Текст книги "Боги умирают в полночь"

Боги умирают в полночь
Катя Саргаева

© Катя Саргаева, 2023

ISBN 978-5-4493-1593-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

.

Не всем желаниям сбыться суждено

И что бы мы порой не говорили

Из всех желаний вечное – одно:

Мы так хотим порой, чтоб нас любили!

За глупость или мудрость, всё равно!

За то, что мы горим или остыли,

За то, что просто дождь стучит в окно…

Желаю Вам, чтоб Вас всегда любили!

.

Одиночество это болезнь века. Нет, не века, это болезнь всех времен. От нее есть лекарство – это любовь. Мы наивно полагаем что чужая любовь, но нет. Своя. К себе. Далеко не все об этом знают, потому что (и снова эта пресловутая фраза) нас не учили этому в школе. Нас вообще этому нигде не учили. Риту тоже не учили. Ученье свет, а неученье тьма. Тьма нашей души, невежество сознания. Прогуляйся со мной читатель во тьму обычной жизни, без философии, учений, исканий. В жизнь, в которой мы так хотим чтоб нас любили.

Часть первая
Рита

1

– Ритка поднимайся! Уходим. Бегом давай! Рюкзак не забудь, а то будешь опять в пижаме неделю сидеть.

Я вскочила с постели, достала из-под кровати ботинки, обулась, какой-то дядька кинул мне куртку. Я надела на себя рюкзак и стала возле входной двери.

Я еще ощущала снег в ладонях и мороз на щеках, потому что во сне я играла в снежки со своим приятелем Сашкой Щегловым, мама всегда смеялась над его фамилией. Наша-то фамилия о-го-го, Романовы – царская. Только тогда я еще не знала, что всех Романовых расстреляли как картонных зайцев в тире.

«Гордись, дура, и замуж выйдешь, фамилии не меняй, прибью!» говорила мама. А Сашка Щеглов был мне почти другом, а не приятелем. Просто мама говорила, что друзей у меня быть не должно. Друзья – это те люди с которыми ты делишься, и не бутербродом или футболкой, а своей жизнью и своими чувствами. А та жизнь, которую вела моя мама, а соответственно и я, не предусматривала рассказов о жизни. О чувствах можно, но о них сложно говорить не упоминая событий. А о них как раз таки и следовало помалкивать.

На этом месте мы пробыли восемь месяцев, и лишь поэтому я успела обзавестись приятелем. Тогда мне было шесть лет. Несмотря на длительность пребывания в нашем очередном жилище я на автомате собралась меньше чем за минуту, и стояла у двери готовая к «отходу». Команду «уходим» я знала лучше дрессированной собаки.

Чаще всего я слышала ее как тогда, среди ночи. А дальше все как всегда. «Ритка, иди на улицу, садись в машину, там дядьки, не бойся они свои», командует мама. Я выхожу из подъезда или дома, в зависимости от того где мы на тот момент живем, сажусь в машину к дядькам. Иногда они прячут пистолеты, чтобы меня не пугать, хотя я их совсем не боюсь. Иногда один из всегда меняющихся дядек достает из кармана конфету и отворачивает меня от окна, чтобы я не видела взрыва, который устроит мама в нашем уже бывшем жилище. Следов оставлять нельзя, а то плохие дядьки менты, или чего хуже, дядьки, которых мама кинула, найдут нас, а этого никак нельзя допустить.

– Ну что они нам сделают, убьют что ли? – спрашивала я маму.

– Могут, но это в лучшем случае.

– Что может быть хуже смерти?

– Много чего, малой. Не задавай глупых вопросов.

Для меня они не были глупыми, я никак не могла понять от чего мы всю жизнь бежим, и главное куда. Ведь должен быть пункт назначения. Иначе к чему тогда вся эта беготня? Пусть тогда уже убьют. Все лучше чем не иметь друзей. Почему-то я никогда не боялась смерти, ни маленькая, ни сейчас. Мне не понять почему люди так держатся за жизнь. Что в ней такого всепревозмогающего? В ходе своей жизни я узнала что даже в плохих обстоятельствах жизнь может быть дурманяще-великолепной. Но даже в те моменты не хваталась за нее.

Бывало, что после взрыва, на который сердобольный дядька с конфетой не дал мне посмотреть (а я, к слову, любила мамины фаершоу) за нами гналась другая машина. Тогда дядькам было не до моих гипотетических душевных травм, и они смело доставали пистолеты или автоматы и стреляли по гонящейся за нами машине.

Однажды, когда другая машина была близко, я видела, как разрывается человеческий череп от какой-то специальной бронебойной пули. Я не плакала, не кричала, у меня не было нормальной детской реакции на подобную картину. Я впала в ступор. Я ничего не чувствовала, перестала слышать, я просто смотрела на человека без головы, на рваный край шеи и осколок челюсти, на конвульсивно подергивающуюся правую руку. Я видела это, даже когда за нами уже никто не гнался, и машина противника осталась далеко позади, потому что без головы продолжать погоню сложно.

Я видела это однажды и во сне. Как добрый «свой» дядька с конфетой разнес бронебойной пулей череп Сашки Щеглова, а я присыпала ее снегом, но снег быстро напитался Сашкиной кровью и стал красным. Тогда я присыпала еще, но снег все равно краснел на глазах. Я все сыпала и сыпала снег, уже и самого Сашку засыпала, а снег все краснел. Тогда я села рядом и начала надрывно плакать, не потому что у моего почти друга больше нет головы, и оттого он умер, а потому что мне никак не удавалось засыпать снегом это проклятое кровавое пятно.

Сейчас погони не было. Мама выбежала из дома и с командой «трогай» прыгнула в машину. Я смотрела в окно, и видела как железный петух, вертящийся на крыше дома, от взрыва взлетел в космос. Машина ревя мотором рвалась в ночь. Минут через десять мама обернулась назад и кинула на меня взгляд.

– Ритка, ты тут?

Я ничего не ответила и уставилась в окно. Иногда мне казалось, что она хочет забыть меня в очередном месте отхода.

Мы долго ехали и я заснула. Мы ехали еще бесконечно долго. Когда тайными разбитыми дорогами мы пересекли границу Грузии, мама сказала мне что больше я не Ритка, а Марина Волкова, а она Тамара Волкова, моя тетка.

– Запомнила? Марина Волкова. Повтори.

– Я Марина Волкова, ты Тамара, моя тетка, сестра моего умершего отца. Сюда мы приехали к дальним родственникам. Ты швея, я сирота. Я все помню, мам.

– Не мамкай! Я тетя, не мама! Поняла? – крикнула мама, больно схватив меня за запястье, – и не дуй губы, я между прочим ради тебя это делаю. Чтобы ты смогла в школу пойти как все нормальные дети. Про нормальность помнишь? – уже более спокойным тоном спросила мама.

– Да, я нормальный ребенок, жила в Воронеже, ходила в детский сад, – я задумалась, – а если меня кто-нибудь спросит про детский сад? Я ведь не знаю что это такое и чем там дети занимаются.

– Мы же с тобой смотрели на детский сад. Помнишь, там павильоны, где дети играют и грибки всякие, песочницы. Спят они там жрут и играют, – мама задумалась. – Ничего не говори если спросят, говори что не помнишь. Только не придумывай историй, если не знаешь что ответить говори что не помнишь. Что у тебя после смерти родителей амнезия. Поняла?

– Амне что?

– Амнезия. Это когда человек не помнит нихрена, провалы в памяти.

– Ладно.

– И никаких друзей! Ты туда учиться идешь, а не друзей заводить.

– Я думала, что у нормальных детей есть друзья, – разочарованно сказала я.

– Как бы да, но ты как бы не совсем нормальный ребенок, полунормальный, понимаешь? Играла с куклами, а не с мамиными пистолетами, смотрела мультики по телевизору, а не за соседями по тепловизору, и что такое кокаин и ЛСД не знаешь, в этом твоя нормальность, – мама закурила очередную сигарету. – Ладно, Вахтанг найдет тебе такого же как ты ненормального ребенка, который тоже с ножами и автоматами. Будет у тебя друг. Только о нем другим нельзя будет рассказывать. Но зато один целый друг. Настоящий. С которым можно и о жизни и о чувствах.

Я погрузилась в мечтания. В обещанного друга которого найдет какой-то Вахтанг я не верила, мама очень редко выполняла обещания. Я мечтала о том, что было бы если бы я была нормальным ребенком. Наверняка тогда я ходила бы в детский сад! Спала бы, жрала бы и играла бы. Что может быть лучше чем быть нормальным ребенком и ходить в садик? Мама сказала что дети не любят садик. Дураки они полные.

Мы прожили в Тбилиси целых два года. Вахтанг устроил меня в русскую школу, я хорошо помню свой первый день там. Я очень боялась, что меня начнут расспрашивать о садике, в который я не ходила, но все обошлось. Никогда раньше вокруг меня не было столько людей одновременно, а тем более детей. Они просто подходили ко мне и о чем-то со мной заговаривали, что-то показывали или рассказывали. А потом так же спокойно отходили от меня и подходили к другим, все так же спокойно заводя разговор.

Для меня все было в новинку и все было дико. Мой социум состоял из мамы, периодически меняющихся ее мужиков, дядек, которые куда-то нас увозили во время отхода и очень редких моих «нянек». Из всех этих людей неизменной была только мама, да и ее я видела не каждый день.

Мы жили в частном доме на окраине Тбилиси, с нами жил Вахтанг, по непонятной для меня причине у него была кличка Жора. Я помнила наизусть многие реплики из любимого фильма, так Георгий Иванович, он же Гога, он же Гоша, он же Юрий, он же Гора, он же Жора превратился в Гогу. Вахтанг был незнакомым мне дядькой со странным акцентом, а Гога стал моим таким долгожданным и наверное единственным в жизни другом.

Сначала мы с мамой жили вдвоем, а потом, недели через две, однажды утром я увидела совершенно голого под кухонным фартуком и жутко волосатого Вахтанга. Он пек мне блинчики и растерялся когда меня увидел. Я спокойно села за стол. Подобная картина для меня была не в новинку, ну только с той разницей, что предыдущие мужики не готовили, и не надевали на себя фартук.

Вахтанг обернулся ниже пояса кухонным полотенцем, чтобы не сверкать своей голой задницей, и поставил передо мной тарелку со стройной стопкой тончайших блинчиков и банку сметаны.

– Чай будешь? – спросил он меня, – настоящий, грузинский, – он сделал ударение на последнее слово так, будто Грузия была исторической родиной чая.

Я кивнула головой. Вахтанг поставил чайник, и вышел из кухни. Через две минуты вернулся одетый, налил две огромные чашки чая и сел рядом со мной на стул.

– Я считаю, что нам с тобой нужно как следует познакомиться и подружиться, – с улыбкой говорил Вахтанг, пока я запихивала в рот очередной блинчик. – Мы с твоей мамой, – он запнулся, подбирая правильные и доступные для моего понимания слова.

– Спите вместе, – помогла я ему, – я уже поняла. Если какой-то мужик разгуливает голым, значит он спит с мамой, так мне кто-то сказал. Я бы тоже с ней спала, но она не разрешает, – грустно добавила я.

– Да, – Вахтанг был явно растерян, – именно поэтому я считаю, что нам с тобой нужно подружиться, мне бы этого хотелось. Что скажешь?

– Зачем? – удивленно спросила я.

Я искренне не понимала зачем ему со мной дружиться. Да и от слова дружба меня кидало в дрожь, потому что мама не будет жалеть подзатыльников, если я обзаведусь другом.

– Потому что мы с твоей мамой близкие друг другу люди, и я хочу участвовать и в твоей жизни. Хочу делать с тобой уроки, вместе ходить за грибами, кататься на велосипеде, играть в снежки.

Он говорил очень искренне, и смотрел на меня с нескрываемой жалостью.

– Никто из тех, кто раньше спал с мамой не хотел со мной дружиться. И она не разрешит.

Я уставилась в чашку с чаем и стала усиленно дуть в нее, хотя чай уже не был горячим. Я боялась даже подумать о том, что со мной кто-то может делать уроки, ходить за грибами, кататься на велосипеде и играть в снежки. Я боялась даже мечтать о таких простых для нормального ребенка вещах.

– Мама разрешит, потому что со мной можно обо всем говорить. Если мне не веришь, спроси у нее сама, когда она вернется.

– А когда мы отсюда уедем, ты поедешь с нами?

– Я думаю, что вы отсюда не уедете, – уверенно сказал Вахтанг.

Я засмеялась. Маленькая шестилетняя девочка ничего в жизни не знала так хорошо, как то, что на одном месте долго оставаться нельзя.

– Нас же найдут и убьют, ты что не знаешь? – совершенно искреннее спросила я.

Вахтанг встал со стула и взял меня на руки. Он так крепко прижимал меня к себе, что мне стало больно.

– Ты меня раздавишь, – тихо сказала я.

Меня никогда вот так никто не обнимал, и я вдруг поняла, что мне не хочется чтобы он меня отпускал, пусть даже и больно.

– А мама точно разрешит нам дружить?

– Точно. Моему слову можешь верить, я же грузин.

– А почему грузинам можно верить?

– Не знаю, просто мы другой народ. Даже если бы я не был грузином, знай, тебя я никогда не обману, я тебе обещаю.

И он никогда меня не обманывал.

Мама уехала куда-то на целый день, и весь его мы провели с Вахтангом вместе. Был конец августа, и мы ездили на Тбилисское водохранилище. Оно было таким огромным и мне показалось, что это море. Но Вахтанг сказал, что это не море, но оно тут недалеко, и он обязательно свозит меня туда как-нибудь на выходные, пока не холодно. С нами был его друг Давид, он называл Вахтанга Жорой, и тогда он для меня навсегда превратился в Гогу. Он был не против, и больше я никогда не называла его Вахтангом.

Гога с Давидом жарили шашлыки и пили коньяк, пили правда совсем немного, как говорил Давид – для аппетита. Гога учил меня плавать, и сказал, что не повезет меня на море пока я не научусь.

– Тем, кто не умеет плавать на море делать нечего.

– Если не плавать, то хотя бы на пальмы посмотреть можно?

– Ты никогда не видела пальм, дэдико11
  Дэдико или просто дэ – ласковое обращение к детям, или людям младшего поколения в Грузии


[Закрыть] – Нет. Зато я видела пихту в Якутии! Она такая высокая, что врезается прямо в облако!

– Мой бедный малыш, мы прямо на этих выходных поедем на море!

– Я же еще не научилась плавать. И мама не разрешит, – сказала я надув губы.

– Она тебе хоть что-то разрешает? – спросил Давид.

Я посмотрела на него с недоверием, с ним ведь мама не спит, а значит и дружить с ним нельзя. Надо помалкивать.

Когда солнце село мы вернулись домой. Мамы еще не было.

– Чем займемся, дэ? – спросил меня Гога.

– Не знаю. За соседями подсматривать не надо, эту муку в мешочки тоже рассыпать не надо. Можно сидеть и смотреть в окно, а можно смотреть телевизор, правда здесь телевизор не говорит по-русски, а в окне очень красиво. Здесь такие необычные дома!

Гога засмеялся и сказал, что надо подключить кабельное, чтобы телевизор говорил по-русски. У меня был диск с любимым фильмом «Москва слезам не верит» и мы смотрели его. Гога усадил меня к себе на колени, и я смирно сидела, хотя мне было не очень удобно. Гога был худой и костлявый, при этом очень высокий, и очень волосатый, я никогда раньше не видела таких мохнатых людей. Он говорил, что настоящий мужик должен быть волосатый, все грузины такие. Я знала фильм наизусть, и потому почти не смотрела его. Мне было хорошо, хоть и не очень удобно, просто сидеть на коленях у костлявого Гоги, уткнувшись щекой в его мохнатую грудь, от которой пахло костром.

– Мне можно дружить с Гогой? – спросила я маму, когда та вернулась.

– С каким еще Гогой? С Вахтангом что ли? Ааа, он же Гога, он же Жора, поняла, – мама улыбнулась, – да, с ним можно, даже с Давидом можно.

Меня отправили спать, мама с Гогой остались на кухне и пили оставшийся коньяк. Я слышала как они ругаются, но не могла разобрать из-за чего. Ну вот, подумала я, сейчас и он уйдет. Все кто спят с мамой сначала ругаются, а потом их больше не видно. Ну что ж, переживу. Вот бы он успел свозить меня на море!

И тут в моей груди что-то сжалось. Мне не хотелось, чтобы он уходил. Пусть даже не везет меня на море, но пусть останется. Я встала с кровати и направилась в кухню, я знала, что получу пинка за это от мамы, но я должна была сделать что-то, чтобы Гога остался.

– Зачем ты ее вообще родила? – кричал Гога маме, – лучше сделала бы аборт. Такая жизнь не для детей!

– Я думала, что она сделает меня счастливой, – неожиданно спокойно ответила мама, и я остановилась в темном коридоре перед дверью в кухню.

– А разве не делает? – удивился Гога.

– Нет. Я не люблю ее. Люблю, но не так как должна любить мать своего ребенка. Ты все равно не поймешь, – мама села на стул и заплакала.

– Ты просто не знаешь нормальной жизни, – говорил Гога, обнимая маму, – тебе надо остановиться. Давай бросим все это дерьмо и уедем куда-нибудь, денег на три жизни хватит. Давай хотя бы попробуем.

Мама продолжала молча плакать. Я вернулась в кровать, почему-то мне показалось, что Гога не уйдет. Он был не такой как другие.

Однажды, когда мы жили в Якутии, пока я болела со мной сидела тетя Света, мама Сашки Щеглова. Она читала мне одну книгу, сказала, что она называется Библия. Она рассказала мне о боге. Приученная с самого мальства никому не верить я и была очень недоверчивой. Я тогда подумала, что наверное все это выдумки про бога. Ведь как можно верить в то, чего ты не видел? Но тетя Света верила. Она меня не обманывала, она и правда верила, это было видно по ней.

Она говорила, что Господь нас всех любит, всех спасет, все нам простит, примет нас любыми, нам только и надо что покаяться в совершенных грехах и не совершать новых, вести добродетельную и праведную жизнь. Сегодня Гога с Давидом тоже не один раз упомянули бога, между делом, и я спросила их, верят ли они в этого самого бога. Давид сказал, что грузины вообще религиозный народ, и что в бога надо верить, потому что без веры жить очень трудно.

Я лежала в кровати с головой укрывшись одеялом, и решила поговорить с богом. Даже если его не существует, или он меня не услышит, от меня ведь не убудет. А вдруг он и правда есть? Тогда ведь можно просить у него всякие разные вещи. Например, попросить его, чтобы Гога не уходил. И я начала просить. Во время своей «молитвы» я так сильно хотела, чтобы он остался. В тот момент я хотела этого больше всего на свете. Я сказала богу, что если он выполнит эту мою просьбу, то я торжественно обещаю в него верить и вести праведную жизнь.

Следующим утром Гога жарил сырники, уже одетый.

– Ты сказал, что не будешь меня обманывать, если я спрошу, ты ответишь мне честно?

– Конечно дэдико, я же пообещал.

– Ты уйдешь от мамы?

Гога опять растерялся, но уже начал привыкать к тому, что я задаю вроде бы и простые, но с тем же очень сложные вопросы. Он отставил сковороду с недожаренными сырниками на другую конфорку и сел рядом со мной. Мама никогда так не делала, она никогда не прерывала своего занятия разговаривая со мной, даже если разговор был о чем-то важном, как сейчас.

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Вы вчера ругались, и обычно все ругаются, а потом уходят.

– Я много лет знаю твою маму, я знал ее еще до тебя. Я люблю ее, всегда любил, и всегда буду любить, и поэтому не уйду. Тем более ей нужна помощь с тобой.

– По-моему я и так не доставляю ей особых хлопот.

– Это правда, ты очень послушная девочка, ты умница дэдико. Просто она не умеет быть мамой. Надеюсь, что хоть у меня получится быть папой. Ты хотела бы, чтобы я был твоим папой? Мама разрешит, это точно.

Я кивнула головой и закрыла глаза. В тот момент я принесла богу клятву верить в него и вести праведную жизнь.

– Ты можешь отвести меня в церковь? – спросила я, открыв глаза.

– Конечно дэ. Мама водила тебя раньше в церковь?

– Нет. Она наверное не знает, что там живет бог. Я хочу сходить к нему в гости.

– Знаешь, наша религия немного отличается от вашей. Нет, религия одинаковая, сама церковь немного другая, но это неважно, бог ведь везде один. Но в доме у бога, в церкви, есть свои правила поведения, я тебя научу. Давай сейчас позавтракаем и сходим в монастырь, здесь недалеко есть.

Монастырь был старинным и очень красивым. Я никогда не видела что бы картины рисовали прямо на стенах, Гога посмеялся надо мной и сказал, что это не картины, а фрески, и что изображены здесь святые. Он научил меня креститься, ставить свечки и даже русской молитве «Отче наш».

Я поблагодарила бога за то, что он меня услышал, да и за то, что он вообще существует, но сказала, что в гости приходить буду редко. Мне не понравились церковные устои, они отвлекали меня от главного. Тетя Света говорила, что в храме чувствуешь присутствие бога, и мне очень хотелось это ощутить, но я все время боялась, что сделаю что-то не так и уже рада не была, что пришла туда.

– Гога, а для того чтобы верить в бога обязательно нужно ходить в церковь?

– Нет, для веры нужна только вера.

В ближайшую пятницу я проснулась под утро от того, что Гога взял меня на руки.

– Нам что надо уходить? – сонно спросила я, – скажи что ты поедешь с нами.

– Нет, мы едем в Батуми, на море, я же тебе обещал, – Гога положил меня на заднее сиденье автомобиля, укрыл легким одеялом и поцеловал в лоб. – Спи дэдико, а когда проснешься мы будем уже на море.

Я взяла его большую ладонь и прижала ее к своей щеке. Через пять секунд я снова провалилась в сон. Проснулась я от звука голосов, мама с Гогой говорили негромко, но этого было достаточно для того чтобы я проснулась, у меня всегда был чуткий сон.

– Я правда пыталась, – говорила мама, – я всеми силами пыталась ее полюбить. И знаешь, я даже любила ее, первый год точно. А потом она изменилась, она начала меня передразнивать. Она все за мной повторяла. Однажды она накричала матом на моего бывшего. Мы с ним поссорились, он собрал манатки и почти ушел. Ритка загородила собой входную дверь и начала орать какой он мудак, и что это он меня не достоин, и все в этом духе. Он отпихнул ее и вышел.

Я тогда себя со стороны увидела, потому что она повторяла за мной. Я в каком-то журнале читала, что маленькие дети копируют всех из своего окружения, а в ее окружении постоянно была только я. Ей тогда года два с половиной было. Знаешь как это ужасно? Это как в кривое зеркало смотреться. Она настолько хорошо меня копировала, что я, ненавидя себя, возненавидела ее.

Мама заплакала. Она часто плакала в последнее время. Однажды я спросила почему она плачет, и она закричала, что из-за меня, что я виновата во всех ее бедах. После этого я делала вид, что не замечаю маминых слез, хотя мне всегда хотелось обнять ее, пожалеть, и спросить на какое место надо подуть, чтобы перестало болеть.

– Так в чем ее вина? – спросил Гога.

– Ни в чем, ее – ни в чем. Я плохая мать, а она своим присутствием каждую секунду напоминает мне об этом.

– Так может, стоит измениться?

– В том-то и дело, я не хочу меняться. Я себя устраиваю, а она не стоит того чтобы я ради нее менялась!

– Из твоих слов выходит, что не ради нее, а ради себя.

– Не хочу. Ничего не хочу. Я просто хочу быть счастливой. С тобой я счастлива, – мама повернулась к Гоге и погладила его по щеке. – И Ритка в тебя смотри как вцепилась, может ей просто не хватает отца.

– Ты кстати так и не сказала кто ее отец.

– Не хочу. Ты перестанешь меня любить.

– Ты столько в жизни дерьма натворила, и я все равно люблю тебя. Так что валяй, одним дерьмом больше, одним меньше, невелика разница. Так кто ее отец?

– Не знаю, – мама приоткрыла окошко и закурила, – не знаю я кто ее отец. Я даже не помню, что спала с кем-то, прямо мать его непорочное зачатие. У меня тогда никого не было. Если сводить сроки с дикой попойкой, на которой я могла напиться до беспамятства и забыть что с кем-то переспала, то это был новый год. Я мало помню, и людей тех почти не знала. Меня пригласил один мужик, у нас с ним тогда были дела. Я вообще не сразу поняла что беременна, и верить в это отказывалась. Мне врач на УЗИ тычет в экран и говорит что это мой ребенок, а я смотрю на экран и все равно ей не верю. Я не верила даже когда живот начал расти. Только когда она начала шевелиться до меня дошло, что это не шутка. Вот такая я блядина, можешь не любить меня.

Мама отвернулась от Гоги и уставилась в окно, а он как засмеется. Он смеялся так, что остановил машину, даже мама потом уже начала смеяться. Я решила, что могу сделать вид, что проснулась от их смеха, потому что уже хотела в туалет.

На море было замечательно, и те три дня, которые мы там провели втроем, как настоящая семья навсегда остались в моей памяти.

Гога накупил мне всякой православной литературы и учил читать. Увидев в этих книжках слова «непорочное зачатие» я вспомнила, что и мама назвала так мое появление на этот свет. Не имеет значения то, что тогда я не понимала, что в мамином рассказе это был сарказм, моя вера стала еще крепче.

Чтение было моим единственным навыком с которым я пришла в школу. Все остальное давалось мне тяжело. Дома со мной никто не занимался, а на уроках я сидела на последней парте как мышь в траве. Я не задавала вопросов чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Когда Гога был дома он всегда делал со мной уроки, но дома он стал бывать редко. Мама как всегда где-то пропадала и девяносто процентов времени я проводила в гордом одиночестве.

Я честно пыталась складывать два плюс два, и у меня честно получалось пять. Тогда я писала буквы в прописях, это у меня получалось, благодаря тому, что я потратила на это уйму времени, которое мне больше некуда было деть, сейчас у меня красивый каллиграфический почерк.

Позже, когда я хорошо научилась читать, я пачками поглощала книги. Я читала все подряд, кроме учебников. Я отношусь к той категории людей, которым нужен учитель, человек, который все расскажет и покажет. Только тогда, читая пройденное в учебнике, я могу понимать, о чем идет речь. Если мне предварительно все не разжевали, то я не понимаю и слова из того, что читаю.

Однажды я спросила у Гоги куда он так часто и надолго стал уходить.

– Помнишь, я обещал никогда тебя не обманывать?

– Помню, и пока еще не обманул.

– Так вот, если ты настаиваешь, чтобы я тебе ответил, я отвечу. Но, вот какая вещь, ты понимаешь, что мой ответ может тебе не понравиться?

– Нет. Я никогда об этом не думала.

– А ты подумай. Это важный вопрос, на который мне не хотелось бы тебе отвечать, потому что я уверен, что ответ тебе не понравится. Именно поэтому люди иногда обманывают друг друга, чтобы не огорчать любимых. И на будущее, задавай вопрос только тогда, когда будешь готова услышать любой ответ, а не только тот, который тебя устроит.

– Ты делаешь что-то плохое, когда тебя нет дома?

– Это сложный вопрос. С точки зрения закона да. Но я сам считаю, что я занимаюсь благим делом.

Гога сидел на диване, и я забралась к нему на колени.

– Мне все равно плохие ты делаешь вещи или хорошие, когда тебя нет дома. Я все равно люблю тебя, и когда ты дома здесь все становится хорошо. Даже мама не плачет. Но если ты не хочешь говорить, то я тебе верю.

– Дэдико-дэдико, как же я жил без тебя столько лет? – сказал Гога, целуя меня в лоб.

В июле 2002 года поздно вечером к нам пришел Давид, он был весь в крови, дошел до кухни и рухнул на пол. Благо и мама и Гога были дома. Гога задрал рубашку Давида, и я увидела несколько ран от пуль на его животе. Изо рта Давида текла кровь. Они с Гогой о чем-то говорили по-грузински. Потом Давид умер. Меня потрясло это происшествие. Никогда раньше не умирал кто-то из моих близких, потому что близких быть не должно, и привязываться ни к кому нельзя.

Мама кричала на Гогу, кричала, что и его убьют из-за того, что он влез в эти революционные дела, и теперь мы все под угрозой из-за него.

– Мы должны уехать, – говорила мама, чуть успокоившись, пока я плакала, прижимаясь к остывающему телу Давида. – Надо ехать, Вахтанг! Революции и так быть, все давно подготовлено, там и без тебя обойдутся. А я без тебя не обойдусь! Ритка без тебя не обойдется! – мама начала плакать и бить кулаками Гогу по груди. – Я и так девять лет тебя из тюрьмы ждала! Ты не можешь сейчас просто помереть, слышишь меня? Мы должны уехать!

Гога обнял маму и растерянно смотрел на меня.

– Хорошо, мы уедем.