Текст книги "Я проснулась лисицей"

Катя Кэш
Я проснулась лисицей

Посвящается актрисе, шаманке, Большой Чешке и каждому персонажу этой книги. А также тому, кто остался без истории, но кто был неотъемлемой частью всего.

В книге использованы фотографии Анастасии Лазуренко

© Katia Kash, 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Глава 1
Комната

Мое первое слово было «синий», не «дай» и не «мама». Передо мной на круглом обеденном столе стояла ваза из толстого синего стекла. Бабушка поставила в неё какие-то ярко-желтые цветы, и я впервые по-настоящему увидела уже знакомый мне предмет. Позже я стала проделывать этот опыт со всеми знакомыми-незнакомыми вещами – я стала внимательно всматриваться в них и открывать их заново. Меня приводило в восторг, что никто не мог ответить на вопрос: что нарисовано на спичечном коробке? На том самом, который они по несколько раз в день брали в руки, зажигая конфорки газовой плиты. Там нарисован бедуин! Я сияла, переполненная эмоциями. Да, бедуин! Руки брали коробок, подносили его ближе к лицу, рассматривали под разными углами. Я сказала «синий». Мне было два года и уже тогда я получала особое наслаждение от слов – от их звучания, их волшебства умещать в себе сущность предмета или понятия. Я могла подолгу размышлять над фразой «сказка – ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок». Я ходила в своих резиновых сапожках по весенним подорожникам и мать-и-мачехе пустыря и повторяла про себя: «сказка – ложь, сказка – ложь…» Мне нравилось, как все, что становилось историей – пересказанной или записанной – с какой бы точностью ни сохранялись мельчайшие подробности, переходило в свой персональный мирок, приобретало отдельное существование. Словами можно было вдохнуть жизнь в любую историю. Можно было быть Богом для маленького пузыря с заключённой в него микровселенной.

Я начала читать рано – всё, что содержало буквы и попадалось мне под руку – отрывной садоводческий календарь, стопку журналов «Огонек», тома советской энциклопедии, «Маленького принца»… Когда, по мнению взрослых, я достаточно подросла, чтобы спрашивать у меня, кем я хочу быть, я отвечала, что писателем. Я хотела быть писателем, проституткой и ведьмой. Поскольку в меня входило огромное количество информации, невозможно было отследить, откуда именно я узнала о проститутках – я имела о них очень смутное представление, но решила попридержать эту часть ответа при себе. Интуитивно я понимала, что родители и окружение не одобрят такое стремление. И тем не менее мне хотелось быть именно писателем, проституткой и ведьмой. Возможно, через дефис – всеми тремя одновременно. Строго говоря, все три являются не профессиями, а некими духовными практиками. Как бы то ни было, я сформулировала свой заказ и отправила его в никуда, как письмо в бутылке.

В школе я учила свою подругу-одноклассницу, которая говорила «талготки» и «небель», таким словам, как «аскет» и «лазурный». Мне было с ней скучно, но она жила по соседству – никто не жил в той черте, за которой начиналось кладбище. Никто не ехал в троллейбусе до последней остановки, кроме нас двоих.

В школе мне было скучно и одиноко – мне банально было не с кем поговорить. Я дружила с библиотекаршей. Ей было за сорок и у нее был один сын – мой ровесник, – который презирал книжки. Его звали Женя, и он постоянно смотрел на меня тяжелым слюнявым взглядом детской похоти. Почему я помню, как его зовут? Почему в память входят такие случайные, незначительные персонажи? Почему именно они как черви прогрызают тоннели в глубины подсознания и потом выползают оттуда в наши сны и мысли?

Я знала, что обладаю над ним непонятной мне по природе властью. Это было каким-то образом связано с проститутской частью моего призвания. Я презрительно терпела его молчаливое липкое присутствие и в обмен пользовалась его карточкой, на которую могла брать себе ещё книг.

По ночам я колдовала над своими костями, призывая их расти – я знала, что дети растут во сне, и мне хотелось поскорее перерасти старшую сестру, которая меня постоянно пинала. Я родилась, когда ей было почти семь лет и она уже слишком привыкла быть одна, слишком привыкла единолично владеть вниманием и любовью родителей. Один раз я силой мысли рассосала небольшую грыжу, которая выскочила на запястье после того, как я кубарем слетела с велосипеда. Утром меня должны были вести к хирургу на операцию, и когда мама пришла меня будить, грыжи не было. Я не могла поверить глазам и только смеялась без конца, что еще больше заводило маму, сердившуюся непонятно за что и переживавшую за запись у врача (которую она выбила с большим трудом вне положенной очереди).

Я проделывала этот же трюк, останавливая всё же наступившие в 13 лет менструации. Я долго болела гриппом, прикованная к постели. Когда в конце второй недели я дотащила своё чахлое тело в туалет и увидела кровь, я решила, что мне пришёл конец. Но мама сказала: «Ты больше не ребёнок. Теперь ты – женщина». Мне не нравилось быть «женщиной». Я не хотела вступать в этот клуб и отныне кровоточить раз в месяц. Мне приснился сон, что я стою на краю бассейна, в котором купаются голые женщины. У всех них была большая грудь, и они все казались мне толстыми. Я стояла на бортике в большой футболке, переминая ногами. Женщины уговаривали меня спуститься к ним в воду. Я долго сопротивлялась, пока наконец не сдалась при условии, что не буду снимать футболку.

Первое слово на английском языке было cucumber (огурец). Я крутила в руках детский словарь с яркими картинками, и мой взгляд привлекла надпись «cucumber» – кукумбер. Я просто сошла с ума от того, как это слово выразило прохладу огурца, его длинное цилиндрическое тело, его свежий водянистый вкус. Как эти слоги, этот набор звуков передали огуречный запах – так пахнут молодые стебли камыша. В одно мгновение я вернулась в ощущение своего первого словесного кайфа – новый язык открыл бесконечность незнакомых слов, в которые можно было погружаться с тем самым знакомым мне удовольствием. Тогда я бы в жизни не представила себя за барной стойкой в Лондоне, проделывающей с «Сити бойз» такую же просветительскую работу, как с подругой-одноклассницей, открывая им, носителям языка, прекрасные, редкие слова.

«Что ты делаешь здесь?»

«Ты имеешь в виду здесь, в Лондоне, или здесь, в этом баре?»

«И то и другое. Но прежде всего здесь – здесь, в этой дыре?»

И правда: что? Я знаю, как я здесь оказалась. Я знаю, что привело меня в этот ночной оазис для пьянчуг и искателей приключений. Но что именно я здесь делаю?

«Ты же можешь быть где угодно, с кем угодно! Ты можешь все!»

Да. Я могу все. Главное – разбогатеть до наступления холодов.

Get rich before it gets cold – это были слова актрисы. Она была намного опытнее и знала, что зима в Лондоне для тощих нищебродов – нелегкое испытание.

Лето закончилось. У меня не было денег. У меня не было работы. У меня не было даже самого вшивого плана, что мне делать. Всё, что у меня было – это моя комната. Я отдала за первый месяц аренды все свои деньги, включая выручку за немногие свои драгоценные украшения, которые продала в ломбарде за гроши. Когда ты продал всё, что можно продать, – это точно дно.

Моя комната. Мой новый дом размером четыре на шесть шагов. Только мой. Комната была незаконная и стоила лишь половину цены, которую просили за жилье в этом респектабельном районе – парк с оленями, канал, магазины биоеды. Ближайшей станцией метро была «Ангел» – мне нравилось это совпадение, этот счастливый знак.

Хозяйка квартиры – ирландка, вечно причитавшая о том, как всё в жизни дорого – получила квартиру от государства как мать-одиночка. Она жила в загородном доме с отцом троих своих детей, с которым попросту не была расписана: «Лондон – это не то место, где можно иметь семью», она плотно сжимала губы и водила головой – «нет».

Моя комната была как больничная палата – белая и пустая. В ней не было абсолютно ничего. Белая матовая лампочка, белые жалюзи на окне и две встроенные полки. Я притащила с улицы матрас и разложила на полках свои немногие пожитки: две футболки, одни джинсы и несколько трусов. Мне нужно было проделать с этим набором библейское чудо семи хлебов и двух рыбок.

Маленькая хрупкая актриса как муравей притащила из старой жизни в новую воз с прицепом всякой всячины – книги, чашки, тарелки, салатницу, нераспечатанные банные наборы (те самые рождественские подарки непонятно от кого), духи, массажные шарики с шипами, карты таро, толстые белые свечи, маникюрный набор в бархатном футляре, целый ящик банок с кремами, масками и солью для ванны; рамки для фотографий, высокие чёрные шляпы-цилиндры для светских приемов типа скачек и горы всяких тряпок. Её новая комната – с квадратным окном на внутренний двор-колодец – была так же пуста, как и моя, но, в отличие от моей, комната актрисы была не стерильна. Комната актрисы уже имела характер. Это уже был будуар, гримёрка танцовщицы кабаре, чердак колдуньи. У актрисы всегда были какие-то маятники-предсказатели, какие-то магические кристаллы. Когда я приходила, она заваривала чай из трав – шалфей или мяту – и рассказывала мне про цветочные капли-эссенции, про ангелов и волшебство вселенной. Актриса носила серебряные перстни, длинные платья и сладкие духи (красный флакон с надписью «Амор»). Она была настоящая маленькая колдунья – lil witсh – так я называла ее. Мы сразу стали обращаться друг к другу по особым именам, понятным только нам двоим, как обычно делают любовники. Меня она почему-то назвала «лис». Возможно, за рыжеватый, лисий оттенок моих волос? Наши траектории пересеклись с той случайностью, с какой находишь на скамейке шарф, когда почти погиб от холода, и побежали дальше с той естественностью, с какой иногда подхватывают разговор два абсолютных незнакомца.

У каждого есть своя история. Но у актрисы их было намного больше. Мы не говорили о прошлом – мы сразу начали главу, которую стали писать вместе.

Мне нужно было всё, и актриса, без малейшего шевеления жадности или прагматизма, которые часто поражают в нужде даже самые благородные души, делилась со мной своими богатствами. Каждый раз я тащила от нее целую сумку: шелковые платья, крем для лица, фарфоровый заварник, блокнот-еженедельник, расческу.

Только в ноябре я наконец смогла отложить немного денег на обустройство комнаты. У меня по-прежнему ничего не было, но особенно мне нужен был коврик на пол. Как же я его хотела! Любой! Квартира была на первом этаже и так как мы с моей соседкой – Большой Чешкой – экономили на отоплении, то у меня всё время было ощущение, что я хожу по сырой земле. Даже в доме я носила кроссовки на толстый махровый носок, но ступням всё равно было холодно и у меня был какой-то постоянный недоцистит.

И вот однажды в субботу, после двух месяцев говно-работы, я вышла из дома с бюджетом сто фунтов и четким планом: коврик – 25 фунтов, большой пакет риса – 5 фунтов, витамины – 10 фунтов и проездной на все оставшиеся (весь сентябрь и октябрь я вынуждена была ходить пешком и мне это порядком осточертело).

Уже стал зарождаться потребительский ажиотаж перед Рождеством. Кругом было много людей, в кассы тянулись длинные раздраженные очереди. Я наблюдала и радовалась, что всё это не имеет ко мне ни малейшего отношения. Мой путь лежал в магазин всякой дешевой ерунды для дома – в один из тех, которыми владеет какая-нибудь индийская семья. Эти пещеры Аладдина обычно набиты кучей пластмассовых мисок всех размеров, пыльными искусственными цветами, а с потолка свисают привязанные на веревки крышки унитазов. Я присмотрела себе небольшой красный ковер по карману, но у меня было полно свободного времени и я решила немного послоняться без цели и на обратном пути купить его. На углу был огромный магазин старой мебели. В окне стояли комод и кресло – типичная мебель шестидесятых – точно такие были в большой комнате у моей бабушки. Я решила зайти. Это был настоящий мебельный ангар, в центре которого за массивным столом-бюро сидел под собственным портретом хозяин-болгарин. Он был как сын партийного вождя, который вырос и стал сельским наркобароном. Он был одет в красную спортивную олимпийку, полноват, но крепко сбит. В магазине было холодно, как на улице. Раньше это была станция автомехаников, и болгарин особо ничего не переделывал (или отмывал) – он просто навалил в этот грот, огромный как католический собор и пропахший машинным маслом, гору старой мебели. Я не успела толком осмотреться по сторонам, как меня увлек звук игравшей музыки. Это был какой-то рок-н-ролл пятидесятых с сумасшедшими пассажами фортепиано, как у Джерри Ли Льюиса. Звук – чистый и свободный, плыл в холодном куполе магазина, вытесняя всю мышиную суету на улице и все мысли в голове. Звук был воздухом – невидимый и всепроникающий – в нём не существовало слов и в то же время он был как песня, которая поет о всём том, о чем я мечтала, но что не могла выразить.

Эта музыка шла от большого проигрывателя напротив болгарина. Я подошла. Рядом стояла молодая итальянка и смотрела, как крутится пластинка. Она перевела взгляд на меня и сказала, улыбаясь: «Классно, да? Думаю, вернуться и купить». Внезапно мне стало не на шутку страшно, что она сделает это. Я развернулась, подошла к болгарину и спросила: «Сколько?»

Он поднял на меня взгляд: «Русская?»

У него был сильный восточноевропейский акцент. На мне была белая ушанка из искусственного меха. Я кивнула: «Да».

«Гимнастка?» – снова спросил он. Я снова кивнула.

Он отвел глаза, раздумывая несколько секунд, и затем ответил, что за сотку отдаст проигрыватель, столик под ним и ещё накинет сверху пластинок на мой выбор.

«Две минуты!»

Я выскочила к банкомату через дорогу, чтобы снять деньги, непрерывно улыбаясь во весь рот, как чокнутая, и пробегая под самым носом сигналивших мне машин. Когда я протянула болгарину деньги, я всё ещё продолжала улыбаться – мне очень нравился проигрыватель, и я поверить не могла, что теперь он мой. Болгарин вышел из-за стола, наблюдая за мной, и обнял меня в порыве передавшейся ему радости: «Такая маленькая! Я так и подумал, что гимнастка!»

Болгарин оказался бывшим тренером по плаванию. Откуда-то из задних развалов барахла вышли два коротко стриженных амбала (тоже в спортивных костюмах). Они были похожи на двух его неудавшихся воспитанников-пловцов. Они подхватили проигрыватель вместе со столиком из цельного куска дерева. «Ты на нем еще танцевать будешь», – сказал болгарин и хлопнул по столешнице ладонью, демонстрируя прочность стола. Я покопалась в ящике разных пластинок и выбрала те самые рок-н-роллы, сингл Принца «Кисс» и сборник Билли Холидей – вечером, раздумывая, что именно поставить в первый раз, я выбрала её пластинку, и когда заиграли звуки, села на матрас, прислонившись спиной к стене. Как можно было с такой легкостью петь о разбитом сердце? Внутри меня скреблись какие-то стихи, но им было ещё очень далеко до поверхности.

Я снова была без коврика. Без мешка риса, без витаминов и без проездного. Но я была счастлива.

Глава 2
Мэрия

В ноябре исполнился третий месяц на моей работе номер один. Первый круг ада в череде говно-работ. Еще в сентябре Большая Чешка нашла мне место через мужа одной её сотрудницы – охранника в резиденции мэра. После лета в мэрии начинался активный сезон светских мероприятий и им нужны были подавалки. Я надела самое строгое платье из моего скромного гардероба и отправилась на собеседование. Я шла пешком – полтора часа в каждую сторону – и думала лишь о том, что не могу позволить им отказать мне в работе! Это было одно из трех устрашающих зданий-бегемотов с огромными гранитными колоннами в самом центре Сити, прямо на станции «Банк». Мэрия работала как самая настоящая «контора» (во всех смыслах этого слова) – всё было очень формально, общение только шепотом, металлоискатель на входе, строгая униформа, никаких накрашенных ногтей, макияжа, украшений или пирсинга. Нельзя пользоваться телефоном, нельзя разговаривать друг с другом, нельзя, нельзя, нельзя… Мне выдали чёрный передник с вышитым на груди гербом и галстук в жёлтую и чёрную полосы. В «Меншн Хаус» я впервые научилась завязывать галстук. Мучаясь с узлом, я вспомнила слова одного друга, который научил меня правильно чистить банан – с черенка, не с «носика»: абсолютно всё в жизни учит нас хотя бы одной какой-то вещи.

После очень формального собеседования, по помпезности вполне тянущего на конкурс на должность в инвестиционном банке, мне сообщили, что я принята и что от меня требуется принести на работу свою белую рубашку. У меня была только одна белая рубашка. На груди у неё была небольшая плиссированная вставка (из того же белого хлопка). Я тщательно её выгладила и, повесив на вешалке на руку, прошагала с ней нехитрый, всегда по прямой, но долгий маршрут. В первый свой рабочий день от волнения я пришла на полчаса раньше. Я переоделась и только успела выйти из женской раздевалки, чтобы направиться в банкетный зал (где некоторые подавалки уже начинали сервировать столы), как меня остановил наш надзиратель. Он следил за опозданиями и контролировал рабочий процесс. Он ничего не делал, но его появление никогда не предвещало чего-то хорошего. Это был худощавый высокий парень-индус, безупречно аккуратный и отполированный до лоска от кончика лакированных туфлей до напомаженных волос. Он остановил меня и с крайним раздражением завопил: «Было же четко сказано – простая рубашка!»

Он выразительно впился глазами в плиссированную вставку на моей груди. Несколько подавалок беззвучно выскользнули из раздевалки за моей спиной – все они были одеты в одинаковые гладкие белые рубашки. Мой первый день даже не начался и мог вполне так и закончиться. До начала смены ещё было немного времени. Я почувствовала, как кровь подступила к лицу. По сути у меня не было денег, чтобы купить новую рубашку – для этого мне нужно было залезть в деньги «на пропитание». Из-за паники я не могла сообразить, куда мне бежать и что делать. Я вспомнила, что Большая Чешка работает где-то неподалеку, и позвонила ей, чтобы спросить, где в Сити можно купить копеечную белую рубашку. Она направила меня в ближайший «Маркс Спенсер» – там в детском отделе (секция школьной формы) можно было купить самый дешевый вариант. День был очень жаркий. От бега по улице и галопа вверх-вниз по ступеням магазина у меня так высохло во рту, что язык прилип к нёбу и я не могла сказать ни слова. Я вбежала в отдел с безумными глазами, схватила рубашку с наклейкой «12 лет» и, не примеряя, помчалась обратно в мэрию. Непонятным мне образом за двадцать минут я все успела, включая галстук, который я завязала с первого раза. На подкашивающихся ногах, налившихся пудовой тяжестью после схлынувшего напряжения, я начала свой первый день.

В мэрии меня кормили. Безденежье научило меня некоторым навыкам выживания: ты ешь не тогда, когда голоден, а когда есть еда. Каждый день в «Меншн Хаус» проходили званые ужины, благотворительные балы и какие-то разные фуршеты. Для каждого такого случая составлялось меню из трех блюд и десерта. Обычно готовили чуть больше, чем было нужно («и на приходящего», как говорила моя бабушка и всегда чистила ещё несколько картофелин). Всё, что оставалось после званых ужинов, оставляли на больших металлических подносах на кухне на растерзание челяди (надзиратели ели отдельно).

Смена всегда начиналась с нового расписания – нас распределяли на шесть групп примерно по семь человек в каждой и назначали лидера на каждую группу. Функция лидера была лишь в том, что он стоял впереди своей маленькой колонны подавальщиков. Лидер получал немного больше денег в час и до лидера нужно было дослужиться. У них была своя банда. У мелких лидеров был высший лидер – верховный надзиратель – это был верх иерархии, самая последняя каста пирамиды «Меншн Хаус». Таких неприкасаемых надзирателей было всего трое – верещащий молоденький индус, спокойная рыжая Шарлотта и Джейн, самая злобная из троих. Джейн напоминала директрису тюрьмы – она гладко зачесывала свои тёмные полудлинные волосы и стягивала их в неизменный низкий хвост-хлыст. На ней всегда был темно-синий костюм из жесткой ткани – прямая юбка ниже колена и строгий пиджак. Джейн никогда, ни при каких обстоятельствах, не улыбалась. У нее был небольшой рот и узкие, плотно сжатые губы, которые, казалось, от улыбки треснут и порвутся как нетренированные связки при попытке сесть на шпагат. Ощущалось, что она была ещё молодая женщина – навскидку ей было от силы тридцать, но она уже была настоящей выдрой в климаксе. И главное – что было для меня неизменным источником веселья – её фамилия звучала в переводе как Трясохуй!

Вслед за оглашением нового расписания шла стратегическая планёрка, которая заключалась в том, что один из верховных лидеров зачитывал меню на день. Это была высокая кухня и поэтому в меню всегда были фигуры речи вроде «медальоны из телятины с желе из спаржи и чипсами из пастернака». Затем нас каждый раз монотонно инструктировали по пожарной безопасности и после этого давали сигнал разойтись на группы и приступить к сервировке. Всё это делалось с такой важностью, как будто каждый раз мы планировали операцию по раскрытию шпиона.

После всех необходимых формальностей мы расходились по огромному залу и час сервировали столы. Они были такие длинные, что с одного конца стола едва можно было разглядеть человека, сидящего на другом конце. Столы для античных пиров. Я шла с металлическим подносом, на котором были сложены столовые приборы, и раскладывала возле каждого посадочного места ножи и вилки – десертные, столовые, для мяса, для рыбы; затем я брала другой поднос и расставляла бокалы – для воды, для белого вина, для красного вина, для ликёра. Последний этап сервировки – поставить на стол на равном расстоянии друг от друга кувшины воды со льдом, которую мы набирали из двух больших металлических чанов в дальнем углу зала. Весь процесс был медитативный и проходил в полной тишине, не считая приглушённого шуршания армии дворецких. Никто никогда не болтал друг с другом, не напевал, не обменивался шуточками. Это была не сложная и даже приятная своей размеренностью работа, но мне вселяла больше радости мысль о долгом пути домой под моросящим дождем, чем этот гнетущий час сервировки.

По периметру зала между колоннами стояли на постаментах огромные мраморные статуи римских и греческих богов. Одни только постаменты были на полголовы выше меня, богов же можно было рассмотреть только на расстоянии – вблизи было видно лишь их ступни. Со временем я научилась определять богов по одним лишь пальцам ног и лодыжкам. Если во время банкета нужно было находиться в зале, мы стояли, выстроившись маленькими колоннами, за этими постаментами и ждали команды надзирателя. Но обычно мы только бегали туда-сюда из кухни на минус первом этаже наверх в банкетный зал – мы выносили тарелки с новыми блюдами и убирали грязную посуду.

Часто тарелки были горячие, особенно когда подавали основное блюдо. Повара ставили их на кухне на специальные поверхности с подогревом. Если моя группа была одной из последних в очереди, то к тому моменту тарелки успевали раскалиться как угли. Поэтому для подачи вторых блюд нам разрешали надевать специальные белые перчатки – я называла их перчатки Майкла Джексона, но жгло и сквозь них (даже при попытке наебать систему и надеть два слоя). Самое страшное было, когда группа, идущая впереди, задерживалась. Следующая за ней группа вынуждена была стоять в коридорчике у лестницы в банкетный зал и ждать с тяжелой раскаленной тарелкой в каждой руке. Один раз во время такого ожидания стоящая рядом со мной девочка начала плакать. Тарелки к тому же нужно было нести ровно, не наклоняя, соблюдая параллель с полом. У блюд всегда была какая-то особая хитро-мудрая сервировка – какой-нибудь шалашик из стеблей спаржи, на верхушке которого балансировала сопля из горчичного желе. Иногда эта башенка падала или начинал растекаться соус, создавая на белой поверхности тарелки бесформенный развод – надзиратели жадно рыскали по тарелкам глазами в поисках такого проступка, чтобы затем при всех отчитать жертву. Персонал постоянно увольняли за подобные вещи. Большинство из них были молодые студентики из хороших британских семей – Крессинды, Уильямы и Таллулы – они жили с родителями в хороших районах и работали два дня в неделю, просто в воспитательных целях. Привыкали к ответственности. Они были слишком юны и тепличны для таких прилюдных унижений. Они начинали плакать, у них тряслись подбородки. Наверное, им казалось, что это самый ужасный момент в их жизни. Когда мы стояли одной длинной шеренгой, выслушивая эти публичные бичевания, я делала «невидимую стеночку» руками в белых перчатках.

Гостей всегда было много. Это были настоящие балы Золушки – перчатки выше локтя, свисающие до оголенных плечей серьги-канделябры, смокинги. Чтобы раздать всем еду, нужно было бегать на кухню несколько раз. Как только доходила очередь до последнего стола, уже приходилось бежать убирать тарелки у первого. Убирали тарелки всегда по парам – кто-то нес чистую тарелку, другой сгребал на нее объедки и собирал грязные тарелки стопкой. Грязные ножи и вилки нужно было раскладывать на верхней тарелке этой стопки особым веером – этим премудростям нас обучал главный дворецкий мэрии – лысый альбинос с белыми ресницами и кожей настолько бесцветной, словно он был покрыт слоем мела. Он был похож на белую мышь с чёрными точками зрачков.

Грязные тарелки и объедки относили в боковую комнату за колоннами – «помоечную». Вот там стояла настоящая каста рабов. Это были самые взрослые представители персонала: до такой степени замученные жизнью мужики, что позволяли молодым соплякам-надзирателям прикрикивать на них и обращаться с ними как с собаками. Все чистильщики были чёрными с огромными рабочими ручищами и широкими плечами – они выглядели внушительно, но напоминали чудищ, руки которых свободны, а к ногам прикованы валуны.

Еды выкидывали очень много. У меня каждый раз застывала рука и обливалось кровью сердце – тонны нетронутой еды самого лучшего качества отправлялись в помойный бак. Чистильщики, без конца сгружавшие еду в ведро и ставившие тарелки на конвейер посудомоечной машины, были раскормленные и привыкшие. Они работали в мэрии давно и им всё было по барабану, особенно сладкое. Я часто видела, как в мусор летели нетронутые шоколадные трюфеля ручной работы – не пара штук, а целый поднос.

Я получала минималку – 6 фунтов 50 пенсов в час. Из этого ещё вычитался налог – итого в месяц едва набегало восемьсот. Половина этой суммы уходила на аренду. Остаток – на жизнь. На работу и с работы я ходила пешком, экономя деньги, но зато иногда могла позволить себе зайти в магазин пластинок и купить что-нибудь. К новому году я купила себе самый дорогой винил своей коллекции – двойную пластинку «Лед Зеппелин», II и III концерты – за целых 20 фунтов.

За всю осень я не написала ни строчки. Писательство, поэзия, красивые слова и чувства – все это было словно из другого мира, не имевшего ко мне никакого отношения. Я забыла и о себе, и о том, что могу быть интересна мужчинам.

Мои обе пары носок обветшали, как истлевшая рубаха на скелете конквистадора. Большая Чешка называла их «гнилые носочки» – «Посмотри на свои гнилые носочки!» Я ненавидела её деревенскую прямолинейность. Её толстокожесть, её манеру без малейшего намека на деликатность. Я отправила носки в мусорку, а вместе с ними и трусы. Мне нравилось носить джинсы и ботинки на голое тело. Быть голой оказалось приятнее, чем носить застиранные тряпки. В этом было что-то босяцкое. Что-то пацанское. В моей голове я слышала мамино: «Ты же девочка!» И у меня был на всё один ответ: «А мне поссать!»

Мне нравилось ходить такой: босой, натянув на глаза капюшон или шапку, с волосами короткими для того, чтобы собрать их в хвост или сделать какую-то приличную прическу. Я всегда ерошила их рукой, хотя они и без того всегда имели торчащий вид. Во мне бурлил непонятный протест, какого я не помнила с подростковых лет. Я не всегда понимала, против чего именно я протестую, но в этом бунте была такая мощь, что иногда мне хотелось схватиться за ствол дерева и вырвать его с корнем, как сказочный гигант. Иногда я вдруг переходила с шага на бег от того, что эта неизвестная энергия хлестала во мне во все стороны, как змея, зажатая в руке. Это были такие ощутимые брожения, что порой мне становилось не по себе. Я боялась, что наживу себе какую-то болезнь, что эти тёмные силы как-то мне навредят. Мне казалось, я изотру себя в порошок от этого скрежета желваков. Я успокоилась только тогда, когда мне приснилось, что я держу за черенок, как огромную кисть винограда, все клетки своего организма. Я смотрела на них, а они как соты – прозрачные и светятся – и с удивлением отметила, что среди них нет ни одной больной. Пока Большая Чешка несколько раз за зиму переболела гриппом, я не нажила себе даже хилый насморк.

Однажды в мэрии был «большой день» – торжественное посвящение в должность нового мэра. По этому случаю устраивалось два банкета – для высшего общества и для заслуженной челяди, которая была такой же частью особняка, как канделябры и римские колонны. Я была в зале, где чествовали прислугу. Там были самые настоящие кучера в ливреях, охрана в военных мундирах и прочий люд из другой части особняка, который я даже ни разу не видела. Пока они пили шампанское и весело общались в соседнем зале, я готовила банкетный стол. Моя группа ушла смотреть в окно салют, и на некоторое время я оказалась одна в пустом зале. На боковых столиках по углам комнаты стояли пиалы с орехами и солеными крендельками. Из потайной боковой двери вдруг вышел седой мужчина в темно-синем кителе и твердой размеренной походкой пересек зал. Я уже видела его раньше несколько раз и считала, что он работает в охране. Меня укреплял в этой мысли тот факт, что он постоянно сновал по служебным частям особняка, появляясь в самых неожиданных местах, и пользовался внутренним лифтом – тем самым, каким пользовались мы.

Он замедлил шаг как раз рядом со мной и набрал в руку пригоршню орехов на ходу. Внезапно на меня что-то нашло, и я вдруг на полном серьёзе, смотря ему прямо в лицо, сказала: «Нет! Ну это просто возмутительно!»

Мне не было никакого дела до орехов, да и к тому же я не могла понять, с какой стати я решила вправлять мозги мужчине старше меня. На мгновение он перестал жевать, вернул орехи на место и тихо удалился.

На следующий день я столкнулась с ним на банкете – он был уже при полном обмундировании, с какой-то повязкой поверх многочисленных орденов! Оказалось, что он не только военный высокого ранга, но еще и сэр, и что ему по званию положено проживание в мэрии! Я чуть не умерла, когда столкнулась с ним лицом к лицу, причем от приступа смеха, а не от испуга. Генералиссимус по-военному навёл обо мне справки: как зовут? Кто такая? Откуда? Он непринуждённо вступил со мной в беседу, обращаясь по имени и справляясь, как в моей стране отмечают день Победы. Было видно, что его распирает произведённый эффект.