Текст книги "Рома, прости! Жестокая история первой любви"

– Но ты же сама выгнала его! – закричала Татьяна Николаевна, Таня, Танечка, не учительница вовсе и не пожилая женщина, а девочка, которой нужно, просто необходимо, чтобы фильм, книга закончились хорошо, чтобы влюбленные были вместе. – Как же ты могла? Зачем?

– Вы, простите, всего не знаете…

– Увы, я все знаю! Я понимаю твой ужас, твою боль. Но я не понимаю, отказываюсь понимать, как можно было так просто выгнать любимого человека?

– Черт… Да у нас не могло быть ничего реального, поймите вы! Да с какой стати…

– Ты помнишь, что я тебе сказала: он бросил институт, собирается в армию, беспробудно пьет. Разве это не пугает тебя больше, чем все ваши трудности, чем Юля?

– Больше, чем Юля, – усмехнулась Рита, – может напугать только атомная война…

Они мчались по Никитскому бульвару друг навстречу другу сквозь снег, не замечая людей и вспархивающих из-под их ног голубей. Бежать было трудно, словно во сне, потому что снег, как водится, не убрали, и даже на пешеходных дорожках лежали сугробы. Он летел от «Арбатской», она – от Тверского. Лица у обоих были испуганные, как будто они опаздывали на самый последний самолет, улетающий туда, где им надо быть непременно, иначе случится непоправимое. Потому так отчаянно вскидывались руки при очередном снеговом препятствии, потому на глаза наворачивались горячие слезы, мешающие, мешающие разглядеть, кто там, за снегом, за этими идущими куда-то людьми? Это он? Нет, не может быть, этот идет слишком спокойно и неторопливо. Она? Нет, эта села на скамейку и что-то ищет в своей сумке… Снег, сумерки, слезы, а вдруг я не заметил? Вдруг я пробежала мимо?

Они упали друг другу в объятия и обнялись так сильно, как только могла позволить зимняя одежда.

– Я идиотка, я дура, я ненормальная, – плакала Рита.

– Не надо! Это я кретин распоследний. Я заслужил все это, – и опять ему пришлось слизывать ее слезы, градом катившиеся по щекам.

– Ты не посмеешь! Ты не посмеешь уйти от меня! – Она вдруг схватила его за плечи и начала встряхивать и говорить требовательно и строго. – Теперь все: глупости свои забудь! Завтра ты переезжаешь ко мне. Послезавтра знакомишься с Ванькой…

– Разве так правильно? – шептал он, глядя в ее глаза, которые жили, светились. – А вдруг он меня не примет?

– Этого не может быть, – убежденно ответила Рита. – Он очень хороший человек и принимает всех, тем более что мне он доверяет. Но…

– Что… но? – испугался Макс.

– Юлька… – еле слышно сказала Рита.

– Рит… Тут есть одна идея. Правда, не моя, мамина. – И он рассказал ей…

…Макс, как обычно, лежал на своей кровати, созерцая потолок. Вид у него был еще тот: синий цвет лица, темные круги вокруг глаз, горькая складка у рта, которая взрослила, вернее, старила его лет на десять. Кудри в беспорядке, грязные, на щеках – трехдневная, как минимум, щетина. И пустой взгляд в одну точку.

Дверь в комнату распахнулась. На пороге стоял отец с радиотелефоном в руке. Из-за его плеча выглядывала мама, нервно хрустя ухоженными пальцами.

– Мася! – ласково сказал папа. – Возьми трубку!

– К чертям собачьим, – спокойно ответил тот.

– Мася, сынок, это Рита, – громко шепнула мама.

– Что? – Он приподнялся на локте и уставился на родителей. – Кто? – И он со страхом покосился на телефон.

– Это Рита! Она сказала: мы идиоты, мы сами убиваем любимых людей…

Макс одним прыжком подскочил к Володе и вырвал трубку из его рук. Больше он ничего не видел, а ведь Володе пришлось подхватить маму на руки и отнести на диван – ноги ее не держали…

Потом Макс выскочил из комнаты и бросился в ванную. Там он проторчал с полчаса, все время напевая арию тореадора. Когда же он вышел, свежий и благоухающий, взгляд его снова был мрачен. Исподлобья взглянув на родителей, он процедил:

– Как бы скрыть все это от сестры? Опять ведь что-нибудь удумает!

И тут Людмила Сергеевна предложила решительно:

– Уезжайте куда-нибудь. Недельки на две. Я возьмусь за нее, вправлю ей мозги, чего бы это ни стоило.

– А если не получится? – с сомнением спросил Макс.

– Я еще пока ее мать, – твердо ответила Людмила Сергеевна. – Уж как-нибудь справлюсь.

Справедливости ради надо отметить, что она совсем не была в этом уверена. Но сейчас важно другое: Макс приходит в норму, и это надо закрепить. Так или иначе. Правдой или неправдой, не имело значения.

– Только ты мне обещай, – горячо заговорила Людмила Сергеевна, – что ты вернешься в институт и оставишь свои глупости!

– Мама, я клянусь! – Макс торжественно прижал руки к груди. – Был дурак, исправлюсь. Раз она меня любит… Йя-ха! – И он подпрыгнул в каратэшном прыжке, прямо из него налетел на мать и крепко обнял ее. «Совсем мальчишка! – удивилась Людмила Сергеевна. – Как эта женщина за него замуж собралась?»

– Давайте решайте, куда поедете, – повторила свою идею Людмила Сергеевна.

– Мы от Юльки спрячемся, спрячемся… Стой! Кто идет? – таинственно зашептал Макс, согнулся и сделал вид, что крадется.

– Прекрати дурачиться! Я серьезно! Володя, – обратилась она к улыбающемуся мужу, – сделай им путевки на Кипр, что ли…

– Э, нет, – Макс моментально стал серьезным. – Мои дорогие родители! Этот вопрос мы решим сами, на свои средства. Мы уже большие мальчик и девочка.

– А сколько у вас «своих»? – поинтересовался Володя.

– На побег хватит, – бодро заверил их Макс, прекрасно знавший, что за две недели шатаний по городу и крутых попоек он остался практически на нуле…

Все-таки сильно подморозило. Рита и Макс вынуждены были нырнуть в ближайшую кафешку, чтоб не замерзнуть насмерть. То была абсолютно несовременная, немодерновая, видимо, никем не приватизированная типично советская сосисочная. Они даже засмеялись, увидев грязноватые столы-стойки, мокрые ложки-вилки (не ножи!) в сером пластмассовом поддоне, огромный металлический чан с «кофе» и грузную, мрачную тетку в грязном белом фартуке за кассой.

– Ух, ты! – восхитился Макс. – Экзотика!

Рита с нежностью взглянула на него.

– Малыш! Я все студенчество в таких обедала. Тебе тогда было…

– Молчи! – Он закрыл ей рот ладонью. – Эта тема исчерпана. Ты меня доведешь, ей-богу, я паспорт подделаю.

– Лучше я! – засмеялась Рита. – Только шестерка на семерку не переделывается.

– А на восьмерку? Запросто!

– Это ж сколько мне тогда? Ой, я несовершеннолетняя еще! А тебе уже исполнилось восемнадцать, тебя посадят за растление!

Так они весело болтали, выбирая на раздаче какие-то салаты, бульоны, соки… Потом, за столиком, прижавшись друг к другу, они тихонько обсуждали ближайшее будущее; дальше заглядывать пока не решались и осторожно, как саперы на разминировании, обходили острую тему.

– Насчет уехать, – задумчиво говорила Рита, – это здорово бы! Только вдвоем, далеко от всех… Слушай, ты выглядишь, как покойник! Ты меня прямо испугал своим видом.

– Я сам себя каждый день в зеркале пугал, – глухо ответил Макс, вздрогнув при воспоминании о последних неделях. Нет, даже не воспоминании: все тонуло в каком-то угаре, слезах, запахе водки, боли в затылке… Этих дней просто не было, они вычеркнуты, убиты. Что же было? «Горе, – отвечал он сам себе. – И еще ужас и отчаяние. Вот как они выглядят. Для меня, по крайней мере. А я, оказывается, легко ломаюсь».

– Знаешь, – сказал он вслух, – я, оказывается, легко ломаюсь. Стыдно признаваться, но я сопляк.

Рита с силой сжала его руку.

– Нам надо быть вместе. И тогда мы будем сильными, никто и ничто нас не победит… Но давай о деле…

– Да, – оживился Макс. – О деле. Дело-то плохо: я нынче на бобах. Конечно, я мог бы занять…

– Погоди! Сколько у тебя бобов? У меня ведь тоже кое-что есть…

И они стали подсчитывать деньги, оставшиеся от накоплений Макса и Риты.

– И что мы можем на эту сумму? – печально спросила Рита, когда вся арифметика была завершена.

Макс хмыкнул:

– Два билета на поезд в Питер и обратно и максимум дней пять в очень средней гостинице. Без удобств. Фе!

– Кошмар, – констатировала Рита. – Хотя Ленинград… Питер – замечательный город. Представляешь, я там никогда не была. И всегда мечтала…

– Значит, Питер! – твердо решил Макс.

Людмила Сергеевна приводила себя в порядок, восстанавливалась по частям после долгих дней кошмара. Она с упоением красила волосы новой крем-краской, делала всякие маски и примочки для лица, массировала шею. «К косметичке – потом, завтра или послезавтра. Сегодня – сама, в моем замечательном доме, в моей любимой ванной! Ах, вы, мои дорогие мисочки, ваточки, кисточки! Как я люблю вас всех!» Тихонько мурлыкал магнитофон, в комнате Макса царил образцовый порядок, мир и покой вернулись в их красивую квартиру. Люся гнала от себя одну-единственную мрачную мысль… Но та не отгонялась. «Я обещала ему обуздать Юльку. Как? Что я должна сделать? Как вообще говорить с ней? Ведь все уже тысячу раз сказано. Но ладно, ладно, не сегодня, пусть завтра с утра эта проблема встанет в полный рост. Сегодня надо расслабиться». Люся вытянулась на диване, положив ноги чуть выше, на подушечки. На лицо была намазана грязевая маска, самая полезная, очищающая, омолаживающая… Из сладкой полудремы ее вывела мягкая трель телефона.

– Алло! – Как бы не запачкать трубку? – Да, Мася! Останешься у Риты… Хорошо, спасибо, что предупредил! Что вы решили? Куда? – Под коричнево-зеленой маской кожа ее стала почти белой. – В Ленин… то есть в Петербург? А почему туда? А… Понятно… Знакомых? Нет, у меня нет… Впрочем, погоди! – Люся так разволновалась, что заходила с телефоном по комнате. – Я кое с кем поговорю. Позвони мне завтра утром. Не за что, я ничего не обещаю. Ладно, пока. И… поцелуй от меня Риту… Я тоже люблю тебя, Мася!

Маска еще не досохла, а Люся уже бросилась в ванную смывать ее. То, что пришло ей в голову, надо провернуть до прихода Володи, чтобы он лишний раз не дергался. А то за последние недели ее «молодой» муж здорово сдал…

Еще промокая лицо мягким полотенцем, Людмила Сергеевна уже нажимала кнопки телефона. Единственный человек, к которому в этой ситуации не стыдно обратиться, кто в курсе всего и, кроме того, имел в Питере хороших знакомых, – это Татьяна Николаевна, бывшая учительница…

Да, у Тани в Петербурге была одна знакомая. Людмила Сергеевна помнила, как пару раз слышала от Алены: мол, Танечка опять в город на Неве подалась к своей одинокой подруге, снова училку в Эрмитаж потянуло, ха-ха. Непременно – ха-ха! Для Алены ехать в Питер ради Эрмитажа – блажь! Занятие для бездельников. «Это могут, имеют право позволить себе богатые старые дамы с нажитым или оставшимся от мужа состоянием. Но тратить последние деньги на… черт знает на что! Просто стыдно даже! Ехать в Эрмитаж с голой задницей…» Люся только рукой махала на Алену: безнадега! Дай Бог, чтоб ее, Аленины, дети ездили в Петербург просто так, ради Эрмитажа, чтоб они были не «с голой задницей», пусть она им на это заработает. И тогда простятся ей все ее сегодняшние глупости и дикости. Так думала тогда Люся. Сейчас она старалась не вспоминать про Алену, ибо та нынче… Это тоже очень больно… Кстати, как ее теперь в доме принимать? Может, у нее хватит ума больше сюда не приходить, несмотря на дела? И не звонить. Но ведь для нее бизнес – превыше всего… Ох, не о том сейчас… Люся постучала кулаком по лбу.

– Татьяна Николаевна, простите Бога ради, что я к вам… Но вы, кажется, на нас обречены, – и она смущенно рассмеялась, а потом рассказала о последних событиях. Она не знала, не ведала, какую роль сыграла Таня в резком их улучшении, и потому не благодарила, а просила. – Конечно, сейчас нет проблем с гостиницами, были бы деньги, но вот их-то у ребят и нет… А у нас они брать не хотят. А эти дешевые отели, ну вы же понимаете… Они готовы заплатить за проживание каким-нибудь знакомым, но у нас в Ленин… ох, прости Господи, в Петербурге, нет никого…

Татьяна Николаевна слушала Люсю и, с одной стороны, чувствовала громадное облегчение от того, что этот узел развязался, а с другой… Опять Ленинград, опять почти те же действующие лица. Мистика… И словно вторила ее мыслям Людмила Сергеевна:

– Вот, представьте, снова этот город. Мы ходим по какому-то заколдованному кругу. Я не знаю, почему они так решили, но Макс меня просил…

– Хорошо, Людмила Сергеевна, я поняла, – перебила ее Таня. – Вы правильно сделали, что позвонили мне, у меня есть там подруга. Я ей позвоню. А потом сообщу вам.

Некоторое время Таня собиралась с мыслями. Да, она ездила иногда в Питер…

Когда много лет назад с Романом Лавочкиным случилось несчастье и его семья заметалась между Ленинградом и Москвой, когда все было так мрачно и страшно, однажды после занятий на пороге класса, где Татьяна Николаевна пыталась сосредоточиться и проверять тетради, вдруг возникла худенькая девушка, ужасно бледная и зареванная.

– Это я виновата во всем… Пусть меня судят, – прошептала она и вдруг села прямо на пол, полностью обессилев. Таня кинулась к ней, захлопотала…

Потом они сидели за партой, и Аня Федорова, Анна Леонидовна, молодая учительница, в класс которой попал Роман в Ленинграде, говорила и говорила:

– Я все знала, я же все знала! – Она захлебывалась в слезах, казалось, вот-вот она умрет от обезвоживания организма. – Я решила, что они, родители, бабушка, правы, и теперь я соучастница.

– Какая соучастница? Что вы несете? – тоскливо спрашивала Таня, не особо жалея Аню Федорову. За глупость, прежде всего. Но соучастница – это слишком. А та упрямо трясла головой:

– Это преступление! Мы все убийцы!

Тогда Татьяне пришлось приютить учительницу из Ленинграда. Приютить и утешать. Иначе Аня могла бы сорваться всерьез. Ведь нигде она не нашла бы не то что сочувствия, но даже простого понимания. Вообще не исключено, что на нее могли навесить всех собак, попытаться свалить вину. Причем и одна сторона, и другая. Это было бы вполне в духе советских людей – найти крайнего. А что? Не родня, молодая, училка к тому же… Для Юлькиной стороны она конечно же соучастница. Для Лавочкиных – никудышний, все проваливший соратник. Именно потому Татьяна и притормозила Анин порыв идти ко всем по очереди и каяться, просить прощения, посыпать голову пеплом. Анна Леонидовна отсиделась, отплакалась, отпереживалась в Таниной квартире. И навсегда осталась ей благодарна. «Танечка, Танюша, если когда-нибудь, если что-нибудь… Я для вас – все, вы для меня – все!» – и плакала, и чуть не в ноги валилась, чего Татьяна Николаевна, естественно, не допускала. В конечном счете они подружились. Да, кстати, из учительниц Аня Федорова ушла. Не посчитала себя вправе работать с детьми после всего этого. Татьяна молча ее в этом одобрила.

Личная жизнь Ани Федоровой тоже не задалась: дважды она выходила замуж, оба раза неудачно. В результате всех этих перипетий Аня осталась одна в маленькой двухкомнатной квартире в новом районе Питера, небогатой, украшенной исключительно книгами и настоящими, освященными иконами.

Так и дружили две бывшие учительницы, две одинокие женщины, иногда ездили друг к другу в гости и старались не вспоминать те трагические события, которые их свели. Им и без того хватало тем для разговоров. Третьяковка, Исаакий, Пушкинский музей, Эрмитаж – вот то, что лечило их души, чувства, делало жизнь осмысленной и прекрасной. А такая дружба дорогого стоит, нечасто бывает…

И никто не знал – ни Алена, ни Людмила Сергеевна, с кем в Питере дружит Татьяна Николаевна, к кому она ездит «ради Эрмитажа».

После разговора с Татьяной Николаевной Люся с ногами забралась в кресло и зарылась в свой плед. Ее обуревали сомнения. «Меня упрекали, и не единожды в последнее время, в попустительстве – ну и словечко! – Юлькиной любви. Она же и упрекнула… Зато тогда я была хорошей, а Вера – монстром. Теперь все поменялось. Так что я делаю сейчас? То же самое: я – хорошая, Юлька – плохая… Что мне скажет Макс лет через десять? Может, я должна была встать плечом к плечу с дочерью и не допустить…» – Люся закрыла глаза и попыталась представить себе, как она борется за сына, как спасает его от этой женщины, как вместе с Юлькой строит коварные планы… «Смешно и мерзко! Как ни назови: материнская любовь, трезвый взгляд, мысли о будущем – все равно мерзко! И не буду я никогда играть в такие игры, пусть через десять лет окажусь не права, хоть тысячу раз не права! Зато я всегда буду знать: я никогда не сделала ничего такого, чего делать нельзя. Надо посмотреть, какие там библейские заповеди, не помню что-то… Есть ли там такая: не лезь в чужие дела, даже если тебе кажется, что ты имеешь на это право? Если нет, то очень странно… И я должна объяснить это Юльке, должна, только вот как? А Макс… Нет, он никогда не упрекнет меня, у него в жизни есть много чего помимо любви… Просто без любви все теряет смысл, краски… Вот! Я поняла! Но… Тогда получается, что жизнь Татьяны Николаевны, к примеру, бессмысленна и бесцветна? Господи, да что я про нее знаю? Что мы вообще друг про друга знаем? Ничего я не поняла. Наверное, я дура. Ну и пусть. Зато мне есть над чем подумать. А будь я умной, я бы все уже поняла. И было бы не так интересно», —

Люся засмеялась от этой парадоксальной мысли: дурой быть интереснее!

Реакция Ани Федоровой оказалась неожиданно эмоциональной:

– Ой, Танечка, о чем речь! Конечно, пусть приезжают и живут, сколько хотят! Надо же, гонимые влюбленные, и в наше-то прагматичное время! А я поживу у сестры. Нет-нет-нет, ни слова, Танечка, я сама так хочу! Пусть побудут одни… Ну и что, что две комнаты… Какие деньги? Никаких денег, даже слушать не стану! Позвони, когда их ждать…

Санкт-Петербург встретил Макса и Риту промозглым ветром и мокрым снегом. Они стояли на вокзале с чемоданом и большой сумкой и пытались на ветру развернуть бумажку с адресом. Ребята смеялись: бумажка все время норовила свернуться обратно пополам, и они никак не могли с ней справиться – его пальцы в кожаных перчатках и ее, вообще скованные варежками, были беспомощны против питерской непогоды. Наконец Макс решительно снял перчатки и победил.

– Замерзнешь! – нежно сказала Рита, поглаживая его руку.

– Едем поскорее, любовью согреемся! – сверкнул улыбкой Макс, прочитав адрес и подхватывая Риту под руку.

Квартирка была маленькой, чистенькой, ухоженной, все стены от пола до потолка – в книжных полках.

– Мне здесь нравится! – улыбаясь, сказала Рита, обходя владения.

– А ты заметила, как посмотрела на нас эта дама, соседка, когда ключи давала? – спросил Макс, ставя чайник на плиту и включая газ.

– Как?

– Надо будет ей цветы подарить… Таким хитрым глазом, таким блудливым взглядом! Просто мадам из дома терпимости!

– Серьезно? – засмеялась Рита. – А я ее и не заметила. Я все дверь рассматривала. Наше с тобой первое пристанище… Хоть на две недели. Только наше. И наши две недели.

– Обычные зимние каникулы, – улыбнулся Макс. – Хотя я их не заслужил…

Рита нахмурилась.

– Ой, не напоминай мне про это…

– Ритулька, ты чего? Я ж говорил: все нормально, обо всем договорено, вернемся, я тут же восстановлюсь окончательно.

– Тебе дадут сдать сессию?

– А то? Я ж отличник, можно сказать, гордость курса. Знаешь, как они обрадовались, когда я обратно документы принес? Чуть не расцеловали меня! Так что я ошибся, сам себя поправляю: я заслужил эти каникулы.

– И я… Удивительно, но меня так легко отпустили. По-человечески…

– Как же… – проворчал Макс. – Откусили от летнего отпуска…

– Ну и что? За свой счет ведь теперь не дают, да и нам с тобой это невыгодно… Могли вообще не пустить!

– Ну, не идиоты же они, чтоб такого ценного работника терять…

– Я ценный работник! – Рита показала ему язык.

– Ты ценный работник… – Он нежно обнял ее и поцеловал. – Ты – самый ценный! – Рита закрыла глаза, обняла его и крепко прижалась к сильной груди. Засвистел чайник, Макс выключил газ, подхватил любимую на руки и понес в комнату. Закружилась карусель, зазвучала музыка, все было красиво, как на картине: белое, нежное тело рядом со смуглым, мускулистым, огромные темно-серые глаза, прекрасные, чуть прикрытые в истоме веками, и страстные, цыганские глаза-вишни, поблескивающие в сгустившихся сумерках. Рите нравилось наблюдать все это как бы со стороны. И еще: ей было так спокойно и радостно здесь, в этом чужом, милом доме, в другом городе; отсюда все московские неурядицы виделись такими легко решаемыми! С Юлькой она договорится. Она непременно полюбит ее как сестру. И добьется если не любви ее, то хотя бы дружбы. Юлька – такая маленькая, бедная, одинокая крошка! Ей просто надо помочь. Помочь начать жить! Господи, как все будет замечательно: она ей поможет найти работу, познакомит со всякими людьми, они подружат детей и вместе поведут их в дельфинарий. Почему-то подумалось: именно в дельфинарий! И Юлька станет веселая и милая, как когда-то. И зуб они ей вставят…

А главное: она, Рита, вернется в журналистику. Теперь ее никто не съест. Она пойдет на одно, другое, третье радио и добьется своего – пусть не сразу, пусть сначала ее не воспримут всерьез, все – пусть! Она пойдет хоть репортером на двухминутки, но непременно будет работать на радио!

– О чем ты думаешь? – Она увидела над собой удивленное лицо Макса. – Ты где?

Она притянула его к себе и уткнулась лицом в горячее плечо:

– Я с тобой и думаю только о тебе…

– Где Мася? Где Маська?

Людмила Сергеевна внимательно смотрела на вопрошающую дочь, не пожелавшую даже раздеться, так и оставшуюся на пороге в своей розовой стеганке. Кулачки сжаты, подбородок гневно приподнят, а в глазах-то – страх. Страх нашкодившего, но отнюдь не раскаявшегося щенка, маленького такого, который смотрит испуганно снизу вверх и норовит тяпнуть.

– Вчера ты по телефону сказала, что его нет и не будет. Что это значит? – даже губы у нее задрожали.

– Что ж ты не пожелала меня выслушать сразу, трубку бросила? – Людмила Сергеевна старалась говорить спокойно.

– Я сразу же стала звонить этой…

– Вот как?

– До ночи звонила. Там нет никого! Где Мася? Или… где они?

– Вот, правильно мыслишь! А теперь разденься, пойдем с тобой спокойно все обсудим, – и Людмила Сергеевна протянула руку, чтобы помочь Юльке снять куртку. Та отпрыгнула от матери и даже передернулась.

– Не трогай меня! – зашипела она, и злые слезы покатились по бледному, измученному лицу. – Наша мама опять на высоте – покровительница всех влюбленных! А я-то, дура, придумала, что ему сказать, чтоб он глупостей не делал!

– Ни черта ты не придумала! – не выдержала Людмила Сергеевна и тоже закричала: – Ты просто испугалась, что что-то случилось! А теперь резко успокоилась и опять за свое! Тебе мало того, что было?

– Зато ты у нас святая! – Юлька затрясла сжатыми кулаками перед лицом матери. – Сосватала, свела, случила! Отдала сына старой бабе за бесплатно…

Звонкая пощечина прекратила словесный поток. Впервые в жизни Людмила Сергеевна ударила Юльку. Дышать стало трудно, она закрыла глаза. Тоненькая игла медленно вошла ей в сердце.

Юлька схватилась за лицо и расширившимися глазами смотрела на мать.

– Ну, вот так, – переводя дыхание, тихо сказала Людмила Сергеевна. – А теперь послушай: они уехали на две недели. От тебя подальше. Хотела я тебя пожалеть, но ты того не заслуживаешь. Они в Санкт-Петербурге – это тебе что-нибудь напоминает? Твой брат Максим готов был сбежать от любимой сестры на край света, но по стечению обстоятельств выбрал этот город. Только на сей раз людям действительно пришлось спасаться – от тебя, Юля. Хотя бы пару недель они смогут пожить спокойно, без сестринской опеки. А ты должна решить: либо ты за это время перебесишься, либо против тебя встанем мы все. Хоть ты и моя дочь и я люблю тебя, ты не оставляешь мне выбора. А теперь уходи. Я не хочу тебя сейчас видеть.

Все еще держась за лицо, Юлька молча развернулась и ушла. Людмила Сергеевна на ватных ногах добралась до кухни и взялась за валокордин. Хотя больше всего на свете ей хотелось умереть. Спасать свое сердце было совершенно нелогично… Рука дрогнула, и пузырек вывалился из резко похолодевших слабых пальцев… Женщина медленно осела на пол, все еще размышляя, надо ли спасаться, когда не хочется больше жить?

Задумчивый Рамазанов вышел из незнакомого ему прежде воронцовского супермаркета, держа в руках два пакета. В этот район его занесла нелегкая коммерсантская судьба. Ну и озадачил же он сам себя! Совершенно машинально вместе с необходимыми для жизни продуктами он купил кофе «Амаретто» и бутылку «Киндзмараули» – все то, что обожала Алена и всегда просила при случае купать. Ну, а сейчас-то он зачем это сделал? Причем дошло до него это уже у кассы, когда расплачивался. Значит, автоматически, привыкнув за столько лет, он взял Аленины любимые напитки… Дурь, бред!

Сашка побрел к своему джипу. Кинув пакеты на заднее сиденье, он посмотрел на себя в зеркальце заднего вида и вслух спросил:

– Я что, страдаю?

Так нет же! Страдание – это что? Это когда скулишь, руки опускаются, жить не хочется. А у него? Сплошные удачные сделки, новая квартира – как конфетка, ее лизать хочется, такую белую, сахарную, звенящую… Подружка новая, Лолка – супердевочка, в казино танцует. Дура, правда, а зачем ему умная? Зато свеженькая, молоденькая, нежная, сексуальная до одури.

– Е-мое! – простонал Сашка, вдруг ощутив жуткую тоску. Да что же это получается, он таки страдает? По Алене? С какой стати? Разве была любовь?

Любовь. Забытое слово. У Алены вот любовь до гроба к Ромке. У Максима любовная драма с этой… Катаевой Риткой из параллельного. Счастливые, козлики! А вот он уж и не помнит, как это – любить и быть любимым, он теперь один, брошенный мужик. И еще Юлька – брошенная баба…

Сашка резко ударил по тормозам. Выскочивший сзади «Москвич» взвизгнул и весьма выразительно показал из окошка, что думает о джипе. Правда, Рамазанов этого не заметил: до него дошло, что он едет как раз мимо Юлькиного дома. Так чудно совпало: он подумал о ней и вот ее дом. Конечно, как же он забыл: именно сюда они с Аленой когда-то ездили в гости. Зайти?.. По крайней мере, они способны друг друга понять… Не Лолке же про свою тоску рассказывать! А как хочется излить душу, Бог ты мой! Никогда такого прежде не испытывал…

Сашка завел машину: надо по-быстрому мотнуться к Черемушкам цветочков купить…

Юлька долго не могла попасть ключом в замочную скважину, руки тряслись, в глазах стояла темнота. Все тело было противным и вонючим от липкого пота, который лил с нее в три ручья. Дышалось плохо, с трудом, шумно. «Наверное, я подыхаю», – подумала Юлька, и вдруг эта мысль принесла ей необыкновенное облегчение. Вот он, выход! И сразу не станет ничего – ни ее идиотской, бездарной жизни, ни этой истории с Максом, ни материнской пощечины и, главное, ее жутких слов, которые избивали похлеще любых ударов. Если умереть, то все сразу перестанет болеть. И это, оказывается, выход! «Главное знать, что есть выход», – всплыло вдруг в памяти…

– М-м! – в голос застонала Юлька. Это ж Ритка говорила. Рита! Ритка! Все, хватит с нее, больше нет никаких сил!

Ей, наконец, удалось совладать с замком, и она вошла в квартиру… Зеркало! В нем отразилась старая, страшная женщина, которая могла бы без грима изображать смерть… Опять – смерть.

Не отрывая взгляда от зеркала, Юлька сняла куртку, повесила ее на вешалку и подошла поближе к нему.

– Попрощаемся? – спросила она, глядя в свои глаза. В аптечке есть таблеток сто димедрола, должно вроде хватить. Аська! А что Аська? Из сада опять позвонят маме, они заберут ее, а уж потом…

Вдруг начало твориться несусветное: в зеркале появилась Алена. Но не сегодняшняя, а та, из прошлого, в школьной форме, большая и неуклюжая. Она тыкала в Юльку пальцем и кричала:

– Это все ты! От тебя, как от чумы, его выслали! Все ты! Все ты!

Юлька в ужасе отшатнулась от зеркала. Алена исчезла, и появилась мама:

– Он спасался от тебя, Юля. И уехал в Санкт-Петербург. Тебе это что-нибудь напоминает?

И снова Алена:

– Его выслали, выслали! Из-за тебя!

– Кого? Кого? – прошептала Юлька, трясясь всем телом. Она поняла, что сходит с ума, но ничего не могла поделать с этим кошмаром. – Кого?

– Как кого? – кричала Алена. – Макса, конечно.

– Да нет, – раздался мамин голос. – Не Макса! Рому, мужа Юлькиного.

– Ромка не ее муж, а мой, – возмутилась Алена-школьница.

– А-а-а! – заверещала Юлька, зажав уши руками и зажмурив глаза. Через мгновение она открыла их и с опаской взглянула в зеркало: наваждение исчезло. К Юльке постепенно вернулась ясность мышления.

«Меня все ненавидят, и я никому не нужна. Я так и не знаю, права я хоть в чем-нибудь или нет, но жить в полном разладе со всем миром, будь он хоть трижды не прав, я не могу. Простите меня. Больше я никому не испорчу жизнь. И Аське не успею…»

Все это Юлька, не торопясь, хорошим почерком написала на вырванном из тетради листке. И замерла в задумчивости: «А надо ли ставить дату? Как правильно? Число, месяц, год… Господи, о чем я думаю, что за бред?» Она быстро встала из-за стола и заходила по квартире: куда же лучше пришпандорить записку? Надо на какое-нибудь видное место… Тут раздался звонок в дверь.

Первым порывом было: не открывать! Кончено, больше никого и ничего не существует! Внутри нее все напряглось и заныло… Позвонили еще раз. И Юлька рванулась к порогу что было сил в ужасе, что звонящий, пришедший может уйти. Задыхаясь, она распахнула дверь…

На пороге стоял Сашка Рамазанов. Красивый, в длинном кожаном пальто, с зачесанными назад волосами и слегка сконфуженный. Он смущенно улыбался, держа в руках пакет, кейс и огромный букет роз.

– Ты все-таки дома… А я подумал: какого черта? И пришел…

Юлька бессильно опустилась на коридорную банкетку. В правой руке она сжимала свою записку. Сашка тем временем раздевался, не переставая говорить, и в этот момент не было на Земле более искреннего и честного вруна:

– Я недели три, наверное, раздумывал все… Не решался, знаешь… Все соображал, как бы это правильнее. Надо было с Новым годом тебя поздравить, с Рождеством… Не осмелился я, не смейся только… – и сам рассмеялся, но, поглядев в лицо Юльке, осекся. В ее глазах было что-то ужасное, несчастное, горестное… Однако от Сашки не ускользнуло и блеснувшее в них любопытство, и еще что-то…

Он посмотрел на брошенные небрежно на трюмо цветы.

– Нет, так не годится! Я их обихожу. Найдется какая-нибудь ваза?

Юлька кивнула. Сашка взял букет, подхватил свой кейс с пакетом и направился в кухню. Юлька слышала, как он там шуршал бумагой, журчал водой из-под крана и тихонько напевал: «Юлька, Юлька, где твоя улыбка…» Она не находила в себе сил встать и никак не могла сообразить: как же теперь быть? Ведь вот и записка уже написана…

Сашка вышел в коридор. Она быстро скомкала бумажку. Он задумчиво смотрел на нее.

Маленькая, худенькая, при тусклом коридорном освещении она выглядела точно так же, как много лет назад. Только без очков. Сашке вдруг ужасно захотелось, чтоб она надела ту коричневую школьную форму… Он представил себе Юльку в ней, и так заколотилось сердце, что пришлось глубоко и шумно вздохнуть, и, чтобы оправдать этот вздох, заговорить: