Текст книги "Миллениум"

– Это очень глубокомысленно. Надо подумать. Социализм – христианство для атеистов! Какая околесица!.. Хотя в чем-то, скорее всего, ты и права… Мы были атеистами, но нам вбивали христианские истины. Сегодня все надели на шеи кресты, а праведности почему-то поубавилось; и кто лучше – поди разбери: коммунист, который делает богоугодные дела, или духоборец, погрязший в грехах… – ОН ее дразнил и отшучивался. – Расскажи лучше о нашем школьном прошлом. Я буду тебя слушать и сразу все вспомню.

По ее лицу снова проскользнуло что-то неуловимое и восторженное, будто воспоминания бросили ее сквозь годы, и синеглазая, кувыркаясь и искрясь, вынырнула в белом фартуке и с большим розовым портфелем:

– Солнечный день в актовом зале школы. Огромные окна наполняют помещение теплом и радостью. Столы уставлены вазами с пышными букетами цветов. На стене висит плакат «Руки – к штурвалу, помыслы к солнцу, нам высота не помеха! Сегодня – мечтаем, завтра – дерзаем. Ребята двадцатого века!». В воздухе незабываемая атмосфера праздника и торжества. У меня огромный белый бант; такой огромный, что голову приходится держать лишь прямо, иначе та запрокидывается на сторону. Мы стоим в две шеренги во главе с учительницей. Каждый осознает всю важность момента, и ту знаменательную перемену, которая произойдет вот-вот; и мы будем уже другие: мы станем полноправной частью того единого общества, которое смело шагает к победе самой справедливой, самой честолюбивой и самой несбыточной идеи, какая только появлялась в умах людей. Нам девять лет, но мы уже прекрасно понимаем происходящее: мы родились в самой удивительной стране и нам несказанно повезло; где-то далеко люди живут ради собственного обогащения, а мы будем жить, чтобы сделать весь мир счастливым… – синеглазая поймала в его глазах затаенный смех и тоже рассмеялась, но, быстро вернув многозначительный вид, продолжила: – Справа стоят три пионера: один из них с барабаном, второй горнист и третий держит Знамя Пионерии. Все трое изрядно волнуются: барабанщик время от времени вытирает о штаны вспотевшие ладошки, трубач постоянно облизывает иссохшие губы и причмокивает; знаменосец нервно расправляет красный стяг, который, как нарочно, собирается в складки, и именно в том месте, где со знамени в сторону собравшихся смотрит мальчик с ярким пламенем над головой и словами «Будь готов!». Родители стоят с противоположной стороны. Их улыбки выражают несказанное счастья. Сейчас такие блаженные лица можно увидеть только у матерей при одобрении банком кредита на покупку четырех стен с крышей, а на лицах отцов – после выплаты последнего взноса, спустя десять лет…

ОН вовсю хохотал, но синеглазая не отвлекалась:

– Родительский угол поражает своей пестротой – наряды самые что ни на есть праздничные. Моя мама в белом гипюровом платье с желтой подкладкой, в туфлях на высокой платформе, на шее ожерелье из огромных искусственных жемчужин, и прическа с завитыми локонами а ля «Бабетта». Твоя мама в легком ситцевом платье в синий горошек, ее волосы высоко начесаны с завитками и прядями у висков – укладку еще называли «Кислая капуста», на ногах – туфли лодочки. Все кругом пронизано лучезарным светом, играющим на щеках взрослых и детей… Раздаются звуки горна и бой барабанных палочек. Звучит лихая речовка, и начинается торжественная часть. Директор школы – женщина представительная и строгая в обычные дни – сегодня источает материнскую любовь и нежность, отчасти и оттого, что появился повод надеть выходной костюм из умопомрачительного зеленого с золотым орнаментом кримплена, которую, видимо, удалось приобрести через пятые руки у какого-то моряка. Вообще, – если ты хочешь знать, – праздники придуманы для того, чтобы женщины могли показать свой гардероб, каким бы весомым и ответственным делом они не занимались; жаль только ярлыки не пришивают снаружи… Отряд пионеров выстроился в ряд, и среди них стоял ты, в выглаженном галстуке, но с расстегнутой верхней пуговицей на белой рубахе и с лохматой шевелюрой. Я выглянула из шеренги, чтобы пересчитать, какая я стою по счету; затем лихорадочно высчитала каким по счету стоишь ты. И… «Боже! Это невероятно! – чуть не в слух произнесла я. – Это ты… ты повяжешь мне красный галстук». Сердце так заколотилось, что я испугалась: не выпрыгнет ли оно из груди. Ты помнишь?

– Конечно помню… – с готовностью отозвался ОН, – только не очень! Слушай: как ты все это хранишь в памяти? Может ты уже старуха, которая держит в голове свое прошлое до мелочей, но не может отыскать наперсток, который надет у нее на средний палец.

– Я уже способна на первое и еще не дошла до второго! – засмеялась синеглазая с укором. – А ты фиглярствуешь и никак не хочешь проникнуться одним из самых сакральных эпизодов моей жизни.

– Извини, так что там с твоим пионером?..

– Ты подошел ко мне под треск барабана; взял треугольник алого кумача, весящий у меня на руке, и стал деловито завязывать его мне на шею. Я, затаив дыхание, неотрывно, смотрела на тебя снизу вверх. Мне так хотелось что-нибудь сказать тебе, но от волнения я не смогла вымолвить ни звука. Я даже не знаю, смог ли ты услышать, как бьется мое сердце? Конечно нет! Уверена, твои мысли тогда были переполнены всякой ерундой, вроде футбола… Да и сейчас в них все что угодно, кроме… – девушка запнулась, смущенно потупив глаза. – Прошло столько лет, а я никак не могу до тебя достучаться… Никак… Грустно, до слез.

Синеглазая с трудом вытянула на лице улыбку и порывистым движением поднялась на ноги, разбежалась и с высокого камня прыгнула в воду, грациозно изогнувшись в воздухе и почти не оставив брызг. ОН побежал вслед и прыгнул за ней. Синеглазая вынырнула и прикоснулась к нему. В ее бездонных бирюзовых глазах можно было утонуть. Это были два океана, две Марианские впадины. Девушка поцеловала его и, навалившись на плечи, оттолкнула на самое дно.

Когда они вскарабкались на камень – они уже были другими, – сияющими, открытыми и счастливыми.

Бывшая пионерка достала из принесенной корзины яства, которые готовила чуть ли не всю ночь; красиво разложила их на белое, вышитое по краям крестиком, полотенце; положила справа от тарелок ножи, слева вилки; две салфетки превратила в белых лебедей; не хватало только свечей и бутылки игристого вина. Готовила синеглазая великолепно.

– Если захочешь, – сказала девушка, – так будет каждый день!

– Ты о чем?

– Обо всем!

– Звучит заманчиво! – ОН не скрывал восхищения и был искренен.

Так начался их долгий и надрывный роман. Синеглазая была влюблена, ОН был одинок. Так бывает! Когда пришло осознание, что они совершенно разные – было уже слишком поздно.

«Да и плохо ли быть непохожими? – говорили одни. – Кто сказал, что вы должны маршировать, как на параде в одном строю, одновременно поднимая ногу?.. Главное: идти в одном направлении и не терять друг друга из вида…»

«Лишь родственные души могут удержаться вместе, – утверждали другие, – когда мысли читаются не долетев, когда молчание перекрикивает пустые речи».

Легко им было говорить! Со стороны смотреть на вещи просто… Со стороны всегда заметны только улыбки на лице – разлад в сердце издалека никогда не разглядишь.

Как бы там ни было, и как бы ни пророчили знатоки человеческого темперамента – все закружилось, понеслось привычной, не нами проторенной дорогой, а кочки и неровности – молодость не пугают. И вы едва ли будете жарко спорить с тем, что, наверное, в жизни каждого бывает полоса, когда не хочется никуда грести: хочется лечь на дно лодки, закрыть глаза и плыть по течению в уповании, что река сама вынесет на тот самый, счастливый, берег.

Синеглазая мчалась к нему, когда бы ОН не окликнул, но это случалось реже и реже. Когда его отправили в глухую провинцию, девушка писала ему: «Только позови – я все на свете брошу и приеду». Но ОН не позвал; и неожиданно для себя открыл ту недосягаемую и везде искомую формулу любви: «Любовь – это когда один готов бросить самое дорогое и приехать в дикую, поросшую колючками, степь по первому зову; а нелюбовь – это когда другой не хочет, чтобы к нему приезжали».

Их взаимоотношения неторопливо затухали – на холодном ветру тлеющие угли быстро остывают, превращаясь в пепел. Они продолжали изредка переписываться… Скорее девушка лелеяла еще веру: нет-нет да писала несколько строк или звонила в надежде услышать любимый голос и узнать: все ли с ним в порядке. ОН всегда отвечал, но делал это больше из такта, перемешанного с не покидающим чувством вины; и еще в знак верности тем годам, когда они были совсем юны, и свободны, и, в определенном смысле, счастливы. «Не любить хорошего человека – еще горше, чем ненавидеть плохого», – терзал ОН себя.

«Как странно, – часто думала синеглазая, – сотни мужчин были бы на седьмом небе, позволь я им лишь прикоснуться к моей руку. Только одному, которого я так люблю, я не нужна. Парадокс… и очень досадный. Быть может нужно время, – уговаривала себя, – быть может когда-нибудь ОН поймет, оценит… Только когда наступит это «когда»?.. Что за напасть?.. И вообще, с этой личной жизнью, творится невозможный сумбур, и очевидные доводы, такие простые и понятные, рассыпаются в прах, столкнувшись с антинаучной человеческой природой. Вполне точно, что еще не родился тот алхимик, который бы упорядочил весь этот хаос в отношениях мужчины и женщины и их слепое блуждание впотьмах. Вот бы появился какой-нибудь русский, как тот, что расставил во сне химические элементы по своим клеткам; или француз, что разглядел бы под микроскопом тот самый микроб непонимания; или англичанин, который смог бы расшифровать «Энигму» симпатий и антипатий… если, конечно, любовь поддается математическим расчетам вовсе?! Кто там внутри дергает за какие ниточки? Какой стрелочник ведет эти два локомотива в направлении друг друга сквозь необъятные просторы, чтобы они столкнулись где-нибудь в непролазной глуши на заросшей тайгой узкоколейке?»

«Бедные, бедные женщины! – писала ему синеглазая. – Какая невыразимая мука скитаться в этой пустыне, переполненной людьми, в ожидании, что принц принесет твою потерянную туфельку! Какие невыносимые страдания видеть одиноких людей, наполненных до краев любовью и жаждой заботы, не имеющих возможности ее выплеснуть, и одарить, и осчастливить. Зачем все так сложно? Зачем не родиться с номером на лбу, точно таким же как у той или у того, кто захочет прожить с тобой век и будет и копией, и дополнением, и утешением, и поддержкой; и не упрекнет, и оценит, и простит…»

«Это было бы так великолепно… но, пожалуй, слишком просто и скучно», – отвечал ОН ей.

«Как часто мы делаем один непоправимый шаг, – писала синеглазая, – и мучаемся потом веки вечные».

«Как часто мы делаем этот шаг, – отвечал ОН ей, – и мучаемся потом веки вечные, не догадываясь, что шаг в другую сторону принес бы бед гораздо больше. Как жаль, что нельзя пройти две дороги сразу, сравнить их и выбрать себе лучшую, на память».

Судьба

Свой нынешний приезд ОН намерен был оставить в тайне. В канун двухтысячного года никого кроме родителей не хотелось видеть; еще пуще не хотелось никому объяснять, куда ОН отправляется, и самое важное, – зачем. В душе царила пустота и безвременье – то состояние, когда умом понимаешь где ты находишься и что сейчас происходит, но твои мысли уже в будущем; в том будущем, которое тебе суждено пережить, или, по крайней мере, встретиться с ним лицом к лицу. Это то магическое время, когда есть «вчера» и есть «завтра», тогда как «сегодня» происходит в другом измерении, на которое ты смотришь как бы со стороны: ты его осознаешь – но оно не твое, оно вычеркнуто из твоей жизни, его нет.

Сидя на своем любимом камне в затерянной бухте ОН даже позволил пробраться тоскливым размышлениям о том, что, возможно, это его последнее свидание с этим уголком, и, возможно, ему уже никогда не суждено будет увидеть это море, эти волны, этот горизонт, рождающий солнце… Но тотчас формулировки показались ему настолько смешными и фальшивыми, будто взятыми из какого-то не в меру патетического романа. ОН улыбнулся и поклялся больше никогда не допускать напускного трагизма во все, что предстояло впереди.

Уже на следующее утро, пока зной августовского дня не прогнал ночную прохладу, ОН сел в машину и уехал прочь.

Дорога была еще пуста. Поворот следовал за поворотом, огибая нагромождения скал и крутые обрывы. Из окна открывались ошеломительные пейзажи, но взгляд приковывала лишь узкая лента асфальта и черно-белые оградительные столбы.

ОН подъезжал к высокому отвесному утесу, который дугой обходила дорога. Местность была хорошо знакома: за поворотом приютилась небольшая площадка, висевшая над пропастью. Мало кто рисковал сделать здесь остановку, зато вид с этой террасы на горы и море представлялся сказочный. ОН решил не лишать себя удовольствия, сделать паузу и еще раз насладиться красотой неповторимой природы. «Может быть в последний раз», – подумал ОН по наитию и тут же с негодующей усмешкой скривился.

Как только случилось обогнуть скалу и открылось упомянутое место, ОН увидел черный дорогой автомобиль; двигатель его работал; водитель сидел у руля готовый тронуться. Немного поодаль два крепких парня в черных кожаных куртках тащили в открытую дверь какую-то девицу. Последняя истошно кричала, сопротивлялась как могла, упираясь ногами и изворачиваясь, как цирковой пантомим; но силы были настолько неравны, как если бы маленькая девочка, протестующая против перехода через оживленную улицу, была взята папой и мамой за руки и в такой невесомой и беспомощной форме перенесена на противоположный тротуар.

Если бы кому-нибудь из вас довелось видеть подобную сцену, – чего, конечно, не хотелось бы пожелать никому, – то, наверно, каждый бы согласился с тем, что нет ничего замечательней положения, которое не оставляет нам времени на лишние раздумья и сомнения! Видимо, самые первые мысли в такие моменты идут, не мешкая, прямо из нашего сердца, тогда как все последующие, рожденные нашим разумом, проходят витиеватыми закоулками сознания, набираются там всяких страхов, опасений и нехороших предчувствий; а бывает так, что, впитав в себя весь этот смутный груз, и вовсе могут затеряться в бесконечных лабиринтах и никогда из них не выбраться на поверхность.

ОН свернул на обочину и бросился к девушке.

– Товарищи, это не этично! – бросил ОН на ходу, уже нанося ближнему похитителю удар. Попадание пришлось несколько выше желаемого места, поэтому свалить противника на землю не удалось, а лишь потрясти его так, что тот выпустил обезумевшую от страха заложницу. ОНА, как загнанный зверь, пятым чувством ощутила слабую надежду на спасение и, упав на землю, с утроенной силой схватилась за ноги второго, пытавшегося волоком затащить ее в машину.

Человек, сидящий за рулем, выбежал на помощь своим сообщникам. Завязалась потасовка. На его удар ОН получал в ответ два. Некоторые из них оказались весьма ощутимыми, так что ОН уже начал терять нить боя, когда в конце концов был снесен с ног. Вне всяких сомнений ему противостояли хорошо подготовленные и умелые бойцы. Один – коренастый широкоплечий парень, как выяснилось, был опытный и имеющий титулы борец, второй – высокого роста, тоже крепко сбитый – известный боксер; тот, кого двое называли «ветеринар» – тоже не относился к категории изнеженных мужчин и в недавнем прошлом проявил себя на спортивных помостах. На самом деле никаких средств помешать этим людям у него не было. Силы были слишком неравны. Схваченная же за волосы девушка, как набитая соломой кукла, была поднята с земли, и участь ее была предрешена…

Как раз в это мгновение из-за поворота показался рейсовый автобус, заполненный пассажирами. И еще более таинственным обстоятельством стало то, что водитель решил остановиться, видя очевидное злодеяние: в последние годы люди все больше предпочитали ни во что не вмешиваться; каждый словно надел темные очки, не желая видеть, что происходит со страной, с соседями и со всем вокруг. Духовная разруха чадным болотом разлилась по улицам, городам и душам; и только вот старое воспитание нет-нет да вынуждало совесть робко приподняться над мраком и мерзостью. На счастье этих двоих, водитель не смог проехать мимо.

Забавным ли покажется факт или грустным, но каждый тогда возил с собой под сиденьем обрезок железной трубы или арматуры – уж так было спокойней! С такой трубой и вышел храбрый рыцарь, рискуя получить в лучшем случае порцию свинца в колено.

– Ребята, не будем безобразничать, – выдавил человек без всякого героизма в голосе, ожидая худшего, и двинулся вперед.

Бандиты переглянулись. Старший, тот кого называли «ветеринаром», кивком дал понять остальным, что разумней ретироваться, и три разбойника в черных куртках – три вестника беды – отложили свою привычную работу и с легкими улыбками удалились. Однако, доехав до поворота, машина притормозила: по-видимому, «заплечных дел мастера» нового времени еще размышляли о нелепой помехе в их хлопотном деле и перспективе все поправить.

Двое несчастных, а может быть и счастливых, – это с какого угла посмотреть, – еще сидели на земле, приходя в себя. Краем глаза, закрытого гематомой, ОН увидел нападавших и понял, что еще ничего не закончилось и история еще найдет свое продолжение. Все же, постояв несколько минут, авто тронулось и скрылось за соснами.

ОН вытер текущую из носа кровь, лишь размазав ее. Бровь была надсечена, и разорванная губа неприятно прикусывалась во рту зубами. Голова слегка кружилась. ОН пощупал нос: целы ли кости – оказалось вполне себе. Только тогда ОН в первый раз обратил на нее внимание.

ОНА еще не отошла от потрясения. Глаза безумно бегали по сторонам, пытаясь, по всей видимости, отыскать какую-то деталь туалета, а может сумку, а может ту потерянную отправную точку, когда почему-то все пошло не так и таким ужасным образом. Вскоре выяснилось: предметом ее поисков был клок волос, брошенный рядом похитителем, которого теперь странно было бы упрекать в излишней неделикатности. ОНА держала волосы в руке, бессмысленно смотрела на них, словно соображая: есть ли средство вернуть их на прежнее место.

Получив удар, ее губа изрядно распухла, и если бы не безумное выражение лица, могла бы показаться даже смешной. Разодранные до крови колени дополняли бедственную картину.

ОНА тоже, наконец, посмотрела на него.

Их взгляды встретились и, будем откровенны, они не выражали ровным счетом ничего. В его глазах читалась легкая досада. «Девица зарабатывает известным способом, – подумал ОН с некоторым пренебрежением. – Надо думать: не все отдала своим покровителям. В прежние времена такая легкость в поведении вылилась бы позором и несмываемым клеймом, но кто-то в одночасье подменил наши нравственные нормы, превратил черное в белое, несъедобное в удобоваримое, а немыслимое в повседневное. Впрочем, если раньше люди «жили» – сейчас большинство выживают… У каждой своя повесть… наверно… Не мне ее судить! Помог и помог! Нос выровняю, бровь заживет». ОН досадливо покрутил головой и отвернулся.

Водитель автобуса, продолжая сжимать трубу, стоял над ними и что-то спрашивал.

В ушах неприятно звенело, поэтому его вопросы обращались в пустоту и звуки терялись в искусственном вакууме. Ему казалось, что человек открывает по-рыбьи рот, не произнося ни звука.

– Как здоровье?.. В порядке? – донеслись из какого-то далека еле различимые слова.

– В порядке, – ответил ОН. – Жить буду.

– А ты как? – обратился водитель к перепуганной девушке, склоняясь над ней и трогая за плечо.

– Тоже, кажется, жить буду… но с меня чуть не сняли скальп, – выдавила ОНА таким грубым голосом, будто была завсегдатаем питейных заведений с младенческого возраста. И не удивительно! ОНА так кричала, что голосовые связки трещали и лопались, словно телеграфные провода во время отчаянного урагана.

После таких басов, долетевших до его уха, ОН еще раз взглянул на нее с мыслью: «Не иначе пьяница!», затем повернулся к водителю в ожидании, что последний когда-нибудь увезет целый салон ротозеев, прильнувших к окнам, разглядывая его сломанный нос и текущие по щеке красные ручьи.

– Вот и славно! Значит оба будете жить вместе долго и счастливо! Тогда я, с вашего позволения, откланяюсь, – произнес водитель напоследок, сел за руль и поднял на прощание руку.

Когда они остались одни, первое суждение, которое пришло на ум, выражалось в инстинктивном нежелании встретиться еще раз с этими «благородными разбойниками», которые «прошлись молотом» по его лицу и ребрам, а ведь могли бы и пристрелить. Шмыгая носом и стиснув зубы, ОН поднялся и запрокинул голову, чтобы остановить неутихающее кровотечение.

– Я уезжаю! – сказал ОН громко, кинув на нее взгляд, и из-за того, что нос был зажат большим и указательным пальцем, фраза прозвучала комично, как будто ОН по-детски дразнился.

В ее облике, и без того искаженном невиданным доселе ужасом, эти слова не только не оставили хоть какую-нибудь тень усмешки или веселости – напротив, еще сильнее усугубили неприятные черты. ОНА округлила глаза и сделала попытку ответить, но от волнения будто проглотила звуки внутрь себя, поэтому ей пришлось тотчас их повторить из опасения быть неуслышанной:

– А я?! – надрывно и поднимая регистр до высоких и дребезжащих нот, то ли прокричала, то ли прошипела ОНА.

Уже взявшись за руль и собираясь трогаться, ОН покачал головой, что видимо означало «угораздило же ввязаться в историю», и открыл дверь.

Ее безупречное, высоконравственное воспитание, построенное на трудах всеми известного украинского педагога, безусловно, не позволило бы ей сесть в машину к совершенно постороннему человеку; более того: сама мысль о подобном безрассудстве никогда бы не посетила ее – если бы не свежие напоминания о том, как совсем недавно ее, словно блеющую овцу, тащили то ли на стрижку, то ли на убой, и еще не проходящая дрожь в коленках.

ОН не успел повернутся назад, в надежде увидеть, что потерпевшая не намерена ехать с ним, как ОНА уже сидела рядом, мгновенно закрыв замок. ОН недовольно посмотрел на нее, нажал на педаль и сорвался с места, направляясь туда, где узкие проселочные дороги уходили в горы, туда, где его никто бы не нашел, туда, где можно было все обдумать и принять правильное решение.

– Ты кто? – с нескрываемыми нотами недовольства спросил ОН.

– Человек, – ответила ОНА и, сделав паузу, добавила, – только очень несчастный.

– Несчастный?.. – ОН посмотрел на нее искоса, и в его взгляде была та доля иронии, за гранью которой начинается снисхождение, присыпанное не то состраданием, не то брезгливостью. – Так что по-твоему счастье?

– Вообще или сейчас? – не вполне понимая его безучастный и откровенно пренебрежительный тон, спросила ОНА.

– А какая разница?

– Большая!.. Вчера ты счастлив от подаренного плюшевого медведя, а завтра от рождения дочери или сына.

– А сегодня?

– А сегодня я несчастна оттого, что в руке у меня до сих пор клок моих волос, который я подобрала на асфальте; а счастлива оттого, что остальные волосы еще на месте.

…Они сошлись быстро и просто. Возможно, слово «просто», глядя на их неестественно пухлые, самых кричащих расцветок, лица, было бы здесь неуместно; тем не менее, они столкнулись, что называется «лбами». Это была судьба. Они сидели рядом, и не было во всем мироздании никакой силы способной предоставить им хоть малейший шанс уйти друг от друга. Словно оставленные в зыбучих песках именитого японского авангардиста, они были заключены в этом замкнутом пространстве, чтобы не вырваться, чтобы слиться воедино, раствориться, и перемешаться.

Не было холодных и липких ладоней, как это бывает при первой встрече; долгого и мучительного раздумья: подойти или отложить на потом; лихорадочного подыскивания нужных слов; заиканий; тереблений пуговиц; першения в горле; безуспешного воспоминания свежего анекдота: хоть и воскрешенного затем, но далеко не первой свежести и рассказанного ни к месту, – в общем, всего того неуклюжего набора симптомов, которым начинаются, и очень часто заканчиваются, подавляющее большинство всех намеренных знакомств.

Но время от времени взрослые сходятся как пятилетние дети на игровой площадке, без этих абсурдных фертикулясов, без надрывов, потрясений, и переживаний. И вся эта простота, впоследствии, наивно причисляется к невероятному, как вдруг оказалось, умению находить общий язык с противоположным полом, и придает ошибочную уверенность, что теперь такие встречи будут на каждом шагу, что с таким темпераментом, коим вы, оказывается, обладаете, – познакомиться с человеком не труднее, чем договориться в булочной о дюжине пончиков. Ах, как же пленительны иллюзии!

– Беда в том, – скажет ОН ей, – что никто не желает смахнуть пелену с глаз и увидеть, что глупо стучаться в закрытую дверь, особенно когда в доме пусто; туда не достучаться вовек. Дверь, которая предназначена для каждого из нас – никогда не заперта, а порой мы проходим через нее миллионы раз, ничего не замечая и не придавая ценности. Люди льстят себе убеждением, что выбор в их руках, по крайней мере правильный выбор… Их выбор – беспрестанное тыканье носом еще слепого, осиротевшего детеныша в поисках материнской груди; и только рука свыше, сжалившись, возможно придвинет ближе миску молока.

– Ты прав! – согласится ОНА. – Все что нам дается с легкостью – нисколько не ценится, не воспринимается серьезно и с радостью меняется на тревоги, ожидания и несбыточные мечты. Почему-то только заработанное кровью и потом, лишениями и страданиями – кажется истинным и важным… А все что дарится небесами обыкновенно и без затей, – за наши праведности или в кредит, – объявляется дешевой подделкой. Как это опрометчиво!