Текст книги "Я проснулась лисицей"

Глава 4
«Президент-Клуб»

Шла последняя неделя перед Рождеством, и ровно перед большими выходными меня уволили. Хуже, чем быть брошенной парнем перед Рождеством – только остаться перед Рождеством без денег и работы! В мэрии строго запрещалось пользоваться телефонами во время смены – в раздевалке везде были развешаны листки, на которых жирным шрифтом было напечатано: за пользование телефоном в рабочее время будут очень строгие дисциплинарные взыскания! Мама очень скучала по мне – я была постоянно занята и почти не общалась. Я избегала разговоров, потому что мне не хотелось отвечать на некоторые вопросы и рассказывать правду о том, как на самом деле обстоят дела. Это увиливание вгоняло меня в стресс – с родителями было по-прежнему сложно и натянуто (хотя я даже думала временами, что я от всего этого как раз свободна), и я только усложняла всё своим нежеланием поговорить начистоту.

Я совсем забыла, что родители собрались уехать на Новый год и в тот день у меня был последний шанс застать их дома. Я засунула телефон в карман передника и решила набрать маму, когда в банкетном зале будут петь «Боже, храни королеву», а наша армия гномов-лакеев будет ждать в коридоре у кухни и тихо шептаться друг с другом. Не уволят же за разговор по телефону в конце концов?! Я отошла за колонну и стала тихо разговаривать, но по ходу нашего с мамой разговора я стала предсказуемо распаляться и говорить всё громче и громче, пока за моей спиной не выросла надзирательница и в полной тишине застывших в ужасе лакеев прозвучал её голос: «Немедленно положи телефон!»

Мне повезло нарваться на самую злостную представительницу тройки – леди Трясохуй. Она ходила чеканным шагом, и обычно её появление было слышно издалека – как цокот копыт сатаны этот шаг наводил жуть на чувствительных детишек. Я сразу поняла – это тот самый мой недобрый час. Джейн уже порядком достали мои танцы в белых перчатках и прочие фривольности. Она смотрела на меня с таким ровным, холодным лицом, как фашист из фильмов про Вторую мировую. С таким же спокойствием она уволила меня прямо там же, на месте, чтоб мой пример стал всем уроком. Я даже не закончила смену до конца. Я сняла фартук, стянула с шеи галстук и ушла.

Я не знала, что мне делать. Я снова была на «жёлтых лейбах» – наклейки, которые лепили на уцененные продукты (те, чей срок годности был на пределе). Полки с жёлтыми лейбами мы с актрисой и так проверяли в магазине первым делом. Мой кухонный шкаф был пуст, как квартира после ремонта. В нём стоял только пакет с рисом. Особенно разителен был контраст со шкафом Большой Чешки, где упаковки макарон и консервные банки постоянно вываливались или торчали в щель дверцы. Я поставила на свои полки несколько пустых коробок, которые подобрала у мусорки: картонку из-под мисо-супа и пустую пачку сухой смеси для оладьев.

Мы с актрисой нередко набивали в кафе полные карманы пакетиками сахара или порционного кетчупа, прихватывали салфетки, а случалось, и рулон туалетной бумаги из уборной.

Денег едва хватило на аренду за январь, и меня спасло только то, что Большая Чешка уезжала на месяц домой, и я могла отключить отопление – ни один человек в здравом уме не согласился бы прозябать в таком холоде, и если бы Большая Чешка была дома, мне пришлось бы платить половину счёта за отопление.

Зима как раз случилась необыкновенно снежная и била рекорды по лютости. Мне она казалась невыносимо холодной. По ночам я не могла заснуть от холода. В постель я надевала носки не только на ноги, но и на руки, как варежки, и, мучаясь в состоянии гипотермической бессонницы, яростно желала к лету махнуть по ту сторону океана, в Мексику.

Начался январь, и актриса в очередной раз спасла мою обледенелую шкурку, подсобив мне небольшую работу на ежегодном заседании «Президент-Клуба».

Я понятия не имела об этом загадочном клубе, не считая некоторых отрывочных историй, которые раньше рассказывала актриса.

Сама она проделывала эту халтуру уже третий год подряд. Я знала только, что мне заплатят 120 фунтов за пять часов несложной работы. Местом заседания клуба был отель «Дорчестер» на Парк Лейн. Я редко появлялась в этой части города – я шаталась в своём Восточном Лондоне – «на Исте» – и в респектабельном Мэйфере чувствовала себя неуютно. Об отеле я слышала, что к ним в бар заходит выпить принц Гарри. Это был какой-то совершенно другой мир.

Я вошла с бокового хода, как было указано в письме нашей «мамаши» – женщины, которая набирала девушек на обслуживание предстоящего мероприятия. В коридоре мне встретилось несколько горничных в униформе, как в ролевых играх – маленькое кремовое платье, белый передник и кружевная накрахмаленная наколка буфетчицы в волосах. Для нас была выделена огромная комната, полная девиц, похожих на тех, которые отираются с сигаретой у входов в ночные клубы. Всего сто человек – самое отборное мясо Лондона.

Комната была очень красивая, похожая на бальный зал – с канделябрами, лепниной на потолке и мягким ковром. У входа в комнату сидела женщина со списком в руках – меня нашли по фамилии, отметили и дали чёрное платье, такое же, как у всех. Возле моей фамилии стояла отметка «6-й размер». Я знала заранее, что будет маленькое чёрное платье с открытой спиной, и нервничала, так как у меня была сыпь на спине и волосы ещё не прикрывали лопатки. Нужно было принести свои туфли. У меня не было чёрных шпилек, и я взяла чёрные ботинки, у которых был тонкий каблук и которые в общем можно было с натяжкой назвать туфлями. На фоне сверкающих красных подошв лабутенов и высоченных шпилек мои ботинки смотрелись откровенно по-лоховски.

Я пришла уже накрашенная – ещё дома я сделала свой обычный макияж «на выход»: тушь, румяна, немного серых теней. Без помады – помада мне никогда не шла. Она придавала мне вид малявки, которая накрасилась помадой старшей сестры и думает, что она теперь взрослая женщина. Когда я пришла, то застала всю комнату – весь большой зал – за массовым нанесением макияжа. На это, как оказалось, и был выделен первый час оплачиваемого времени. Весело и громко болтая, красотки разбились на небольшие группы, достали огромные чемоданы с косметикой, круглые зеркала на длинной ножке-подставке, развернули рулоны мягких чехлов с кистями всех размеров и форм, включили в розетки плойки и утюжки для волос. Некоторые крали бегали туда-сюда с большими бигудями на голове, делавшими их голову похожей на афро.

Я нашла укромный угол и решила переодеться в мою униформу на этот вечер. Платье было совершенно шлюшное – причем шлюшки самого низкого пошиба – из какого-то дешёвого атласа с отливом. Оно настолько плотно прилегало к фигуре, что молния на спине сошлась только на выдохе и застёжка неприятно впилась в кожу. Но, по крайней мере, оно было не короткое – длина была вполне удобная. В зале было холодно. Крали непринужденно бегали полуголые – все как инь-ян: либо вытравленные блондинки, либо жгучие брюнетки. Все с идеальной гладкой, загорелой кожей, грудастые, ногастые, с длинными ногтями, с накладными ресницами, от которых глаза были похожи на безмолвные хлопающие орхидеи. Ни одна из них не мерзла как я.

Я всматривалась, пыталась угадать, кто из них та самая эскорт-проститутка, о которой, бывало, рассказывала актриса. Я спросила, и актриса засмеялась: «Бляди здесь, по сути, все. Те, что настоящие, из эскорта, будут после банкета. Они и задницу не оторвут за 120 фунтов».

Когда приготовления закончились, все стали фотографироваться друг с другом на телефоны. Я вышла в туалет и обнаружила там небольшую группу в таких же атласных платьях, но красного цвета. Их было человек десять – это были ведущие аукциона. Они не хотели пудриться в большой комнате вместе со всеми. Ведущие выглядели точно так же, как крали в черных платьях. Все они напоминали икебаны живых цветов, стоящие в туалете, – красивые, но совершенно искусственные на вид растения.

Возле раковин мыли руки несколько богатых женщин-постоялиц. На них были такие страшные зимние куртки, какие мне помнились, я встречала их в немецких каталогах одежды времен девяностых – куртки для кошёлок. А также у них были очень дорогие дизайнерские сумки. Меня преследовала мысль, что одна эта сраная сумка может решить все мои финансовые проблемы.

Перед заседанием клуба нас покормили – на импровизированный «шведский стол» выставили сэндвичи, кувшины с апельсиновым соком и большой металлический лоток с картошкой фри. Актриса криво усмехнулась, как всё захирело по сравнению с прошлым годом: «Раньше это был ужин из трёх блюд, фрукты и десерт».

Мы стояли в очереди, крали хмыкали и закатывали глаза, и голосами, от которых во мне просыпалась мужская шовинистская свинья, ныли, чтобы им дали «ну хотя бы кетчуп или майонез к картошке!»

Зато алкоголя было больше, чем нужно – на отдельном столе стояло чересчур много бокалов с красным и белым вином, и уже после ужина, перед самым выходом в зал, вышло несколько дворецких с шампанским и, хлопая одну бутылку за другой, разливали кралям в бокалы, а те их незамедлительно осушали, и так до тех пор, пока бутылки не закончились.

Я выпила бокал красного. Вино было приятное на вкус, не дешевка. Меня согрело и расслабило. Я сказала об этом актрисе, и она кивнула, одобряя: «Хорошо!», и тоже выпила бокал.

В центр зала вышла мамаша и провела краткий инструктаж, что же, собственно, нужно будет делать. За каждой из нас был закреплён стол. Работа заключалась в том, чтобы весь вечер стоять возле этого стола, улыбаться и ловить каждое желание президентов. «Вам надо говорить, если скажут говорить, и молчать, если не скажут говорить. Если у вас попросят что-то неподобающее, – сказала она с нажимом, – и если вам очень неприятно, – она замедлила темп, растягивая каждый слог, – то вы можете подойти и пожаловаться мне. Только прошу: не нужно высказывать какие-то недовольства напрямую!» Также мамаша подчеркнула, что, упаси боже, не надо кидаться носить тарелки и бокалы, и что для этого всего есть отдельно нанятый персонал, а мы – ублажительницы президентов.

Зал был похож на дешёвое китч-казино с претензией на роскошь: всё чёрное, включая чёрные бархатные скатерти, серебряные подсвечники, красный свет и дорогие машины по углам. За столами сидели мужики в смокингах – все пеньки-импотенты разной степени старости. К счастью, мне достался тот же стол, что и актрисе, и это меня успокаивало. С нами была еще одна ублажительница, которая, как и я, была на этом действе впервые. Она сильно нервничала и постоянно наносила на губы блеск, тюбик которого она запихнула себе в пышный бюст, покрывая новым слоем свой липкий рот.

Я стояла за спиной у двух дедов. Один из них был такой старый, что, казалось, ему на кладбище уже прогулы ставят. Ему нужно было засунуть грелку под бок и отправить в постель, а не на тусовки. Ему всё время приносили что-то отличное от остальных – какую-то кашицу в маленькой кастрюльке на основное блюдо (вместо стейка) и какой-то йогурт на десерт. Я посмотрела на карточку на столе – у него была длинная еврейская фамилия.

Второй мой президент был помоложе и говорил с шотландским акцентом. Общаясь с еврейским дедом, шотландец кидал на меня косые взгляды вполоборота. Внезапно он развернулся, встал и начал гладить мое плечо и просить, чтобы я ему сделала двойную водку со льдом. Он просил об этом так, как будто это было что-то неимоверно сложное и больше он никому не мог это доверить. В голову мне пришла мысль: «Вот и началось». Но я совершенно не испугалась.

Актриса сказала, что все кретины остались за другим столом. В прошлом году один из них сосал ей пальцы.

Я сделала шотландцу двойную водку со льдом за барной стойкой и вернулась к столу.

Все уже сидели как на школьной дискотеке после медленного танца, когда резко включили свет – хохочущие девки на коленях у дедов, тела полу-поваленные друг на друга. В числе этих дедов был бывший продюсер «Роллинг Стоунз», несколько гонщиков «Формулы-1» и какие-то воротилы-инвесторы. Очевидно, это и были те самые невидимые в обычной жизни инопланетяне из особняков на Риджентс-канале.

На шотландца запрыгнули две изрядно разгоряченных алкоголем девицы, и, воспользовавшись этим, мы с актрисой нашли тихий угол, где было теплее всего и который был не сильно на виду.

Мы встали на участок, на который не бил поток холодного воздуха из кондиционера, и затаились, пока нас не нашли два деда. Один из них купил на аукционе машину – «Мазерати» с красным кожаным салоном.

Он подошёл ко мне и сказал, погладив мою руку: «Ты так похожа на Александру, мою жену!» Мне стало интересно: жива ли она? Я посмотрела на его руки – на безымянном пальце у него было обручальное кольцо. Друг, дедок номер два, был американец – у него был сильный акцент и безупречные, белейшие зубы, о чем я ему и сказала.

«Здесь, в Европе, воду не обрабатывают фтором, как в Америке, вот почему такая разница», – ответил он.

Мой дед был, как и остальные, в смокинге, но на ногах у него были чёрные кроссовки. Меня это рассмешило, и я сказала ему, что мне это очень нравится. Американец чуть не облился содержимым бокала – он только после моих слов заметил, что его друг в кроссовках. Дедок в кроссовках был похож на чокнутого миллионера из фильма «В джазе только девушки» (о чем я ему тоже сказала) – я говорила ему всё, что приходило мне в голову, и он всё время смеялся. Американец стал распускать перья перед актрисой. Он постоянно дергал подтяжки и подтягивал свои штаны, как мальчик в детском саду.

В полночь нам нужно было перейти в зону под лаконичным названием THE BAR – бар «Бар». Мы переместились всей нашей компанией – я, актриса и оба деда. Наши престарелые кавалеры расчистили для нас пространство среди толпы и притащили по бокалу шампанского. За разговорами они вручили нам визитки – мой дед оказался генеральным директором британского «Эм-Ти-Ви». Я посмотрела на имя на карточке: Уильям. Он сказал: «Можешь называть меня Билл».

Деды поинтересовались у нас с актрисой, сколько нам лет. Возвращать им вопрос не имело смысла – они были за той возрастной чертой, когда это уже не важно. Из бровей моего деда торчало несколько отдельных длинных седых волосин.

Актриса никогда не говорила о своем возрасте. Я понятия не имела, сколько ей лет. Я знала, что она моложе меня. Хотя иногда мне казалось, что это наоборот, потому что она была более зрелая и опытная, чем я. Актриса спросила дедов, что они сами думают на этот счет. И они начали угадывать наш возраст. Американец сказал:

«Двадцать три».

Актриса игриво улыбнулась: «Ты угадал!»

Что, конечно, и близко не было правдой, какой бы она ни была!

«А тебе? Двадцать два?» – спросил мой дед. Я растерялась – я понимала, что мне нужно было соврать, но я была к этому не готова.

Я заёрзала, и актриса сказала: «Двадцать пять», и срезала пятёрку с моего не столь сексуального тридцатничка.

Наконец пробил час ночи – время, когда наша смена официально закончилась. К нам подошла женщина, которая отметила меня в списках в самом начале вечера, и сказала, что нужно сдать платья: «Не копошитесь – гардеробщицы хотят домой!» В её тоне уже не было ни капли былой слащавой вежливости.

Мы распрощались с дедами и ушли переодеваться – наши бравые кавалеры заверили нас, что будут ждать нас на этом же самом месте и что они умирают от любопытства увидеть, в чём мы пришли на бал. Мы переоделись и вернулись в холл – деды действительно ждали там же.

Мы с актрисой сели на диван напротив. Разговор стал натянутым – темы исчерпались, паузы стали всё длиннее. Наконец американец выдвинул предложение разойтись парами по номерам.

Это позабавило нас с актрисой до смеха, но мы тем не менее отказали им очень вежливо и вчетвером двинулись к выходу. Шёл снег. Шоферы подогнали дедам их машины. Они холодно и быстро распрощались, а мы с актрисой поплелись на остановку на свои ночные автобусы. Дома я положила визитку своего президента на проигрыватель и упала на кровать. Я так ни разу ей и не воспользовалась.

Глава 5
Шаманка

Весь январь я перебивалась случайными подработками – раздавала какие-то флаеры, бралась за первые попавшиеся халтурки. Иногда я сама не понимала, каким чудом я оставалась на плаву. Я постоянно балансировала на мизерный бюджет в 20–30 фунтов в неделю. Я была очень неухоженная, редко брилась. Иногда я сама делала себе педикюр и подпиливала ногти на руках. У меня давно закончились духи. Я не обращала на себя внимания.

Я по-прежнему много ходила пешком и всегда носила с собой канцелярские ножницы с синими ручками – те самые, которыми отрезала себе волосы год назад. Когда отрезаешь собственные волосы, то в голове стоит такой же хруст, словно ступаешь по нетронутому снегу. Я часто с непонятным садизмом пугала себя мыслью, что снова сделаю это, и меня успокаивало, что инструмент был всегда при мне. Этими же ножницами я срезала цветы – я знала каждый розовый куст от Стоук Ньюингтона до Шордича и всегда имела дома цветы. Даже зимой. Я стала разговаривать с розами. В саду дома моего детства была клумба с розами. Бабушка говорила, что розы – это особые, космические цветы. Кажется, я стала понимать, что она имела в виду. Я здоровалась с каждой розой, когда проходила мимо – я наклоняла цветок, приближалась лицом и вдыхала её запах. Меня поражало, что каждая роза пахнет по-своему – точно так же, как каждый человек имеет свой уникальный запах. Я украдкой целовала лепестки – так, как целуют любовника.

Однажды я шла по переулку у моего дома, целуя на ходу каждый цветок. Это была одна из тех улочек, на которых никогда нет прохожих. По обе стороны были белые особняки с кустами роз. Чуть впереди меня шел мужчина. Он заметил краем глаза мои ритуалы и не выдержал: «Прошу прощения, ты сейчас случайно не целовала цветы?»

Я посмотрела на него и ответила: «Да».

Мой ответ оставил его ещё более озадаченным.

У меня всё срывалось, всё проваливалось – ко мне ничего не прилипало. И тогда внезапно ко мне на месяц приехала шаманка. Мы всегда были с ней близки.

Она приехала страшная, с какими-то обгрызенными ногтями, мочалкой вытравленных белых волос на голове, в ужасных шмотках, худая, как бездомные собаки на пляжах Гоа, где она проводила зиму. Но она всё равно была самая особенная и я, как и раньше, любила её.

Первым делом шаманка купила мне абонемент на йогу и заставила ходить каждый день. Она покупала нам еду, делала мне массаж кокосовым маслом, фотографировала меня на плёнку голой или в какие-то дурацкие моменты. Меньше всего в тот период мне хотелось оставить о себе память.

Мы ходили с ней по разным галереям. Иногда вместе, иногда сначала она, а потом – я, или наоборот. Вечером мы говорили о разном. Меня переполняли слова. После разговоров с розами я вдруг поняла, что мне есть что сказать живому человеку. Мы сутками сидели напротив друг друга за круглым столом в гостиной и работали. Впервые за долгий период я что-то смогла написать.

Шаманка была такая, что и не скажешь – не описать такого человека словами. Но в неё нельзя было не влюбиться, а за ее несовершенства в неё влюбляешься только сильнее. Однажды она пришла домой без волос – зашла в турецкую цирюльню, где всегда сидели только мужики и даже просто заглянуть было некомфортно – и подстриглась под ноль. Как это оказалось красиво! Она была как тибетский монах, как будто именно так и задумывалось.

Она многое мне рассказывала – и это были истории не из книжек, а из собственного опыта. Шаманка говорила очень просто, отрывистыми, короткими фразами, и всё мироздание сразу начинало казаться таким же простым и понятным.

Мы медитировали. Шаманка пояснила мне, что нужно делать – казалось, она придумала для меня какую-то детскую игру – мы сели на пол, закрыли глаза и взялись за руки, как будто погрузились под воду и соревновались, кто дольше продержится, и начали дышать. На меня нашло неизведанное ранее ощущение полной свободы от самой себя. Я очень легко входила в это состояние. Мне казалось, что именно такие ощущения, должно быть, и приходят под наркотой. Меня это пугало. Мне было страшно, что я не вернусь обратно, в обычное заземленное состояние. Шаманка посмеивалась: «Ты тонкий человек, но ты сама себя не познала».

Мы ходили в кино. Я повела её в крошечный кинотеатр – «Экран» на Скверике – на пятачке развилки возле станции «Ангел». Я давно к нему присматривалась и всё время представляла, как пойду туда на свидание с кем-то особенным. В кинотеатре был только один небольшой зал, в котором был свой бар – во время сеанса можно было взять вино или водку с содовой.

Мы сели в самом первом ряду и вытянули ноги так, чтобы можно было повыше запрокинуть голову, уставились на огромные лица актеров, которые, казалось, были на расстоянии вытянутой руки. Мы просидели так весь фильм, и шаманка, не отрывая глаз от экрана, говорила: «Как ты их понимаешь? Я ничего не понимаю. Они так быстро говорят!»

Мы готовили по очереди – я ей, а она мне. Это было смешно. Мы стали писать друг другу все эти записки: «Дорогая, буду только к вечеру. Еда на плите – поешь!» Как особи одного пола мы понимали друг друга без слов и в то же время у нас возникали те же расстановки ролей, как у мужчины с женщиной. Те же разборки.

Однажды я сварила целую кастрюлю риса и завернула его в кухонное полотенце, чтобы он не остыл. Но шаманка вернулась домой не голодная и отказалась есть. Меня наполнила обида. Она не захотела есть мой рис! Мой рис, который я специально утеплила, чтобы когда она придет, он был горячий! Я разжигала в себе обиду сильнее и сильнее, ведя с шарманкой мысленный диалог до тех пор, пока не поймала себя на реплике: «Если ты в нашей паре платишь, то это ещё ничего не значит!»

Я и так забыла вкус мяса, а с шаманкой так и вообще перешла на рис и пророщенный маш, который она сама растила под влажной тряпочкой на подоконнике кухни. Утром шаманка размешивала в воде аюрведический чудо-порошок и заставляла меня пить эту жидкость, по виду и вкусу напоминавшую разведенную землю. Я старалась увильнуть от этой повинности и иногда выливала остатки в пальму. Спирулину, куркуму и порошок чили мы ели в слоновьих дозах – для нас было пищей то, что для обычных людей было приправой.

В продуктовых магазинах шаманку накрывали приступы возмущенного смеха – после Индии ей было абсурдно видеть несчастные, хилые лаймы, которые на Гоа продавались ведрами «на глаз», по 25 пенсов за штуку! Вся секция Теско «Фрукты-овощи» была для неё просто пародией. Однажды мы остановились возле лотка с апельсинами – в ящике с табличкой «Oranges» лежали бледно-жёлтые апельсины. Игра слов «оранжевый/апельсин» придавала особую иронию ситуации – это понимала даже шаманка, которая жаловалась на свой средненький английский. Казалось, у апельсинов была анемия и им едва хватило наскрести пигмент, чтобы хоть как-то окрасить свою кожуру.

«В Лондоне на хуй нечего есть!» Шаманка была категорична на этот счет. Она бойкотировала все популярные гастрономы и признавала только лавки у турков у меня на районе. Там шаманка брала брикеты кокосового крема и дешёвый листовой черный чай в огромных мешках. Эти мешки заканчивались у нас через два дня. Шаманка заливала листовой чай цельным молоком в такой пропорции, как варят в воде макароны, и кипятила его в большой суповой кастрюле. Она добавляла в отвар тонну специй и соль. Это варево, как молоко матери, было нашим хлебом насущным, питаясь которым мы выживали в бесконечном холоде. Мы постоянно пили этот лютый чай вприкуску с нарубленными на куски кокосовыми брикетами. Однажды шаманка каким-то чудом набрела на фермерский рынок, где раздобыла для нас «настоящие овощи» – с довольным лицом она достала из холщовой сумки гигантскую морковку, облепленную грязью, и большие как лопухи темно-зеленые листья мангольда. Мы сделали из них праздничный ужин.

Мы аккуратно сохраняли некую тонкую дистанцию между нами. Мы даже не целовались ни разу, хотя меня переполняли непонятные мне разные чувства к ней.

Шаманка привезла целый чемодан волшебного белорусского крема – огромные зеленые тюбики стоили сущие копейки и побеждали непобедимое – целлюлит. «На этом креме мы замутим здесь охуенный бизнес, – строила она бизнес-планы, – он вообще улетит на ура у британских телок». Мы обмазывали этим кремом ноги и убивались на горячей йоге по три часа каждый день. От высокой температуры крем, в активный ингредиент которого входил перец чили, жег так, что мы корчились в асанах в адских муках. На упаковке было написано: не использовать в сауне. Шаманка была мастером спорта по художественной гимнастике. Она была воспитана советскими тренерами по принципу «Пот, кровь и слезы – обязательные атрибуты настоящей тренировки».

Я постоянно притягивала сумасшедших. На йогу ходила одна бабка не от мира сего, Лиз. Она была наполовину китаянка, наполовину японка. Ей было какое-то неопределимое количество лет – только по зубам можно было предположить, что ей, скорее всего, перевалило за 80. Но какое у неё было тело! Мы мылись в общем душе, и я откровенно пялилась на нее. Мы с шаманкой всё время шутили, как «наша баба Лиза» всех уделывает: когда уже весь зал помирал, баба Лиза бодрым огурцом ещё напоследок сто раз делала подъем ног на пресс. Мы сами с шаманкой еле выдерживали две сессии подряд. Но Лиз могла сделать целых три, то есть почти пять часов йоги! Она почему-то вдруг стала меня учить – эта абсолютно чокнутая старушонка знала всякие классные штуки. У нее был свой кабинет – акупунктура, массаж и всякие другие практики, – и она стала рассказывать мне, как делать массаж, как правильно надавливать на тело ладонью, про энергетические потоки в теле человека; про то, как вокруг тела нужно перемещаться, чтобы эти самые потоки не нарушить. Если я ошибалась, она начинала кричать и суетиться. Она вскакивала – я практиковалась на ней, – хватала меня за руку и, дергая моей рукой, демонстрировала техники, пытаясь довести мои навыки до совершенства. У неё была очень красивая гладкая кожа, и мне было очень странно прикасаться к ней – было так же странно трогать другого человека, как некоего диковинного дикого зверя. Я не могла почувствовать её, не могла понять, что ей приятно, а что – нет. Я не знала, какие ощущения вызывают в ней мои прикосновения. Когда Лиз успокаивалась, она говорила, что я способная и что она строга для моего же блага.

«А круто, что я учу тебя за бесплатно, да?» – её хихиканье напоминало треск шкварчащего на сковороде бекона.

Лиз пела в ду`ше. Все женщины от неё отводили глаза, но ей было наплевать. Она была такая – сама себе на уме. Она немного говорила по-русски, читала Пушкина и Чехова. Однажды даже вдруг запела на русском какой-то романс. Я недоумевала: как так получилось? И она, словно освоить русский было нечто совершенно обыденное, как езда на велосипеде, небрежно ответила: «Просто люблю русских классиков».

Я притягивала из ниоткуда всё, что мне было нужно: морковку для супа, бигуди для волос, папку для документов, зонт… Стоило лишь подумать, что мне что-либо нужно, как оно вдруг материализовалось. Я решила, что это дары ангелов.

Актриса должна была выставить свои фотоработы на коллективной выставке в холле кинотеатра «Рич Микс». Это был её первый раз. Как же мы радовались этим всем бесплатным дебютам! Каждый раз мы думали, что сейчас произойдет тот самый счастливый переломный момент и мы шагнем в будущее, о котором мечтали. Например, кто-то купит на выставке принт! Кто-то купит все принты! Мы всегда верили, что настанет тот самый день, когда почтальон принесет письмо с известием, которое изменит всю жизнь. Что раздастся тот самый звонок и тогда – прощай, желтые лейбы! Прощай, холодная батарея и говно-работки!

Я принарядилась и пошла разделить с актрисой её радость. Чтобы подчеркнуть важность момента, мне хотелось подарить ей не уличные цветы, а букет из магазина. Но для этого мне нужны были пять фунтов. Я перепрыгнула через ступеньку и зашагала по пустой аркаде, обходя очередь на тротуаре. По одну сторону от меня было несколько банкоматов. Я не прошла и до середины пассажа, как увидела на асфальте новенькую пятерку. Еще через несколько перекрестков я зашла в цветочную лавку и отдала купюру за букет сиреневых гиацинтов – ведро с ними стояло прямо на входе. В центре гиацинтов торчала табличка «5 фунтов – связка».

Я просила, сама не знаю у кого, ровно столько, сколько мне было нужно. Я просила жареной картошки, и находила запечатанную коробку ещё тёплой картошки на заборе совершенно пустой ночной улицы. Мы шли с шаманкой. На снегу даже не было следов. Она засмеялась: «Я ничего даже говорить не буду. Медитируй и всё поймешь сама. Слова – хуета. Ты пиши чаще, больше фокуса на цели и все будет. Надо уже заниматься тем, что душа говорит».

Меня пугали её слова. Она всегда была права. Мне не хотелось этого – этой жертвенности ради чего-то, ради какого-то моего пути. Мне хотелось всякой земной пустоты.

Шаманка уехала, и я плакала. Я возвращалась домой с вокзала, где я усадила её на экспресс в аэропорт, и чувствовала как будто от меня отъели огромный кусок. Потом я ходила в её трусах, которые она забыла, и спала в её перуанском свитере, огромном как пальто. Мне было так дерьмово, что я даже ничего не ответила, когда в начале февраля написал мексиканец. А ещё чуть позже мне позвонил брат и радостно сообщил, что он женится и свадьба будет в конце июля. «Мне очень важно, чтобы ты приехала». Мои мечты о Мексике накрылись – я могла накопить лишь на одну поездку и выбрать пришлось свадьбу.