Текст книги "Империя из песка"

11

– А вы что, торжественную делегацию ждали? – интересуется Алекса, когда мы с Финнли устало приносим остатки припасов с лодки.

Она переворачивается и прикрывает глаза ладонью. Грудь у Алексы вся в песке.

Хоуп складывает наш запас питательных батончиков в аккуратную пирамиду около дерева, рядом с которым мы решили разбить временный лагерь – на таком расстоянии от тотема, чтобы мы его видели, но не находились совсем близко. Здесь, у самой кромки джунглей, как раз обнаружилась полянка, где нам хватает места с лихвой – если будем лежать рядышком, словно бревна. Алекса и вовсе приняла горизонтальное положение, как только мы нашли эту полянку.

– Ничего удивительного, – заявляет Финнли, хотя громче всех доказывала, что на острове нас встретят лишь оружейные дула. – Логично, что храм прячется в джунглях. Те, кто хочет найти Убежище, должны сперва потрудиться.

Она сбрасывает груду припасов в яму, которую я выкопала.

В кои-то веки я согласна с Алексой.

– Но разве те, кому нужно Убежище, не будут к этому моменту измотаны? Или даже при смерти? Заставлять изможденных людей трудиться ради возможности пожить в мире и спокойствии как-то нечестно.

– Если они действительно мечтают о свободе, то никакие трудности их не остановят.

Мы втроем дружно поворачиваемся к Хоуп. Она редко заговаривает, но всякий раз, как это происходит, мы к ней прислушиваемся. Всегда ли она была такой? Сколько в ней вытесала война – и сколько дали прекрасные гены, хорошее воспитание?

– А мне интересно, – продолжает Хоуп, – как у них обстоят дела с безопасностью. Почему берег никто не охраняет?

– Откуда ты знаешь? Может, мы просто их не видим, а они за нами давно наблюдают.

А вот Алекса сделана из другого теста.

Бросаю взгляд через плечо. Что, если она права? Да и Финнли, вероятно изначально, тоже не слишком ошибалась. Однако я вижу лишь деревья, высокие и мрачные. И жесткие, мертвые глаза тотема.

– Ну и пусть! – Финнли роется в яме с припасами. – О да! – выдыхает она, вытаскивая из груды вещей складной нож и коробок. – Без ножа нам было бы совсем худо. И… ого! Водонепроницаемые спички! Отлично.

Разбиваем лагерь – основную работу проделываем мы с Финнли. Хоуп усердно помогает, но Алекса предпочитает загорать. План таков: сначала обустроить место постоянной дислокации, потом отправиться на поиски храма. Остров огромен, а джунгли кажутся очень густыми. Где прячется храм – неизвестно. Может, на поиски уйдет целый день, а может – неделя. Или больше. Учитывая, что никакая делегация не доставит нас к пункту назначения.

Пролистываю отцовскую книжку.

– Укрытие, огонь, пища и вода. Самое главное, на чем и сосредоточимся. Как дела с «Хейвенвотером»?

Хоуп бросает взгляд на дисплей бутылки.

– Должно хватить где-то на четыре наполнения.

– Ладно. А сейчас займемся огнем, – делаю вывод я. – Ведь пищу надо как-то приготовить, а воду – вскипятить.

Финнли одобрительно кивает, что вселяет в меня оптимизм. Мир для нее делится на черное и белое, она смотрит на все сквозь призму логики и не станет слепо полагаться на удачу. Зато там, где нужно действовать последовательно, шаг за шагом, Финнли превращается в ценного помощника. Поэтому ее согласие с ходом моих мыслей весьма воодушевляет.

– Иден, соберите с Алексой длинные вытянутые листы и начинайте плести подстилки, – говорит Финнли. – Ты вчера упоминала, что работала на производстве шелка, верно?

Упоминала-то я совсем другое, но я не поправляю Финнли. Вверенные мне коконы использовали в сфере не текстиля, а продвинутых технологий. Общего у них – лишь слюна шелкопряда. Впрочем, основные принципы плетения мне знакомы. В гренарне была девчонка, которая украла кокон. Сунула в карман, пока никто, кроме меня, не смотрел. Она доставала его глубокой ночью и кропотливо сплетала тончайшую нить в мягкое, гладкое полотно. Ее поймали, когда она красила за гренарней уже ставшую размером с закладку ленту в багровый цвет. Столько грехов сразу! Больше я ее не видела. Ленту – прекрасный символ восстания, единственное, что помогало девчонке выживать, – мне приказали сжечь. Но я спрятала ее между страниц отцовской книжки.

Финнли встряхивает коробок спичек, бросает его Хоуп.

– А мы соберем веток на костер.

– И на оружие, – добавляет Хоуп. В ее устах слово кажется каким-то неправильным. – Заточим их, и будут копья. Мы сможем поймать рыбу. Или убить мелкое животное. – Она умолкает. – Или… крупное.

– Или человека, – наконец включается в разговор Алекса, приподнявшись на локте. – Чего? – пожимает она плечами. – Вдруг мы должны будем от кого-нибудь защищаться?

Ее признание – а я вот взорвала фабрику, чтобы все завертелось, – до сих пор не выходит у меня из головы. Не понимаю, должна я бояться или быть в восхищении, трепетать или быть в ужасе.

Изготовление подстилок кажется мне не таким уж неприятным занятием по сравнению с куда более сложной задачей – вытянуть из Алексы ответы.

Единственное, что заставляет Алексу покинуть облюбованное удобное местечко, – это перспектива сделать его еще удобнее. Разговор заходит о том, что мы будем вынуждены время от времени стирать одежду, включая нижнее белье, и хорошо бы сидеть на подстилках, пока вещи не высохнут.

– Ты и правда хочешь, чтобы песок был… ну… везде? – уточняет Хоуп, и ее вопроса оказывается достаточно.

– Ладно, ла-а-адно! – Алекса встает и отряхивается. – Пойдем.

Солнце нам отсюда не видно, но небо горит сотней оттенков розового и оранжевого.

– Встретимся перед наступлением темноты? – предлагаю я.

Финнли кивает, и они с Хоуп скрываются за деревьями. Тайком радуюсь, что наше с Алексой задание пока не требует углубляться в джунгли. Наверняка мы обнаружим все необходимое возле нашей поляны.

Растения с узкими, идеальными для плетения листьями покачиваются на ветру, как зеленые опахала над головами взмокших королей. Срываем как можно больше, складываем их в сверток из моей желтой кофты – вряд ли она пригодится мне в такую жару.

– Выкладывай уже, – требует Алекса, сдирая листья с ветки одним движением. – Ведешь себя странно.

Пытаюсь найти в себе прямолинейность, которую Алекса явно оттачивала всю жизнь. Проблема в том, что я понятия не имею, с какого вопроса начать.

– Расскажи, как ты все провернула, – решаюсь я.

Справляюсь с особенно густым пучком при помощи ножа и выпускаю из руки пружинистый стебель.

– Нам хватит листвы? – спрашивает Алекса.

Конечно, хватит, однако я ничего не говорю, надеясь, что мое молчание заставит ее откровенничать. Алекса обдирает с оголившейся ветки пять листков, один за другим, и бросает их в сверток. И закатывает глаза: дескать, опять ты взялась за свое.

– Как я провернула что именно? Как собрала бомбы? Или как прятала их от надзирателей?

Ее слова взметаются между нами бурной волной, которая уносит все мои возражения к океану.

– Или, – цедит Алекса сквозь зубы, – как я справилась в одиночку? Или как могу жить с руками по локоть в крови?

Ее глаза стекленеют от невыплаканных слез. Почти ощущаю укол вины, но вспоминаю, что Алекса сама решила пролить свет на свои тайны. И что проливала она не только его.

– Убери нож.

Проследив за ее взглядом, вижу, что успела сжать рукоять – да так, что костяшки пальцев побелели. А я ничего и не заметила. Вообще забыла, что держу нож.

Осторожно складываю его и прячу в карман, где ютится пузырек с останками моего отца.

– Слушай, я тебе уже объясняла, – морщится она. – Я стремилась убежать не куда-то, а просто прочь. Я не вру.

Алекса ловко расстегивает кожаный ремешок наручных часов: их циферблат всегда покоится на внутренней стороне запястья. Часы падают на песок, но она не обращает внимания и поднимает ладонь, как будто собирается мне помахать.

На бледном запястье, чуть ниже кисти, красуется татуировка: волчья морда.

Та самая.

12

– Ты одна из них?!

Выражение ее лица, на котором пляшут тени и лучики света, с порывом ветра меняется. Мгновенно настораживаюсь – теперь всякий раз, глядя на Алексу, я вижу призраки тех, кого отняла Стая.

– Прекрати пялиться на меня.

Она срывает с ближайшего растения пучок листьев.

Перевожу взгляд на океан. Все, что мне хочется сказать и спросить, сплелось в тугой ком, осевший где-то внутри.

Алекса резко сует листья в сверток из кофты – и тот падает на песок.

– Не стоило этого делать, – бормочет она и уходит к поляне, которую мы потихоньку обустраиваем.

Я не возражаю.

Наклоняюсь за рассыпавшимися листьями и замечаю блестящую на солнце застежку. Алексе нельзя беспечно разгуливать без часов. Разве она не понимает, что иначе ей придется раскрыть карты? Я могла бы ее окликнуть, но молчу. Остальные имеют право знать. Я не собираюсь им ничего говорить, облегчать Алексе задачу. Пусть все расскажет она сама, глядя им прямо в глаза. Она увидит их гнев. И боль.

Бреду к берегу, усаживаюсь на песке. Прибой щекочет пальцы ног. Благодаря Волкам – и Алексе – у меня годами не было возможности свободно расположиться у воды. С каждой набегающей волной накатывают исполненные горькой радости воспоминания. Моя крошечная семья, много лет состоявшая только из нас с отцом. Костры, которые мы жгли с Берчем под светом луны, поджаренный на огне зефир. Ракушки, морские звезды, замки из песка. Чайки, воровавшие у нас хлеб.

Мой мир, который я принимала как должное.

Порыв холодного ветра заставляет кожу покрыться мурашками. Вытряхиваю листья из любимой кофты и натягиваю ее на себя. Пока солнце еще не зашло, мне будет тепло. Надеюсь, что, когда настанет пора ложиться спать, от ветра меня защитят густые заросли вокруг поляны.

Принимаюсь за работу, сплетаю листья друг с другом. Занятие умиротворяет. Когда я заканчиваю третью подстилочку, солнце исчезает с посеревшего неба. Смеркается. Подушечки пальцев горят; куча листьев существенно уменьшилась – на четвертую подстилку их уже не хватит.

Замечаю неподалеку пару босых ног – Хоуп.

– Я присяду?

– Если найдешь свободный дюйм, – сметаю в сторону остатки листвы. – Сейчас горячий сезон – и на пляже не протолкнуться.

– Ох уж эти туристы! – Хоуп падает на песок, вытягивает стройные загорелые ноги и качает головой: – Ты могла вообразить, что будешь скучать по туристам?

– Я никогда не думала, что буду скучать по стольким вещам.

И не думала, что столько потеряю.

– Моя старшая сестра вечно жаловалась на них, мол, нет никого хуже туристов, – рассказывает Хоуп. – Она работала официанткой в рыбном ресторане на пирсе Санта-Моники.

– Вы оказались в Техасе вместе?

После дня Зеро людей начали запихивать в лагеря, построенные в основном на побережьях, где было опаснее всего. Таким образом Волки хотели разбить как можно больше семей. Я оказалась из тех немногих, кому повезло: меня оставили в своем родном городе.

Бабушка – с одной стороны, дедушка – с другой, пара блудных дядюшек… Не представляю, где они теперь. И живы ли вообще.

Хоуп не отвечает, и я впервые за время нашей беседы отвожу взгляд от океана. Хоуп подтягивает к себе колени, обхватывает их руками. Утыкается подбородком.

– Мне не дали попрощаться.

Не помню никого, кому бы такое позволили.

– И мне тоже. Ни с мамой, ни с бабушкой, ни с дедушкой.

Мама, правда, умерла задолго до войны.

– Никаких братьев или сестер?

– Единственный ребенок.

Берч был почти что членом семьи. Если бы до двадцати лет дожили мы оба, то Берч, наверное, действительно им бы стал.

– Иногда думаю, что так лучше, – добавляет Хоуп. – То есть проще. Не обязательно лучше.

Я не теряла ни братьев, ни сестер, но я ее понимаю. У меня сотни раз возникали похожие мысли: когда от сердца отрывают кусок за куском, быстро начинаешь жалеть о том, что еще помнишь, каково это – иметь целое сердце.

И никто не станет спорить, что целое бьется гораздо лучше разбитого.

Хоуп погружает пальцы ног в песок.

– Как темно, – произносит она. – Надо же!

Если бы не ломоть луны, зависший над горизонтом, мы очутились бы в кромешной тьме. Пора возвращаться на поляну – ветер набрал силу, стал холоднее. Можно разжечь костер, посидеть у огня.

– Жаль, что нельзя провести ночь у воды, – говорю я.

Меня совсем не тянет возвращаться к Алексе. Даже если она и в самом деле сбежала от жизни в Стае, она все равно помогла им изуродовать наш мир. Не то чтобы я не уважала ее смелость… здесь я отдаю ей должное.

Но Волки – хищники, и они заставили нас бояться.

Внезапно тишину разрывают резкие голоса.

Похоже, на поляне разразился скандал. Сперва громко возмущается Финнли, затем Алекса. У подножия огромного дерева уже полыхает пламя. А вдруг вместе с порывом ветра начался пожар?

Хоуп вскакивает на ноги и мчится к поляне, но мне туда совершенно не хочется.

Сколько бессонных ночей я провела, глядя в потолок и мечтая об Убежище… У меня и мысли не было, что здесь окажется бывший Волк. Но теперь остров – мой дом. Наш дом. Нравится мне это или нет, другой семьи у меня, вероятно, никогда не будет.

Поэтому я подхватываю три готовые подстилки и тоже срываюсь с места.

– Она – Волк! – взрывается Финнли, когда я приближаюсь. Огонь мирно горит в кольце гладких белых камней. – И когда ты собиралась рассказать, Алекса? Или хотела втихаря убить нас сегодня, когда мы будем спать? Думаешь, мы не видим пушку у тебя за поясом?

Алекса стоит прямо перед ней, сверлит ее острым взглядом.

– Если бы я хотела вас убить, то вы и до лодки бы не добрались.

Как бы ненавистно ни было для меня ее прошлое, но сейчас Алекса права: она спасла меня, когда я пряталась под настилом. Предупредила, чтобы я не двигалась. А могла бы с легкостью застрелить, избавить себя от лишних хлопот.

– Ты нас использовала, чтобы попасть на остров, – не уступает Финнли. – Месяцами шпионила за Иден, зная, что Убежище существует, и теперь дождалась своего! А сейчас ты намерена от нас избавиться!

Алекса стискивает зубы.

– У тебя плохая память! – огрызается она. – Я была против поисков острова.

– Но если ты не стремилась сюда, – говорю я, – то куда ты хотела попасть?

Алекса поворачивается ко мне, и я с изумлением замечаю, что у нее в глазах блестят слезы.

– Сколько раз тебе повторять? Я хотела сбежать!

Ее голос срывается, да и сама она явно на грани, буквально сглатывает подступающую истерику. Алекса не лжет, но что-то недоговаривает, я уверена. Как и в том, что она действительно не намеревалась нас убить.

– Погоди-ка, что значит «сколько раз повторять»? – Финнли переводит стальной взгляд с Алексы на меня и обратно. – Иден, ты в курсе? И молчала?

– Я недавно узнала…

– И что, решила скрыть, типа, мы не обидимся?

– Нет, я…

– А может, ты тоже из них, – заключает Финнли.

Она выдирает у меня сплетенные подстилки, хватает за запястье, выворачивая, чтобы проверить.

Дергаю руку обратно. И сама сверлю Финнли взглядом, не обращая внимания на рыдания, которые подступают к горлу. Предательница…

– Я что, похожа на человека, – ровным тоном произношу я, – который бросит все, лишь бы растоптать других?

– Мне кажется, она не имела в виду… – встает между нами Хоуп.

– Что я не имела в виду, а? – обрывает ее Финнли, и Хоуп сразу умолкает. – Внешность никакой роли не играет, Иден. И если ты похожа на бывшую богачку из особняка за пять миллионов долларов, это еще не означает, что ты ею была.

Ого! Неужели прошлое настолько въелось мне в кожу, если даже Волкам с их старанием не удалось его полностью стереть? Впрочем, дивиться тут, наверное, нечему. Притесняют только тех, кто раньше пользовался привилегиями. Правда, далеко не у всех они были настолько велики, как у меня. В бараки попала и куча народа из среднего класса.

– Я угадала, да? Надо же, какая счастливица, – говорит Финнли уже без былого огня, обратившегося в тлеющие угли. – По крайней мере, тебе было что вспомнить, пока ты день-деньской вкалывала и кормила шелкопрядов.

Алекса за ее спиной кривится. Я прикусываю язык.

– Финнли, – тихо зовет Хоуп. Ее никто не перебивает. – Здесь никто не хочет ссориться. Кроме нас самих… у нас больше ничего нет.

Финнли швыряет в костер горсть веточек. Пламя поглощает их, вспыхнув искрами.

– Вы и понятия не имеете, – шепчет Финнли, – каково это, когда тебя забывают. – Ее слезы градом падают на раскаленные камни и шипят, испаряясь. – Когда твои друзья вступают в Стаю, а тебя даже не приглашают. Когда ты хочешь быть одной из них: ведь ты этого заслуживаешь, потому что ты не из привилегированных, не из богатых. – Финнли сглатывает. – И когда ты потом ненавидишь себя за такие мысли… и за давнюю дружбу с теми, кто настолько кровожаден.

Я ожидала услышать все, что угодно, но не такое откровение. Бросаю взгляд на Алексу, готовясь к новому витку скандала, однако та слишком погрузилась в свои мысли.

– Я понимаю, каково тебе, – говорит Хоуп и неотрывно смотрит на огонь. – Ненавидеть их, а одного – любить. Гадать, знала ли ты вообще этого человека по-настоящему… и почему не замечала в нем надломов, когда вы жили в соседних комнатах.

Речь, несомненно, о ее брате.

Пламя вновь вспыхивает, трещит. Война точно такая же: хищная, ненасытная. Она пожирает все живое на своем пути, пока не останется ничего, кроме пепла.

– Я никогда не была кровожадной, – произносит Алекса. Она по-прежнему где-то далеко, не с нами. – Я поступала так, как считала нужным, чтобы выжить.

13

Выживание.

Это не вдох-выдох.

Не просто откусить, прожевать, проглотить.

Выживать вообще не просто.

Не каждый Волк был изначально кровожадным – в это я верю. Не каждый Волк хотел купить жизнь ценой жизней других.

Они тоже хотели жить – но не ценой собственных жизней.

И жажда крови победила. Клыки и когти, желание выкарабкаться любой ценой. А те, кто более мягкотел, не стали выступать против, чтобы не попасть в расход.

Откусить. Прожевать. Проглотить.

Стремление выжить рождается не только из храбрости, но и из страха.

14

Предусмотрительно держимся друг от друга на расстоянии. Никто из нас не цепляет чужие, взрывоопасные, больные темы. Впрочем, мы в течение двух часов почти не разговариваем.

– Вот они – наши! – Финнли выхватывает из груды вещей два спасательных жилета.

– А кто сказал, что вам положены подушки? – фыркает Алекса.

– Возьми мою, – говорит Хоуп. – Ничего страшного, мне и так хорошо.

Забрав у Финнли жилет, она кидает его Алексе, которая, конечно, облюбовала себе местечко у костра. Она, наверное, придвинулась бы к огню еще ближе, но не хочет сжечь подстилку или волосы.

Хоуп и Финнли устраиваются на ночлег среди зарослей. От нашей поляны их отделяют несколько метров и буйный кустарник.

Я ложусь неподалеку от подножия дерева – не слишком близко, но и не далеко. Песок подо мной холодный, подушка из кофты выходит не ахти. Я предпочла остаться без подстилки – лучше уж так, чем кто-то меня возненавидит за то, что я не доплела четвертую. Поэтому ночь меня ждет долгая. Во-первых, мне не удобно. Во-вторых, вокруг полно мелких мошек.

– Я не собираюсь следить за костром до утра, – внезапно заявляет Алекса.

Желающих нет. Никто не произносит ни слова.

Ясно. Если Финнли предпочитает не связываться с Алексой – а Хоуп старается не дать Финнли вновь закипеть, – работа ложится на мои плечи.

– Я послежу.

Мне не сложно. Да и вряд ли я скоро засну.

И по-моему, я не одинока – вокруг царит тишина, но не покой. Алекса притворяется спящей, но в свете костра видно, как напряжены ее мышцы. Из-за кустов то и дело доносится шелест листвы: кто-то из девчонок осторожно ворочается.

А я уже два часа пытаюсь понять, почему Финнли оказалась не с той стороны Волчьей границы. А сколько еще таких, как она, о которых я и не догадывалась? Размышляю, сколько между нами невидимых границ. Как долго мы можем их проводить, пока каждый не останется один-одинешенек на собственном рваном клочке земли.

Но некоторые границы стереть легче, чем другие.

Те, что начертаны на песке, совсем зыбки. Накатит волна прибоя, быстрая, мощная – и все.

А Волки чертят свои границы кровью. Жестко, инстинктивно, беспощадно. Если люди оказывались богатыми, если шелковые имплантаты в подушечках их пальцев были ровными и не оставили шрамов (бесшовная операция стоила тысячи долларов, поэтому определить тех, кто не мог себе такое позволить, было проще простого), они становились мишенями. Ты ходишь в частную школу, живешь в фешенебельном районе, водишь роскошный автомобиль и имеешь личную бутылку «Хейвенвотер»? Хоть что-то одно из данного списка – и конец. Ты – за чертой. Наука эта построена не на точности, а на эмоциях. Но работало все на удивление безошибочно.

Указательный палец левой руки Финнли изуродован шрамами. У многих людей шрамы от имплантации – на правой: расплачиваться ведь удобнее ведущей рукой. Волки, должно быть, не заметили у Финнли швов на указательном пальце правой… и просчитались. Финнли не из богатеев. Она – левша.

Шелк-технологии тоже выстраивали границы – меридианы, иссекающие планету, на которой страны третьего мира стали прогрессивными, а капиталистические утратили былую власть.

Огромную роль сыграла наша гуманитарная деятельность. Первыми были бутылки «Хейвенвотер» – однажды, к примеру, на край света отправили целых шесть тысяч штук. А позже в «ИнвайроТек» сделали открытие и выяснили, что протеин шелка можно использовать в стольких сферах, о которых инженеры и не мечтали. Тогда-то и появились новейшие лекарства: они выглядели как пластиковые карточки и не требовали хранения при низких температурах. В те годы возникли новые преуспевающие семьи-династии. И новые процветающие города. Центральная Африка и Азия изменились – они не то, что из себя представляли даже тридцать лет назад. Шелкопряды перекроили мировую политику – так, как никто и не предсказывал.

Шелк-технологии оказались полезны – для тех стран. А здесь они зачастую вызывали проблемы, толкая людей на грань выживания. Не было у нас и бесплатной выдачи вещей нуждающимся: ситуация не требовала подобных мер. Пока не выяснилось, что мы оказывали другим государствам чересчур уж щедрую помощь. Постепенно другие страны укрепили позиции, а мы начали их сдавать. Общество разделилось на тех, у кого деньги есть, и тех, у кого их нет.

У избранных – чистая фильтрованная вода и лучшие медикаменты, а остальные вынуждены влачить жалкое существование.

Гладкая кожа – против шрамов.

Но резали-то каждого из нас. Всех до единого.

Некоторые рубцы не так сильно бросаются в глаза.

Хруст ветки. Я распахиваю глаза. Месяц висит прямо над нашей поляной, в костре лишь тлеют угли. Похоже, я заснула, причем надолго. О берег шумно бьются волны – час прилива.

Бросаю в костер прутики, слежу, чтобы хоть какой-то из них загорелся. Лезу в расположенную неподалеку яму с припасами и роюсь там, пока не обнаруживаю фонарик, который сама же и спрятала накануне.

Снова хруст ветки. Вернее, мне кажется, что это именно она.

– Кто тут? – шепчу я.

Тишина.

– Алекса?

Поворачиваю фонарик к ее подстилке в надежде, что Алекса встала по нужде. Но, увы, она безмятежно спит, по-детски свернувшись клубком. И не шевелится, если позвать шепотом.

По моей шее проползает насекомое. Нервно его стряхиваю.

– Хоуп? – Осторожно шагаю к разделяющим нас зарослям. – Финнли?

Луч у фонарика яркий, но до их лежанок все равно не достает. Приближаюсь к зарослям и замечаю, что девчонки тоже крепко спят.

Потрескивает пожирающий свежий хворост костер. Свечу фонариком вправо и влево: кругом только песок. Мы до сих пор не встретили на острове ни души, однако это вовсе не значит, что мы здесь действительно одни. Памятуя о записях моего отца, мы не ждали, что остров окажется необитаем, но и не предполагали, что первая встреча с местными жителями случится глухой ночью.

Крадусь обратно к своему дереву, прислушиваясь к подозрительным шорохам.

В недрах джунглей шелестит листва. Наверное, где-то проснулась обезьяна, говорю я себе. Или это обычный порыв ветра.

И опять хруст ветки, но уже не такой громкий. И еще раз. Сижу у подножия дерева, запрокинув голову. Стараюсь на всякий случай не шевелиться – вдруг там нечто, мягко говоря, недружелюбное. Обращаюсь в слух на долгие минуты или часы, однако ничего не происходит. В конце концов все окружающие меня звуки смешиваются, убеждая меня в том, что опасность нам пока не угрожает.

Последнее, что я вижу прежде, чем поддаться сну, – это розовеющее предрассветное небо.

А потом меня резко будят, и я вижу над собой Хоуп.

– Финнли! – с тревогой произносит она без следа привычного спокойствия на лице. – Финнли пропала!