Текст книги "Хокни: жизнь в цвете"

II. Печаль живет три года

Перед ним промелькнул знак выезда из Шайенна; он направлялся в Лас-Вегас. После четырех дней беспрерывной езды за рулем, когда он останавливался лишь для ночевки в придорожных мотелях, начиналась последняя часть его путешествия. Он устал, но ему нравилось долгими часами мчаться на запад на своем «Триумфе» с откидным верхом, в задумчивости или бездумно, слушая музыку, преодолевая огромные пространства. На закате дня небо, подобно огромному холсту, расцвечивалось оранжевыми и розовыми красками – яркими и сияющими, как неоновые огни. Даже на пустых дорогах, где лишь изредка попадались одинокие грузовики, ограничение по скорости было девяносто. В конце концов, это был идеальный темп, чтобы любоваться лиловостью гор, розовостью неба и бескрайними просторами вокруг.

Это будет его третье место как преподавателя. Он больше не испытывал страха, как тогда, два года назад, по дороге в Айову, в конце июня 1964 года, когда он остановился у оптики, чтобы купить пару огромных очков в громоздкой роговой оправе. Очки делали его старше и придавали профессорский вид. Этот первый его опыт был кошмаром. Айова-Сити: какое обманчивое имя! Прибыв на место после двух дней пути, он проехал через пригород и снова оказался среди кукурузных полей: никакого «города» не было. Он редко изнывал от скуки так, как в течение этих шести недель. Когда в середине августа из Лондона явился Осси, он ждал его как мессию. Первым делом они устремились в Новый Орлеан, чтобы потом двигаться в сторону Сан-Франциско, осматривая знаменитые национальные парки. Вряд ли он когда-нибудь сможет забыть общежитие Ассоциации христианской молодежи, YMCA[16]16
  YMCA – англ. Young Men’s Christian Association («Ассоциация молодых христиан»).


[Закрыть], на набережной Эмбаркадеро, где они ночевали в Сан-Франциско. Достаточно было отправиться среди ночи принимать душ в общую душевую комнату, как там мгновенно, как тени – только не бесплотные, а во всем торжестве плоти, – ангельским сонмом из спален возникали юноши, готовые немедленно предложить вам все, что вы пожелаете. В Айова-Сити такого рая не было и в помине. Впрочем, как и в Боулдере, в штате Колорадо, где Дэвид преподавал рисование летом 1965 года, хотя условия там были уже получше: великолепный горный пейзаж, к тому же он завел интрижку с одним очаровательным студентом. Но в столь красивом месте университет предоставил ему мастерскую без окон, даже без какого-нибудь крохотного слухового окна! Как следствие, он написал картину, где изобразил свое очень причудливое видение колорадских Скалистых гор. По крайней мере, он понял, что Средний Запад не для него.

В UCLA – Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, – где его курс начинался в понедельник, все будет по-другому. Он представлял себе будущих учеников: высоких мускулистых серфингистов, загорелых блондинов, похожих на моделей из Physique Pictorial. Вот они удивятся, когда узнают, что профессор углубленного курса живописи так же молод и симпатичен, как они сами. Дэвид очень рассчитывал воспользоваться тем уважительным, без всякой иронии восхищением, с которым американские студенты относились к своим преподавателям. К тому же всех их приводил в восторг британский акцент; и тот самый акцент, что у него на родине выдавал его провинциальное и рабочее происхождение, здесь становился козырем, добавлявшим ему шарма.

Он слушал «Волшебную флейту» и подпевал в полный голос, глядя, как солнце садится за горизонт. После шести месяцев в Лондоне он ужасно соскучился по Городу Ангелов. Он стал его второй родиной.

Он уже не был тем наивным юношей, который высадился в Лос-Анджелесе в январе 1964 года, два с половиной года назад. Тогда на второй день после приезда он решил, что сможет покорить город на велосипеде, так как накануне на своих двоих ему удалось дойти только до автозаправки, в двух часах пешего хода от мотеля! Англичанина, который всю юность провел, разъезжая на велосипеде по холмам Йоркшира, расстояния не пугали. Он посмотрел по карте, что прямо от его мотеля на пляже в Санта-Монике идет длинный бульвар, ведущий в центр лос-анджелесского даунтауна, на площадь Першинг-сквер. Именно в этом месте происходило действие очень чувственного романа Джона Речи «Город ночи», породившего в нем тысячи эротических образов. Преисполненный энергии, он сел на новенький, купленный утром велосипед, но спустя время с некоторым удивлением понял, что бульвар все никак не заканчивается. Когда наконец в девять вечера он добрался до своей цели, площадь была пуста. Куда подевались моряки с проститутками из романа Речи? Дэвид выпил пива в пустом баре, а потом проделал тридцать километров обратного пути, на этот раз уже болезненно ощущая, как напрягаются его икроножные мышцы. На следующий день в ответ на его вопрос служащий мотеля воскликнул: «Даунтаун Лос-Анджелеса? Но туда же никто не ходит! Ночью там опасно!» Словом, он очень быстро понял то, что ему говорили в Нью-Йорке, когда он решил поехать в Лос-Анджелес: «Вы не водите машину? Вы ничего не сможете делать в Лос-Анджелесе, Дэвид. Поезжайте лучше в Сан-Франциско!»

То, что произошло в следующие два дня, стало теперь его личной легендой. В службе, где выдавали водительские права и куда отвел его утром единственный знакомый в Лос-Анджелесе – скульптор, рекомендованный ему его галеристом в Нью-Йорке, – Дэвид заполнил несколько листков с такими простыми вопросами по теории, что казалось, будто они адресованы пятилетнему ребенку: правила он, таким образом, сдал, ничего не зная. «Возвращайтесь после обеда для экзамена по вождению», – сказали ему, тогда как он в жизни не сидел за рулем. Скульптор помог ему потренироваться несколько часов за рулем своего пикапа с автоматической коробкой передач. Все прошло гладко. Несмотря на несколько ошибок, в тот же день Дэвид получил права. На следующее утро он купил себе подержанный «Форд-Фалькон». И все это за два дня – на четвертый день пребывания в Лос-Анджелесе. Это было невероятно, и именно так он и представлял себе этот город.

Проезжая на своей новой машине по бескрайнему мегаполису, он увидел автостраду, возвышавшуюся над головами подобно величественной руине с картины Пиранези, и воскликнул в восторге: «Лос-Анджелес достоин собственного Пиранези: это буду я!» Неделю спустя он жил в снятой им в квартале Венеция однокомнатной студии – она служила ему также мастерской – и пробовал себя в живописи акриловыми красками, которые были здесь превосходного качества и сохли гораздо быстрее масляных. Он встречался с местными художниками на вернисажах галерей – все они находились на одной улице, – свел знакомство с Ником Уайлдером, юным выпускником Стэнфорда, который станет его первым галеристом в Калифорнии, и с Кристофером Ишервудом, английским писателем-гомосексуалистом, чьи книги он обожал, и ходил по барам, где мог знакомиться с парнями.

Действительность редко оправдывала ожидания, которые строило воображение. В 1963 году, когда во время путешествия в Египет, оплаченного Sunday Times, он приехал в Александрию, то увидел скучный провинциальный городок, а вовсе не тот чудесный, богемный и космополитический город, возникавший в его сознании при чтении стихов Кавафиса. Но Лос-Анджелес оказался точно таким, каким он видел его в мечтах: он сразу же влюбился в этот огромный мегаполис, сочетающий в себе американскую энергию и южный горячий нрав. Его восхищало все: восьмиполосные автострады, необъятность пространств, свет, океан, бескрайние пляжи, яркие краски буйно цветущей под солнцем зелени, белые виллы с плоскими крышами, стеклянные небоскребы, геометрические линии, дома звезд, выполненные в различных псевдостилях, союз природы с самой прогрессивной современностью. И еще легкость, с которой здесь могло все делаться: здесь не было социальных слоев, не было ярлыков, традиций, сложностей, элитарности. Все равны и свободны, а бары открыты до двух часов ночи – идеальное время, если на следующий день нужно быть в рабочей форме. Удовольствие без чувства вины, голубое небо, жара и море. И бассейны со сверкающей на солнце водой. Он увидел их еще в небе, когда впервые подлетал к Лос-Анджелесу на самолете: мириады голубых кружочков, усеивающих землю. Бассейн здесь не признак роскоши – это просто то, куда окунаются, чтобы освежиться, а заодно и прекрасное место для флирта.

Вот уже два с половиной года он попеременно жил то в Англии, то в Соединенных Штатах; ему нравилась эта двойная жизнь между Старым и Новым Светом. Проведя год в Лос-Анджелесе, он вернулся в Лондон, чтобы устроить несколько выставок. Потом лето 1965-го он провел в Боулдере, осень того же года – в Лос-Анджелесе, зиму и весну 1966-го – в Лондоне (с отъездом в Бейрут, где искал вдохновения для серии гравюр к изданию нового перевода стихов Кавафиса). Сейчас он вновь направлялся в Лос-Анджелес, где должен был провести все лето, а может, еще и осень, если надумает. В его жизни, с одной стороны, были Лондон и Брэдфорд, семья, старые друзья, его первый галерист, а с другой – Лос-Анджелес, легкодоступный секс, наркотики, богатые коллекционеры, и между ними – Нью-Йорк, где он бывал при любой возможности, чтобы повидать Генри и походить по выставкам.

За три года он совершил только одну ошибку. В прошлом декабре, незадолго до возвращения в Лондон, в одном из баров квартала Венеция он познакомился с парнем. Спустя несколько дней, проведенных вместе, он уже не мог представить себя без него. «А что, если ты поедешь со мной?» Боб никогда прежде не уезжал из Лос-Анджелеса; Дэвиду даже пришлось отложить отъезд, чтобы подождать, пока он сделает себе паспорт. Они проехали на машине через все Штаты в компании одного английского приятеля Дэвида, который не уставал повторять тому, что он чокнутый. Нью-Йорк Бобу не понравился: он был мрачным, шумным и грязным; еще там воняло. «В Европе совсем по-другому, – сказал Дэвид. – Вот увидишь». Но Боба не впечатлили ни путешествие на трансатлантическом лайнере Queen Mary в каютах класса люкс, заказанных Дэвидом, ни поистине королевский прием, который им устроили близкие друзья Дэвида на вокзале Ватерлоо, ни сам Лондон. Все было для него старомодным. «Старомодный» – других эпитетов просто не существовало. Бобу нужно было лишь накачиваться наркотиками и целоваться. Однажды вечером они оказались в одном баре с Ринго Старром, и, когда Дэвид сказал ему, что за знаменитость сидит с ними рядом, Боб даже и бровью не повел: «Ну, “Битлы” же живут в Лондоне, разве нет?» Как будто, если «Битлз» живут в Лондоне, их можно запросто встретить на любом углу – их или королеву – за то короткое время, что они здесь были! Дэвид был вынужден признать, что никогда еще не встречал настолько тупого человека, и хоть он и находил его невероятно красивым, уже через неделю «Принцесса Боб» стал ему невыносим. Он отправил его в Лос-Анджелес первым же самолетом и поклялся себе, что больше никогда с ним не увидится. То, что он принимал за любовь, было всего лишь сексуальным влечением.

Он уже был в Калифорнии и направлялся в сторону Лос-Анджелеса. Наступала ночь. Он приедет совсем поздно, но наверняка найдется кто-нибудь, кто пустит его на ночлег и выделит матрас на полу. Поскольку от студии в квартале Венеция он давно отказался, Дэвид рассчитывал провести лето у своего приятеля Ника – человека крайне непрактичного, жившего в маленькой съемной квартирке почти без мебели, но очень гостеприимного. Прямо с утра, едва проснувшись, он будет плавать в бассейне у дома.

Он был очень возбужден, когда в понедельник утром вошел в класс, все еще во власти восхитительных видений, сопровождавших его в путешествии. Но где же были загорелые блондины-серфингисты? Перед ним находилась полная аудитория учеников лет под тридцать, если не под сорок, – обеспеченных домохозяек, которым, должно быть, прискучило сидеть дома после того, как их выросшие дети покинули родное гнездо, или будущих преподавателей рисования, которые ну абсолютно не были похожи на моделей Physique Pictorial. Они с любопытством разглядывали Дэвида. Платиновый блондин в огромных очках в черной оправе, в костюме томатно-красного цвета, в разных носках, в галстуке в зелено-белый горох и в подобранной в тон шляпе – он сильно отличался от всех прочих преподавателей. Дэвид вздохнул, размышляя о перспективе на ближайшие несколько месяцев.

Он начал представляться студентам, когда дверь вдруг открылась, и вошел молодой человек.

– Извините, пожалуйста, это курс А200? – неуверенно спросил он.

– Это курс углубленного изучения живописи, – ответил Дэвид, который не знал номера своего курса.

– Простите. Я ошибся.

Сделав несколько быстрых шагов, Дэвид встал между ним и дверью.

– Почему бы вам не попробовать? Это не трудно.

Студент робко смотрел на него. Он был очень юн, совсем еще подросток. У него были светло-карие глаза, длинные ресницы, вьющиеся каштановые волосы, бархатистые щеки, чувственные губы и нос в веснушках.

– Я приехал из Англии, – настаивал Дэвид, – и вы увидите, что я очень хороший преподаватель. Я даже получил золотую медаль Королевского колледжа в Лондоне! – добавил он с улыбкой, как бы подшучивая над собой.

Это был не слишком изящный способ саморекламы, но он заметил, что медали производили впечатление на американцев. Он хотел, чтобы студент остался.

– Раз уж вы вошли сюда, доверьтесь случаю!

Казалось, этот последний аргумент заставил молодого человека решиться.

Часом позже Дэвид затрепетал от радости, когда увидел рисунок, сделанный новым учеником. Он был не только образчиком совершенной красоты – у него был талант.

– У вас хороший уровень. Вы можете спокойно оставаться.

– Я еще не прошел предметы, необходимые для того, чтобы записаться на углубленный курс живописи, – ответил юноша робким голосом.

– Не беспокойтесь. Я сам займусь этим.

Пусть только попробуют сказать, что какие-то формальные препятствия могут встать между ним и Питером.

Потому что его звали Питер – как того друга, в которого Дэвид был платонически влюблен в Королевском колледже. Конечно, Питер – распространенное имя, но он увидел в этом знак судьбы, своего рода реванш.

Питер снова пришел на следующее занятие. Он записался на курс. В конце занятия, когда он собирал свои вещи, не торопясь, будто угадывая мысли Дэвида, тот даже не стал дожидаться, пока из аудитории выйдет последний студент, чтобы предложить ему:

– Выпьем кофе?

Вскоре для него стало обычным делом обедать вместе с Питером после занятий, которые летом проводились ежедневно, ходить с ним на прогулки вдоль пляжа Санта-Моника, после обеда плавать в бассейне у дома, где жил Ник, ужинать у него же пиццей или курицей гриль, с головой уходя в жаркие интеллектуальные споры о современном искусстве. Питер робел и в споры не вмешивался – только слушал. Каждый день он ездил в город и обратно на автобусе: парень жил с родителями и двумя братьями в долине Сан-Фернандо. Ему было восемнадцать лет, он происходил из дружной еврейской семьи и вырос в благополучном пригороде. Его отец был страховым агентом, а мать занималась воспитанием троих сыновей. Он поступил в Калифорнийский университет в Санта-Крузе, но жалел о своем выборе, так как там не было курсов по искусству – вот почему во время летних каникул он посещал курсы в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе.

В течение лета их отношения превратились в нечто большее, чем простая дружба. Это было полное доверие: почти отеческая нежность двадцатидевятилетнего по отношению к восемнадцатилетнему и безоговорочное восхищение младшего старшим; забота друг о друге; постоянное желание встречи; грусть, когда наступал час расставаться, а они не заметили, как прошло время; и все более непреодолимое желание прикосновений – желание дотронуться друг до друга. И вот лето подходило к концу. В скором времени Питеру придется возвращаться в Санта-Круз, где он должен был идти на второй курс. Санта-Круз находился в шести часах езды на машине от Лос-Анджелеса, если не было больших пробок, и почти в восьми часах – на автобусе. И что они будут делать? Этот вопрос молчаливо висел между ними в воздухе, но вслух не обсуждался.

В выходные перед Днем труда[17]17
  День труда (англ. Labor day) – национальный праздник в США, отмечаемый в первый понедельник сентября.


[Закрыть] родители Питера вместе с его братьями уехали в Санта-Фе; Питер получил разрешение остаться дома один. Он пригласил к себе Дэвида, взволнованного тем, что он своими глазами увидит его дом, его комнату, постеры и рисунки, детские фотографии – светленького, очаровательного малыша. Они провели весь день у бассейна. Дэвид написал со спины Питера в плавках, растянувшегося в шезлонге. Кто из них сделал первый шаг? Питер выразил огорчение от мысли о скором расставании, Дэвид сел рядом с ним и положил ему руку на плечо, нагретое солнцем? Или это Питер взял его руку, накрыл ею свое лицо и поцеловал ее? Кто первым произнес: «Я люблю тебя»? Питер был девственником – это был скромный, послушный мальчик, знавший о сексе еще меньше, чем Дэвид в то время, когда жил в Брэдфорде. Дэвид лишил его невинности, но Питер ни о чем другом и не мечтал: его тело трепетало от желания. С обеих сторон акт любви был безраздельным даром себя другому, нежным, благодарным и радостным соединением.

Выходные закончились. Дэвид пообещал навещать его каждую неделю. Шесть часов пути – это пустяк, когда едешь на встречу с любимым. В Санта-Крузе он снял комнату в «Дрим-Инн» – «гостинице мечты», которая никогда еще настолько не оправдывала своего названия и которую они не покидали в течение всех выходных. Когда они не спали и не занимались любовью, Дэвид рисовал Питера: его плечи – покатые, все еще немного детские, но уже широкие и мускулистые, плечи пловца; его тонкую, почти женскую талию; его покрытый веснушками нос; невероятно чувственный рот с пухлой верхней губой; даже его зубы – прекрасные американские зубы, начищенные утром и вечером пастой «Колгейт», ровные и здоровые; пряди волос, спадающие на лоб; тонкие, почти рыжие волоски в подмышечных впадинах, куда Дэвид без конца утыкался носом; его член; его нежные и упругие белые ягодицы. Каждое новое расставание вечером воскресенья становилось душераздирающей разлукой. В Санта-Крузе Питер ничем особенным не занимался. Почему бы ему не продолжить обучение в Лос-Анджелесе? Это создавало ряд проблем административного характера, но Дэвид, друживший с одним преподавателем живописи, близко знакомым с деканом факультета искусств, взялся их уладить. Когда Питер узнал, что со второго семестра его переводят в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, он запрыгал от радости по гостиничному номеру.

Дэвид вспоминал о концепции любви с точки зрения Аристофана, вычитанной им когда-то в одном из диалогов Платона[18]18
  Аристофан рассматривает любовь как стремление одной половины некогда единого, но затем разделенного божеством пополам первоначального человека к своей другой половине.


[Закрыть]. У него было впечатление, что он нашел свою половину. Их с Питером тела и души идеально подходили друг другу. Питер был умным, чувствительным, деликатным, у него было чувство юмора, и он был так красив! И он любил Дэвида – его ум, его чудачества, его акцент, который он считал утонченным, его доброжелательность, манеру рисовать и писать красками, энергию, лицо, улыбку, крепкое тело жителя сельской Англии, мускулистые плечи, руки.

Впервые Дэвид был страстно влюблен в человека, который отвечал взаимностью, и впервые он рисовал настоящую жизнь – не абстрактную идею и не предмет, описанный в книге. Он рисовал Ника в его бассейне и Питера, выходящего из бассейна Ника. Он рисовал воду. Колебание воды, ее прозрачность, блеск, стилизованно изображаемый им в виде волнистых линий, фонтан брызг, появляющийся в момент, когда кто-то ныряет, – единственный след тела, исчезнувшего с поверхности воды. Как можно изобразить что-то, что являлось чистым движением и длилось лишь короткое мгновение, как и оргазм? Он вооружился тонкими кистями и потратил пятнадцать дней полнейшей концентрации, чтобы передать все мельчайшие линии водяных брызг. Две недели он потратил на изображение того, что длилось две секунды.

На Рождество он взял Питера с собой в Лондон. Конечно, он побаивался, вспоминая о неудачном опыте прошлого года. Но Питер не имел ничего общего с Бобом. Он просто влюбился в Лондон. Ему нравилось все, что было «старомодным»; он находил безумное удовольствие в том, чтобы копаться в старинных вещах, продававшихся на Портобелло-роуд[19]19
  На Портобелло-роуд, в квартале Ноттинг-Хилл, находится один из крупнейших рынков антиквариата в Европе и самый большой в Великобритании.


[Закрыть] – антикварном рынке неподалеку от улицы Поуис Террас в Ноттинг-Хилле, где жил Дэвид. Он познакомился с его друзьями, которые нашли его очаровательным. «Дэвид и Питер»: имя одного все чаще ассоциировалось с именем другого. Они стали парой.

Вернувшись в Лос-Анджелес и решив, что квартира Ника не слишком располагает к интимности, они переехали вдвоем на бульвар Пико[20]20
  Бульвар Пико – главная улица Лос-Анджелеса, которая идет от Тихого океана на Аппиан-Уэй в Санта-Монике до Центральной авеню в центре Лос-Анджелеса. Назван в честь Пио Пико, последнего мексиканского губернатора Альта Калифорния.


[Закрыть], где Дэвид с осени снимал мастерскую. Родителям Питер сказал, что поселился вместе с другими студентами университета. Когда его отец узнал правду, Питеру пришлось выдержать все: и сцены, и крики, и слезы матери, о которых он рассказывал Дэвиду, разрываясь между смехом и сочувствием. Его родители потребовали, чтобы он прошел курс лечения у психиатра. Он уступил из уважения к ним, хотя не видел, каким образом визиты к врачу смогут сделать его «нормальным». Питер и Дэвид испытывали от долгожданной совместной жизни такое всепоглощающее счастье, что его не могли нарушить ни противостояние семьи, ни отсутствие комфорта в их жилище. Квартира была очень маленькой и находилась в старом деревянном бараке в самом центре бедного квартала Лос-Анджелеса; когда они зажигали свет, во все стороны разбегались тараканы. Но для них это был райский уголок, давший приют их любви. Питер все дни проводил в университете, а Дэвид был дома и рисовал. По вечерам они выходили: отправлялись в кино, шли перекусить в мексиканский ресторан на углу или в японский, где Дэвид украдкой подсовывал Питеру чашечку саке, ужинали у Ника или у их друзей Кристофера и Дона. Согласно закону, Питер по возрасту еще не имел права пить алкоголь, а Дэвид больше не испытывал необходимости ходить по барам. Они пили белое калифорнийское вино – единственное, что было в их холодильнике.

Как-то, листая журнал, Дэвид наткнулся на рекламу универмагов «Мэйсис», где была изображена комната, и ему понравились ее резкие очертания: она казалась скульптурой. Так родилась идея картины: композиции, вдруг возникшей у него в голове совершенно случайно и неожиданно для него самого, как внезапное видение какой-то реальности или какого-то образа. На переднем плане была кровать под покрывалом, образующим острые складки. Он решил расположить на ней Питера, лежащего вниз животом, в футболке и носках, но без трусов, – и написал его по фотографиям, уделяя особое внимание теням, которые создавал льющийся из окна свет. Сначала он назвал свое полотно «Комната, Энсино», но потом поменял название на «Комната в Тарзане» – по имени близлежащего городка[21]21
  Тарзана – один из районов Лос-Анджелеса, лежащий в южной части долины Сан-Фернандо. Название связано с тем, что автор серии книг о Тарзане Эдгар Райс Берроуз купил в этой местности в 1915 году участок земли и назвал его «Ранчо Тарзана».


[Закрыть], – уступив просьбе Питера, чья семья жила в Энсино: он боялся, что кто-нибудь может его узнать. «Узнать твои ягодицы?» – спросил Дэвид со смехом, так как черты лица Питера различались с трудом, а вот его ягодицы занимали собой весь центр полотна.

Весной он получил в Англии важную награду, которой отмечались художники-авангардисты: премию Джона Мура Художественной галереи Уокера в Ливерпуле, присужденную его картине «Питер выбирается из бассейна Ника». На ней он изобразил, как Питер стоит в бассейне спиной к зрителю; он обнажен, вода доходит ему до середины бедер. Отказавшись от абстрактной живописи и отойдя от общего течения, чтобы делать то, что хочется ему самому, он только выиграл. Казалось, строгие английские критики решили воздать почести их с Питером любви и Калифорнии. Половину причитавшихся ему в качестве вознаграждения за премию денег он отдал родителям, чтобы они смогли поехать повидаться с его братом, обосновавшимся в Австралии, а на оставшуюся сумму купил подержанный «Моррис-Майнор» с откидывающимся верхом, на котором он увез на лето Питера, вместе с одним своим товарищем по Королевскому колледжу, во Францию и в Италию. Питер сидел спереди, рядом с ним, а Патрик старался уместить свои длинные ноги сзади. Все вокруг приводило Питера в восторг: обрывистые дороги, пейзажи, холмы Тосканы и кипарисы, деревушки, Средиземное море, музеи, вино и еда, древности по сходной цене, сделавшие из него страстного коллекционера. Его энтузиазм восхищал Дэвида.

Они посетили Рим, провели неделю на пляже в Виареджо, а потом доехали до Кареннака – деревушки на юго-западе Франции, где Кас, его лондонский галерист, арендовал замок на берегу реки Дордонь. Он поселил Дэвида и Питера в великолепной комнате, уставленной старинной мебелью, с королевской кроватью. Патрик писал акварели, Питер делал снимки на навороченный фотоаппарат, который его тетя-стюардесса привезла ему из Японии, а Дэвид рисовал. Большего счастья нельзя было себе и представить. У него было все, что было для него важно: любовь, секс, дружба, хорошее вино и работа. В сентябре Питер улетел в Лос-Анджелес, потому что он, дорогой малыш, должен был успеть к занятиям в университете, а Дэвид вернулся в Лондон, «на зимние квартиры», чтобы подготовить выставку, которая должна была открыться в январе в галерее Касмина. В мастерской на Манчестер-стрит он написал большой портрет Патрика, закончив его как раз к вернисажу 19 января. По-прежнему не принимая себя всерьез, он придумал для выставки шутливое название: «Брызги, лужайка, две комнаты, два пятна, несколько подушек и раскрашенный стол» – то есть просто фактическое описание картин, которые он выставлял. Критики обожали его бассейны, современность его строгих геометрических форм, выполненных прямыми линиями, и свет, пронизывающий его работы: он поистине стал художником-певцом Калифорнии. Разумеется, этот успех радовал его, но значил так мало по сравнению с его почти физической болью из-за отсутствия любимого, что при первой же возможности он уехал в Нью-Йорк, где к нему присоединился Питер, которого он убедил прогулять занятия. Впервые они вдвоем колесили по Штатам с запада на восток на машине. Когда пять дней спустя они добрались до Лос-Анджелеса, Дэвид почувствовал, как его грудь наполняется соленым ветром Тихого океана: наконец он был дома.

Они переехали в новую квартиру, гораздо более приятную, чем жалкая студия на бульваре Пико: она была на последнем этаже, с окнами на море, и находилась рядом с домом, где Питер с осени снимал комнату. Теперь эту же комнату снял Дэвид, чтобы использовать под мастерскую. В пяти минутах ходьбы от них, в очаровательном доме в испанском стиле, жили его лучшие друзья Кристофер и Дон. По утрам, выходя на балкон, окутанный поднимающимся с моря туманом, они воображали, что стоят на палубе Queen Mary посреди Атлантического океана. У него возникла идея написать большой портрет Кристофера и Дона. Жанр портрета был не в моде: несомненно, его сочтут ретроградом. Но ему так захотелось – это и была свобода: не позволять себе ограничиваться какой-то одной идеей, идти наперекор ожиданиям других, своим привычкам и образу мыслей. Он не забыл отличный совет своего приятеля по Королевскому колледжу Рона Китая, с которым они часто виделись, так как Рон проводил семестр в Университете Беркли и приезжал навестить его в Лос-Анджелесе: «Тебе надо писать то, что важно самому».

Кристофер Ишервуд, писатель и сценарист, очень много значил для него. В Лос-Анджелесе это был его самый близкий друг, хотя Кристофер, родившийся в 1904 году, был гораздо старше него. Как и Дэвид, он был родом из Северной Англии (правда, выше по социальному происхождению) и выбрал местом жительства Калифорнию ровно по тем же причинам, что и Дэвид: он любил солнце и красивых парней и не переносил предрассудки, принятые у него на родине. Его спутнику жизни Дону – художнику одного с Дэвидом возраста – не было и восемнадцати лет, когда Кристофер в 1954 году встретил его на пляже в Санта-Монике. Дэвид был впечатлен их значительной разницей в возрасте и очарован историей их любви. Они были первой парой геев, состоявших в длительных отношениях, которая ему встретилась. Он желал себе только одного: состариться однажды с Питером так же, как Кристофер с Доном. Он не столько напишет их портрет, сколько изобразит свою мечту.

Несколько недель он рисовал, прорабатывая их лица. Они позировали в мастерской Дэвида, и всякий раз, когда он просил их расслабиться и забыть о его присутствии, Кристофер садился нога на ногу, положив ступню левой ноги на правое колено, и устремлял взгляд на Дона, а Дон в это время смотрел на Дэвида: так композиция картины родилась сама собой. После того как Дон на какое-то время уехал в Лондон, Дэвид продолжил писать одного Кристофера и виделся с ним каждый день. Кристофер рассказывал ему о событиях своей жизни или, вернее, своих жизней, так как их у него было несколько. Отказавшись от учебы в Кембридже, в двадцать лет он покинул Англию и жил в Берлине во времена Веймарской республики: там его страсть к одному немцу стала источником вдохновения для самого известного его романа «Прощай, Берлин». В 1939 году он эмигрировал в Соединенные Штаты вместе со своим другом, поэтом У. Х. Оденом, затем был то буддистом, то квакером, пока на пляже в Санта-Монике не встретил Дона и не обосновался в Калифорнии.

Дэвид не знал никого более свободного, чем Кристофер. Но однажды он увидел его подавленным: в этот день Дон сообщил, что откладывает свое возвращение из Лондона. Несмотря на то что он боялся потерять своего юного любовника, у которого была связь с другим мужчиной, Дэвиду он сказал лишь: «Не будь слишком большим собственником по отношению к своим друзьям, Дэвид. Предоставь им свободу». Дэвид был преисполнен сочувствия, но не видел, какое отношение это имеет к нему. Они с Питером испытывали только одно желание: быть вместе.

Портрет получился интимный и монументальный. На переднем плане стоял низкий столик, на котором Дэвид разместил несколько предметов: стопки книг, вазу с яблоками и бананами, составлявшими единственное теплое пятно на холсте, где царил голубой цвет, и сухой кукурузный початок, чья символическая форма казалась красноречивым намеком. Верхнюю часть полотна занимало большое окно, давая ощущение пространства, и Дэвид написал его закрытые внутренние ставни тем же бирюзово-голубым цветом, как и бассейнов, океана, калифорнийского неба. Во времена Королевского колледжа, когда Дэвид еще не видел Калифорнию, он выполнил небольшую живописную работу с изображением бегущего человека и голубого пятна в верхней части картины, которую он так и озаглавил: «Человек, бегущий навстречу голубому». И действительно, голубой – особенно насыщенный, яркий и глубокий, цвет Вермеера – был цветом, к которому хотелось бежать навстречу, как к морю. Геометрические линии стола, окна и больших плетеных кресел с резко очерченными углами, в которых сидели Кристофер и Дон, контрастировали с мягкостью человеческих фигур, занимавших, по сути, лишь малую часть пространства. Это был одновременно и натюрморт, и портрет, классическая и очень современная картина, раскрывающая зрителю заботливость Кристофера по отношению к Дону и глубину их связи.