думать так, чтоб мозги кипели и чтобы было о чем завтра вечером поговорить с мамой.

Справедливости ради надо сказать, что агрессии во мне было, конечно, предостаточно. Что ж поделать: мои гормоны тогда вели себя именно так. Я на все реагировала выбросом адреналина, и первой реакцией всегда было «нет, не хочу, не буду!». И вообще: мир устроен совершенно неправильно, его надо переделывать, все надо перестраивать, а если нет, то и мир, и все люди не сто´ят ни моего внимания, ни хорошего отношения. В общем, нормальный подросток-максималист с идеями. Хотя нужно мне было всего лишь навсего понимание самых родных людей, их внимание к моему мнению, уважение оного и нормальный разговор, даже переубеждающий меня, если необходимо. Но родители воспринимали все, что я говорю, очень серьезно, хотя и без уважения, быстренько делая выводы о моей ужасной личности и безнадежности моего исправления.

– За хамство в транспорте надо сажать в тюрьму! – рубила я воздух рукой.

– Господи, Сталин растет! – с ужасом глядя на меня, шептала мама.

Ах, так?

– А за то, что мочатся в подъезде, – кастрировать!

– Может, лучше сразу расстреливать? – трагическим голосом произносила мама.

– Да, точно, конечно, лучше даже так! – радостно подхватывала я. Ну, следующая за этим программа известна и скучна: «мизантроп», «накапай мне валокордин», «иди лучше спать, а я теперь не усну», «кто у нас растет»…

На словах желая мне всегда только счастья, мама любила меня лишь в те моменты, когда я бывала осликом Иа: печальным, тихим, ни на что не надеющимся. Вот в такие минуты она была ласкова со мной, гладила по спинке и уговаривала:

– Ничего, доча, прорвемся. Ты у меня умница, у тебя есть я, папа, все у нас будет хорошо.

Я стала часто приходить поздним вечером к маме в образе ослика Иа. И в таких случаях все было мирно и благостно.

…Мама вообще нередко проявляла ко мне любовь именно тогда, когда я была тиха, печальна, подавлена, погружена в себя. В такие моменты она бывала ласкова, нежна со мной, уговаривала не грустить, взбодриться. «Все будет хорошо, и мы прорвемся». Но когда на меня нападало «козлиное веселье», маму это, очевидно, сильно раздражало. Она не могла сдерживать своих чувств, придиралась ко мне, поджимала тонкие губы и всем своим видом показывала, что ей совершенно непонятно, как можно быть таким легкомысленным человеком, улыбаться без причины и чему-то хихикать, когда «все ужасно». Будучи, видимо, не очень умной, я довольно долго не соображала, как правильно себя вести с мамой, дотумкала лишь годам к тринадцати. Так началась другая проблема: я почти разучилась улыбаться, но (о, ужас!) – и на людях тоже! А вот это было неправильно с мамочкиной точки зрения. На людях надо было улыбаться во все тридцать два, дабы все видели, какие мы счастливые и замечательные. У нее, у мамы, это здорово получалось! А у меня почему-то не очень…

– Улыбайся! – шипела мне мама в ухо где-нибудь в присутственном месте. – Что ты как бука противная исподлобья глядишь и губы кусаешь? Улыбнись же!

Я пыталась раздвинуть покусанные губы в улыбке и сделать «голливудское» лицо. Получалось плохо. И я понимала, что мне куда проще исчезнуть, уйти, «не светиться», чем пытаться играть в эти тяжелые, странные, непонятные для меня игры, в которых я не могла никак ни сообразить, ни угадать, «за белых» я или «за красных»…

…Возвращаясь к полуночным беседам с родителями: отнюдь не все наши разговоры заканчивались перепалками. Но раздражение родителей росло. Много позже мне стало ясно почему: я нервировала родителей этими «ночными визитами». Мне не один раз было сказано, что я «мучаю» их всякими поздними разговорами. Во как – мучаю, оказывается!..

…У Алисы не было такой привычки – болтать со мной по ночам, она всегда была очень самодостаточным ребенком, предпочитала царить в своей комнатке и там с помощью музыки, игрушек, книжек, фильмов и видеоигр решать собственные мировые проблемы. Но иногда она тоже вваливалась ко мне и болтала что-то, болтала. Это не было депрессивно, нет. Просто не всегда интересно или понятно. Но никогда я не сказала ей и не скажу, что она меня «мучила». Потому что это была бы ложь! Я всегда рада, когда нужна дочке для «поговорить» о чем бы то ни было. И грущу, когда я ей для этого не нужна…

Не надо было мучить мамочку

Мучила… Потом еще много лет я мучила маму разговорами – да, тяжелыми, да, депрессивными… Но с кем же еще? Ведь кто же, как не мамочка, обнимет, руками разведет все беды, успокоит. Долгие годы ей это ничего не стоило, она была богом и повелителем моей души, одно ее слово – и я спокойна и могу жить дальше. Но с каждым разом все более раздраженно она говорила мне про свои «мучения». А я, сволочь, никак не могла сделать простого вывода: надо оставить маму в покое. Мама устала, маме не до меня. У мамы всегда много других важных дел и забот. В том числе – в голове и в душе.

…К маме уже тогда вовсю ездили «ходоки» из провинции – ее бывшие ученики (после университета она успела немного поработать учительницей литературы в школе), их с папой бывшие сослуживцы из редакций… Открыв рот, они слушали маму, вещавшую о Солженицыне, о ГУЛАГе, о нравственности, о душе. Они внимали ей, как оракулу, ибо она была образованнее их всех, прочла миллион книг и была самой умной в их кругу. Она всегда говорила, а ее всегда слушали. Она умела «держать» аудиторию и быть интересной. И была самой, самой нравственной и честной. И всегда помогала страждущим в их мелких и средних (крупные были не по зубам) бытовых и немножко производственных проблемах, не отказывая никому и никогда. Это так, это правда. И разве могла в ее голове, переполненной другими людьми и космического масштаба проблемами, уместиться маленькая, ничтожная беда этой утомившей донельзя дочери, которая жаловалась на неумение жить, спрашивала, как быть в этом мире, где в нем право, где лево и, самое главное, зачем это все.

М-да, я была просто дура. Да, чуть не забыла – и сволочь еще.

Выглядела я отвратительно. По крайней мере, в зеркале я видела нечто омерзительное: вечно сальные, жидкие волосики без никакой прически, прыщавое лицо, сутулая фигура. Мама никогда не пользовалась услугами косметичек, да и в салоны никакие не ходила – презрительно к этому относилась. Поэтому у нас не было в заводе «своих» парикмахеров, косметичек, и что делать со всем этим ужасом в зеркале, было совершенно непонятно. Маме тоже.

– У меня в юности никогда никаких прыщиков не было, – удивлялась она, глядя на мою рожу.

– А что мне делать с волосами? – убитым голосом спрашивала я, нервно теребя челку.

– Когда вымоешь голову, ты их руками так вот жмакай, жмакай. – И мама показывала, как «жмакать». Я стала делать так, как советовала мама, но это ничего не дало: волосы продолжали беспомощно болтаться жидкими прядками и не поддавались никакой дрессировке.

– Ну, не повезло тебе с волосами, – говорила мама. – У меня тоже никогда не было роскоши на голове, так что ничего не поделаешь.

Интересно, что когда я наконец завела себе мастеров-парикмахеров да плюс изменились времена и появились хорошие средства по уходу за шевелюрами, волосы мои удивительным образом «исправились»: погустели, стали довольно толстыми и сильными, даже начали чуточку виться. Но тогда я ходила с одной из самых неухоженных голов среди девушек-сверстниц.

Не повезло мне и с кожей. Я не знала, что делать с этими прыщами, я мазала их какими-то спиртами, иногда немилосердно давила. Кожа сальная, нос в черных точках… Полное отчаяние! Но я даже представить не могла, до какой степени, оказывается, раздражаю всем этим маму.

Часто вспоминаю ту сцену, после которой перестала жаловаться маме на эти беды: я стояла перед зеркалом и в очередной раз с грустью рассматривала себя. Заметив какие-то странные пятна на щеке, не похожие ни на прыщи, ни на что вообще, расстроилась еще больше.

– Мам! – жалобно позвала я. – А что это у меня такое? Не знаешь?

И тут вдруг…

– Да что же это! – закричала мама. – Стоит, разглядывает, давит! Лицо бог знает в каком состоянии, поры все расширены! Сделай уже что-нибудь, к врачу, что ли, пойди, но нельзя же так! – и ушла от меня, фыркая возмущенно.

…Я втянула голову в плечи и зажмурилась. За что? В чем я виновата? В плохой коже? В прыщах? В этом тоже я виновата сама?

Возможно, в тот момент не надо было трогать маму, я оказалась «в плохое время в плохом месте». Наверное, ее опять мучили какие-то собственные мысли и чувства, а тут я с прыщами. Но это я сейчас понимаю, а тогда… тогда мне было обидно и страшно. Внутри сжался болезненный комок, и захотелось плакать. Но я сдержалась и, следуя грубому совету мамы, почти сразу же записалась в институт красоты на прием к косметологу.

Из кабинета косметолога я вышла совсем страшная: в жутких пятнах и синяках. Меня «почистили».

– Ну, за недельку-то пройдет, – утешала мама, когда я пришла домой, совершенно несчастная. Да, прошло. Но проблема никуда не делась – все осталось попрежнему.

– С плохой кожей очень трудно что-либо сделать, – снова «утешала» меня мама. – Главное – не дави, опасно.

Может, и опасно, но для меня тогда это было единственным спасением, а потому давила и давила много лет. Пока не нашла косметолога, которая довольно быстро решила мою проблему. Но это было очень потом…

В 1979 году у мамы вышла в свет первая книга. Она не стала бестселлером в нынешнем понимании этого слова, но уже тогда я услышала в адрес писательницы Галины Щербаковой: «очень талантливая», «великолепный автор», «огромные перспективы». И моя голова склонилась в еще большем почтении перед автором, восемь лет работавшим «в стол», и, оказывается, не зря. И правильно я всегда думала про нее, что она – необыкновенный, выдающийся человек. В нашем доме стали появляться новые люди – какие-то московские критики, литераторы, птицы высокого, уже московского полета. Я страшно гордилась мамой. И опять думала, что мне повезло больше всех на свете. Моя мама ко всему прочему – выдающаяся писательница!

Записки нездоровой женщины

7 февраля

Снова вполне приличное утро. Просыпалась, конечно, с трудом, но потом, после душа – ничего, ожила. Надо срочно начинать делать зарядку. Просто опасаюсь теперь: на прошлой неделе сделала махи ногами-руками, и через полчаса мне поплохело: силы оставили, замутило, в результате на весь день слегла. Но непременно надо возобновлять зарядку! Иначе потеряю свое стройное тело очень быстро – возраст же (тик-так, тик-так). Если я таки буду жить, то не хочу быть жирной старухой. Если не буду – надо быть красивой и стройной в гробу (хи-хи). Кроме шуток, зарядка и бассейн – это здоровье, силы, настроение. Я же помню, как мне это помогало, как держало в форме! Но сейчас все упирается в простые, элементарные физические силы. Которых нет.

Новости с Алисой… Со своим отцом она разругалась вдрызг. Ну вот, а я вчера себя уговаривала радоваться, что у них все хорошо. Можно начать радоваться, что они поругались… Нет, меня это совсем не греет. Это ни в чьих интересах. Да и Алису, честно говоря, очень жалко.

Женя злится, что я собираюсь смотреть всякую хурду по телевизору. Господи, всерьез переживать и злиться из-за того, что я принимаю «дуротерапию»… Сколько страстей из-за телевизора. Если бы я работала… Бр-р-р! Да какая работа при такой немощи?

Вспомнила странный сегодняшний сон. Мне приснилась моя добрая мать. Она была ласкова, тиха, нежна со мною… К чему бы это? С чего? Конкретики не помню, помню только этот ее образ. И даже лицо у нее было во сне моложе, красивее, намного добрее, чем сейчас. Последний раз, когда я ее видела, у нее было такое злое лицо…

Боюсь телефонных звонков, дергаюсь от них. Не хочу подходить к телефону. Хорошо, что он редко звонит. Хотя каждый его «трень» обрывает мне сердце. Чего я боюсь, чего жду? По крайней мере, ясно, что ничего хорошего.

Странно… То хочется курить, и я получаю от сигареты удовольствие, а то в результате – тошнота и слабость. Надо бросать.

Я сегодня много ем. В связи с малоподвижным образом жизни это очень быстро скажется на весе. Зарядка, зарядка и еще раз зарядка! Смогу ли?

Скорее бы потеплело. Я хочу выходить и дышать, хочу ездить на машине, хочу, хочу… Хочу гостей. А Женя уже не хочет. Может, он и прав: боится, что в последний момент мне станет плохо. Ну, как так можно жить? Ничего не запланируешь, потому что на себя не можешь рассчитывать!

Как-то сегодня тяжело дышится – и морально, и физически. Ощущение нехватки свежего воздуха, какой-то сдавленности внутри. Все-таки пойду, займусь архивом. Надо же когда-то за это браться.

Ура, все, с бумагами разобралась. Лишних больше нет, они уничтожены. Теперь не страшно, если кто-нибудь когда-нибудь сунет нос в мои архивы. Надо будет еще разобраться с кассетами, оставшимися от работы на радио. Для этого их еще раз надо прослушать (когда буду дома одна), может, не все надо жечь?

Перед тем как рвать бумаги, сунулась в свой «роман», который писала лет пять назад. У-ужас! Боже, какая дрянь! Но я ведь никогда и не хотела быть писательницей! Все, нет больше никакого романа. Забыли. Плюнули. Растерли.

Вроде бы все спокойно, а душа болит. Как затишье перед бурей… Что-то будет… Странное какое-то состояние, непривычное. Как сказал бы Женя, «в твоей болезни появилось что-то новое».

Почитала некоторые свои дневники, которые, оказывается, спорадически-истерически вела лет десять назад. Опа! Так тогда уже все было: раздрай с первым мужем, сло-ожные отношения с матерью – от истерических признаний ей в любви до отстраненного, подозрительного взгляда на нее же. И много, много интересных мыслей. Конечно, голова моя кипела тогда – о-го-го! Я к тому же работала, и много работала, а параллельно вела тяжелую борьбу с собой, со своими страхами, болезнями, с мужем, матерью и т. д. Я, видимо, «перегорала», лопались все внутренние предохранители. В моей жизни было несколько слишком напряженных периодов, когда мозг не выдерживал напряжения и начинал плавиться, растекаться, кипеть, шипеть, в общем – болеть. Тогда еще я много читала, искала в книгах ответы на свои вопросы и находила – но, боже, в каких! Жене никогда не расскажу – убьет презрением. Хотя на самом деле все это было не так уж глупо, даже совсем не глупо… Но он не поймет. Так что – молчок.

Да что же это за затишье вместе с предчувствием? Будем надеяться, просто реакция на аномальные климатические условия. И неумеренная жратва без движения.

Оказывается, меня беспокоит то, что бывший очень много про меня знает. Знает про мои «психи», страхи и фобии. Если он это рассказывает… а он наверняка рассказывает (я ведь Жене про него многое рассказала), то это очень и очень неприятно. Мягко говоря. Кое о чем он знает даже больше, чем Женя… Он мог бы использовать это в своей, вернее, в их борьбе со мной. Пока не использовал, за что ему спасибо, но протрепался наверняка. Стыдно. Мне стыдно.

И перед ним мне стыдно за… измены. Только теперь стало по-настоящему стыдно (Женино нравственное влияние). Сука я была, конечно. И оправданий мне нет. Одно меня поражает: как это я, всегда настолько нравственная и чистая (дразнили в юности «святошей»), дошла тогда до жизни такой? Ничего себе метаморфоза! Феномен, достойный изучения. Может, все-таки завещать себя вместе со всеми записками и мозгами медицине? Но, кажется, я нужна была бы им еще живая – для изучения мыслей, поведения и для ведения истории болезни, а уж потом, когда подохну, потрошить мозг. Как идейка? Почем меня с потрохами купила бы медицина? Если бы задорого (миллион долларов), я бы согласилась, ей-богу! Купите меня – это ж бесценный материал для психологии и психиатрии! На пяток диссертаций хватит. И на пару гениальных открытий.

А что бы там Женя ни говорил, бывший мой очень изменился. Ну, не был он таким… грубым, жестоким, хамом, жадюгой. Со мной – не был! Я помню, как три года назад он, еще глотая слезы и надеясь на мое возвращение, говорил, что «мутирует». Мутировал. Совершенно. И под влиянием мамы моей, конечно, и, возможно, своей новой жены. А жаль. С ним прежним можно было иметь дело и договориться. А этого нового человека я не знаю. И такого – знать не хочу.

На сегодня, пожалуй, все. Спатушки…