Текст книги "Горький аромат фиалок. Роман. Том первый"

Майра встала; тяжело ступая грузным телом, переместилась туда, где кипели заокеанские страсти, и улеглась на диван, согнав с него Алихана. Проводив ее глазами, Бекхан обратил взгляд, в котором еще теплилась надежда, на дочь.

– Дочка, подумай над моими словами…

– Может, я чего и не понимаю, папа, но что нашу жизнь никак не назвать счастливой, поймет даже ребенок. И мне кажется, что подумать нужно как раз тебе.

С этими словами Зайра встала и начала прибираться. Она действовала быстро, движения ее были легки и точны. Она ни разу не звякнула посудой. Бекхан следил за передвижениями ее ладной фигурки, любуясь ее высоким лбом и ясными глазами, выказывающими его кровь, и думал: «Почему существует непонимание между близкими людьми? Ладно, Майра, хотя и прожили вместе столько лет, так и осталась чужой. Но Зайра-то, Зайра! Вроде воспитывал с пеленок, старался вложить всю душу, а оказалось, – глухая стена! И что теперь делать? Нужно решаться, на что-то решаться. Не то и впрямь придется перебираться к Володе. По всему видать, Майра настроена решительно. И она чувствует поддержку детей. Как я буду жить без них? Зачем тогда жить? Нет, нужно что-нибудь придумать. Но что? Майра говорит о тысяче способов, но все они сводятся к одному – оттяпать, отнять хитро и нагло то, что есть у других, заставить работать на себя бедолаг вроде себя, вроде Владимира или Заманжола…»

Убрав посуду в буфет, Зайра присоединилась к матери и брату, а Бекхан остался сидеть за столом в тяжелых раздумьях о дальнейшей жизни.

9

Выйдя из машины Заманжола и направляясь в свою комнатушку в общаге, Владимир не мог и помыслить, что скоро произойдут события, которые захватят его в свой водоворот, как отломанную и брошенную кем-то веточку, брошенную, чтобы посмотреть, затянет ее в глубину или она удержится на плаву. Он жил обыденной жизнью, порядочно поднадоевшей в мелькании однообразном дней, наполненных мелочной суетой, не подозревая, что скоро ему придется напрячь все силы, чтобы одолеть неведомых пока врагов.

Душа его томилась от рутины повседневных забот, бессознательно рвалась неизвестно куда, словно чувствуя, что судьба готовит совершенно другую жизнь, неотвратимо надвигающуюся, словно бушующее торнадо, и уже пытающуюся краешком, пока только краешком зацепить безработного «утописта».

Владимир размышлял о серости своего существования, на сумеречном небосклоне которого пока еще сияли его друзья и дочь. Ему казалось, что он оказался за обочиной, в кювете, забитом всяким хламом, выброшенным на ходу из респектабельных иномарок «хозяев жизни», проносящихся мимо по широкому жизненному шоссе. Владимир ясно сознавал, что ему уже ничего не светит в оставшейся жизни. Заводить новую семью поздно, как он считал. Да и что он мог предложить женщине, если бы и нашлась согласная выйти за него? Не говоря уж о детях, которые могут появиться. Он и Алене не смог ничего дать. Учебу ее будет оплачивать теперешний муж Татьяны. Нет, о вторичной женитьбе не может и быть речи. Он не хочет больше экспериментировать.

Да, он строил планы об организации рабочего движения. Но пока не нашел ни одного единомышленника. Что уж говорить о других, когда даже друзья убеждены, что идеи его – несбыточная утопия.

Иногда ему казалось, что он тонет в трясине и барахтанья его тщетны – болото жизни неминуемо засосет; и только неистребимый инстинкт самосохранения заставляет держаться на поверхности. Но, рано или поздно, он обязательно будет поглощен вонючей пучиной, – разве что чудо вытащит его оттуда. И мысли о никчемности своего существования, о целесообразности одним ударом покончить счеты с жизнью все чаще одолевали его, особенно, когда он оставался один, или когда в муторные часы глубокого похмелья его терзали когти жестокого сплина. Возможно, поэтому он круто повернул у самого подъезда и направился к своему бывшему дому, надеясь, что Алена дома, не ушла на дискотеку или еще куда-нибудь – как девушке усидеть дома в такие часы?

Ему пришлось порядочно пройти по ночному городу. Во дворах играла музыка, слышались голоса и смех молодежи, заглушаемые порой ревом въезжающих и выезжающих машин и их разнообразных сигналов – то мелодичных, как квартирные звонки, то похожих на звук сирены полицейской машины, а то пронзительных и мощных, как свисток локомотива. Владимир автоматически ориентировался в темных закоулках, направляясь наикратчайшим путем к дому, где прожил столько счастливых лет.

Вот и сам дом, вот знакомый всеми настенными росписями подъезд, пара лестничных маршей и дверь. Владимир остановился перед ней, переводя дух, и к нему подкрались сомнения. Дома ли Алена, и одна ли она? А вдруг столкнется с Татьяной? В какой-то момент Владимир готов был развернуться и уйти, но взял себя в руки и позвонил.

Дверь неожиданно быстро открылась, как будто там только и ждали звонка. За порогом стоял незнакомый пожилой мужчина с лысой головой и в очках с толстенными линзами, которые сильно увеличивали глаза, так, что они казались глазами какого-то фантастического существа, впервые встретившегося с человеком, отчего так внимательно рассматривают его. Зрелище этих гигантских глаз так заворожило Владимира, что он забыл поздороваться. Незнакомец догадался, кто перед ним, и без расспросов посторонился, давая пройти.

– Здравствуйте, – поздоровался он и представился, – Семен Игнатьевич Марков. А вы, значит, Владимир Михайлович Павлов?

Семен Игнатьевич с ходу не понравился Владимиру, но он пожал его пухлую руку и ответил на приветствие. Затем представился:

– Владимир, просто Владимир.

В прихожую выглянула Татьяна. Она была, как всегда, когда ходила в доме, в халате, но только в новом, более роскошном и дорогом. Весь ее вид отличался от прежнего – сиял лоском, в движениях и осанке появилась степенность. В глазах – высокомерие.

– А-а, ты? Чего надо? – неприязненно справилась она.

– Что, нельзя переступить порог собственной квартиры? – вызывающе взглянул на нее Владимир.

– Она давно уже не твоя, – отрезала Татьяна.

– Давайте не будем ссориться, – покровительственным тоном произнес Семен Игнатьевич и гостеприимно пригласил Владимира в гостиную. Татьяна, поджав губы, уплыла на кухню. Семен Игнатьевич жестом предложил Владимиру расположиться в кресле, усаживаясь сам в другом. Он убрал звук телевизора, и человек в белом халате на экране зашевелил губами беззвучно.

Марков ждал, что скажет гость, пока Владимир с интересом рассматривал изменившуюся обстановку квартиры. Вернулась Татьяна и демонстративно присела на подлокотник, положив руку на плечо своего теперешнего мужа. Владимир усмехнулся.

– Где Алена? – спросил он.

Татьяна презрительно фыркнула и отвела глаза. Ответил Семен Игнатьевич, раздражая своим тоном.

– Вы не беспокойтесь, она сейчас придет. Вы курите? – и он пододвинул к Владимиру пачку дорогих сигарет по столику, стоявшему между креслами.

– Спасибо, у меня свои, – сухо отказался Владимир. Потом задал первый пришедший на ум вопрос:

– Вы работаете?

Татьяна вновь фыркнула над глупым, по ее мнению, вопросом.

– У меня свой магазин, супермаркет «Идиллия», – не без гордости сообщил Семен Игнатьевич, – Наверное, бывали?

– Нет, даже не слыхал о таком, – специально соврал Владимир и посмеялся про себя реакции Татьяны, прошедшейся по нему уничтожающим взглядом.

– Вы не беспокойтесь, я не собираюсь здесь жить, – продолжал Семен Игнатьевич, – У меня своя квартира в центре. Четырехкомнатная. Мы с Татьяной решили оставить эту квартиру Алене.

– Вот как! Очень любезно с вашей стороны, – вложив всю иронию, на какую был способен, весь сарказм в эти слова, Владимир встал и поклонился, – Благодарю за доброту!

– Не паясничай! – подала голос Татьяна, – Благодаря Семену Игнатьевичу нам не придется ютиться в этой квартире. И благодаря ему же твоя дочь будет учиться в университете.

– Татьяна, не надо так, – заскромничал довольный похвалой Марков, – Как я понял, у Владимира Михайловича есть некоторые права на эту квартиру и хочу сказать, что не думаю покушаться на них.

И распорядился, с видом хозяина взглянув на Татьяну:

– Знаешь что! Вскипяти-ка чайку, посидим с гостем и поговорим обо всем спокойно.

Татьяна нехотя встала, чтобы исполнить его просьбу, но Владимир отказался.

– Не нужно беспокойства. Я сыт, только что из кафе. Я не собираюсь предъявлять права на квартиру. Просто зашел повидаться с Аленой, узнать, все ли хорошо у нее.

– У нее все отлично. С отчимом ей повезло больше, чем с отцом, – сказала Татьяна.

– Татьяна, зачем ты так, – Семен Игнатьевич взглянул на нее с деланной укоризной, – Владимир Михайлович не виноват, что ему не повезло в жизни.

Владимира передернуло от этого замечания.

– Зато мне повезло в другом, – возразил Владимир.

– И в чем же? В том, что можешь бесконтрольно жрать водку? – съехидничала Татьяна.

– Во-первых, я избавлен от твоей ехидной мордочки, – бросил ей в лицо Владимир, а потом кивнул в сторону ее нового мужа, – А во-вторых, мне не придется каждый день лицезреть эту самодовольную рожу!

Бывшие супруги обменялись ненавидящими взглядами. Благодушие покинуло оскорбленного Семена Игнатьевича.

– Мало того, что вы неудачник, так еще и хам! – он засверкал своими фантастическими глазами, – И я тоже счастлив, что не имею ничего общего с вами.

И он поднял руку с пультом и добавил звук телевизору, взвывшему голосом певца из какого-то клипа. Владимир встал и, не попрощавшись, покинул квартиру. В подъезде он столкнулся с Аленой.

– Папа! – радостно вскрикнула она, бросаясь на шею, – Здравствуй! Ты от нас? Что, мама не впустила?

– Нет, я сам ушел. Невыносимо находиться в обществе кретинов, упивающихся своим благополучием. Поздравляю с зачислением в университет! Татьяна говорит, что это благодаря твоему новому папе.

Радостное выражение на лице дочери погасло.

– Он мне не папа! – зазвеневшим голосом произнесла она, – Я от него не возьму ни копейки. У мамы своих денег хватает. И вообще, мы не будем теперь жить вместе. Мама перейдет к нему, а квартиру оставят мне. И я хочу, чтобы ты вернулся.

Взгляд Владимира потеплел.

– Спасибо, не надо, – отказался он, – Я уже привык один. К тому же Татьяна так развоняется, что нам обоим будет тошно.

– Мне будет скучно одной…

– Вряд ли тебе придется долго скучать, – улыбнулся Владимир, – Вон какой красавицей стала! И я не хочу быть тебе помехой.

– Ты никому не можешь быть помехой, папа!

– Уже был! Твоей матери, например…

– Прости ее, папа. Может еще пожалеет, что так поступила с тобой, что променяла тебя на дядю Семена. Я лично не выйду за такого, как он.

– Да? А за какого ты выйдешь?

– За такого как ты, папа!

– Ах ты, дочурочка – чурочка моя! – вспомнив, как обзывал ее в детские годы, растроганно пробормотал Владимир, – Спасибо! Оставайся всегда такой и никогда не принимай философию обывателей.

– И ты держись, папа! – чуть не плача попросила Алена, – Помни, что у тебя есть я, и что ты мне нужен.

Тугой ком подкатил к горлу Владимира, и глаза предательски замокрели. Он резко отстранился от дочери и выбежал на улицу. Он шел, не разбирая дороги, и бормотал:

– Я не отчаиваюсь, дочка… я не отчаиваюсь. Я еще повоюю!

10

Сколько б ни прошло лет, не забудется особая атмосфера первого звонка. Наверное, нет человека, будь то ученик, родитель или учитель, кто не испытал бы в этот день особого волнения, кто, вдохнув аромат сотен цветов, не оказался бы в плену радостного возбуждения.

Наступил этот день, и Заманжол с женой и дочерью приехал в школу. Только он один, пожалуй, не улыбался и не смеялся беспричинно в этом, полном разряженным народом дворе. Все последние дни с его лица не сходила задумчивость, которую Балжан истолковывала по-своему – она знала, какие непростые отношения сложились у мужа с директрисой, и подозревала что в новом учебном году они вряд ли изменятся в лучшую сторону. Но она не знала, что Заманжол не доработает в этой школе даже до Нового года, тем более не могла предположить, что ко времени последнего звонка они будут жить врозь. Это все будет потом, а сейчас, ничего не подозревающие супруги, держа свою дочь за руки, вступили в школьный двор, гудящий сотнями голосов.

Оставив Амину на попечение жены, Заманжол пошел разыскивать свой класс, для которого предстоящий год был выпускным. Собрав своих учеников, он выстроил их в общий ряд, так как объявили построение. Ребята толкались и шумели, как первоклашки. Они без конца шутили со своим классным руководителем, не замечая его настроения.

Праздничное построение напомнило Заманжолу торжественную линейку при открытии того лагерного сезона, когда он впервые увидел Алтынай. Да, нет теперь пионерских галстуков, алой кровью разливавшихся на белых блузках, так шедших некоторым ученицам…

Заманжолом овладело ощущение, что Алтынай здесь, что она где-то рядом и обязательно подойдет, тронет за руку и улыбнется своей незабываемой улыбкой. Он с трепетом оборачивался всякий раз, когда его кто-нибудь задевал ненароком; и сердце ныло разочарованно, оттого, что это не она, не его юная Алтынай.

Заманжол заметил юношу и девушку, стоявших рядышком. «Это новенькие, – отметил мысленно он, – Наверное, брат и сестра». Он так подумал, потому что новенькие старательно держались вместе, и Заманжол находил в них неуловимое сходство. После линейки он познакомился с ними, они сели за одну парту. Оказалось, что он ошибся – Шокан и Анара не были братом и сестрой, но они перевелись из одной школы. Заманжол узнал потом, что гороно разрешил перевод по просьбе их родителей, – те мотивировали свою просьбу тем, что не нашли общего языка с руководством прежней школы. И печально усмехнулся – можно ли найти этот общий язык с Дарьей Тирановой?

Директриса вызвала Заманжола к себе и предупредила, чтобы он был внимательным к новеньким и чтобы сразу доложил, если те не будут вести себя должным образом.

– Присматривай за ними в оба! – добавила она, напустив на себя побольше строгости, – Ты понял меня?

Она ко всем подчиненным обращается на «ты», это для нее в порядке вещей. Ее пренебрежительное тыканье всякий раз коробит Заманжола, и он так и не смог привыкнуть к такому обращению. Это вульгарная фамильярность часто становится причиной его резкой реакции на слова начальницы, реакции, всегда приводящей к конфликту. А в этот раз Заманжол отреагировал особенно резко.

– Нет, не понял! – отрубил он, – Я что, по-вашему, должен шпионить за ними?

– Почему ты вечно выделываешься, а? – попыталась урезонить его присутствовавшая тут Бота Хасеновна, – Кто просит тебя шпионить? Вообще было произнесено это слово?

– Есть немало слов, с помощью которых можно дать понять, о чем идет речь. Тебе это должно быть известно, ведь ты преподаешь словесность, – отшил ее Заманжол.

– Да с ним невозможно разговаривать! – возмутилась Тиранова, – Дело кончится тем, что я поставлю вопрос ребром – либо я буду работать в этой школе, либо он! Пусть решает гороно, кто им больше нужен.

– Я всегда считал, что нужен детям, а не гороно, – едко заметил Заманжол, – Остается только пожалеть вас, раз в вас нуждаются только чиновники.

– Да?! Хорошо, я передам твои слова этим чиновникам. Там очень им обрадуются, – пригрозила директриса.

– Делайте, что хотите, Дарья Захаровна. Стучать вам не впервой. Для меня главное – быть нужным нашим ученикам. И чтобы они не сомневались в моей порядочности.

– Да ради бога, Заманжол! Кто покушается на твою порядочность? Мы хотим, чтобы ты отнесся внимательнее к новеньким, ведь мы не знаем, что это за люди. Почему они перевелись к нам? Согласись, это вызывает подозрение, – затараторила завуч.

– Нет, не соглашусь! – осадил ее Заманжол, – Я никогда не отношусь к ученикам с подозрением. Наоборот, добиваюсь взаимного доверия. Мне неинтересно, что у них там произошло. Здесь они должны чувствовать себя равными среди равных.

– Скажи Заманжол, зачем нужен директор, если учителя не будут выполнять ее поручений? Ты не ставишь нас с Ботой ни в грош! Для чего тогда мы здесь? – Тиранова еле сдерживалась, чтобы не сорваться на крик.

Заманжол хмыкнул.

– Дарья Захаровна, вы – администратор. Вот и решайте административные задачи, а не организовывайте слежку за каждым учеником. А Бота Хасеновна должна заботится о правильной постановке учебного процесса, а не насаждать подозрительность. Если вам непонятны ваши обязанности, то зачем беретесь за них?

Директриса побагровела.

– Да он просто издевается над нами! – взвизгнула она, – Он нагло смеется… нам в лицо!

Потом добавила, сжигая непокорного учителя огнем ненависти в своих блеклых глазах:

– Обижайся – не обижайся, но на первом же педсовете я поставлю вопрос о лишении тебя классного руководства.

– Воля ваша, – пожал плечами Заманжол, – Если вы о тех деньгах, что я получаю за классное руководство, то знайте – меня вы этим не испугаете. Для своих учеников я все равно останусь классным руководителем. И вы не сможете запретить общаться с ними. Что вы еще хотели сказать? – он постучал пальцем по часам, – Мне пора на урок.

– Вижу – ты сейчас ничего не боишься. Но когда я выставлю тебя из школы, прошу не бегать за мной с запоздалым раскаянием. Подумай, пока еще есть время, – бессильно пристукивая костяшками пальцев по столу пригрозила Тиранова.

– Избави меня бог от такой участи! – воскликнул насмешливо Заманжол, покидая кабинет. Забежал в учительскую за журналом и встретился с напряженным взглядом Балжан. Она догадалась по его лицу, что опять между ним и Дарьей Захаровной произошла стычка. Заманжол уловил укоризну в ее взгляде. Балжан хотела что-то сказать, но не успела – Заманжол схватил журнал и поспешил на урок.

Как всегда звонок не утихомирил класса. Он гудел от голосов. Кто-то прохаживался в проходе между партами, кто-то заливисто смеялся. Но при появлении Заманжола возня и шум прекратились, и прохаживающиеся заняли свои места.

Заманжол замер на секунду за своим столом и с высоты своего роста оглядел стоящий класс. Кивнув, усадил детей и сел сам. Он отметил про себя, что новенькие по-прежнему вместе и сидят за самой дальней партой. Заманжол понимал их стремление уединиться, укрыться от любопытных глаз, и, чтобы приободрить, улыбнулся им. Анара ответила лучезарной улыбкой, и Заманжол только теперь понял, как она красива. Красота некоторых женщин проявляется только тогда, когда они улыбаются. Шокан нахмурился и ревниво одернул соседку.

Заманжол Ахметович не мешкая перешел к теме урока. Ученики хорошо усвоили его золотое правило; он сумел внушить им уважение ко времени, и они никогда не растрачивали его на всякие кривляния, на ненужные и бестолковые вопросы, на пустые препирательства с учителем, которого уважали за открытость и искренность, за равноправие между ними, за его неограниченный кругозор и эрудицию, просто за обаяние, заставляющее расположить к себе самого отчаянного сорвиголову. Импонировало еще одно качество этого учителя – при почти поголовной подозрительности, насаждавшейся в школе Дарьей Тирановой и ее «шестеркой», как давно окрестили Боту Хасеновну школьные остряки, он одаривал каждого абсолютным доверием, которое трудно было не оправдать. И общественное мнение учеников бдительно стояло на страже авторитета любимого учителя, и никто не смел ему пакостить. Но таких и не находилось. Даже самый трудный ученик отзывался на уважение к себе и доверие, и старался ответить тем же.

На этот раз темой урока была наследственность. Заманжол Ахметович рассказал о генетическом материале, хромосомах и механизме наследования. Об опытах монаха Менделя, о печальной участи советских генетиков в сталинские времена. Закончив объяснять, задал обычный вопрос:

– Вопросы есть? Кому что не ясно?

Руку поднял Азамат, любивший задавать каверзные вопросы. Частенько он вгонял в краску молоденьких учительниц и практиканток своими неожиданными замечаниями. Конечно, этот «номер» не проходил у Заманжола Ахметовича, который спокойно отвечал на любой вопрос.

Вопрос Азамата только косвенно касался темы урока, и учитель мог бы отмахнуться от него. Не позволяя ученикам увести себя от обсуждаемой темы, он, тем не менее, старался ответить на все вопросы, возникающие на уроке. Если не было времени, он предлагал остаться после уроков, и, как правило, оставался весь класс, и ответ на вопрос превращался в увлекательный диспут на разнообразнейшие «жизненные» темы. Заманжол Ахметович разъяснял, что мог разъяснить, но, если чего не знал, честно признавался, что не знает, и ученики с пониманием это признание принимали. Итак, Азамат задал вопрос:

– Вы сказали, что в формировании генетического материала зародыша участвует генетический материал обоих родителей. Это понятно. Понятно и то, что материал этот содержится в половых клетках мужчины и женщины. Но каким образом половые клетки мужчины попадают к половым клеткам женщины? Вот что интересно! И почему все стыдятся говорить об этом?

Азамат оправдал напряженное ожидание класса. Ученики задвигались, зашушукались, захихикали. Заманжол Ахметович кивнул, и Азамат, довольный произведенным эффектом, сел, оглянувшись многозначительно на новенькую. Анара оценила его «выступление» и одарила своей красивой улыбкой, и вновь Шокан одернул ее и сердито что-то зашептал. Внимание класса сосредоточилось на учителе. Ученики ждали, как он ответит на щекотливый вопрос.

– Нет, и не может быть ничего стыдного во взаимоотношениях полов, – заговорил ровным голосом Заманжол Ахметович, – В силу некоторых соображений многие народы издревле рассматривали секс как греховное действо, но мы с вами просвещенные люди и понимаем, что эти взаимоотношения жизненно важны и человечество никогда не откажется от них.

– Нет, и не может быть ничего стыдного в человеческом естестве, в устройстве и функционировании его организма. Я отвечу на вопрос Азамата, но уверен, – здесь нет никого, кто бы не знал, как происходит оплодотворение. Народ сейчас просвещенный. Для сравнения скажу, что в вашем возрасте я серьезно полагал, что дети появляются в результате поцелуя.

Ученики засмеялись.

– Да-да! – продолжал их учитель, улыбаясь, – А все потому, что в советских фильмах влюбленные целовались, после чего у них появлялся ребенок. Создатели фильма надеялись, что зрителям понятно, что происходит с героями после поцелуя. Но я-то не знал! И считал поцелуй прямой причиной появления детей.

Такие искренние признания способствовали возникновению доверительных отношений между ним и учениками; Заманжол Ахметович заметил, что новенькие смотрят на него уже с интересом.

– Я несколько отвлекся, – продолжал он, успокоив расшумевшийся класс, – Так вот, половые клетки мужчины – сперматозоиды…

И он спокойным, ровным голосом рассказал обо всем, что интересовало Азамата, а потом закончил так:

– Вот и все. Весь этот процесс естественен и необходим. И ничего стыдного или порочного в половом акте нет, если речь не идет об извращениях. Половой акт необходим людям так же, как, например, прием пищи.

– А почему тогда сексом занимаются скрытно? – спросил кто-то с места.

– В ходе исторического развития у многих народов выработалось табу на публичное проявление чувств и половых взаимоотношений. Причина этого, по-моему, в том, что человек, как только осознал себя разумным существом, старался как-то отгородиться, дистанцироваться от животных, совокупляющихся открыто.

Во второй половине двадцатого века в западных странах произошла сексуальная революция. Ну, и у нас в последние десятилетия. Секс стал темой дискуссий в обществе. Есть люди, ратующие за внедрение публичного секса. Я считаю, что делать этого нельзя.

– А почему? – спросила Катя, симпатичная, но немного тяжеловесная ученица – Раз получается, что секс то же, что и прием пищи.

– Катерина! – воскликнул Азамат, – Ты что, хочешь публичного секса? А с кем, если не секрет?

Класс опять оживился.

– Пошел ты! – огрызнулась Катя, – Уж точно не с тобой!

– Ребята, прекратите! – призвал к порядку Заманжол Ахметович, – Задали вопрос – слушайте. Я думаю, занятие сексом прилюдно не принесло бы вреда, если к нему отнестись спокойно, как, например, в столовой мы смотрим, как люди едят. Но, большинство к этому не готово, и если сейчас утвердить такую практику, то многие воспримут ее как сигнал к сексуальной вседозволенности и распущенности. Последствия могут быть непредсказуемыми. И потом, ведь нет необходимости, жизненной необходимости совершать открыто половой акт. Пока что человечество успешно размножается, не выставляя напоказ то, как оно это делает. Да и для нормального оплодотворения оптимальной является все же интимная обстановка, когда партнеры не чувствуют никакого напряжения. В идеале секс – проявление любви, неотъемлемая часть взаимоотношений любящих, их тайна. Так почему нужно посвящать в нее посторонних? И нельзя опошлять такие серьезные, святые вещи! Нельзя превращать в забаву, в развлечение. Секс – это таинство, и совершать это таинство публично – по меньшей мере глупо.

Люди всегда упрощают жизнь, стремятся все разложить по полочкам, расчленив нерасчленимое. Вот это любовь, чистая, возвышенная, воспетая поэтами, а это – плотская, греховная, грязная, иначе говоря, секс. Но, жизнь все же другая. И настоящая любовь – сложная взаимосвязь возвышенных чувств и плотских утех. Платоническая любовь без секса неполноценна. Ведь даже любовь между родителями и детьми сопровождается взаимными ласками. А уж между мужчиной и женщиной подавно!

У Джека Лондона есть рассказ, в котором приводится история о супругах, решивших не приземлять свою любовь сексом, чтобы сохранить чистоту и свежесть своих чувств. Они уговорились не прикасаться друг к другу и постоянно сгорали от желания, а ничего не подозревавшие друзья восхищались ими, видя в их ежеминутном взаимном стремлении Великую Любовь.

Но, закончилось все трагедией – в одно несчастное утро супруги взглянули друг на друга, и поняли, что стали чужими. Любовь их умерла, «перегорела» без «топлива» секса, без подпитки взаимными ласками. Муж умер спустя несколько дней, не вынеся мук безлюбовья. Вот так!

Ученики внимательно слушали своего учителя. Заманжол смотрел в ясные и светлые глаза, говорившие о том, что они все поняли и всему поверили. Вот приглушенные грустным рассказом, но готовые в любой момент взорваться озорством глаза Азамата; вот темные-темные вишенки зрачков Алтыншаш; вот вечно хмурый взгляд тезки – Заманжола Жандосова; вот неистребимым весельем затопляют класс лучистые глаза Сауле. Наташа, как обычно, глядит в окно, но Заманжол Ахметович знает – она не пропустила ни одного слова и все запомнила.

Шокан и Анара часто переглядываются. Заманжолу уже ясно, что они – влюбленные. Взгляд Анары словно говорит: «Нет, мы не допустим, чтобы такое с нами случилось. Правда, Шокан?» И глаза Шокана подтверждают: «Конечно! Я буду всегда любить тебя! Я буду любить тебя по-настоящему!»