Текст книги "Последний оплот цивилизации"

Осколок одиннадцатый. Скала

Отдаленный шум.

Сперва я принимаю эти волны за часть собственного сна, но постепенно понимаю – шумят снаружи, да не просто шумят, а орут на всю Цитадель. Что бы там ни было, пора просыпаться.

Выглядываю в коридор, не вставая с ложа.

Дверь могла бы и открыть, но во-первых, лень, во-вторых, мне это ни к чему. Не глазами ведь смотрю.

(И вижу, между прочим, лучше многих, и сквозь стены тоже. Так что кому слепота, а кому и не совсем…)

ЭТО еще что такое?..

Подскакиваю как ошпаренная, ныряю в халат, выбегаю из комнаты, на пороге останавливаюсь и, выпутав из ткани вешалку, швыряю ее обратно.

Внизу, окруженные перепуганными до полусмерти стражами, стоят Людоед и Великанша. Переполох вовсе не потому, что они голые и безоружные, что для разведчиков небывалый случай.

Людоед и Великанша погибли четыре дня назад, и тому есть свидетель…

Мертвые не возвращаются. Это ведомо всем, а принадлежащим к Братству Дуба – еще и понятно, почему должно быть именно так. И все же, я не могу не поверить увиденному.

Потому что вижу не только то, что есть, но и то, что было. Не все, лишь кое-что. Однако достаточно, чтобы не сомневаться.

Сбежав по лестнице, я отодвигаю в сторону стража – Камыш, один из молодых, сперва он дергается защитить излишне любопытную девчонку от… от неведомо кого, потом, узнав меня, дергается в другую сторону, освобождая дорогу, но лестница слишком узкая, чтобы убраться совсем. Прикладываю ладонь к груди Людоеда – мускулы тверды как камень, а кожа груба как кора, но это не холод мертвечины, это тепло живой и вполне здоровой плоти. Глубже… еще глубже…

Всплеск силы, и меня отбрасывает на руки Камыша.

Поднимается гомон, оружие готово вылететь из ножен, но я перекрикиваю всех:

– А ну живо заткнулись! – И, уже к воскресшим из мертвых, тихо: – Вы много… помните?

– Нет, – ответствует Великанша.

– Но и это уже больше, чем хотелось бы, – сипло добавляет Людоед.

Он прав, не могу не признать я. Это больше даже, чем хотелось бы знать МНЕ. А я отнюдь не из неженок.

– Нагнись, – Великанше.

Приподнимаюсь на цыпочки, чтобы дотянуться до ее лба. Теперь я знаю, чего опасаться, и ментальный выброс натыкается на мой щит и отражается обратно. Разрушая блоки, которых не должно быть.

– Теперь вспомнила? – спрашиваю, не сомневаясь в ответе.

Воительница мрачно кивает. Затем:

– Это… это рвет все, что нам было известно…

– Пусть. Эту заботу я беру на себя. Найдите у стражей какую-нибудь одежду и к Утесу на доклад, а потом отдыхать. Камыш, пожалуйста, проводи меня в Обитель, к Ворону.

Отзываю глубинное зрение. Камыш медленно, под руку, ведет меня в дом Братства, а я пока обдумываю то, что увидела. Так думать гораздо легче, ни на что больше не отвлекаешься. Никто не верит. Зрячие, что с них возьмешь; и как им объяснить, что такое тьма?..

Странно. Рассказ о таком вот чуде Ворона не застает врасплох, он выслушивает мои выводы не то что с интересом – с облегчением. Словно решил трудную задачу, над которой бился не первый день.

– Благодарю, Скала, – говорит. – Теперь легче будет показать другим, что к чему. Если – нет, черт возьми, когда! – Молния найдет способ, будем эвакуировать Город. Сразу. Иначе передохнем меньше чем через две недели – не от Измененных, так от голода.

– Способ?.. Ты Проход имеешь в виду?

– Да нет, не совсем. Проход – он только для кудесников. Те, у кого силы нет, не пройдут, Грань для них – что Стена для Измененных, барьер, непреодолимый физиологически. Уже выяснили. Надо найти способ открыть Врата и удержать их, пока… ну, сама понимаешь. Змея сейчас примерно этим и занимается, опыта ей не занимать, и сил тоже – словно заново родилась, пока в Проходе была. Молния поддержит с нашей стороны. Место резонанса уже нашли – в нейтральной зоне, недалеко от Золотого Кристалла. Получим хоть какой-то результат – будем удирать со всех ног… – Ворон устало смыкает веки. – Черт, все бы отдал за несколько часов спокойного сна!

– Не до отдыха сейчас.

– А то я не знаю… Ладно. На твою долю осталась связь. Услышишь сигнал Молнии – бегом к Утесу, врубай сирену и пусть объявляет, что там положено. Зайди к нему через часок и предупреди, он как раз к тому времени отойдет от беседы с Великаншей и будет в состоянии работать головой.

– Сделаю. Еще что-нибудь?

– Сама решай, не маленькая. Иди – и дай мне хоть немного отдохнуть. Иначе толку от меня будет мало…

Вновь опираясь на руку Камыша, возвращаюсь обратно в Цитадель. К Утесу (я почти никогда не звала его отцом – как-то не привыкла) идти еще рано, так что я заглядываю в столовую. Получаю плошку похлебки, сваренной непонятно из чего, и чтобы НЕ узнать, кого на сей раз спровадили в котлы повара, ослабляю глубинное зрение. Уфф, ну и мерзкий же вкус! такой бурдой питаться – мы не то что двух недель, двух дней не протянем. Заворот кишок обеспечен, дальше можно с чистой совестью ползти на кладбище. Остальным меньше мороки.

Объясняю Утесу все, что нужно, и с гордым видом удаляюсь. Он меня не задерживает, привык – бесполезно.

Сигнала все нет и нет.

Устраиваюсь на своей привычной скамейке на четвертом, полуразрушенном этаже – надо будет, найдут. Отзываю зрение, смотрю в привычную черноту и ныряю в теплые волны грез. Каково оно было бы – жить в таком мире, который не норовит тебя прикончить каждое мгновение.

Да, «было бы». Не «будет». Сослагательное наклонение, возможность, а не та безусловная уверенность, которую излучала Молния и честно старался воспроизвести Ворон.

Молнии я верю. Она видела то, что видела.

И Змее верю. Взялась – сделает. Умрет, но сделает. Такой всегда была и не переменится.

И Ворону верю. Запасов с гулькин нос, полные архивы и точные цифры знает только Трехглазый, но я и сама не совсем слепая. Что бы ни ждало нас в том, другом мире, здесь – смерть. Людоед и Великанша точно знают, какая именно, и если их довести – расскажут.

Не верю я насчет всего этого дела и грядущей счастливой жизни только одному человеку.

Себе.

Осколок двенадцатый. Утес

Они зовут меня князем, считая, что оказывают мне честь, награждая титулом правителя. Великие небеса, если бы это не было столь страшно, я бы хохотал во все горло!

Да, я правитель. И правлю я грудой развалин мертвого прошлого, за которую зубами и когтями цепляются около пяти сотен пока еще живых осколков этого прошлого. Ну, не самих осколков – ни один из нынешних моих… подданных Катастрофы воочию не видел. Но разница невелика, мы не слишком отличаемся от тех, кто жил в Городе раньше.

Да, я правитель. И вся власть моя держится на полудюжине клинков (и полудюжине тех, кто умеет с этими клинками обращаться), да на остатках того, что до Катастрофы было складом продовольствия. Еще на Арсенале, но от ружей без зарядов толку никакого. Вот только склад почти пуст, от шести клинков осталось четыре, а многоопытные хозяева этих клинков подчиняются мне лишь потому, что ничего другого им не остается.

Да, я правитель, и слово мое – закон, ни один из владык мертвого прошлого не имел такой власти… Однако закон этот воплощается в жизнь, только если к моему слову добавляется слово одного из тех, кто наделен реальной силой.

Ворон, Ворон, что ж ты вьешься над моею головой…

Впрочем, Ворон тут ни при чем. Не потому, что у него нет власти, а потому, что он не нуждается в ней. Или просто не хочет править – если так, я отлично его понимаю. Я тоже не рвался занимать эту комнату, обшитую трухлявыми дубовыми панелями. Выбора не было. Каждый должен делать то, что умеет лучше всего, если это требуется для выживания остальных. А я умею – предвидеть. Не «зреть вдаль», как говорят эти кудасники – мне не дано наперед знать, что произойдет в ближайшие минуты. Я могу только сказать, какие последствия возымеет то или иное действие. Не сидя за долгими расчетами, как Трехглазый, и не рыская по справочникам в поисках былого «прецедента», как Книжник, мир его праху, – сразу.

Это и есть моя настоящая власть, которая, однако, вскоре не будет нужна уже никому.

Случай с Великаншей и Людоедом – всего лишь еще одно доказательство того, что я знаю уже лет десять. Мы и Измененные – одно и то же, только мы существуем лишь благодаря поддержке прошлого, а они – сами по себе. Кто одолеет, предсказать нетрудно. Для этого не нужно умение предвидеть…

– Собирай всех, отец, – раздается голос Скалы.

Я открываю глаза. За плечом дочери возвышается Чертополох, радостно улыбаясь во весь рот – никогда еще я не видел на его физиономии подобной гримасы.

– В чем дело?

– Молния и Змея открыли Проход.

– Какой, будь оно проклято, проход?

– Ты что, плохо слышал рассказ Молнии? В тот, иной мир! В мир, где нет ни Измененных, ни этого… – широким жестом она указывает на окно, за которым как раз дрожит зеленоватая завеса дождя. – Мы можем уйти и начать все сначала!

Уйти…

Уходить надо, понимаю я, иного варианта не будет. Все, кто услышит о Проходе хоть краем уха, немедля рванутся туда, и если дорогу преграждает орда Измененных – горе этой орде!

А если мой талант предвиденья и подсказывает, что наш уход ничего не изменит в нас самих, и значит, за началом все равно последует все тот же конец, – кого это интересует?

Никого.

Никого, в том числе и меня самого.

Потому что я тоже человек, и хочу, вопреки всему хочу надеяться на лучшее, даже зная, что лучшего – не дано…

Трещина. Кто сказал, что земля умерла?

Город мертв.

Остатки Измененных сгинули через несколько недель после исчезновения Людей. И – как будто существовала некая необъяснимая связь между этими и другими, внешне совершенно независимыми событиями – вечное буйство стихий над Городом также прекратилось. Хотя от Стены и следа не осталось, развалины старых домов спокойно стоят; теперь ветер не пытается стереть их в порошок, как это имело место не столь давно. И тучи, если и заволакивают светло-голубой небосклон, то вовсе не для того, чтобы вывалить на разрушенный Город очередную порцию черного града или ядовитой зелени дождя…

Разлом мало-помалу затягивается, Болото пересыхает. Без постоянного притока свежей грязи эти места медленно, но верно обретают свои первичные черты.

Один из разрушенных домов на северном краю Болота порою становится источником неведомых голосов – прокол в ткани времени, однажды открыв странную дорогу к далекому прошлому, почему-то не желает исчезать. Даже и теперь, когда слушателей у древних песен уже нет.

Звенят струны, звучит хриплый голос некогда известного барда – а Город молчит…

 
Кто сказал: «Все сгорело дотла,
Больше в землю не бросите семя?»
Кто сказал, что земля умерла?
Нет, она затаилась на время.
 

Город молчит?

Да. Однако это – не молчание мертвых каменных глыб. Это – молчание существа, которое смертельно устало от жизни, но лишено возможности от нее избавиться…

 
Материнства не взять у земли,
Не отнять, как не вычерпать моря.
Кто поверил, что землю сожгли?
Нет, она почернела от горя.
 

Это – молчание, которое порою не просто говорит – кричит, вопиет, взывает в яростной тоске! Не часто, не каждому, не первыми пришедшими на ум словами – но так, что этот крик услышит даже глухой от рождения. Или мертвый.

 
Как разрезы, траншеи легли,
И воронки, как раны, зияют.
Обнаженные нервы земли
Неземные страдания знают.
 

Короткие, отрывистые аккорды старой гитары. Сорванный голос исполнителя. Боль – в музыке, в словах… в незримой душе этой песни, написанной совсем для другого момента и по другому поводу…

 
Она вынесет все, переждет,
Не записывай землю в калеки.
Кто сказал, что земля не поет,
Что она замолчала навеки?!
 

Голос набирает мощь. Гитара творит такое, что не всякому оркестру под силу.

Где-то далеко за Разломом вспыхивает молния, но неизбежного громового эха почему-то нет.

 
Нет, звенит она, стоны глуша,
Изо всех своих ран, из отдушин,
Ведь земля – это наша душа,
Сапогами не вытоптать душу.
 

Капли чистого дождя, первого за полсотни лет, слезами скатываются по щербатым стенам разрушенных домов. Плач мертвого Города мог бы показаться надуманным, даже смешным – но никто его таким не назовет…

 
Кто сказал, что земля умерла?
Нет, она затаилась на время…
 
 
Песня уходит туда, где прозвучала впервые.
Город – остается.
 
 
Наша жизнь – лишь короткий, безрадостный миг,
Что распят меж былым и грядущим,
Что поделен меж лучшим и худшим…
Наша речь – бессловесный, пронзительный крик,
Из которого делает случай
Упрежденье для следом идущих.
Только мы, избежавшие гнева владык,
Не забыли покуда слова старых книг.
 
 
Сквозь безумье заветов, стихий и времен
Пролегают следы Человека –
Вплоть до этого мрачного века.
Никогда, ни за что не поднимется он,
Не откроет запавшие веки,
Не покинет надежного склепа…
Только вырезан в камне предвечный закон:
«Наша жизнь – это сон, но и смерть – только сон».
 
 
Мы не знаем, что выпадет – тьма или свет,
Ведь никто не вернулся оттуда.
Но не ждем мы подарков иль чуда:
Пусть за Гранью – Ничто, пусть покоя нам нет –
Мы уйдем, ну а там будь что будет.
И кто прав был – лишь время рассудит.
Вечный ветер-бродяга, безликий поэт,
Сохрани этот стих до конца черных лет!..
 

Разбитое зеркало

Слова эти не описывают того, что случилось.

Они не описывают ничего, что могло бы произойти в действительности, во что живущие могли бы поверить, позволить себе поверить. Хотя бы на миг.

Потому что слова – это кривое зеркало действительности. Истина скрыта за словами, по ту сторону. По ту сторону зеркала.

И чтобы добраться до цели, те нетерпеливые, кто взыскует истину, разбивают свое искривленное отражение. И когда им открывается обнаженная истина зеркальной рамы, они уже не видят, как упавшие наземь осколки складываются в слово.

«И слово было –»

Конец

Примечание

В повести использованы песни:

«Один за всех, все за одного» (М. Дунаевский, Ю. Ряшенцев)

«Есть только миг» (А. Зацепин, Л. Дербенев)

«Город золотой» (Ф. Милано, А. Хвостенко и Н. Волоконский)

«Надежда» (А. Пахмутова, Н. Добронравов)

«Звезда по имени Солнце» (В. Цой)

«Всегда жить рядом не могут люди» (А. Зацепин, Л. Дербенев)

«Песня о земле» (В. Высоцкий)