Текст книги "Миллениум"

Правосудие

Это была дама уже давно не средних лет, однако облик ее и глаза еще отличались живостью. Особенно глаза!.. Они ей сразу не понравились… Пронзительный, матерый взгляд, хитрый и цепкий; который совсем не гармонировал с элегантной одеждой и благородной осанкой женщины.

Пожалуй, ультиматум, злобно прошипевший в ее ухе, не вызвал ожидаемой реакции. Дама в шляпе спокойно, без тени удивления, повернула голову и даже показалось, что по ее лицу пробежала еле заметная улыбка.

– Я не понимаю, о чем вы говорите! – достаточно громко сказала дама в белом, так что ближайшие соседи обернулись.

– Отдавайте мой паспорт! – уже громоподобно сказала ОНА, начиная заводиться и закипать.

– Какой еще паспорт? Вы в своем уме?! – парировала оппонентка.

– Сию минуту открывайте сумочку и предъявляйте мой паспорт! – закричала ОНА дрожащим от возбуждения голосом.

Снова ей показалось, что женщина в белой шляпе улыбнулась уголком рта перед тем как с расстановкой произнести:

– Да помогите же граждане! Какая-то сумасшедшая!

Диалог перешел на такие высокие ноты, что весь салон невольно включился в назревающее противостояние.

Тем временем, автобус доехал до очередной станции. В среднюю дверь ворвался уже известный таксист. Нервно озираясь то вправо, то влево, а так же подпрыгивая на месте, водитель такси увидел, наконец, потерпевшую и обвиняемую сторону, и, с неподдельным энтузиазмом, закричал:

– Да, да, в белой шляпе! Я понятой! Держи воровку!

Двери закрылись, но таксист успел выскочить.

– В чем дело, девушка? Зачем вы пристаете к этой даме? – спросила представительного вида соседка, сидящая напротив.

– Эта мошенница украла у меня паспорт у кассы… и деньги. Куда я теперь без паспорта?

– Вы уверены?.. – переспросила представительного вида соседка.

– Абсолютно уверена! Вы слышали свидетель кричал?! Кроме нее рядом никого не было… Немедленно отдавайте паспорт! – возопила ОНА над ухом преступницы и схватилась за сумочку.

– Помогите кто-нибудь! Это же ограбление среди белого дня! – несколько театрально застонала мошенница. – Спасите!

В жизни мы нередко уходим от необходимости судить, отдавать свой голос, вставать на чью-то сторону, спорить, защищать, искать правду, добиваться справедливости… (Примерно так заметил бы какой-нибудь отставной мировой судья, уже исполненный чувства выполненного долга и поэтому имеющий полное моральное право распространять подобные пасквили, глядя на нас со стороны.) Часто, что греха таить, мы не ввязываемся, не суемся в чужие неприятности, промолчим, отвернемся, не остановимся, чтобы помочь… Иногда – осознанно, терпеливо после этого дожидаясь пока выветрится запах подгоревшей совести; а иногда – бездумно, мимоходом, захваченные своими насущными проблемами, обремененные, уставшие, – проходим мы мимо посторонних бед… Бывает, бывает с нами такое!.. Даже принимая во внимание то обстоятельство, что обычно мы – не такие уж плохие! (Впрочем, оправдания ради, каждый обязан сам пронести свой крест от начала до конца… Так, по крайней мере, говорят.)

Но закрытое пространство автобуса, в данном конкретном случае, не предоставило пассажирам никакого снисхождения, опустив глаза, пройти мимо… Стена за спиной – лучшая мотивация к наступлению; поэтому присутствующие бурно приступили к судебно-следственной процедуре; причем прокуроры и адвокаты разделились примерно поровну. Дело приняло общественный характер. Затянуло с головой всех. Не один не остался равнодушен.

– В самом деле, пусть покажет сумочку! – кричали одни.

– А вдруг юная леди сама грабительница! – выкрикивали другие.

– Рыться в чужих сумках – низко! – убеждали правые.

– Вас бы на ее место! – без указания на чье, приговаривали левые.

– Куда же ОНА, бедная, без паспорта?! – сетовали защитники.

– Отстаньте от порядочной дамы! – выражали негодование обвинители.

Автобус притормозил на остановке. Таксист, естественно, не мог так просто отречься от своих обязательств, и уже который раз, обогнав городской транспорт, поджидал его на следующей станции. Как только дверь открывалась, тот влетал на подножку и с искренним возмущением кричал:

– Я видел! Все видел! В белой шляпе!

Прения между тем продолжались. В салоне стоял невыносимый гвалт. Люди спорили с подлой и лицемерной мошенницей, препирались с возбужденной потерпевшей и бранились меж собой. Причем оба враждебных лагеря приводили убедительные доводы, огрызались, не уступали. Водитель, информированный кондуктором, тоже несколько раз выглядывал из кабины и отпускал в громкоговоритель жесткие реплики.

Спустя положенный интервал уже никто не удивился появлению привычного персонажа, будто у того не было денег на проезд, и несчастный настырно бежал за автобусом… причем очень быстро; либо это были его братья-близнецы, числом не менее пяти, расставленные по всему маршруту, – именно столько раз таксист показывался в дверном проеме, звучно выкрикивая свои неизменные «я все видел!», и исчезал, как только начиналось движение.

Наконец, автобус прибыл на конечную станцию. ОНА вцепилась в белый сарафан обвиняемой. Воровка грудью накрыла сумку и пыталась вырваться, но не тут-то было: студентки у нас крепкие.

– Мы без промедления идем в полицейский участок!

Дама в белом скулила и еще крепче прижимала сумку. Таксист, разумеется, не заставил себя долго ждать и вырос, как из-под земли:

– Готов свидетельствовать! Выведем бессовестную на чистую воду!

Часть очевидцев происходящего, несмотря на интерес и жажду справедливой казни, снедаемая повседневными делами и поглядывая на часы, убежала в свою суматошную жизнь. Другая половина – отправилась в участок, потирая руки и предвкушая скорую развязку всей этой душещипательной истории: «Неужели такая солидная дама, в такой шляпе… и уголовница?!» или «До чего дошел подростковый бандитизм: в общественном транспорте… на глазах у всех?!..»

Как только толпа горожан и основные действующие лица ввалились в пристанище Фемиды, злодейка, влекомая за полу одежды, закричала: “Помогите!”

– У меня с полицией отношения не складываются, так что дальше без меня! – сказал таксист и незаметно ретировался.

Дежурный в пагонах, сконфуженный неожиданным столпотворением, не раздумывая, набрал номер специального отряда. И не успел дежурный выслушать рассказ «про паспорт», как люди в масках и оружием наперевес ворвались в помещение, всех поставили лицом к стенке, руки настойчиво попросили поместить за голову, ноги – на ширину плеч, и без заслушивания сторон, начали тривиальный обыск.

Когда содержимое злосчастной сумочки было высыпано на стол, к всеобщему удивлению, кроме селедки, завернутой в газету – не было найдено, ровным счетом, ни-че-го.

Подумав, постановили привлечь сержанта-женщину – для более «глубокого» и пристрастного осмотра; но к вышеупомянутой селедке присовокупить было нечего.

Сыскные мероприятия закончились – «злодейка» оказалась чиста и непорочна: паспорта при ней, конечно, не было.

ОНА вышла из участка на улицу. Утомительный день подходил к концу; так хорошо начавшись, обещая живописную горную дорогу и встречу с морем, день заканчивался не просто в минорных тонах – заканчивался ужасно, катастрофически, чудовищно. В душе царила совершенная пустота… и не только в душе: в карманах эта пустота была очевидной и горькой.

Тяжело вздохнув, ОНА решила вернуться на вокзал и любыми правдами и неправдами добраться до гостиницы на побережье, где был забронирован ее номер.

Смута

Чем примечательно смутное время, так это тем, что старые непреложные правила канули в небытие, тогда как новые – либо еще не написаны, либо написаны недавно, не успев дойти до широких масс. Но еще более отличительной стороной является совершенное запустение положенного надзора за соблюдением порядка, или же его производят те, кто кровно заинтересован в его отсутствии, – вот тогда в сердцах наступает полный хаос.

Недолго думая, ОНА вскочила в первый попавшийся автобус в надежде проехать по старому билету хоть какое-то расстояние, пока не высадят кондукторы, а если повезет – то и до конечной станции.

На ее счастье, количество билетов, проданных на рейс, может быть и соответствовало количеству посадочных мест, но уж точно расходилось с количеством вояжеров. Безбилетные путешественники толпились в проходе, прижимаясь друг к другу, испытывали всяческие неудобства, вздыхали, иногда постанывали, но зато ехали к своей заветной цели и при этом еще приносили ощутимый довесок не столь высокому жалованию водителя.

Проезжая мимо поста автомобильной инспекции, водитель просил безбилетных пригнуться или сесть на корточки, и данная комедия, по большому счету, устраивала несчастных людей, не имеющих средств ехать комфортно; не говоря уже о том, как положение устраивало водителя. Те же редкие штрафы, которые приходилось платить, когда пассажиры не очень активно включались в игру, были приемлемыми и покрывали с лихвой незаконный провоз. Кондукторы же, периодически появлявшиеся в пути, если и собирали свою дань с водителя, то и это случалось редко.

Наперекор формальностям и официальным инструкциям, тарифам и расценкам – прагматичные граждане, понимая всю бестолковость навязанных обстоятельств, не откладывая решения проблем в долгий ящик, очень быстро установили свои правила и жили, будто не в государстве самом, то есть внутри него, а двигались как бы параллельно, на некотором отдалении. И если даже такой порядок вещей не устраивал отдельных законопослушных подданных – в нормальном демократическом обществе правила обычно устанавливают те, кто имеет деньги их устанавливать.

Переминаясь с ноги на ногу, ОНА стояла в промежутке между рядами кресел, спрятавшись за чужими спинами. Автобус держал курс на юг. За окном мелькали маленькие красивые деревни. Стройные тополя, будто торжественный эскорт гвардейцев, провожали проезжавших, выстроившись в ряд у дороги. Справа и слева на горизонте показались очертания гор, и виноградники на склонах напоминали о южных широтах и близком море.

Нельзя сказать, что перипетии сегодняшнего дня оставили ее в покое, и мрачные мысли улетучились совершенно. Нет, они продолжали кружиться, но уже не как разъяренный ночным вторжением рой диких пчел, от которого бежишь без оглядки до ближайшего сарая, а как детская карусель с неприятностями вместо лошадей и бегемотов, монотонно плывущих по кругу и не желающих останавливаться. Лишь изредка ОНА забывалась и вслух поминала черта, делая затем непринужденный вид, будто соседям, стоящим рядом, все послышалось. ОНА думала не только об утраченном паспорте и сбережениях, да о невеселом начале путешествия, но и, вероятно, безрадостном его продолжении, опять же по причине пустых карманов. Еще ее мучала эта некрасивая история с дамой в белой шляпе. «Как я могла так ошибиться! Приволокла приличную женщину в участок и прилюдно обвинила в воровстве! Нехорошо получилась! Очень некрасиво!» – думала ОНА, и эти, пусть и мелкие, угрызения совести будут мучить ее до конца дней… Хотя, по правде говоря, ОНА не ошиблась.

Дама из декораций дореволюционного фильма действительно выполнила свою привычную работу. Монета с заточенным, как лезвие бритвы, краем, которой похитительница профессионально разрезала сумку, была сразу выброшена, а паспорт с деньгами тотчас переданы подельникам; пошлина полицейскому, не раз встречавшему ее при тех же странных для обывателей инцидентах, была доставлена уже вечером и разделена в участке, естественно, не забывая о доле, положенной начальнику. Паспорт же в настоящее время лежал в кармане одного из трех мужчин крепкого телосложения, облаченных в черные кожаные куртки. Все трое ехали не торопясь за автобусом на дорогой машине, и судьба ее уже принадлежала им; и была ее участь, мягко говоря, не очень завидной.

В кармане другого, – бывшего ветеринара, – лежали ампулы со снотворным. Лихие люди ждали только сообщение по новомодному устройству – пейджеру, – чем-то напоминающему пажа, что носит секретные письма. И через это устройство бандиты держали связь с успешными дельцами нового склада, у которых человеческие органы торговались так же бойко, как эти самые аппараты, с той лишь разницей, что покупка последних не требовала определенной группы крови. Если та не совпадала с потребной, что могло с первого взгляда показаться как счастливый случай, – «счастливым» данное обстоятельство можно было назвать с большим трудом, потому что жертва, как правило, попадала в притон.

Настала эпоха прохиндеев!

Настала замечательная пора для всякого рода проходимцев, тунеядцев и прочего сброда. Это был их черед, и это была их страна! Мошенники всех сословий, бандиты и головорезы, продажные чиновники и вся остальная мелкая шушера – нашли для себя «землю обетованную» и жили в полном благоденствии и процветании. Эти трое в машине, будь возможность перенести их лет на двадцать в прошлое, и учитывая их энергичный и решительный характер, несомненно были бы передовиками производства, или умелыми хирургами, или знатными сталеварами… Но смута открыла более легкие пути к достатку, социальному уважению и претворению в жизнь своих природных задатков. А если эти новые сферы деятельности несколько расходились с моралью, так мораль, очень часто, это то, что диктует толпа; а толпу, как оказалось, так же просто обвести вокруг пальца, как отдельно взятого индивидуума, каким бы нравственным и просвещенным индивидуум не был.

Одурачить умного, между нами говоря, гораздо проще чем дурака, потому что только первый готов верить в невероятное, тогда как второму – подавай лишь очевидное; чтобы поверить в обман нужно иметь хоть толику воображения, чего дураки к счастью напрочь лишены.

Воспитание

За окном сонно проплывала ночь. ОНА стояла понурая, слушала жалобные стенания своего сердца, несуразный разговор двух пассажиров, и местами негромко постанывала.

Эти двое, сидевшие впереди, – мужчины лет сорока-сорока пяти, судя по запаху, специфической манере речи и другим не косвенным приметам, были изрядно пьяны. Один казался немного постарше, краснощекий и дородный; второй – моложе и тощий. Какое-то время они еще разговаривали – во всяком случае, делали попытки наладить хоть какой-нибудь диалог.

В салоне звучала музыка, несмотря на поздний час. Водителя клонило в сон, и ему было безразлично мнение остальных, ведь в своем автобусе шофер был «царь и бог». «Оказывается, слово «хамство» – присутствует не во всех языках, – припомнила ОНА, отложив мучительный круговорот тягостных раздумий. – Наш, к сожалению, не исключение!»

Но больше всего раздражала сама музыка. То, что раньше посчитали бы за откровенную пошлость – во времена вседозволенности стало нормой; и из всех радиоприемников полилась, словно из канализационной трубы, муть и пена.

– От песен… которыми нас кормят теперь… у меня обостряется гастрит? – произнес пассажир, тот, что был попышнее, делая в предложениях длительные перерывы, будто школьник, вспоминающий падежи и окончания.

– Я песен не ем… куриные ножки… иногда… – ответил более аскетично сложенный в такой же характерной манере.

Что они пили? – эти двое. Вместе ли или порознь? Равнозначно ли в пересчете на объемную долю этилового спирта или кто-то из них хватил больше?.. Эти факты канули в Лету так же, как и тайны постройки египетских пирамид, несмотря на явную диспропорцию в значении этих сведений для истории и потомков. Хотя, судя по дикции и качеству произносимых слов, а так же правильности расстановки букв в этих словах, – последний оказался более уязвимым действию вышеописанного вещества.

– Заграничные куры напичканы всякой дрянью! Не ешь! – продолжил полный мужчина.

– Угу! – вторил стройный мужчина.

– Вот тебе и «Угу»… и «Ага» и «Ого»! – возмущался толстяк. – А кто съел наших, родных кур?

– Кто, кто?.. Кто работает, тот и ест? – хорошо подумав, ответил тот, что суше.

– Это кто же столько работает? – развел вопросительно руками краснощекий.

Оппонент – тот, что тоньше – медленно, с покачиваниями, будто его голова держалась на подвижной пружине, повернулся к окну и увидел бескрайние поля пшеницы. Налитые колосья пылали желтым огнем, словно миллиарды свечей, и было трудно понять: они ли отражают лунный свет или луна, как в зеркале, отражает пшеничное поле.

– Это комбайнеры… работают… и едят, – ответил худой с осмысленным и задумчивым видом, глядя в поля.

– Скорее комбайнер!.. А ты соображаешь, дружище!

– Угу! – довольно согласился тот, что тоньше, хотя на счет «соображения», даже в его полусознательном состоянии, промелькнули некоторые сомнения.

Тот, что потолще, приковал взгляд в сторону водительского угла, откуда лилась музыка, и скривился:

– Тебе не противно, дружище?.. Они хотят тебя оболванить!..

– А тебя? – посмотрел на соседа менее упитанный.

– Ни-ни!..

– Ты уже?..

– Меня уже во… – говорящий прервался, проглотил что-то недоброе, подступающее изнутри: – Меня уже воспитали! а вон его… – дородный указал на подростка лет двенадцати, спящего впереди. – Его – оболванят!

– Угу! – сначала кивнул, затем отрицательно повел головой немногословный собеседник.

– Я тебе говорил, что я пчеловод?

Сидящий рядом силился произнести «нет», но икнул, и получилось: «Не-Э», с громким акцентом на «Э» и переходом с меццо-форте на фортиссимо.

– А я скажу! – не унимался первый.

– Скажи! – не возражал второй.

– А я тебе говорил, что у меня пасека?

– Не-Э! – снова исковеркал самое простое слово второй.

– А я скажу!

– Скажи!

– А я тебе говорил, как получают пчелиную матку?

– Не-Э!

– А я скажу!

– Скажи, скажи!

– А ты знаешь, что матку выращивают сами пчелы. Если они хотят, к примеру, произвести рабочую пчелу или трутня – кормят всех личинок пергой…

– Пер… чем? – переспросил субтильный.

– Ни «перчем»… – помотал кудрями пчеловод, – а пергой!.. то есть пыльцой… А если хотят вырастить матку – кормят тех же личинок маточным молочком.

– Маточным молочком? – удивился тот, что тоньше, видимо соединяя в уме значение этих двух слов.

– Моточным молочком! – неторопливо и с чувством поднял вверх указательный палец тот, что потолще, так что палец очутился у нее перед носом.

– Теперь ты понимаешь, дружище, как на земле все устроено: чем ты будешь молодежь кормить – то из нее и вырастет!

– Маточное молочко! Ммм! – худой обхватил виски рукой точно мыслитель в известном изваянии. – Кто бы мог подумать?!

– А ты знаешь, дружище, что для пчел самое страшное? – не унимался краснощекий толстяк.

– Пчеловод? – почти с уверенностью предположил собеседник.

– Ммм? – уже задумался тот, что потолще. – Пчеловод страшный только когда выпьет… Его пчелы боятся и поэтому жалят… А самое страшное для них – когда нет работы. Нет работы – нет пасеки. Без труда пчелы начинают роиться… и творят черт знает что! Пол семьи улетает, а та что остается уже меда на зиму может и не собрать… вот! и сдохнет от голода вместе с пчеловодом.

– Угу! – уже с трудом слушая, кивал худой.

– Вот тебе и «Угу», и «Ага», и «Ого»! – мясистый палец снова предстал перед ее носом, и ОНА даже уловила тонкий запах меда с нотками акации и эспарцета. – А ты им дай работу: нет нектара – поставь вощину; нет медоносов – перевези туда где есть; некуда мед носить – добавь рамок. А оставишь без дела – улетят за гору, к чертовой матери… к хорошему пчеловоду.

– Так к ней или к нему?

– Вот тебе бы все кривляться?! – сердито покачал головой тот, что потолще. – А вот ты спроси у этого мальчишки впереди: «Что ему нужно? Чего мальчишка хочет?» – и спрашивать не надо! – заключил толстяк. – Я и так знаю, чего мальчишка хочет: ты ему дай бланманже с мармеладом, и побольше, и ребенок тебя от всей души полюбит и скажет, что ты хороший… ровно до того момента, пока у него не выпадут от сладкого все зубы; только будет уже поздно. Вот что такое вседозволенность!

– Угу.

– Зато ты «буржуин», – пчеловод поместил указательный палец своему соседу к переносице, так что у того скосились глаза, – пока мальчишка не осознает, успеешь продать ему два вагона сладостей и набить свою мошну.

– Я… слесарь-водопроводчик, – возмущенно, насколько позволяло здоровье, ответил сосед, не имеющий совершенно никакого отношения ни к мальчику, ни к «буржуинам».

– И тебе, дружище, признайся, на его зубы на-пле-вать! – что совой об сосну, что сосной об сову!

– Да я слесарь-водопроводчик!

– И ведь будешь ходить вокруг нас кругами, обвешанный своим бланманже… причмокивать да нахваливать! – негодующий оратор махнул в сердцах рукой. – Вот оно новое время! Бесовское время!

Тот, что тоньше, с трудом приоткрыл глаза и беспомощно помотал головой из стороны в сторону, понимая уже всю бесперспективность себя обелить:

– Я… слесарь… водопроводчик.

– Так зачем мне его спрашивать, если я и так все знаю? Зачем?.. Мое дело – пресечь… мое дело – не дать тебе ребенка развратить… мое дело уберечь… и приучить кушать яблоки. Пчеловод достал из кармана яблоко, пролежавшее там бог весть сколько, и предложил товарищу:

– На… ешь!

– Не-Э… А «бламанже»… есть? – с трудом выговорил то ли «буржуин», то ли слесарь-водопроводчик.

– Эх, ты… сапожник без сапог! Не будет тебе бланманже! Понял! На, ешь яблоко! И уши закрой, не слушай эту гадость! – пчеловод прикрыл своими ладонями уши соседа. – Ни, ни! Они тебя испортят!